Текст книги "Есенин глазами женщин"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Во время нашего разговора то один, то другой из ожидавших его, чтобы ехать к Дункан, прохаживался мимо нас. С. А. каждый раз хватал меня за руку с испуганным восклицанием: «Тише, тише, молчите» – и глазами показывал, что нас слушают. Как затравленный зверь – кругом враги – не знает, в какую сторону броситься. В конце разговора он спросил: «А у вас револьвер всегда с собой?» – «Да, всегда, а что?» – «Вы знаете, вас хотят избить. Меня предупредил один из них. К вам он почему-то хорошо относится. Вы не знаете, они вас изобьют. Вот увидите, изобьют. Всегда ходи́те с револьвером». – «Зачем же им это надо?» – «Да ну, вы опять не понимаете. За это время они хотят меня совсем туда затащить» (головой кивнул в сторону воображаемой Пречистенки). «Кто вам сказал это, Сергей Александрович?» – «Ну нет, это я вам не скажу, иначе ему плохо будет». Надо сказать, что С. А. сам почти все выбалтывал и поэтому всегда боялся доверить что-либо другому, хотя в конце концов обычно всегда все сам расскажет да иногда еще нескольким лицам. Только очень больное для себя он умел прятать годами, по-звериному годами помнить и молчать. Так он молчал о жизни у Ломана в Царском (где, очевидно, было много унижений), так молчал о том, как его бил Сахаров, и так же молчал о последнем сроке. В общем, в конце всего этого бессвязного разговора я, кажется, поняла, кто предупреждал – а мне было важно знать, кто меньший и кто больший враг в этой компании, кого ему надо больше остерегаться, – очевидно, это был или Приблудный, или Марцел Рабинович. Сначала я спросила, кто предупреждал, надеясь как-нибудь в связи с этим доказать С. А., что все это его собственная фантазия. Прямо такие вещи в подобном состоянии ему нельзя было говорить. Я же была уверена, что это чистейший бред. Через несколько минут, совершенно случайно, подтвердилось, что разговоры об этом были. Как и надо <было> ожидать, угроза не была осуществлена, эти люди были способны на подлость, но не на поступок, который грозил ответственностью. На несколько минут С. А. отозвал буфетчик «Стойла», я вышла в зал и прислонилась у щита, сделанного из фанеры и отгораживающего проход для артистов. Все вокруг было как в тумане. Надо было пораскинуть умом, как увести С. А. сейчас же домой. Сквозь туман дошла до сознания фраза, произнесенная кем-то из компании С. А.: «Ну, убрать ее можно в два счета. В переулке избить. Недели две не встанет, а там пускай бегает». (Фразу точно не помню, но стиль приблизительно такой.) Боюсь ошибиться; показалось, что голос Ганина. Сразу почувствовала связь этой фразы с предупреждением С. А. Кажется очевидно, что кроме меня им некого было бить и убирать с дороги. Не Дункан же. А на путях С. А. и его «плеяды» больше никого не было. Миклашевской не приходилось непосредственно сталкиваться с ними. С этих пор я на всякий случай всю зиму не расставалась с револьвером и после наступления темноты пешком по нашему переулку не ходила, всегда брала извозчика, боясь, что вправду изобьют и С. А. останется в их власти.

