Текст книги "Всемирная история в 6 томах. Том 5. Мир в XIX веке"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 90 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]

Нация в имперском контексте

В имперском контексте XIX в. концепция нации могла приобретать в зависимости от обстоятельств различное содержание и далеко не всегда опиралась на этничность. Так, Наполеон Бонапарт никогда не считал ядром той империи, которую он строил, всю Францию, а видел его в северной Франции, Бельгии и некоторых областях западной Германии, т. е. там, где его реформы находили наиболее благодатную почву. Юг же Франции Наполеон рассматривал как одну из проблемных окраин. Так же смотрели на эти области и более поздние правители Франции. Знаменитый «шестиугольник» (географический контур) Франции, который усилиями национальных историков превратился в «естественную» национальную территорию французов, в действительности был, с одной стороны, плодом интенсивных ассимиляторских усилий французского государства в течение не только всего «долгого XIX века», но и первой половины XX в., а с другой, плодом неудачи Наполеона Бонапарта в его усилиях построить пан-европейскую империю.

В Австро-Венгрии после поражения от Пруссии и Конституционного соглашения 1867 г., а точнее в Цислейтании, австрийской части монархии, интеграция опиралась на построение общего рынка, культурную автономию этнических групп и правовое равенство граждан, а не на языковую и культурную унификацию. Такая стратегия вовсе не была заранее обречена на неудачу, в сфере экономической и правовой интеграции австрийская часть монархии продвинулась заметно дальше, чем большинство наций-государств того времени. Успех такого сценария интеграции мог бы уже на рубеже XIX и XX вв. существенно изменить представления о том, как должна выглядеть нация. С позиций сегодняшнего дня эта стратегия, предполагавшая двуязычие как норму, в которой немецкий как общегосударственный язык и язык «межнационального общения» на локальном уровне дополнялся языками этнических групп, выглядит намного более модерной, чем стратегии культурной и языковой унификации, так характерные во второй половине XIX в. для Франции, которая долгое время считалась образцом нациестроительства. В Транслейтании, которая стала после 1867 г. своеобразной венгерской субимперией, венгры следовали именно этому образцу и проводили агрессивную политику языковой и культурной унификации в отношении большинства подвластных групп, за исключением хорватов, имевших свою автономию. Вопрос о том, какая модель строительства нации в ядре империи будет восприниматься как «магистральная», во многом решался в зависимости от исхода межимперского соревнования.

Представления о нации и империи в «долгом XIX веке» интенсивно менялись вместе, поскольку были тесно связаны друг с другом. В России понятия империя и нация вошли в политический лексикон почти одновременно во второй декаде XVIII в. В течение почти всего XVIII в. напряжения между ними не было, они скорее дополняли друг друга, обозначая суверенную политик». Другое значение понятия нация, сохранявшее актуальность вплоть до начала XIX в., – это дворянская корпорация, что соответствовало польской концепции «шляхетской нации» и венгерской концепции «natio hungarica». К концу XVIII в. понятие нация под влиянием французского опыта оказалось тесно связано с концепциями национального представительства и конституции. В XIX в. понятия народность, а затем и нация вошли в широкий обиход, а при Александре III и Николае II монархия уже активно использовала национализм для легитимации своей власти. При этом представление о российской нации было заведомо шире понятия «великороссы» и включало все восточнославянское население империи, многие угрофинские группы и было открыто для ассимилированных представителей многих других этнических групп империи.

В Великобритании понятие нация стало частью политического языка уже в средние века, а в XVII в. представление об английской нации было прочно укорененным. Однако идея британской нации появилась лишь в XVIII в. и во многом утвердилась в контексте межимперского соперничества протестантских Англии, Шотландии и Уэльса с католической Францией. В XIX в. англичане, доминировавшие в Великобритании, были в большинстве своем готовы растворить в британскости прежнюю английскую идентичность.

