Текст книги "Русская жизнь. Человек с рублем (ноябрь 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Елена Веселая
Охота за блеском

Человек с бриллиантом

Недавно Дуня Смирнова меня спросила: «Почему люди так любят бриллианты? Почему им так нравится то, что блестит?» Черт его знает, почему. Можно, конечно, ответить в сугубо демократических традициях – мол, при недостатке внутреннего содержания люди тянутся к внешнему. Но неохота. Поэтому отвечу фразой из старого анекдота про смысл обрезания: «Во-первых, это красиво!» А кого интересует «во-вторых»?

Наши люди тянутся к блеску, как и все восточные народы. Какой-нибудь швед, финн или прочий варяг в страшном сне не сможет представить себе не только серьги с бриллиантами, надетые с утра в офис, но и бриллианты вообще. Минимализм, холодный блеск стали или серебра, гладкие поверхности, дизайн столового ножа – вот вам северные вкусы. Мы же тяготеем к изнеженным восточным вкусам – цвет, свет, дорого-богато. Именно поэтому взоры и надежды ювелирного мира устремлены к России.

«У вас такая культурная страна!» – восклицает очередной итальянский пожилой дяденька, всю свою жизнь положивший на изготовление затейливых колец в византийском стиле. Он думает, именно здесь его поймут – ведь в Оружейной палате полно похожих вещей. Отойди, дяденька. Не ходят наши покупатели в Оружейную палату, а византийский стиль видали только в костюмах к опере «Борис Годунов», куда их водили в школе в качестве обязательной культурной нагрузки.

Я ничего плохого не хочу сказать – во всем мире вещи этнические, «под старину» и «культурные» пользуются спросом. Ими не брезгуют голливудские звезды и другие известные женщины. Проблема у нас в том, что люди, обладающие культурой и пониманием таких вещей, обычно не имеют на них денег. А те, у кого деньги есть, забыли про Пушкина еще в школе.

Европейская женщина копит свои бриллианты в течение жизни. Первый камушек дарит папа на 16-летие, потом – помолвка, свадьба, первый ребенок… карьерный рост (можно сделать подарок себе самой!) и так далее. Если повезет дожить до золотой свадьбы, старенький муж вденет в увядшие мочки жены старинные серьги, купленные на аукционе Christie? s. И они поцелуются под аплодисменты взволнованных детей и внуков.

У нас все не так. Девушки твердо знают, что бриллианты надо ковать, пока молода. Старым женам никто ничего не вручает, кроме уведомления о разводе. Украшения – как послужные лычки или звездочки на фюзеляже для летчика-истребителя, говорят о количестве побед и завоеваний. Этно-стилем и культурой тут не отделаешься – тебя просто не поймут. Полный парад, смотр достижений – как ракеты на Красной площади по весне. Пусть друзья радуются, а враги завидуют.

Наши девушки любят нарядно одеться с утра – кто знает, чем закончится вечер? А вдруг встреча с прекрасным (принцем) произойдет буквально в гастрономе? Вдруг олигарха или какую другую птицу занесет туда внезапный приступ голода или жажды? А ты – босая, голая, без бриллиантов? Кто ж на тебя посмотрит?

Москва ломится от бриллиантов. В Москве – больше 9 000 ювелирных магазинов. Не все, конечно, высокого уровня, но бриллианты есть в каждом. Нет ни одной мало-мальски заметной марки, которая не проторила бы себе дорогу на московские просторы. Людей, способных (и готовых) покупать ювелирные украшения такого уровня, гораздо меньше. Поэтому не спрашивайте, что здесь самое лучшее и дорогое. Лучшее и дорогое для каждого магазина – это покупатель. Если клиент пришел именно к тебе – ты победитель. Магазины давно продают не «что», а «кому». И продавцам впору сдавать кандидатский минимум на психологическом факультете.

