Текст книги "Есенин глазами женщин"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

А. А. Берзина (Берзинь)
Воспоминания

Приходилось ли вам терять своих близких, а потом, спустя много лет, вдруг отчетливо услышать голос ушедшего, и так ясно, со всеми привычными интонациями, с упреком, усмешкой, лаской… О, как этот голос живо напомнит вам все, что вы утратили. И вот встанет перед вами и сам человек, и все, что он делал, и вспомнишь свое отношение к этому человеку, вспомнишь ту, давно ушедшую, минуту.

Ты вновь увидишь воочию свою молодость, обретешь свои силы, радость, уверенность, и опять, как прежде, почувствуешь себя дерзновенным… Тогда хочется продлить эти отошедшие в прошлое минуты, и тогда хочется вспоминать, плакать и смеяться, чтобы, насладившись всем, опять забыть на какое-то время…

Сейчас трудно рассказать о том, когда и как поняла, что на пути встал замечательный поэт. Всегда казалось, что не очень люблю поэзию и плохо в ней разбираюсь, однако стихи Сергея Александровича запоминались сразу, без видимых усилий.

Было уже не смешно, что Сергей Есенин носит цилиндр, что он любит выфрантиться, он уже потерял нелепость в своем пустопорожнем, почти маскарадном костюме. Не замечаешь смешные, претенциозные стороны, не раздражают его причуды. Ему хочется, и пусть. Ему доставляет удовольствие такой маскарад – пусть рядится, он доволен, и это – главное…

Улыбка у Есенина была светлая, притягательная, а смех – детский, заразительный. Когда Сергей Александрович смеялся, окружающим хотелось мягко и нежно улыбаться, будто глядишь на проказы милого и счастливого ребенка.

Он сам больше всех радовался разным выходкам и незатейливым анекдотам, которыми он широко делился с каждым, но был ненадоедлив, а просто весел, и в своей веселости – щедрым.

Надо точно припомнить, как началась влюбленность в него, как постепенно, утрачивая нежность, радость, она переходила в другое, более сильное чувство…

В мою жизнь прочно вошла вся прозаическая и тяжелая изнаночная сторона жизни Сергея Александровича. О ней надо подробно и просто рассказать, так, чтобы стало ясно, как из женщины, увлеченной молодым поэтом, быстро минуя влюбленность, я стала товарищем и опекуном, на долю которого досталось много нерадостных минут, особенно в последние годы жизни Сергея Александровича. Это очень трудно, и большая ответственность ложится на мои, не очень теперь сильные, плечи. Но будем надеяться, что во все время работы, хоть изредка, пусть на мгновение прозвучит голос, смех… и это видение воскресит ушедшее.

* * *

На Тверской, между Большим и Малым Гнездниковскими переулками, открылось кафе «Стойло Пегаса». Организаторами и владельцами являлась группа поэтов-имажинистов, во главе которой стоял Сергей Есенин.

Москва времен нэпа ни в какой мере не была похожа на старую, дореволюционную Москву и не была похожа на Москву, которую мы оставляли в 1918 году, уезжая на Восточный фронт. Надо сказать, что Москва никогда чистотой не отличалась, а в те годы она была засыпана подсолнечной шелухой, какими-то бумажками, просто мусором, в котором преобладала чешуя и шкурки от сухой воблы. Дома выглядели неряшливо, многие подъезды были забиты досками и фанерой. По центральным улицам стадами бродили разряженные в пух и прах люди, в которых никто и никогда не признал бы москвичей. Именно разряженные, потому что чувствовалось, что весь туалет выставляется напоказ, чтобы все видели, скажем, манто меховое и мех дорогой, туфли новые и тоже дорогие, даже серьги, большие и блестящие, казались вынутыми из чужих ушей и вдеты в мочку, чтобы не украшать, а блестеть и лезть в глаза. Тогда в первый раз увидели такие серьги на улице. Прежде их надевали в театр, на вечер, к соответствующему платью, прическе, к тому или иному стильному туалету. Кажется, мелочь, но она била в глаза, раздражала, удивляла безвкусием, будто человек надел на себя все, что имел, и части его костюма кричали разноголосо, не попадая в тон. Все носило случайный характер. Не стоит останавливаться на мелочах, на негармоничной пестроте толпы и отдельных, почти гротесковых фигурах. Позже мы видели очень удачное их изображение в театре В. Э. Мейерхольда.