В Германии уже в конце XV в. к названию Священной римской империи стали добавлять «германской нации». Представления о нации были тесно связаны с представлениями об империи, что привело к широкому распространению в XVIII в. имперского патриотизма (Reichspatriotismus). Когда в 1871 г. прусский лагерь победил в борьбе за объединение Германии, возникшее государство получило имя Deutsches Reich, т. е. Германская империя. Прусский концепт нации («kleindeutsch») выиграл у общегерманского («großdeutsch») в результате победы Пруссии над Австрией в 1866 г., т. е. был результатом борьбы двух империй. В последующие десятилетия новое государство ясно продемонстрировало свои имперские амбиции не только в борьбе за заморские колонии, но и на европейском континенте. При этом европейская экспансия Германской империи во многом вдохновлялась концепциями Kulturboden (т. е. идеей культурной миссии немцев на востоке Европы), а позднее Lebensraum (имперско-национальной идеей жизненного пространства германской нации). Приведенные примеры России, Великобритании и Германии прекрасно иллюстрируют, что при всех различиях нация и империя были тесно связаны во всех трех случаях.

Принципы классификации и сравнения империй

Морские империи обычно противопоставляются империям континентальным, а традиционные – модерным. При этом качества модерности, как правило, приписываются морским империям, а континентальные империи описываются как традиционные. В последнее время историки обратили внимание, что в своих колониальных владениях британцы сохраняли намного дольше, чем в метрополии, многие черты Старого порядка. Другие империи, причисляемые к модерным, также сохраняли много традиционных черт в колониях. Вместе с тем все европейские континентальные империи с большим или меньшим успехом разными путями шли по пути модернизации. Поэтому представление об оппозиции модерных морских и традиционных континентальных империй нуждается в корректировке.

Нетрудно заметить, что и разделение на морские и континентальные империи не слишком удобно. Вполне соответствуют модели морской империи только Португалия и, после суверенизации Бельгии, Голландия. Метрополии Британии или Испании, которые чаще всего вспоминают, говоря о трансокеанских империях, на самом деле представляли собой сложные имперские структуры. Англия выполняла роль имперского центра в отношении Шотландии и Уэльса, Кастилия – в отношении Страны Басков, Каталонии, Галисии и других периферийных королевств полуострова, в том числе, в течение некоторого времени и в отношении Португалии, когда та была частью Испании.

Определению континентальных империй вполне соответствуют Австрийская империя Габсбургов, Османская империя и, с небольшими отклонениями, Россия, у которой были заморские владения в Русской Америке. Франция имела значительные колониальные заморские владения, но также пыталась осуществить в наполеоновскую эпоху захватывающий дух проект континентального имперского доминирования в Европе. В этот период Франция была готова пожертвовать важными заморскими владениями ради экспансии в Старом Свете. Германия и Италия под флагом объединения нации в рамках единого государства (национальный ирредентизм) занимались строительством композитных политий в Европе. Оба государства активно ввязались в схватку за колонии, в том числе и потому, что с помощью колониальной экспансии рассчитывали решить проблему укрепления национального единства. А Германия, как мы слишком хорошо помним, в XX в. дважды пыталась осуществить имперскую экспансию в европейском пространстве. Иными словами, Германия, Франция, Италия сочетали черты континентальных и морских империй, с постоянно меняющимся во времени соотношением значимости этих компонентов.

Элегантное решение проблемы классификации империй, которое помогает избежать традиционных для прежних классификаций бинарных оппозиций, было сформулировано Э. Диккинсоном. Он предложил размещать империи на воображаемой оси, на которой те или иные качества, выбранные как основа для классификации, убывают или возрастают по мере приближения к полюсам. То есть, если мы выберем критерием соотношение континентальных и заморских владений в структуре империй, то один полюс займут Португалия и Голландия, другой Османская империя и Австро-Венгрия, а остальные империи будут располагаться между этими полюсами, совершая существенные подвижки по оси в зависимости от исторического времени.