Жены и подруги олигархов – явление для ювелирного магазина достаточно редкое. Зато девушки, мечтающие ими стать, ходят туда часто – померить сережки, выпить кофе, поболтать. Одна собралась замуж и присматривает себе кольцо (друг пока не знает о ее намерениях, но она совершенно права – сначала главное, а потом уже останется его уговорить), другой кажется, что она уже полчаса как беременна, и нужно присмотреть себе подарок на рождение сына (то, что будет сын, не подвергается сомнению). Третья жалуется, что получила в подарок от друга кольцо и серьги, купленные им со скидкой в «Третьяковке», а они ей категорически не нравятся, и она хочет их продать – «за любую цену, лишь бы деньги дали!»… Четвертую только что побил муж, и, чтобы облегчить ему процесс примирения, она присматривает себе новое колечко. Продавец ювелирного магазина (обычно такая же девушка, как они, просто беднее) для них – идеальный собеседник. Не отвечает на очередной рассказ словами: «Нет, а вот у меня…», радуется хорошим событиям (зачем им знать, что в каждом таком событии она видит предвестие покупки), искренне огорчается неудачам («Богатые тоже плачут», и это не может не утешать). Продавец им и подруга, и психотерапевт, и источник простых бриллиантовых радостей. Она знает о них даже то, чего они сами не знают. Например, кому изменяет муж (мужчины обычно крайне неизобретательны – покупая кольцо жене, точно такое же покупают любовнице: видимо, чтобы не перепутать).

Интересно, что мужчины, четко знающие цену всему, почему-то в вопросе с бриллиантами ведут себя как дети. Им кажется, что, покупая такую никому не нужную вещь, важно получить гарантии ее ликвидности. Иными словами, без возражений и лишних колебаний выкладывая несколько сотен тысяч за новый автомобиль, они готовы безропотно ждать полгода, когда машина придет с завода. Причем все знают, что новая игрушка потеряет как минимум треть цены, как только ее колеса коснутся асфальта. Приобретая же ювелирное украшение, мужчина торгуется, как на рынке, капризничает, сомневается, потрясает последними сводками мировых цен на бриллианты, требует гарантий, что при случае бриллианты можно будет продать с выгодой для себя… Причем обычно торг идет за дизайнерские вещи, которые вообще чего-то стоят лишь потому, что прошли через руки художника и мастера. Мужчине эти соображения не известны. Дизайнерские труды он оценивает презрительным словом «бижутерия», но при этом интересуется, может ли россыпь сапфиров и бриллиантов служить надежным вложением капитала.

Эти люди не понимают, что даже крупные бриллианты в наши дни вряд ли могут быть хорошим вложением – разве что в том случае, если вы чувствуете, что вам в ближайшее время нужно будет срочно по не зависящим от вас обстоятельствам смыться за границу.

Цены на бриллианты растут на мировом рынке, и можно этим утешаться, просматривая биржевые сводки. Конкретный же камень (если он не уникален) продать достаточно трудно, конкуренция огромна, предложение значительно превышает спрос. Так что его цена остается в значительной степени виртуальной.

Ювелирный магазин – не булочная, здесь покупают не каждый день. Люди ходят на свидание с понравившейся вещью несколько дней, а то и недель подряд. Чаще всего целью визитов бывает вовсе не покупка, а желание почувствовать свою важность. Им нравится все перебрать, покуражиться над продавцом, показать всем своим видом, что их тут не поняли, и гордо удалиться. Причина обычно весьма проста – дорого. Такие клиенты ходят в магазин не за бриллиантами, а за уважением. Ну, и получают, за чем пришли.

Отличительная черта нашей столицы – Москва не живет без скидок. Никому не придет в голову, скажем, требовать скидок в булочной. Но бриллианты – не хлеб, и каждый считает, что за крошечный бесцветный камушек с него берут непомерно много. Московские магазины соревнуются, у кого больше скидки, заведомо ставя слишком высокие начальные цены. Покупателю это не важно. Дорого внимание. Размерами скидок подруги хвастаются друг перед другом за ланчем в Vogue Cafe. Скорее всего, именно это заставляет их делать покупки здесь, а не в Европе. Где-нибудь в Милане так не покуражишься, да и уважения не получишь.