Но на всем этом в тот вечер дело не кончилось. Когда Александр, по моей просьбе, незаметно стянул со стола «плеяды» оставленную шапку, в залог того, что С. А. не сбежит, и, наконец, я вместе с С. А. вышли через черный ход из «Стойла», – он заявил, что надо куда-нибудь поехать успокоиться: в ночную чайную. Никакие убеждения не помогали. С. А. был невменяем и заявил, что тогда он поедет один. Поехали. Я уже знала, что такое ночная чайная. Было жутко ехать вдвоем, без мужчин; в случае чего я – плохая защита против сброда, наполнявшего это учреждение. Но, увы, друзей-мужчин не было. В чайной чуть не разыгралась трагедия. Все столики были заняты. Я хотела уходить, но С. А. решил выпить бутылку пива у стойки. Подошли. Рядом за столиком сидел какой-то тип цыганистого вида. С другого края столика было свободное место. Увидя, что мне негде присесть, пока С. А. занимается пивом, «цыган» совершенно просто, без всякой задней мысли предложил занять свободное место. Я поблагодарила, но не села. Взбудораженный С. А. усмотрел что-то обидное в словах того и счел нужным вступиться «за честь дамы», сделав какое-то грубое и резкое замечание вроде того, что «знай свое место». Цыган, взбешенный, угрожающе поднялся с места со словами: «А-а, интеллигенция, воображаете много о себе, ну что ж, можно будет и поучить вас». Скандал вот-вот должен вспыхнуть, и несдобровать <бы> С. А. Откуда-то надвинулись со всех сторон приятели цыгана, кругом злые, враждебные глаза завсегдатаев чайной. Я пыталась успокоить обоих, обращаясь то к одному, то к другому, но они уже не слушали. Я невольно оглянулась назад, ища помощи или ближайшей двери, чтобы позвать кого-либо трезвого с улицы. Сбоку подошла проститутка – высокая жгучая брюнетка, с властным, но помятым лицом. Она обратилась к цыгану: «Федя, пойдем, брось». Федя отругнулся многоэтажным и продолжал «разговор» с С. А. Тогда она, шепнув мне на ходу: «Я сейчас уведу его», – ушла и через мгновение подошла, наигрывая на гитаре что-то разухабистое, с выкриками и взвизгиваниями. Внимание Феди и остальных обратилось к ней. «Ну, идешь, что ли?..» – и увела всех к другому столику. Позже, когда этот Федя направился к стойке, она опять подошла ко мне и тихо сказала: «Вы не бойтесь, я его не пущу, пока вы здесь». Сейчас эта история даже мне самой кажется невероятной. В чем дело, заступилась ли она за С. А. или чисто женское сочувствие ко мне руководило ею, не знаю. Знаю только одно, что не будь ее, неизвестно, уцелел ли бы С. А. в этот вечер.

И на этом эта ночь все-таки не кончилась. По дороге домой С. А. на извозчике заснул. В подъезд мы втащили его вдвоем с извозчиком, но дальше он тащить не согласился. Я решила его доставить волоком до лифта. Дотащила, но С. А. проснулся, вскочил и потом упал, ударившись со всего размаху затылком о ступеньки. Затылок гулко стукнул о каменные ступени. Во мне все застыло от ужаса. Я всегда панически боялась именно за его голову. И самое страшное видение в те ночи было: С. А. приносят домой с пробитой, окровавленной головой. Но голова, к счастью, оказалась целой. Наконец, открыв заранее лифт, дотащила его опять, и опять он проснулся и вскочил, чтобы бежать обратно. Но я ему показала на лифт: «Идите, идите, это уборная». С. А. качнулся и попал в лифт. Я захлопнула дверь, нажала кнопку. Когда «уборная» поехала, С. А. моментально пришел в себя. «Что же это такое?» – совершенно ошеломленный, спросил он. Но я, уже счастливая, что все опасности миновали, объяснила: «Едем домой, теперь уже никуда не сбежите». С. А. тоже рассмеялся: «Да, хорошо, очень хорошо то, что хорошо кончается».

На следующий день С. А. немного успокоился, не пил, боясь, что его пьяным завезут опять «туда». На вечер Дункан послал корзину цветов, но сам не пошел, несмотря на все уговоры. Нарядился в «пушкинский костюм» и был спокойным и веселым весь вечер. Только около 10–11 ч<асов> начал волноваться, что Дункан может вздумать после вечера заехать в «Стойло» и, увидев меня с ним, устроит мне скандал. Условились, что я уйду на всякий случай, а он ее очень быстро выпроводит с таким расчетом, что, когда через полчаса я вернусь, ее уже не будет. Но пока мы уславливались, приехали с вечера Катя и Марцел, сообщив, что Дункан поехала домой, и С. А., спокойный и ясный, вернулся со мной и Катей на Брюсовский. После этого он видел Дункан еще один раз. Его опять подбили поехать. Он перед тем напился пьяным и собрался ехать. Звал сопровождать его Аню Назарову, но ей нельзя было ехать, так как у Дункан могло выяснить<ся>, что она моя подруга. Вошла Катя (дело было в «Стойле»). «Екатерина, едем к Дункан», – обратился он к ней. Я поддержала его – с Катей было не опасно, я знала, что она сумеет вытащить его оттуда. А Катя посещений Дункан боялась пуще всего и расплакалась, уцепившись, как ребенок, за шубу С. А. Удалось ее успокоить и уговорить. Через два часа они вернулись оба на Брюсовский и с хохотом вперебой рассказывали, как Катя не дала Дункан даже поговорить наедине с С. А., как Шнейдер пробовал удерживать, а С. А. напугал его, прикинувшись очень буйным, и как они все же выбрались оттуда, несмотря на то что не было денег на извозчика, а никто из братии намеренно не хотел дать. «Понимаете, как назло ни у кого ни копейки денег не было», – смеялся С. А.