Остается вопрос, какие иные критерии могут быть использованы для размещения империй на этих воображаемых осях классификаций. Важным элементом модернизации было постепенное утверждение демократического представительства в европейских метрополиях империй. Это создавало неизбежное напряжение. Ю. Остерхаммель в своем определении империи прямо указывает на этот фактор: «Империя – это большая иерархическая структура доминирования, имеющая полиэтнический и многорелигиозный характер. Устойчивость этой структуры обеспечивается угрозой насилия, имперской администрацией, коллаборацией подчиненных, а также универсалистскими программами и символами имперской элиты, но не социальной и политической однородностью и универсальностью гражданских прав». Однако была ли идея гражданских прав с самого начала универсальной даже в нациях-государствах? Она исключала не только колониальных подданных империй, но и большинство населения метрополии по критериям гендера, социального статуса и богатства. При этом в империи Габсбургов после 1867 г. и в империи Романовых после 1905 г. право на участие в выборах получило мужское население большинства периферийных регионов империи, хотя сами выборы были основаны на сословной, куриальной системе. Во Франции и Великобритании исключение различных групп населения метрополии из демократического процесса обсуждалось в прямой связи с имперской и расовой проблематикой. Один из аргументов Джона Стюарта Милля в пользу равноправия британских женщин состоял в том, что на шкале цивилизации они стоят намного выше, чем расово чуждые мужчины в колониях. Франция все время колебалась в вопросе о том, должны ли расовые отличия быть барьером для гражданства. Эта амбивалентность сохранялась и после Второй мировой войны при трактовке статуса населения Алжира, который был объявлен заморским департаментом Франции. Принципы включения и исключения в отношении политического участия, безусловно, могут служить важным критерием классификации империй для периода XIX и XX вв.

Другой важный критерий классификации империй – это их роль в мировой политике. Собственно, претензия на роль великой державы и способность оказывать существенное влияние на мировую политику – ключевая черта империй, выделяющая их среди прочих композитных политий. Венский конгресс 1814–1815 гг. формально зафиксировал неравенство участников европейского концерта, разделив их на пятерку «великих держав» (Великобритания, Франция, Россия, Пруссия и Австрия), державы «второго порядка», которые участвовали не во всех комитетах Конгресса, и державы «третьего класса», которых приглашали лишь тогда, когда речь шла о них самих. Стремление защитить свои позиции в этой иерархии, повысить собственный статус или вообще войти в «клуб», как в случае с Османской империей, оказывало существенное влияние на все стороны жизни империй.

В целом же то, что мы привычно называем между народной системой, для рассматриваемого периода было прежде всего меж имперской системой. И эта система характеризовалась довольно высокой динамикой. Например, применительно к XVIII и XIX вв. мы можем различать империи слабеющие и усиливающиеся. Некоторые империи постоянно «сжимались» (Османская, Испанская), иногда вплоть до постепенной утери имперских характеристик в течение XIX в., как Дания и Швеция. Некоторые империи фактически утеряли способность к экспансии, как Австро-Венгрия. Габсбургский министр иностранных дел граф Дьюла Андраши указал на это обстоятельство в своем знаменитом изречении о том, что «австрийская лодка полна, и неважно, добавим ли мы кусок золота или дерьма – она потонет». Другие империи, напротив, демонстрировали способность и стремление к дальнейшему расширению (Великобритания, Германия, Франция, Россия, США, Япония).

Эта динамика, безусловно, оказывала существенное влияние на многие стороны внутриполитического развития империй, в том числе имперских метрополий. Успехи в экспансии давали важные ресурсы для легитимации проекта строительства имперской нации, открывали возможности для укрепления лояльности периферийных элит и их готовности аккультурироваться и, в некоторых случаях, ассимилироваться в имперскую нацию. В Британии возможность участвовать в управлении империей подталкивали к лояльности шотландские и валлийские элиты, в России – казачью верхушку Гетманщины и немецкое дворянство балтийских окраин.