Что касается московских вкусов, в основном они остаются неизменными. Москва, с одной стороны, любит большие камни, а с другой – чтобы выглядело дороже, чем стоило. Как говорит один известный ювелир, Big splash – little cash. Поэтому у нас не слишком приживается чистый дизайн – люди не могут понять, почему нужно платить так много за полудрагоценные камни и россыпь бриллиантов размером с сахарный песок.

Человек, которому нужно сделать ювелирную покупку, идет в один из первых двух магазинов, которые приходят ему в голову. А в голове у него они могут оказаться по двум причинам. Первая – реклама. Вторая – магазин, часто попадающийся на глаза, поскольку расположен рядом с работой. Мужчины-покупатели редко обладают временем и желанием что-то искать, поэтому обычно идут по пути наименьшего сопротивления. Поэтому многие компании сегодня открывают магазины в местах скопления деловых мужчин: в офисных зданиях нефтяных компаний, рядом с бизнес-центрами, в новых отелях, где много командировочных с периферии.

По большому счету, если не говорить о больших брендах и прочих марках с именем, ювелирные украшения везде одинаковы. Во всяком случае, клиент не видит разницы между мелкими итальянскими названиями. Он действует по принципу «нравится – не нравится», «подходит по цене – слишком дорого».

Главное, чтобы был бренд. Чтобы было узнаваемо и как у всех.

* ХУДОЖЕСТВО *
Аркадий Ипполитов
Театральная Россия

Выставка коллекции Лобановых-Ростовских в Петербурге

Петербургский музей театрального и музыкального искусства показывает знаменитое собрание Нины и Никиты Лобановых-Ростовских. Выставка называется «Возвращение в Россию», название весьма условно и почти бессодержательно. Гораздо лучше звучало бы, например, «Обретенная Россия» или что-нибудь в таком роде: выставка, хотя и содержит только театральные работы – эскизы декораций, костюмов, гримов – и работы с театром связанные, очень полно и точно обрисовывает движение русского искусства с конца девятнадцатого века до 30-х годов двадцатого. Да и вообще обрисовывает Россию. Очень своеобразную.

Выставка состоит из пяти залов, и каждый густо завешен произведениями. Так, что сначала даже трудно ориентироваться в таком переизбытке информации. Всего на выставке более трехсот экспонатов: рисунков, плакатов, листов печатной графики, живописи. И чуть ли не сотня имен, от самых громких: Бакст, Бенуа, Билибин, Головин, Судейкин, Гончарова, Ларионов, Лисицкий, Экстер, Попова, до малоизвестных или практически неизвестных, во всяком случае, так называемому «широкому зрителю», вроде Г. А. Пожедаева или Б. К. Билинского. Каждый зал посвящен отдельной теме, вместе они образуют довольно стройное повествование, хотя экспозиция и не выдерживает прямолинейного хронологического принципа, и в одном зале можно встретить произведения разных десятилетий.

Первый зал отдан русскому, петербургскому по преимуществу, Серебряному веку. Настроение в нем диктуется художниками «Мира искусства». Начинается он с рисунков Александра Бенуа, очень мастерских, очень умелых, и очень точно передающих дух века. Это – перегной русского историзма, ранее называемый эклектикой, жирный и питательный, подчеркнуто европеизированный. Речь идет о том самом петербургском историзме, что изменил «строгий, стройный вид» столицы, понастроив на ее правильно и прямо расчерченных улицах громады доходных домов, похожих то на венецианские палаццо, то на мавританские дворцы, украсив их готическими башнями, перемешанными с кариатидами в стиле короля-солнца. Он же историзм замечательной «Спящей красавицы» в постановке Императорского театра, пышной сказки, красочной и перегруженной, где все про сон, про фей, про грезы, где масса статистов, масса декораций, и гирлянды искусственных цветов из шелка. Чудесная феерия Петербурга, затем преследовавшая, как наваждение, петербургскую интеллигенцию на протяжении всего двадцатого века, аукнувшаяся в последнем пышном петербургском празднике Серебряного века – меерхольдовском «Маскараде» в декорациях Головина – и определившая весь эстетизм Бенуа, а заодно и «Русских сезонов» Дягилева.