Это была последняя встреча с Дункан. Один узел был распутан, или разрублен – не знаю, как верней.

Только я приехала из Крыма (22 сентября 1924 г.), как Соня Виноградская рассказала, что Е. сдал «Песнь о великом походе» в журнал «Октябрь»; все возмущены его поступком, смотрят на это как на предательство, тем более что сейчас как раз ведется поход против Воронского, которого, вероятно, снимут из «Красной нови». «Понимаешь, и в такой момент Е. сдал одну из своих крупных вещей „Октябрю“; конечно, ему многие руки не подадут», – сказала С. В.

До отъезда я знала, что «Песнь» восторженно встретил отдел массовой крестьянской литературы Госиздата и вещь была продана туда. Группу и журнал «Октябрь» С. А. ненавидел, его иногда буквально дрожь охватывала, когда этот журнал попадал ему в руки. Травля «Октябрем» попутчиков приводила С. А. в бешенство, в бессильную ярость. Не раз он начинал писать статьи об этой травле, но так и не кончал, так как трудно было писать в мягких тонах, <а> резкую статью не было надежды опубликовать. В чем же дело, как «Песнь» могла попасть в этот журнал? Катя рассказала следующее: С. А. продал «Песнь» отделу массовой литературы. Все переговоры велись главным образом через Анну Абрамовну Берзинь. Одновременно «Октябрь» стал просить поэму для помещения в октябрьском номере. С. А. колебался. Было очень много разговоров, но согласие не было дано. Однажды он послал Катю в Госиздат за деньгами к Анне Абрамовне. Она получила больше, чем предполагал С. А. На радостях накупила пудры «коти», о-де-колон и пр. Вернулась вместе с Ритой, веселая и оживленная, думая обрадовать С. А. покупками (хорошей пудре, духам и т. п. С. А. всегда радовался как ребенок, тем более что при его безалаберной жизни, при постоянно кишевших вокруг него нахлебниках и прихлебателях, часто эти вещи отсутствовали в его обиходе). С. А. спросил, сколько она получила. Узнав, что больше предполагавшейся суммы, задумался, потом вдруг обозлился и поднял крик, чуть не выкинул все купленное, отчаянно ругал Катю за то, что она его продает и предает. «Откуда эти деньги?» – «Да я не знаю, Анна Абрамовна дала», – отвечала совершенно сбитая с толку Катя. Она только много позже поняла, в чем дело. С. А. ушел, вернулся вечером трезвый и опять поднял крик, придравшись к тому, что не было ужина (это его характерная манера. Он никогда не ругался из-за того, что действительно было причиной его возмущения. Клапаном всегда служило что-либо другое). «Ты совсем обо мне не думаешь, не заботишься. Я целый день работал, теперь хочу есть, а ты даже не подумала обо мне. Конечно, я сейчас поеду в ресторан. Ты сама меня в кабаки заставляешь ходить. Никакой „политической ориентации“ у тебя нет», – вопил он в неистовом бешенстве. При всем желании ничего нельзя было тогда понять. «Политическая ориентация» и ужин. Да и вообще от С. А. немного смешно было услышать такое выражение. Ему самому часто говорили о необходимости иметь «политическую ориентацию». Позже стало ясно, при чем тут «политическая ориентация», – взять деньги из «Октября» сумела, а ужина приготовить не сумела. Это был, кажется, единственный раз, когда Катя в суматохе и сутолоке не позаботилась <об ужине>, и надо же было случиться этому в тот злополучный день.