По вечерам эта толпа развлекалась. Были открыты рестораны, всякие кафе: почти на каждой улице были свои «Чашки чая». В этих кафе подвизались незадачливые и постаревшие актрисы, просто «актрисочки», девушки непременно из «бывших хороших семейств», будто хорошее перестает быть хорошим после революции. (Мне до сих пор не удалось постичь слово «бывшие» применительно к понятиям «хороший» и «большой». До сих пор мы слышим: «бывший большой человек» или «бывшая хорошая семья» – разве от того или иного события настоящий большой человек перестает им быть или настоящая хорошая семья становится плохой?)

Самое страшное, что было в этой толпе, отчего просто хотелось плакать, – это их речь, разговор. Они первые начали коверкать наш милый московский говор. Эти дикари, играющие в культурных людей, будто только овладевали языком нашей страны, вводя хлесткие, но какие-то наглые голые слова: шамать, бузить, на большой, чинарики… (Отсюда, я думаю, выросли и ублюдки слова – ничего и все выражающие – современные излюбленные слова нашей «модной» молодежи: мощь, фирменно, чувак и т. д.)…

Жили мы тогда в Б. Гнездниковском переулке, в большом, самом высоком доме, на шестом этаже. В подвале этого дома помещался театр Балиева «Летучая мышь», а позже на основе этого театра зародился Советский театр сатиры. Мы были частыми посетителями этого театра и дружили с некоторыми актерами, в частности с Иваном Зениным. Непринужденность и милая внешность, простота Ивана Ивановича Зенина делали его приятным гостем и товарищем, а молодость позволяла называть его просто Ванечка.

В один из вечеров, после спектакля, Иван Иванович предложил пойти в кафе «Стойло Пегаса». Перед глазами тотчас встали два поэта: Есенин и Мариенгоф. Оба они, по не известной никому причине, ходили по Тверской и прилегавшим к ней переулкам в цилиндрах, Есенин даже в вечерней накидке, в лакированных туфлях. Белые шарфы подчеркивали их нелепо бальный вид. Эти два молодых человека будто не понимали, как неестественно выглядят они на плохо освещенных, замусоренных улицах, такие одинокие в своем франтовстве, смешные в своих претензиях на светскую жизнь, явно подражая каким-то литературным героям из французских романов. Есенин ходил слегка опустив голову, цилиндр не шел к его кудрявым волосам, к мелким, женственным чертам его лица.

Представив себе эту пару, почему-то идти в «Стойло Пегаса» не хотелось, но Зенин так уговаривал, читал незнакомые стихи, – пришлось согласиться, и, благо кафе помещалось за углом, через пять минут сидели за одним из столиков. Народу было много. В левом углу, наискось от входной двери, находилась «ложа имажинистов», просто-напросто угловой диван и перед ним стол больших размеров, кажется круглый, а напротив двери возвышалась небольшая эстрада.

В ложе сидели Мариенгоф, Есенин, Шершеневич и пышноволосая молодая женщина.

Столы обходил официант с листом бумаги, на котором все присутствующие расписывались.

Официант положил листок перед Зениным, и Иван Иванович что-то написал и передал листок официанту. Тот, взяв листок, направился к другому столику, но Есенин, поднявшись с дивана, остановил официанта и, взяв у него листок, просмотрел его, потом, отдав листок, подошел к нашему столику.

– Что же вы, Ванечка, не познакомили меня с вашей женой? – обратился он к Зенину.

Зенин смутился, так как он, шутки ли ради или не желая назвать мою фамилию, зная мое отрицательное отношение к организаторам этого кафе, написал на листке: «супруги Зенины». Все это выяснилось позже, а тут, естественно, я вспылила и очень резко ответила:

– Во-первых, не супруги, во-вторых, меня удивляет ваша бесцеремонность, вы подходите к столу, куда вас вовсе не приглашали.

Есенин удивленно посмотрел на меня, отступая к ложе, несколько раз проговорил:

– Простите, простите, пожалуйста!