Не лучшее, быть может, но все равно замечательное произведение Константина Сомова, – большой рисунок к занавесу московского Свободного театра К. Марджанова, становится чуть ли не центром экспозиции первого зала. Обаяние искусственного мира театра, балета в первую очередь, преображенное в «Мир искусства», в этом рисунке продемонстрировано с четкостью математического примера. Подчеркнуто неуклюжая аффектация жестов, девушки в платьях с длинными шлейфами и юноши в мантиях, наброшенных на голые тела, и кринолины, и черные полумаски, и арлекины перед коломбинами, и фонтан, и боскеты, и разбросанные цветы, и амур в небесах с порочно-невинными усиками, все – нарочитое, придуманное, немного кукольное и очень талантливое. А рядом – яростные вспышки эротического декоративизма Бакста, одурманивающие узорами и пятнами, прорыв нашей местной европейскости в Европу. Триумф Дягилева, Нижинского, русских балетных звезд, русской музыки, русской изобразительности. Воплощение мифа о России начала двадцатого века.

Второй, небольшой зал как бы дополняет первый – в нем экзотика русскости, с непременными эскизами Васнецова – какая же без него русскость – с целой серией рисунков Щекатихиной-Потоцкой, с Билибиным, Стеллецким и множеством малоизвестных имен. С кустодиевской афишей «Выставки русского искусства» 1924 года, сделанной специально для Нью-Йорка. На ней изображен ямщик в тулупе, отороченном мехом, приглашающий любителей русского искусства сесть в сани, на фоне снега, морозных облаков и позолоченных луковок церковных куполов вдали. Все, что надо Нью-Йорку от России. В экспозиции все это перемешано с декоративной китайщиной, а именно – эскизами к постановке «Соловья» Стравинского, и с другими этнографическими фантазиями, с которыми русскость сливается. И с замечательными набросками декораций Бориса Кустодиева к постановкам «Блохи» Лескова и «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Островского, где китчевая русскость достигает такой степени обобщения, что становится просто авангардной.

Собственно русский авангард царит в третьем зале – наверху парят афиши различных выставок и театральных действ с очень узнаваемым кубо-футуристическим шрифтом, красно-черно-белым. Внятным, как революционная пропаганда, как голод конца десятых годов. Под плакатами – рисунки Гончаровой, Ларионова, Татлина, Суетина, Ермолаевой, Пуни – победный марш революционного конструктивизма, сметший всю накипь декадентской эклектики предыдущей эпохи. В середине зала совершенно неожиданная акварель Кузьмы Петрова-Водкина, эскиз декорации к неосуществленной постановке «Братьев Карамазовых» в Ленинградском театре драмы 1927 года. Между экспрессионистично покосившихся двух домов натянут загадочный белый квадрат пустоты. Выразительно и страшно, и замечательным образом в эту ткань революционных высказываний вплетены два рисунка Веры Мухиной к постановке «Ужина шуток» Бенелли в московском Камерном театре 1916 года, импровизации на тему Флоренции Медичи. Мухина проиллюстрировала ее фигурами гонца и фехтовальщика в условных ренессансных костюмах. Они тут же вызывают в памяти ее «Рабочего и колхозницу» – главный символ грядущего, пока еще неведомого и самой художнице.