А причиной было то, что деньги из «Октября» через Анну Абрамовну были выданы в виде аванса за поэму. Поскольку часть денег была уже потрачена, нельзя было сейчас же вернуть их (денег в тот момент у С. А. не было ни копейки). Кроме того, одно дело не дать им поэму, а другое – взять ее обратно. Это значило идти на скандал, объявить открытую войну. У С. А. не хватило бы нервов. А он сам в это время понимал, что ему надо их укрепить и беречь. Кое-какие угрозы «Октябрем» были даны. С. А. мучился, но потом, закрыв глаза, смирился, получил деньги и уехал на Кавказ. Больше всего энергии на получение поэмы для «Октября» было затрачено Анной Абрамовной. Мне многие рассказывали, как она с напостовцами обхаживали С. А., как была устроена вечеринка с участием Тарасова-Родионова, с товарищеским ужином и, конечно, вином. И надо правду сказать, у С. А. было почти безвыходное положение. Деньги были нужны, нервы расшатаны, надо было куда-нибудь уехать из Москвы. С. А. сам однажды признался, что он боялся идти на открытый скандал с напостовцами. «Понимаете, мне нужно было успокоиться. Это самое важное, иначе меня бы не хватило. Но все равно, я бы не согласился, если бы не подвела Екатерина с этими деньгами».

Узнав обо всем этом, я долго ломала голову, как исправить случившееся. Но хороший способ трудно было найти. Написала о создавшемся положении С. А. на Кавказ. Но, очевидно, он махнул рукой, тем более что на Кавказе, вдалеке от Москвы, он понял цену всему этому литературному политиканству. Непосредственно на мое письмо <он> не ответил, но кое-что есть в его письме от <20 декабря 1924 года>:

«Разбогатею, пусть тогда покланяются. Печатайте все, где угодно. Я не разделяю ничьей литературной политики. Она у меня своя собственная – я сам».

Но с тех пор, при всем своем уважении и расположении к Анне Абрамовне, С. А. всегда был с ней настороже.

Исключительная, незаурядная женщина. Умная, но, увы, ее ум часто дает срывы – чисто женская особенность. Честолюбивая, тщеславная, умеющая добиваться намеченного, часто очень отзывчивая и такая часто очень неискренняя. Отношение ее к С. А. – искреннее, большое преклонение, искренняя и большая любовь и тревога за его судьбу, готовность иногда перегрызть горло всему, что враждебно Есенину, и легкомысленные, совершенно необдуманные поступки в отношении его. И, кроме того, в эту бочку меда – тщеславное желание вершить его поэтическими делами, показывать себя рядом с ним. Все ее поступки возникали из такого противоречивого отношения.

Милые, трогательные заботы во время пребывания его в Шереметевской больнице, помещение его в Кремлевскую больницу, чтобы спасти от ареста (проф. Герштейну звонили из милиции, что Е. подлежит заключению под стражу и чтобы туда, в милицию, сообщили о дне выхода Е. из больницы. Герштейн как врач хорошо понял состояние С. А. и выдал эту государственную тайну, предупредив меня. Вообще отношение Герштейна к С. А. было изумительным. Через неделю после пореза руки, когда было ясно, что опасности никакой нет, я обратилась к Герштейну с просьбой, запугав С. А. возможностью заражения крови, продержать его возможно дольше. И Герштейну удалось выдержать С. А. в больнице еще две недели). Вообще в Шереметевской больнице было исключительно хорошо, несмотря на сравнительную убогость обстановки. Там была самая разнообразная публика, начиная с беспризорника, потерявшего ногу под трамваем, кончая гермафродитом, ожидавшим операции. С. А., как всегда в трезвом состоянии, всеми интересовался, был спокойным, прояснившимся, как небо после слякотной серой погоды. Иногда появлялись на горизонте тучи, после посещения С. А. его собутыльниками, кажется, умудрявшимися приносить ему вино даже в больницу. Тогда он становился опять взбудораженным, говорил злым низким голосом, требовал, чтобы его скорей выписывали.