Зенина задела моя резкость, и он доказывал, что во всем виноват он, что его глупая шутка послужила поводом к такому неприятному инциденту, и предложил уйти из кафе. Но уж тут заартачилась я:

– Разве это все, что показывают в этом кафе?

На соседних столиках никто не обратил на все происшедшее никакого внимания, разговаривали мы тихо, а в кафе стоял уже гул, так как все столики были уже заняты, а в дверях толпились опоздавшие.

Зенин насупился, разговор у нас с Иваном Ивановичем не клеился. Мне оставалось только рассматривать публику, очень разношерстную и довольно крикливую во всех отношениях.

Наконец, на эстраду поднялся Шершеневич и объявил, что у Есенина болит горло, а потому его стихи будет читать артист Камерного театра по фамилии (кажется) Юдин. На подмостки легко поднялся худощавый, темноволосый человек и стал читать стихи Есенина «Исповедь хулигана». С первых же слов стихи понравились, мне было странно, что их писал этот бледнолицый, синеглазый человек, который покусывал довольно красивые, несколько тонкие губы, искоса посматривая, чуть прищурившись, в нашу сторону.

Когда Юдин кончил читать, я прямо посмотрела в глаза Есенина, спрашивая взглядом:

«Неужели это написали вы?»

Он улыбнулся и вдруг кивнул головой. Он понял вопрос. Меня это удивило и почему-то расстроило, было жалко, что обидела этого большого ребенка, который пишет душевные и чистые стихи.

Конца вечера мы ждать не стали и вышли из кафе. Зенин молчал всю дорогу, и хоть была она очень коротка, все же молчание его было непривычно.

На другой день с утра, потом на работе, а позже, возвращаясь из Госиздата, проходя мимо кафе, я очень остро ощущала недовольство и жалела о поспешных резких словах.

К вечеру решила, что непременно вместе с Иваном Ивановичем пойду в кафе и постараюсь загладить свой поступок. Но, к удивлению, Ванечка наотрез отказался идти в кафе – куда угодно, только не туда!

И вот вечером, сидя у себя дома, я все же решила пойти в кафе, а так как одной идти было неудобно, вызвала по телефону знакомую молодую женщину, которая готова была в любую минуту пойти со мной куда угодно. Я ей не объясняла, почему я хочу пойти и именно туда.

В кафе мы пришли раньше, чтобы занять удобный столик в углу, откуда хорошо была видна ложа, но сами мы были не на виду. Публики подходило все больше, и вот уже заняты все столики, а Есенин все еще не появлялся. Но вот и он, в компании с неизменным Мариенгофом, Шершеневичем и неизвестными молодыми людьми. Они все расположились в ложе.

Кто и что читали в этот вечер, я совершенно не помню. Знаю, что Есенин не выступал. К концу вечера я попросила Ольгу, свою спутницу, подойти к Сергею Александровичу и сказать, что его просят к столику в углу. Ольга, несколько растерявшись от неожиданного поручения, все же храбро выполнила его и, в сопровождении Есенина, направилась в мою сторону. Есенин же, поняв, куда ведет его Ольга, вдруг остановился, нахмурился и быстро проговорил что-то, повернулся и пошел назад к ложе.

Ольга с пылающими щеками села за столик и сказала:

– Он велел передать, что никогда, ни за что с вами знакомиться не будет!

Мы вышли из кафе. Накрапывал дождь. Ольга, усмехаясь, сказала:

– Так вам и надо. Очень уж вы самоуверенны. Так вот все по первому вашему зову с готовностью побегут знакомиться с вами!.. Молодец Есенин, право слово, молодец!

У меня и без того было скверно на душе, а тут она со своими высказываниями.

– Вы ничего не знаете, Ольга, и молчите.

– Пусть не знаю, а все равно он – молодчина.

– Хорошо! Идите, Ольга, ко мне домой. Вот вам ключи, и готовьте кофе. Я сейчас приду с Есениным.

Почему я в этом была уверена, до сих пор не знаю, но я повернулась от Ольги и решительно пошла в кафе. Зайти туда еще раз я не хотела, ждать кого-то было не в моем характере, я обошла дом кругом и, завернув в переулок, вошла в темный, совсем незнакомый двор. Придерживаясь правой стороны, старательно выбирая дорогу, пошла почти ощупью по двору. Задняя дверь кафе светилась тусклой лампочкой, но шум, доносившийся из открытой двери, показывал, что я у цели. Войдя в тесный коридор, я прошла несколько шагов и столкнулась с уставшим официантом, который фанеркой обмахивал разгоряченное лицо.