Небольшой зал рядом с революционным – нечто дополнительное, с портретами людей, так или иначе с театром связанных. Всем хороши портреты, но внимание привлекает карикатурный рисунок Валентина Серова, чем-то напоминающий о Кукрыниксах. Изображены на нем Шаляпин в виде кентавра и его две жены в виде кентавресс. В зале, завершающем экспозицию, представлена Александра Экстер с набросками марсианских костюмов для фильма «Аэлита». Проекты Экстер, то к оформлению ревю, то к постановке шекспировского «Отелло», от ревю неотличимой, вместе с театральными рисунками Чехонина и Челищева, определяют общий тон «золотых двадцатых». В СССР это время, нищее и веселое, перемоловшее авангард в ар деко, принято называть нэповским. Последний всплеск и последняя точка.

Параллельно географии реальной существует еще и другая, особая география, очерчивающая контуры иного мира, сотканного из тысячи разнообразных переживаний, впечатлений, мыслей, ощущений, чувств и идей. Искусственный мир театра магически воскресил целый рой смутных воспоминаний, невесть откуда взявшихся, но столь плотно укоренившихся в сознании, что уже никакая реальность не сможет их перечеркнуть. Воспоминаний о какой-то особой России, которой, наверное, никогда не было. Свободной, блестящей, талантливой и богатой. Театральной, одним словом.

На выставке представлено менее половины всего собрания Лобановых-Ростовских. Выдающейся музейной коллекции, идеально восполняющей лакуны собрания Петербургского театрального музея. Говорят, что она была куплена для Константиновского дворца. Говорят, что все же президентскую резиденцию она украшать не будет, а будет украшать какой-то конференц-зал. Зачем, интересно? Чтобы подчеркнуть театральность политики? Мир, все-таки, очень забавен.

Денис Горелов
Пурга, территория любви

«Тяжелый песок» Барщевских – Виолиных

Игра в евреев после войны стала любимой в порядочных кругах. Уже не осталось языка, утвари, фамилий и субботы, уже ассимилировались носы, кудри и характер, хотя куда денешь углы этого характера, уже в половине стран повывели всю породу, сняв золотые зубы, – но всякий, у кого в другой жизни был дедушка-еврей, считал долгом ставить кино про мацу и петь про мой поезд в Освенцим.

Особенно усердствовали американцы, у которых нашему брату дали чуть-чуть дышать, и он там как-то не по чину расхрабрился. Даже сутулость пропала. Шумное сочувствие еврейству стало тестом на порядочность, все шандалы растащили по хорошим домам, как у русских сувенирные лапти. Сложился краткий курс еврейства, как у тех же русских «водка-балалайка-зима». Погром, шалом, лапсердак, могендовид, рыба фиш (глупые гои. Рыбно-хлебная диета – это от бедности, а не от национальных приоритетов. Вестимо, мясо вкуснее). Ну и да, ну и эти фильмы про еврейское горе и еврейский героизм, что суть одно и то же. Все наши помнят восстание в варшавском гетто, никто не хочет помнить цифры. В варшавском гетто было 400 000 иудеев. Восстание подняли 156 человек. Насобирали всякого огнестрельного лома, накрутили себя и немножко дали просраться хохлам из «Галичины», которые палили гетто. Остальные 399 тысяч 844 человека послушно пошли нюхать этот самый «Циклон Б», и я им не завидую. Еврейский героизм – это горе, как уже говорилось. Конечно, в стратегическом масштабе. Бывали и у нас лютые ребята, но редко.

И вот тут играть в евреев дозрел Первый канал, потому что в Есенина он уже поиграл, и этих игр ему, Первому, как и всему выводку Безруковых, евреи долго не забудут, мамой клянусь. Старший Безруков, сочинявший сценарий, как абрашки гордость русского народа сгубили, годами играл в не совсем русском театре Сатиры вторым составом у не во всем русского артиста А. А. Миронова. Кто виноват в маловостребованности артиста Безрукова-старшего, известно давно – те же, кто сгубил русскую гордость. И вот Первый канал решил сменить пластинку. Тем более у них главный – Львович.