Кризис империи, напротив, подрывал прежнюю лояльность периферийных элит. В 1810-1820-х годах региональные элиты в Испании испытали сильное влияние со стороны испанских элит в колониях Латинской Америки, которые взбунтовались против метрополии из-за неравноправия своего статуса в сравнении с европейскими элитами империи. С еще более серьезными трудностями в процессе строительства нации на Иберийском полуострове и ростом каталонского и баскского регионализма/национализма Испания столкнулась сразу после потери Кубы и Филиппин в результате поражения от США в 1898 г. Элиты Каталонии, успешно осуществлявшие в это время экономическую модернизацию, пришли к выводу, что кастильцы плохо справляются с имперскими задачами, и стали требовать для Каталонии статуса Венгрии после конституционного соглашения 1867 г.

В случае Османской империи потеря периферийных владений и связанные с ней миграции мусульманского населения в центр империи дали, парадоксальным образом, важные демографические ресурсы для превращения Анатолии в турецкую «национальную территорию» и для переосмысления роли тюркского ядра в империи. (Не забудем, что практически все примеры «революционной автономизации» относятся именно к Османской империи, и все они сопровождались жесточайшими репрессиями против мусульманского населения отпадающих окраин.) Турецкая нация стала плодом усилий представителей главным образом военных элит на стадии глубокого кризиса империи. Первое поколение младотурок почти целиком состояло из уроженцев имперских окраин, которые наиболее остро чувствовали угрозу и взяли власть в тот момент, когда прежние экспансионистские проекты уже были отброшены и во главу угла была поставлена задача минимизации ущерба в ходе распада Османского государства.

Другая важная характеристика положения империй в мировом соревновании – это их периферийность или центральность в европейском масштабе. Иначе говоря, расположение имперской метрополии в центре мировой экономической системы, во многом совпадающем с пространством интенсивного урбанистического развития (бóльшая часть немецких земель, север Франции, Нидерланды, Англия), или на периферии, или полупериферии по Иммануилу Валлерстайну (Испания, большая часть Австрийской империи, Россия, Османская империя), является важным критерием для понимания динамики практически всех имперских процессов и в особенности взаимоотношений империй и национализма.

Центральное или «фланговое» положение империй имело и военно-стратегическое измерение. Д. Ливен показал, что в течение всего XIX в. ключевое значение для баланса сил в Европе имел тот факт, что Британия и Россия, находившиеся на периферии континента и старавшиеся предотвратить возникновение пан-европейской империи, имели принципиально разную структуру военной силы. Россия обладала крупнейшей сухопутной армией, а Британия – самым мощным флотом. Когда Франция в начале XIX в. и Германия в начале XX в. пытались подчинить себе материковую Европу, для успеха им необходимо было создать флот, способный конкурировать с британским, и сухопутную армию, способную противостоять российским силам на суше. Ни Франция, ни Германия не смогли решить эту двуединую задачу.

Попытка Наполеона установить имперскую гегемонию в Европе опиралась на «вооруженную нацию» и дала толчок новой, активной фазе строительства наций в ядре почти всех крупнейших европейских империй. Именно межимперское соперничество послужило главным императивом для имперских династий и элит, предпринявших, вслед за Францией, в Британии, в Германии под прусской гегемонией и в России попытку консолидации имперской нации.

Империя и «национальная территория»