– Попросите сюда Сергея Александровича, – настоятельно проговорила я.

Официант, видимо привыкший, что поклонницы вызывают поэтов таким именно образом, пошел выполнять поручение.

Сергей Александрович, вялый, щуря глаза, вошел в полутемный коридорчик и спросил:

– Кто меня спрашивает?

Я шагнула к нему. Он попятился:

– Я же сказал, что никогда с вами знакомиться не буду…

Уж не помню, какими словами выражала я свое возмущение, мне казалось, что он меня смертельно обидел. Одно я точно помню, что, захлебываясь словами, сказала, какое отвратительное впечатление он на меня тогда произвел, сказала, что Зенин пошутил, а я обиделась и на Зенина, и на него, Есенина, и, наконец, сказала, что мне понравились его стихи и захотелось исправить свое грубое и нетактичное поведение – и вдруг наталкиваюсь на встречную грубость и непонимание. Ну что же, пусть, значит, действительно никогда больше мы не познакомимся и не подружимся.

Я резко повернулась и вышла на темный двор, под усилившийся за это время дождь. У меня горели уши, такая злость и обида охватила меня, что я ничего не видела и ничего не слышала. Мне кажется, что я просто бежала по Тверской. Недоуменные взгляды встречных прохожих заставили меня идти медленнее, и тут только я услышала голос Есенина:

– Постойте, куда же вы?

Он торопливо шел за мной, без пальто и шляпы, прямо по лужам, не разбирая дороги. Он поравнялся со мной и пошел рядом, что-то говорил, но я не разбирала слов, а потому ничего ему не отвечала.

Но вот и наш дом. Я вошла в вестибюль, Есенин шел за мной. Дежурившая в подъезде женщина удивленно проводила нас взглядом. Было уже поздно, лифт не работал, и мы молча поднимались на шестой этаж.

Ольга, услышав звонок, открыла дверь, посмотрела на Есенина и разочарованно проговорила:

– Все-таки пришли?

Не помню точно, как завязался разговор, как пили кофе, помню только, мы с Ольгой сидели в одном большом кресле и слушали Сергея Александровича. Он еле слышно, легкими шагами ходил по комнате, останавливался перед нами и читал, до утра читал свои стихи, и серый рассвет, лениво входивший в огромное окно, увидел двух молодых, присмиревших, зачарованных стихами женщин и побледневшего, вдохновенного поэта, которого не смущала маленькая аудитория, широко распахнувшая сердца искренним, полным тепла, мягким строкам стихов Есенина. Вот так я познакомилась с Сергеем Александровичем Есениным.

* * *

В молодости люди обычно начинают дружить с первого слова, с первого взгляда, с первого знакомства, но я не могу сказать этого о наших дальнейших отношениях с Сергеем Александровичем. Много было таких моментов, которые мешали нам подружиться. Встречалась я в то время, главным образом, с военной публикой, хоть фронт и перестал существовать, но спайка осталась. И все, почти все, за редким исключением, фронтовые товарищи, признавая Сергея Александровича хорошим поэтом, резко отрицательно относились к кафе «Стойло Пегаса». Дома у нас Сергей Александрович держал себя неуверенно. Его отпугивала, видимо, внешняя суровость и подтянутость некоторых товарищей из нашей среды.

В те месяцы мы виделись только в те дни, когда заходила я вечером в «Стойло Пегаса». Тогда Сергей Александрович непременно шел меня провожать, независимо от того, что приходила я в кафе не одна. Мы некоторое время гуляли по переулкам, если была хорошая погода, и всякий раз у подъезда дома он непременно говорил:

– Мы очень редко видимся. Приходите почаще!

Но все это резко изменилось, когда мои родители и мои дети, которые еще по старой привычке жили у дедушки с бабушкой, из совхоза переехали в Москву на постоянное жительство. Мы перебрались на самый верхний этаж, где была большая квартира, и вот уже в эту квартиру зачастил Сергей Александрович. Он сразу стал проще, милее и интереснее. У моей матери, большой любительницы старинных русских песен, и у Сергея Александровича нашлось общее – они могли петь часами, причем Сергей Александрович пел самозабвенно, прикрыв глаза.