Заботы Анны Абрамовны не прекратились и в Кремлевской больнице. Она часто навещала, прекрасно умела занять С. А., развеселить его. По выходе из Кремлевской больницы она же настояла, чтобы С. А. переехал на квартиру к Вардину, где он, разумеется, стеснялся пить по-прежнему и откуда Вардин со своей кавказской прямотой, как хозяин квартиры, легко выставлял всех литературных собутыльников Е. и прощелыг. Как сейчас помню, Вардин попросил дать ему список всех собутыльников, собирался принять меры, каким бы то ни было образом выслать их из Москвы, и, во всяком случае, в его квартиру им было невозможно попасть. Вардин же вместе с Анной Абрамовной ликвидировали в суде дело о пьяном скандале в милиции, грозившее Е., может быть, тюрьмой. Вардин же, несмотря на узость его взглядов, благотворно подействовал на С. А. в смысле определения его «политической ориентации». Во время пребывания у Вардина было написано стихотворение «Письмо матери», явившееся началом цикла трезвых, здоровых стихов. Здесь вообще была здоровая атмосфера. Тяготило С. А. только одно – ему все казалось, что с ним возятся, надеясь сделать из него «казенного» советского поэта. Но хорошее отношение к Вардину у него осталось навсегда. Даже в письме с Кавказа к Кате, упоминая, что с Вардиным ему не по пути, он отзывался о Вардине как о прекрасном человеке.

Еще об Анне Абрамовне. Когда С. А. уехал на Кавказ, Анна Абрамовна взялась устроить издание собрания сочинений, вела подготовительные переговоры и вообще принимала энергичное участие в этом. Также всегда помогала, по мере возможности, в налаживании денежных дел в Госиздате.

Но наряду с этим бывало, что, зная состояние С. А., она, очевидно из желания демонстрировать свою дружбу с Е., приводила к нему на дом совершенно чужих для него людей, не справляясь, в каком он состоянии. Я лично помню два таких случая. Один раз пришлось попросить ее увести поскорее такого посетителя, так как С. А. в этот день был страшно возбужден, и даже своим домашним трудно было успокаивать его, а при чужих он всегда делался хуже.

Еще случай. Однажды предложила она С. А. пойти на вечер ВАППа[44]44
  Всероссийская ассоциация пролетарских писателей.


[Закрыть], куда ему, конечно, не следовало идти, при существующих отношениях с напостовцами. Незачем было вести его в стан его злейших врагов. И в середине вечера С. А., избегавший тогда сам всего, что могло вывести его из себя, еле сдерживая бешенство, наклонился ко мне: «Галя, ради бога, уйдем сейчас же отсюда, иначе будет плохо». И вышел, не дождавшись даже антракта. Читал Уткин, с резким еврейским акцентом, читал какое-то стихотворение – кажется, из русского быта. С. А. очень нетерпимо относился ко всем инородцам, пишущим не о своем национальном, а «лезущим» в русскую литературу, а тем более к одному из вапповцев, травящих его, Есенина, русского поэта. Хорошо, что С. А. был трезв в этот вечер, а то скандал был бы неминуем, тем более что и Анны Абрамовны самой на вечере уже не было. Она ушла, рассердившись на С. А. еще при входе за невнимание к ней.

Следующий раз она собиралась его повести на диспут о литературной политике, устраиваемый при ЦК партии (весна 1925 г.). Помню, как С. А., уже собиравшегося ехать, я попросила остаться: «Вам не надо ездить, своим присутствием вы ничего не измените. Воронский и другие без вас лучше сумеют отстоять свою точку зрения, а вы не сдержитесь, чего доброго вспыхнет скандал, и это только помешает Воронскому. Да и вам сейчас не надо дергать себя». С. А., как всегда, на секунду задумался, наклонив голову, <и> согласился: «Верно, не поеду, и не надо вовсе». Через несколько минут, радостный, выбежал в коридор: «Идите сюда, Галя. Дайте же я вас поцелую. Вы умная и знаете, что мне нужно». И, к моей большой радости, совсем не поехал.