Дочерняя компания берется за рыбаковский «Тяжелый песок».

Наши, известно, очень любят себя в искусстве – ничем иным вселенскую славу Рыбакова объяснить невозможно.

Ладно – детские кортики с птицами, Крош с баранкой, библиотека пионера. В 65-м храбрый Рыбаков пишет против Сталина роман «Дети Арбата» и 20 лет исправным агасфером таскает по редакциям. И никто его не берет за копчик, не изымает рукопись и не дрожит мелкой сыпью, что она появится на Западе с целью очернить наш строй. Было бы с чего дрожать. Саша любит Лену на фоне Колымы и фар в окно с геранью. Или не Саша? Ага, Юра любит Лену, точнее, наоборот, косит от отцовства, а Саша Лене друг и ставит вопрос ребром, а Юра идет служить в ихнее русское гестапо и всем мстит, а товарищ Сталин сзади стоит и покашливает. Классическая комсомольская дребедень для взрослых из журнала «Юность», но с прогрессивным уклоном. У нее любовь и задержка, а у него карьеризм и мелкодушие, но товарищи поправят, а потом товарищей поправят, ухмыляясь в прокуренные усы. Аксенов, который все-таки был когда-то писатель, но тоже сильно застрял в 65 годе, недавно проснулся и поднял ту же коллизию, как любовь побеждает смерть, в «Московской саге», ее потом тоже ставили Барщевский и сын, падкие на старческое слабоумие.

Но это потом. Пока огорченный отказом Рыбаков со зла пишет роман про евреев. Как евреи сапожничали и размножались, а после взяли и надавали немцам по мордам в процессе окончательного решения их вопроса. И как немцы вздрагивали до самого Берлина и писались по ночам, вспоминая, на что способно аидово семя, если его сильно прижать в угол. Роман перевели на двадцать шесть языков, и все наши по миру читали его на двадцати шести ненаших языках и гордились. Всем, кого обошло, до дрожи и скрежета мечталось, чтоб нашелся однажды один из шести миллионов и дал в глаз, но те шесть, которых не обошло, все так же исправно брели в ров тихой вереницей: фатализм – это у нас кровное.

Рыбаков хотел чуть расцветить надорванную историческую память удалой небылицей, а вышли писи сиротки Хаси, если кто хоть чуть-чуть соображает про гетто. Храбрые еврейцы подъели всех кошек и собак, но исправно копили золотые коронки для обмена на автоматы. Потом тренировались с этими учебными автоматами всем гетто, и никто не заложил за мешок картошки, даже матери с детьми (ха-ха). Потом отважная еврейская Юдифь застрелила дядю-коллаборанта, и обиженные за еврейского дядю фашисты распяли ее на кресте в качестве мести жидам за нашего общего Изю. Потом еврейские партизаны (уже весело, хотя и такие были) берут на гоп-стоп оружейный склад. Это русские партизаны у Германа в «Проверке» угоняют состав с хавкой, а нашим партизанам хлеба не надо – дай подстрелить одноглазого Ганса. Потом они всем гетто подстреливают Ганса и идут с детьми и скарбом в Брянский лес, куда немцы сунуться трухают, потому что он шумит сурово. А Гансы бегут следом, опившись для храбрости шнапсом и засучив рукава черных тужурок (не вру, так в тексте), а их косит штабелем арьергард дяди Гриши, тоже нерусский, который потом провожают в последний путь двадцатикратным ружейным салютом. Очевидно, патронов в том складе наворовали на всю войну.