Один из ключевых элементов строительства нации – это «присвоение» определенной территории как «национальной». Этот процесс осуществляется различными средствами – от демографического «завоевания» с помощью миграций до символического присвоения территории с помощью топонимики, искусства и архитектуры. В расширяющихся империях пространство национальной территории также имело тенденцию к расширению, хотя никогда не охватывало всю империю. Самый амбициозный с точки зрения экспансии национальной территории проект строительства имперской нации осуществлялся в России. Он включал в себя присвоение в качестве национальной территории, в первую очередь за счет сельскохозяйственных миграций, участники которых исчислялись миллионами, огромных пространств на окраинах империи, и охватывал последовательно Поволжье, Новороссию, Северный Кавказ, Сибирь и Дальний Восток. Проект русской нации включал в ее состав, наряду с великороссами, белорусов и малороссов, а также многие угро-финские этнические группы. В Германии проект также предполагал германизацию значительной части входивших в состав Пруссии территорий бывшей Речи Посполитой, а после 1870 г. и Эльзаса, и избирательную ассимиляцию населения этих регионов. И в русском, и в немецком случае национальный ирредентизм поддерживал имперские притязания на некоторые территории, находившиеся вне имперских границ. Так, претензии России на Червонную и Угорскую Русь, т. е. часть владений Австро-Венгерской империи, идеологически обосновывались как «собирание русских земель». Таков же был механизм германских претензий на Эльзас, еще ранее на Шлезвиг, а позднее на ост-зейские провинции Российской империи. Трудный процесс превращения французского «шестиугольника» в национальную территорию Франции, а населения Лангедока, Прованса и Бретани во французов прекрасно описал американский историк Ю. Вебер. Постепенно французский проект «перешагнул» море и включил в себя Алжир. Строительство британской нации, где шотландцы и валлийцы объединялись с англичанами в совместной миссии по строительству гигантской империи и ее управлению, описано Л. Колли. В британском случае море также не стало непреодолимым рубежом – наряду с Шотландией и Уэльсом некоторые трактовки британской нации включали Ирландию. Часть британских элит даже выступала, подобно Дж. Сили, за то, чтобы включить в «большую» британскую нацию белые сообщества заморских колонистов, распространяя таким образом концепцию национальной территории далеко за пределы Британских островов.

Нетрудно заметить, что все четыре империи, осуществлявшие наиболее амбициозные проекты строительства имперских наций, принадлежали к «высшей лиге» европейских держав и к числу империй, сохранявших потенциал к дальнейшей экспансии.

Во всех империях детские книги по географии следовали образцу знаменитого французского издания Августина Фюле «Путешествие по Франции двух детей», которое рассказывало о путешествии по «нашей земле» двух друзей, восхищающихся ее разнообразием и богатством, но все время помнящих о ее единстве. Первое издание вышло в 1877 г., а к 1900 г. было продано 6 млн экземпляров. В то время, когда эта книга и подобные ей были написаны, они представляли собой не констатацию очевидного, но боевой клич ассимиляторской программы.

Новая, националистическая повестка дня проникала в имперские институты – школы, университеты, научные общества, армию, церковь. Именно в контексте имперского соперничества профессор географии из Лейпцига Оскар Пешель написал после битвы при Садовой знаменитую фразу: «когда пруссаки побили австрийцев, то это была победа прусского учителя над австрийским школьным учителем». Школьные программы переписывались для национализации имперского пространства. В России, вслед за другими империями, в 1830-е годы был введен предмет «отечественная история». Национальный исторический нарратив, созданный в те годы Н.В. Устряловым в ответ на польский вызов на западных окраинах, сохранился практически неизменным до конца империи. Он постулировал единство великороссов, малороссов и белорусов как ветвей единой русской нации. Тогда же, в 1830-1840-е годы под руководством С.С. Уварова единственным официальным языком в университетах стал русский.

В XIX в. все более важным элементом «управления пространством» становилось урбанистическое развитие. Имперские и национальные мотивы тесно переплетаются и в этой сфере. Имперские центры метрополии – Лондон, Париж, Берлин, Петербург – сочетали функции национальных и имперских столиц. Именно в XIX в. и именно для имперских и династических церемоний Лондон получил те публичные здания и пространства площадей, которые были необходимы для их проведения. Здесь мы можем видеть национальный центр, постепенно трансформированный в центр имперский. В Петербурге развитие шло в обратном порядке – имперский центр в конце века приобретал все больше черт национальной столицы. Архитектура знаменитого Собора Воскресения Христова (Храм Спаса-на-Крови) может служить иллюстрацией этой тенденции. Следует помнить, что в конце XIX в. в Петербурге было построено более 10 церквей в таком новорусском стиле, сочетавшем неовизантийские и неомосковские мотивы, которые были разрушены в советское время. Создание Токио как имперского центра, который должен был дополнить старую столицу Киото как национальный центр, было сознательным воспроизведением режимом Мейдзи пары Петербург-Москва. Современный облик Будапешта, сложившийся в последние десятилетия XIX в., когда Венгрия получила свою субимперию, также сочетал имперские и национальные функции и заимствовал образцы урбанистического развития у Вены, Парижа и Лондона. В Португалии и Испании мотив канатов в декоре важнейших столичных зданий прямо отсылает к имперской миссии мореплавателей.