Странную роль играла Анна Абрамовна в отношении меня и Кати. Я лично всегда относилась к ней хорошо. Ее внутренний облик, иногда ее выходки мне нравились. Она прошла через огонь и воду. Умная и оригинальная, смелая, не останавливающаяся ни перед какими препятствиями, она не могла не нравиться мне. Но я всегда остерегалась ее бестактности, неискренности и политиканства, поэтому всегда была настороже, и только. Ее отношение ко мне и к Кате постоянно менялось. Самое дружеское в отношении к Кате, иногда даже восторженное, и в это же время она пробовала уверить С. А., что мы стараемся отстранить ее от него (зачем?..). Правда, С. А. тут же, придя от нее, предупредил: «Вы думаете, Анна Абрамовна вас и Катю любит? Терпеть не может, а вы, глупые, ей верите».

При мне она расхваливала меня Сергею Александровичу, спрашивала, почему он не женится на мне, очевидно щупая почву. И тут же усиленно старалась вызвать в Е. увлечение кем-нибудь из своих приятельниц (Анна Ивановна Сухарева, Като). Во время его пребывания у Толстой то честила ее последними словами и т. п., то, когда С. А. хотел уходить от Толстой, заводила с ней дружеские отношения, несмотря на просьбу С. А. не делать этого. Во время моей ссоры с С. А. всячески подливала масла в огонь, настаивала, чтобы С. А. запретил Кате бывать у меня и т. п.

В это же время один раз она разыграла возмущенную добродетель: «Я думала, Галя, что ты любила С., а тебе решительно наплевать на него, тебе нужны были его деньги, а сам он тебя мало интересует» и т. д. Настолько деланно было ее возмущение, что я невольно задумалась, ища подоплеку ее выпадов. И вдруг осенило: играет в «историю», как говорил С. А.; развенчивая по очереди меня, Катю, Толстую, она хочет остаться «единственным другом», единственным «преданным» ему человеком. Я моментально сказала ей это, добавив, что в этой игре она может проиграть, что не надо забывать: во времени правда всегда всплывает, и всплывет ее роль, пожалуй в довольно-таки неприглядном виде. Надо было видеть, как поспешно она забила отбой, начав уверять, что ей самой очень больно так думать обо мне и что если она ошиблась, то, конечно, она больше всех рада, что это только ошибка.

И все же винить Анну Абрамовну нельзя. Несмотря на свое тщеславие и частью благодаря ему, она много сделала для С. А. Что в моей ссоре с С. А. сыграла плохую роль – что ж поделаешь, она была не одна; не она, так другие свое дело сделали бы.

Первое время по возвращении С. А. из-за границы постоянным активным собутыльником был С. Борисов-Шерн, бывший сотрудник «Красной нивы» и, кажется, «Известий». На доводы, что С. А. нельзя пить, он отмалчивался или, в буквальном смысле, отмахивался, но вместе с тем упорно спаивал С. А., старался затащить его в какой-нибудь кабак или «к девочкам». Как и все, он знал установившийся порядок: если втянуть С. А. в компанию, то все оплачивает он, вино, извозчики и даже «девочки» – все за его счет. С. А. сам неоднократно рассказывал, как приятели подбивали его пойти к проституткам, прекрасно зная, что проституток он боялся, как чумы. Ему казалось, что они все, все до единой, больны и, в случае чего, они неизбежно наградят и его тем же. Поэтому ни трезвый, ни пьяный он никогда не мог решиться на это – страх преодолевал все. Но приятелям было важно, чтобы С. А. был в компании лишь для того, чтобы он расплачивался. У меня до сих пор есть записка от Борисова-Шерн<а> к С. А.:

«На сегодня достал одну. Пойдем».

Это было в 1923 г. Я С. А. <тогда> меньше знала и, по правде сказать, прочтя записку, почувствовала брезгливость к нему, только позже узнала, что С. А. тут ни при чем.