В это время я из ВСНХ перешла работать редактором в Гослитиздат. Очень часто возвращаясь с работы, слышала еще у лифта, что в нашей квартире поют. Это значит, что Сергей Александрович у нас. Он обычно сидел на полу, на маленьком коврике, прислонившись спиной к шкафу, а мать сидела в кресле. Мое появление смущало их очень мало. Правда, иногда Сергей Александрович, словно очнувшись, говорил, что уже он и так засиделся, и торопился куда-то уйти.

Не помню ни одного его визита к нам в нетрезвом виде. Мне даже казалось тогда, что о его выпивках и скандалах ходят легенды. Несколько раз приходилось ссориться с товарищами, которые очень решительно и, как мне тогда казалось, понаслышке придавая досужим сплетникам больше веры, чем мне, утверждали, что Сергей Александрович пьяница и дебошир. Сергей Александрович в это время кончал «Пугачева» и наконец сдал в печать. Его рассердило, когда я заметила, что «Записки Пугачевского бунта» А. С. Пушкина послужили ему основанием и, пожалуй, единственным материалом к написанию этой поэмы. Сергей Александрович встал из-за стола и ушел, холодно простившись со мной. Тем не менее на другой день днем он пришел в Госиздат и усиленно настаивал на том, что хочет познакомить меня со всей своей компанией из «Стойла Пегаса». Зная его обидчивость, я сказала, что непременно вечером приду в их кафе, но твердо решив туда не заходить. И вдруг Сергей Александрович пропал. Я не видела его неделю. Потом вторую. Не помню, кто-то сказал мне в Госиздате, что Есенин много пьет в компании с Айседорой Дункан. Я отмахнулась от этих слухов, не придавая им значения. Но вот вышел «Пугачев» отдельным изданием, и, проходя по Никитской, мимо магазина, в котором продавалась эта книжка (она вышла в «Товариществе поэтов», был такой дутый кооператив), я зашла, чтобы ее купить. Около прилавка стоял Есенин, перед ним лежало несколько экземпляров «Пугачева». Он взял книжку и, с очень теплой надписью, передал мне. Мы вышли из магазина вместе, он был рассеян, несобран, словно что-то забыл. Таким я его видела только тогда, один-единственный раз. Уже у нашего дома он неожиданно сказал:

– Я, кажется, уезжаю!

Что-то поразило меня в этой обычной фразе, то ли тон, то ли его вид.

– Надолго?

– Не знаю. Я ничего еще не знаю.

Он как-то торопливо простился и пошел совсем будто малознакомый человек. Я смотрела ему вслед. Он оглянулся, остановился, вдруг заулыбался и приветливо помахал рукой.

И опять как в воду канул. Я решила, что непременно пойду в кафе поэтов.

Никто из товарищей не хотел пойти со мной, одной пойти было неудобно, но тут зашел по делу к мужу брат Бориса Бреслава, и я позвала его пойти со мной вместе. Он охотно согласился.

В кафе было, как всегда, полно, но нам удалось найти два свободных стула, и мы подсели к столику одних знакомых.

Имажинисты запаздывали, публика шумела, многие начинали хлопать, что-то кричали. Но вот от двери мимо нашего столика прошли: впереди – Мариенгоф, Шершеневич, потом какая-то дама в меховом манто и шапке с вуалеткой на лице, а за этой дамой следом шел в меховой, помнится, чуть ли не в бобровой, шапке С. Есенин. Он шел, не глядя по сторонам, ничего не замечая, ни с кем не раскланиваясь. Особенно обидно показалось, что он прошел мимо меня, как мимо стены.

А. А. Берзина

Все они уселись в углу, в своей ложе. Забегали официанты, и тут, видимо, кто-то сказал Сергею Александровичу, что я в кафе. Он растерянно оглядел столики и, взглянув на меня, улыбнулся и сейчас же подошел к нам. Первые слова, которые он произнес, были:

– Она здесь! Вы видели?

– Кто? – удивилась я.