Макросистема континентальных империй на окраине европы

Плотность и многоплановость взаимодействия в области национальной политики между соседствующими друг с другом континентальными (по преимуществу) империями носит качественно иной характер по сравнению с типичным для геополитического соревнования всех империй использованием против соперника сепаратистской карты. При изучении национальной политики и процессов формирования наций, во всяком случае применительно к «долгому XIX веку», важно держать в поле зрения макросистему континентальных империй Романовых, Габсбургов, Гогенцоллернов и Османов. Первые две из них имели протяженные границы со всеми остальными тремя империями этой системы, а остальные – с двумя, причем эти границы не только неоднократно сдвигались, но и постоянно воспринимались правителями данных империй как имеющие потенциал к новым подвижкам. Это принципиально отличало восточную часть континента от западной, где границы в XIX в. были уже значительно менее подвижны. Целый ряд территорий на окраинах континентальных империй представляли собой «сложные пограничья», где сталкивались влияния не двух, а трех соседних держав.

Можно отметить несколько факторов, которые были важны для взаимодействия в рамках подобной макросистемы. Во-первых, это религия. Здесь мы можем наблюдать следующее распределение ролей. Романовы выступали покровителями православных как внутри, так и за границами своей империи. Блистательная Порта играла такую же роль в отношении мусульман. Гогенцоллерны выступали как покровители протестантов, а Габсбурги – католиков, и Вена часто сотрудничала с Ватиканом, в том числе и в своей политике в отношении греко-католиков или униатов. Репрессии в отношении католиков в бисмарковской Германии (Kulturkampf, особенно сильно ударивший по полякам, потому что совпал и с национальными антипольскими мерами), антипольская политика в отношении католиков и униатов в Российской империи – все это влияло на отношение Габсбургов к их православным, униатским и протестантским подданным. На более раннем этапе сравнительно терпимое отношение Габсбургов к протестантам во многом было связано с необходимостью бороться за их лояльность с Османской империей, которая протестантам покровительствовала. Только после разгрома османской армии, с множеством венгерских протестантов в ее рядах, под Веной Габсбурги могли себе позволить обрушиться на протестантов в своей собственной империи. Положение староверов в Российской империи не может быть понято без учета событий в Габсбургской монархии, потому что именно там, в Белой Кринице, была воссоздана иерархия для старообрядческой церкви.

Другим важным фактором взаимодействия в рамках макросистемы континентальных империй были панэтнические идеологии: панславизм, пангерманизм, пантюркизм, которые развивались во многом взаимосвязано. Все эти идеологии использовали религиозные мотивы, но даже в случае пантюркизма и панисламизма, которые представляли собой особенно тесный симбиоз, следует отличать этнические и расовые идеологические элементы от религиозных.

Если Россия вела борьбу «за сердца и души» славян Османской империи, то Порта – за лояльность мусульманских подданных царя. Автор обширной монографии «Политизация ислама» К. Карпат не случайно дал главе «Формирование современной нации» подзаголовок «Тюркизм и панисламизм в России и Османской империи». Процессы, происходившие среди мусульман двух империй, были действительно тесно связаны. Среди основоположников пантюркизма и панисламизма выходцев из России по крайней мере не меньше, чем выходцев из османских владений. При этом из-за многочисленного арабского населения империи пантюркизм долго оставался для Стамбула скорее удобным экспортным товаром, чем продуктом для внутреннего употребления.