К той же плеяде принадлежал и Иосиф Аксельрод. Знаю, что в 1921 г., по словам Кати, он подметал мусор в книжном магазине Мариенгофа и Есенина на Никитской. В 1923 г. он уже советский служащий, кажется в 3-й типографии Транспечати. Врезался в память трюк, который «плеяда» выкинула однажды. Зашла я за С. А. в «Стойло». Часов в 12 собрался он ехать домой, но его подбили на минуту зайти в «Привал энтузиастов» (был такой ночной кабак литераторов в Леонтьевском пер.). Е. сорвался. «Сергей Александрович, куда же вы, а домой?» – «Сейчас, сейчас. Я сейчас». А сам уж ничего не слышит, торопится за ними. Приглашая его, меня, чтобы избавиться от моего присутствия, демонстративно не зовут. Конечно, на меня это мало подействовало. Они бегом туда, а я не отстаю. С. А. был уже пьян, но, войдя в «Привал», на минуту опомнился: «Где же Галя? Галя где?» Увидев меня, успокоился. Его тотчас же подхватили и чуть ли не под руки увели, оставив меня одну. Трудно передать мое самочувствие. Непривычная к этим трущобам, одна среди полупьяных и совсем пьяных, наглых, сальных физиономий. Наконец попала в комнату, куда увели С. А. Села с краю у стола, решив, что ни в коем случае не убегу. Попробовал кто-то меня угостить вином, но я его поблагодарила с таким видом, что всякое желание угощать прошло. С. А., стоя за другим концом стола, городит какую-то пьяную чушь, с выкриками, слезами, «бия себя в грудь». Никто его не понимает, но следят за ним с интересом, как смотрят обычно на «рыжего» в цирке. До чего же мне хотелось всем им морды набить (таких только бить надо, более культурных методов воздействия они не почувствуют) за то, что Е. для них паяц, и только. Поили его со всех сторон. Вдруг С. А. встревоженно поднимается: «Галя, где Галя?» Подхожу. «Мне надо ехать домой. Иначе мозг кончится, кончится здесь (показывает на голову). Вы не отходите, сейчас пойдем домой». Но, дойдя до раздевальни, мне пришлось быть свидетельницей разговора, при воспоминании о котором меня до сих пор тошнит. Подходит какой-то тип: «А, Сережа, как ты? Поедем к …» С. А. отнекивается. «Чего ж „нет“? Что, у тебя стои́т? Знаешь, у меня стои́т, да как еще». И С. А., который мог часами матерщинить, закорчился от такой циничности, смущенно отвечает: «Да, у меня тоже, все время. Ну, пока, пока». Так в школе неразвращенные мальчики, боясь быть поднятыми на смех, стараются не отставать от более опытных, похабных разговоров и пр<очего>.

О родных. Их у С. А. по-настоящему не было. Кровное чувство у всех Есениных очень сильно, потому С. А. всегда тянулся к своим. Обидеть стариков или сестер значило объявить себя его врагом. И чем сильней тянуло С. А. к своим, тем больше возмущало его их отношение. Любя С. А., уважая его и немного с удивлением относясь к тому положению, какого он добился, и старики, и за ними Катя прежде всего видели в нем золотой мешок. В первую очередь были мысли и разговоры о деньгах. С их точки зрения, они правы. По сравнению с деревенскими он был богат, очень богат. И потому, не считаясь с положением его дел, они обращались к нему за деньгами сплошь и рядом, <в> и без того трудные моменты. С. А. бесился, что с ним не хотят считаться, и возмущался, что эти люди высшее благо и счастье жизни видят в деньгах.

«Я их знаю, знаю. Только дай и дай. За этим и в Москву ездят. Я для них – дойная корова. Мне не жаль, понимаете, не жаль, но я знаю их – жадные. Туда как в бездонную бочку – сколько ни сыпь, все мало. И все мужики, все такие. Знаете, я не люблю крестьян. Им только деньги нужны. В этом мире им на все наплевать. Только давай. Вы думаете, я люблю деревню? Мужиков? Я их хорошо знаю – каждый только о своем кармане думает».