– Айседора!

Я поглядела в его сияющие глаза, в улыбающееся лицо и вдруг поняла, что он переполнен счастьем, переполнен любовью.

– Это хорошо! – машинально сказала я.

– Идемте, я познакомлю вас с ней! Она – удивительная женщина. Я все понимаю, что она говорит. Идемте.

– Нет, Сергей Александрович, мне пора домой, в другой раз.

– Хорошо, тогда скажу, что провожу вас и быстро вернусь!

– Сергей Александрович, я же не одна, и меня совсем не надо провожать.

– Хорошо, – явно обрадовался Сергей Александрович.

Он сказал:

– Очень жаль, что я не увижу вашу маму, вы передайте ей мой привет. – Глядя на мое недоуменное лицо, он добавил: – Я уезжаю с Айседорой за границу. Она моя жена!

* * *

Может быть, все, что я пишу о Сергее Александровиче, сухо и скучновато, но мне хочется возможно правдивее описать все, что сохранила память. Я нарочно не проставляю дату его отъезда, потому что не помню, а справочных материалов под рукой нет. Скажем, в предыдущих заметках забыла рассказать о таком существенном факте, как начало болезни Сергея Александровича Есенина. Сегодня остановлюсь именно на этом.

Первого февраля, в день моего рождения, 1923 года, среди приглашенных должен был присутствовать и Сергей Александрович.

Все уже были в сборе, а Сергея Александровича все еще не было. Откуда-то он позвонил и сказал, что скоро будет. Мы не садились за стол, но время шло, а его все не было. Мы перестали его ждать, и вечер пошел своим чередом. Довольно поздно меня вызвал по телефону чей-то взволнованный женский голос и сказал, что Сергей Александрович лежит в больнице Склифосовского, что он упал и поранил очень сильно руку, что меня просят срочно поехать к нему и я все на месте увижу. Пообещав приехать на другой день, мне все же было как-то странно, что звонила незнакомая женщина и что она была явно чем-то встревожена. Я рассказала обо всем Илико Вардину, и он обещал на другой день поехать со мной вместе. Так и сделали. Вардин зашел за мной на работу, и мы поехали на Сухаревскую площадь.

Есенин лежал в палате не один. Очень встревоженный, напуганный. Мы старались его уговорить, что опасности никакой нет, что поправится он быстро, тогда он зашептал:

– Вы видели в коридоре милиционера, около двери?

– Нет, не видели.

– Он там стоит и ждет, чтобы арестовать меня!

– За что?

Он начал рассказывать что-то бессвязное о том, что он упал и рукой нечаянно разбил окно, что вот порезался, явился милиционер и хотел арестовать, и опять о том, что разбил окно. Мы, как могли, успокоили его, пообещав, что его никто не тронет. Он с неестественным, холодным блеском в глазах, настороженно и недоверчиво слушал нас. Мне казалось, что у него какое-то потрясение, а Вардин решил, что он с перепоя.

Мы вышли из палаты и зашли в контору узнать, что с С. А. Дежурный врач, к нашему удивлению, подтвердил, что милиционер действительно находился некоторое время в больнице, чтобы забрать Сергея Александровича, где-то наскандалившего, но что врачебная администрация упросила удалиться милиционера, так как это нервировало больных. Сказал, что отделение милиции обязало их, то есть администрацию, поставить в известность, когда Сергей Александрович будет выписываться. По правде сказать, мы оба, то есть я и Вардин, растерялись, но тут же решили, что будем добиваться, чтобы Сергея Александровича возможно скорее перевезли в кремлевскую больницу, которая тогда еще находилась в самом Кремле.

На другой день Вардин позвонил мне и сказал, чтобы я пошла к Апросову, он, кажется, был главврачом или зав. кремлевской больницы, чтобы с ним договориться о С. А. Есенине. Когда я пришла к Апросову, Сергей Александрович был уже в кремлевке, его перевезли в карете «скорой помощи», и уже он был освидетельствован несколькими врачами.

Меня удивило это – «несколькими врачами».

– Разве у него так плохо с рукой?

Апросов улыбнулся:

– Нет, не с рукой, а с головой. Мы хотим его поместить в очень хорошую больницу для нервнобольных.