Российский панславизм был адресован габсбургским славянам не менее, чем османским. Чехи и словаки, не говоря уже о галицийских русинах, были весьма восприимчивы к этой пропаганде. Но нередко в среде австрийских славян панславизм претерпевал весьма существенные изменения, в том числе превращаясь в австрославизм, который предполагал лояльность Габсбургам. В своей неославистской версии панславизм получил в начале XX в. отклик даже в среде поляков, которые до этого выдвигали собственные версии панславизма, исключавшие «москалей» или во всяком случае отводившие лидирующую роль в славянском мире не Москве, а полякам.

Другим вызовом для Габсбургов, после того как они в 1848–1849 гг. (и окончательно после поражения от Пруссии в 1866 г.) проиграли борьбу за лидирующую роль в объединении Германии, стал пангерманизм. Пангерманизм ставил под вопрос лояльность австрийских немцев династии Габсбургов. В 1867 г. австрийский премьер Фридрих Фердинанд фон Бойст утверждал, что если дать славянам тот же статус, который должны были получить по конституционному соглашению венгры, австрийские немцы превратятся в слабое меньшинство и станут ориентироваться на Пруссию. Таким образом, австро-венгерский дуализм был отчасти следствием объединения Германии под властью Пруссии, а отчасти – следствием страха перед панславизмом.

Но пангерманизм был вызовом и для Романовых. Объединение Германии не только подтолкнуло русских националистов, а затем и власти к идее, что необходимо ускорить консолидацию восточных славян Российской империи в единую нацию. Пангерманизм, как ожидалось, должен был в обозримом будущем заявить права на остзейские губернии как часть немецкой национальной территории. С этого времени под вопросом оказалась лояльность Романовым всех немецких подданных империи, будь то немецкие дворяне Прибалтики, которые с XVIII в. играли столь важную роль в управлении империей, или немецкие колонисты, сотни тысяч которых заселяли к тому времени стратегически важные районы империи, в том числе западные и южные ее окраины. Первые ограничения на приобретение земли в западных губерниях иностранными подданными были приняты в 1887 г., а в 1892 г. закон уже ограничил права российских граждан «немецкого происхождения» приобретать земли в Юго-Западном крае. Дж. Армстронг был прав, когда написал, что создание второго Рейха стало началом конца многомиллионной немецкой диаспоры во всей Восточной Европе и прежде всего в Российской империи.

Можно сказать, что Германия также «научила» Россию пользоваться институтом гражданства/подцанства для регулирования трудовой миграции. В 1870 г. немецкие власти стали высылать в Российскую империю тех ее подданных, в основном поляков и евреев, которые пытались найти работу в Германии и пустить там корни. Впоследствии Германия, под давлением юнкеров, нуждавшихся в рабочей силе, модифицировала законы так, чтобы рабочие из России могли приезжать только на сезон полевых работ, а затем возвращались в Российскую империю. Уже вскоре Россия применяла схожие правила на своих восточных границах для регулирования трудовых миграций китайцев и корейцев.

Вне пределов обсуждаемой макросистемы континентальных империй существовал целый ряд других, менее известных панидеологий, сочетавших имперские и национальные мотивы. «Иберизм» был более популярен в Испании и утверждал взгляд на Португалию как на неотъемлемую часть Испании, а присоединение Португалии к Испании в 1580 г. трактовал как победу в многовековой борьбе за единство полуострова. «Иберизм» находил отклик и среди части португальцев, которым была близка идея об общем духе иберийских народов, об объединенной борьбе с мусульманами в ходе Реконкисты.

«Скандинавизм» опирался на идею общности нордической семьи народов, истории которых были связаны в течение многих веков. Имперская составляющая этой общей истории была очень важной. Датчане в течение веков правили Исландией и Норвегией, шведы – Финляндией и Норвегией. Скандинавизм подчеркивал близость языков, трактуя различия между северными народами в большей мере как региональные, а не национальные, что открывало возможность представлять пространство Скандинавии как пространство для строительства имперской нации.