Помню, как один из «дядьев» (Александр Федорович, брат матери) обхаживал С. А. в 1925 г. в Константинове. Он его поил и всячески старался угодить ему: пел песни, плясал, в любви объяснялся. И через каждые десять минут вворачивал свою заветную думу: «Сережа, дай ты мне 2000 руб., только 2000, торговлю открою». И С. А., очевидно, чтобы полюбоваться, как тот будет продолжать ухаживать, убедительно говорил: «Конечно, дам. Сейчас у меня нет, а приезжай в Москву, у меня скоро будет много денег, ну и дам тогда». Такое же отношение к имуществу С. А. было и у Кати. Сколько раз я объясняла ей, что она никаких прав на его деньги и вещи не имеет и потому должна довольствоваться минимальным, что это преступление – сорить его деньгами. Что С. А. зарабатывает деньги не горбом, а потом и кровью. И если он сам может ими сорить, то никто, кроме него, не имеет этого права. Этого Катя никак не могла понять. Потому что с детских лет, вероятно, благодаря родителям усвоила совсем другие взгляды. И по-прежнему приходила, требовала денег и денег и даже в 20 лет не задумывалась: не пора ли самой начинать зарабатывать? В марте 1925 г. С. А. приехал с Кавказа и, заметив, что Катя небрежно учится, испугался, что ничего из нее не выйдет. Стал резко и грубо ей говорить: «Ты как думаешь, не пора ли на свои хлеба? А? Я тебе больше денег не стану давать. До осени живи, а там, пожалуйста, сами заботьтесь. Шурку я шесть лет буду учить и кормить, а тебе пора уж самой думать».

К Кате у С. А. была какая-то болезненная, тревожная любовь. Он знал, что они во многом похожи друг на друга, как близнецы, что воспринимают и чувствуют почти одинаково. Знал свои ошибки и страшно боялся повторения их Катей. Кроме того, он не раз говорил, что он имел право на многое, потому что знал себе цену, а ей этого нельзя. На мои утверждения (я тогда очень верила «в Катю», в ее одаренность и ум), что Катя умная, не раз говорил: «Нет, хитрая она. Все в ней – хитрость, а не ум. Я не такой – я все-таки хороший, а она все хитрит, хитрит». Разговорами о деньгах он хотел заставить ее задуматься о будущем и испытать ее гордость. Однажды после такого разговора с Катей, повторявшегося последние месяцы изо дня в день, он сказал мне: «Нет, нет, она не такая, как я, как вы, как Шурка. Она – паразит». Вообще Катя в жизни С. А. совершенно невольно была злым гением, постоянно нарушая и без того неустойчивое душевное равновесие его и, кроме того, опять-таки невольно, являясь камнем преткновения с окружающими. Трудно представить, но я хорошо знаю, что в разрыве С. А. с Мариенгофом (которого С. А. очень любил) она сыграла главную роль, хотя С. А. почти не говорил об этом. А корни были вот в чем. Когда С. А. был за границей, денежные дела у Мариенгофа были очень плохи. «Стойло» закрылось, магазин ничего не давал, и Мариенгоф с Мартышкой[45]45
  Домашнее прозвище жены Мариенгофа Анны Никритиной.


[Закрыть], ждавшей тогда ребенка, форменным образом голодали. Я это знаю от лиц, живших в одной квартире с ними. Катя, по ее словам, не знавшая нужды при С. А., неоднократно обращалась к Мариенгофу, зная, что часть денег из магазина принадлежит С. А., но денег не получала. Не зная, а может быть, по легкомыслию не желая вникнуть в положение Мариенгофа, она возмущалась и, кажется, даже писала С. А. о том, что Мариенгоф не дает денег. Во всяком случае, по возвращении <Есенина> из-за границы она говорила об этом С. А., который, как и следовало ожидать, страшно обозлился на Мариенгофа. Как оказалось, Сахаров, во время пребывания С. А. за границей, купил у Мариенгофа их книжный магазин, кстати сказать, уплатив только небольшую часть денег. Вскоре после возвращения С. А., за что-то ругая Мариенгофа, добавил: «А вы не знаете, как его не любит моя сестра, терпеть его не может». Тогда я еще не видела и не знала Катю. Позже эта фраза многое мне уяснила в резкой перемене отношения С. А. к Мариенгофу. Навело на эти размышления письмо Мариенгофа к Старцеву. С. А. как-то раз, возмущенный, показывал мне фразу из письма Мариенгофа: «Из-за границы Сергей пишет о сестре. Придется и ей уделять кое-что». Вот это «придется» С. А. не мог переварить, понимая его как нежелание, а не как невозможность «уделять».