Он мне тут же дал адрес и сказал, что сегодня лучше его не видеть, а через день-два я могу навестить Сергея Александровича в этой больнице.

Действительно, это лечебное заведение было очень хорошо устроено и нисколько не напоминало больницу. Все пациенты ходили в своих, домашних, привычных костюмах, посетителей принимали внизу, в небольшой уютной гостиной.

Помню, что Сергей Александрович спустился ко мне по деревянной, красивой лестнице, вымытый, чистый, совершенно спокойный, от тревоги не осталось и следа. Он поблагодарил, что его забрали «с этой ужасной больницы», имея в виду больницу Склифосовского, потом сказал, что очень скоро выпишется, так как чувствует себя хорошо. Мы договорились с Мариенгофом – он был у меня, – что устроим большой вечер в Политехническом. Долидзе берет устройство на себя.

Ушла я тогда совершенно успокоенная, все происшедшее мне показалось недоразумением, и даже не позвонила Апросову, чтобы узнать, чем же болен Сергей Александрович.

* * *

Из-за границы доходили слухи, и все нерадостные, что Сергей Александрович пьет, скандалит. Было грустно, что пропадает где-то хороший русский поэт и мы не в состоянии чем-нибудь помочь ему.

Интерес к кафе «Стойло Пегаса» пропал окончательно; проходя мимо, уже не тянуло зайти туда, потому что Сергея Александровича не было.

И вот, ранней осенью, в один из очень ясных дней, возвращаясь из Госиздата, увидела афишу, на которой огромными буквами значилось: «СЕРГЕЙ ЕСЕНИН», а подойдя ближе, прочитала, что сегодня в Политехническом музее, по возвращении из-за границы, выступит поэт Сергей Есенин…

Не помню, как отошла от афиши, знаю, что была большая обида: Сергей Александрович приехал и не зашел…

Машинально зашла в парикмахерскую, где всегда делала маникюр и причесывалась, и, почти ничего не видя, села за маленький столик своей постоянной мастерицы. Та, желая развлечь посетителя, залопотала что-то о погоде. Мне машинально пришлось согласиться, что погода действительно прекрасная.

– Это потому, что я приехал! – услышала я знакомый голос Сергея Александровича.

Он сидел за соседним столиком у другой маникюрши и, повернувшись в мою сторону, улыбался.

– Откуда вы? – удивилась я.

– Во-первых, здравствуйте. Вот сейчас освободят мои руки, и мы поздороваемся как следует, а во-вторых, у вас сегодня очень вкусный борщ на обед!

– Борщ? Какой борщ?

– Я у вас обедал и пробыл почти весь день. Принес билеты на вечер, вы были в Госиздате, мама оставила меня обедать. Я только что от вас.

– Когда вы приехали? – спросила я делано-равнодушным тоном.

– Вчера! И видите, сегодня уже выступаю.

Он был ослепительно веселый, приветливый, ласковый и милый. Он сел рядом со мной, дожидаясь, когда освободят мои руки. Он был рад, что дома, в Москве. Он повторил это несколько раз. Все время улыбался, и лицо его было ясное и спокойное.

Выйдя из парикмахерской, мы расстались, он куда-то торопился, а я пошла домой. У меня в комнате на столе лежали билеты, и мама подробно рассказала, как они провели время с Сергеем Александровичем.

Мне не сиделось дома. Я позвонила товарищу, который работал в Богородском, на заводе «Каучук», и поехала к нему в гости. Но, приехав туда, я заволновалась, что опоздаю на вечер С. А., и тогда мой товарищ, видя, что я нервно настроена, вызвал из гаража машину и поехал меня проводить до Политехнического музея. Проехав несколько домов, мы увидели огромное поле лиловато-розовых астр, крупных, сильных, очень красивых. Мне захотелось привезти букет осенних цветов Сергею Александровичу. К счастью, это было садоводство, и мы купили целый сноп милых цветов.

В Политехническом народу собралось много, надо было пробивать себе дорогу, мой провожатый помог мне и уже в вестибюле, прощаясь, предложил, что пришлет к концу вечера машину, и мы можем приехать с Сергеем Александровичем ужинать к ним домой. Я очень обрадовалась и сказала, что непременно приеду с Сергеем Александровичем.