Спрашивается: куда это они все побежали на зиму глядя без пальто и зубных коронок? К партизанам в лес. У партизан своего горя мало – брать на закорки целый табор вздорной и прожорливой публики. Переправлять на Большую землю, находятся авторы сериала. Деточки, это осень 42-го. Немцы трамбуют Сталинград, это от города Сновск в одной тысяче двухстах верст. Сейчас папа все бросит и снимет с фронта самолеты перевозить Гоцманов на Большую землю кушать геркулес. Ага. «Стариков, старух, больных укрыли у верных людей на хуторах», не сдается Рыбаков. Вообще-то за укрывательство еврея немцы расстреливали всю семью, а за выдачу давали вкусную булочку. Я, конечно, хорошо отношусь к украинскому народу, лучше, чем Миша Леонтьев, но твердо знаю, что семью и булочку украинский народ любит больше, чем дружбу народов. Наши проверяли. Поговорку «за копеечку продаст евреечку» придумали не в Алма-Ате.

Короче, как сказали бы сейчас, Рыбаков жжот. Ему однажды сказали не жалеть заварки – он не жалеет.

Не он один. За историю, как евреи немцам сделали погром, благодарный тель-авивский университет сделал его почетным доктором философии. Уже тогда было ясно, что званиями философских докторов они там в Тель-Авиве швыряются, как русские нобелевскими лауреатами. По аналогичному поводу под названием «Список Шиндлера» известный сетевой деятель Кузнецов сказал, что хватит уже наживаться на трагедии его народа. В смысле он такой же Кузнецов, как Рыбаков – Рыбаков, наших среди Кузнецовых каждый второй. «Бабий Яр» писал тоже не Райхельгауз.

Ну да. И вот все это идет в переплавку клану Барщевских и Виолиных, которые трудились над «Московской сагой». Что печально. Потому что первые 200 страниц подводки к сионистскому шабашу у Рыбакова можно читать почти без слез. Он там исправно пересказывал историю собственного дедушки – правда, торговца, а не сапожника, что среди наших встречается чаще. Дедушка живет в городе Сновск, который в годы бенца назывался Щорсом, да и сейчас называется: Украина любит Щорса. В Киеве памятник с саблей так и стоит у главных билетных касс на бульваре Шевченка – внизу, напротив Бессарабки, сам, а через пригорок к цирку – Щорс как живой. Ну, семья растет, дети снуют, дочка Рахиль выходит за фендрика Яшу с Базеля, все ссорятся-мирятся, у всех все хорошо и есть что поставить на стол. Чересчур много ненужной родни, но у нас и в жизни так, а сценарист мадам Виолина расправляется с лишней семитской родней энергичней немецких янычар, и ее можно понять. Потому что в юрких брюнетах за столом и так недолго заплутать – это ж не хоккей, где у всех на спине написано: «дядя Лазарь», «сирота Ицик», «Мойша с проходной». Мы не на еврейском дне рождения, тут лишних не надо, от них путаница.

Но дальше ж начинается кошмар. Потому что роман Рыбакова писан от первого лица, то есть вообще без прямой речи. На 16 серий нужна тонна самопальных диалогов – а диалогист из мадам Виолиной, как из Геббельса доктор, это видно по «Московской саге». Там все грузины говорят «генацвале», старорежимные доктора – «батенька», акушерки – «богатырь!», а комсомольцы, чуть что, делают пирамиду. И – надо понимать – править ее сочинения приглашают Леонида Зорина, которому, пардон, в обед 84 года, а в таком возрасте трудно грубить на ласковые и хлебные предложения. И поскольку фамилия Виолина публике не говорит ровным счетом ничего, выходит, что сценарий этой полудохлой, но длинной байды написал Зорин, автор, на минутку, «Покровских ворот» и много еще чего. Вот что бывает, если в старости гоняться за жирным гусем на хромой ноге, ай-яй.

Таки ж они дуэтом приступают к расправе над этим нерусским кагалом. Сокращают дядю Лазаря, трех рахилиных детей и ногу дяде Мише – одобряю. Ирина Лачина не в первый раз убедительно играет местечковую мадам, но на еврейскую мать-героиню она слегка кормой не вышла, это вам всякий скажет.

Потом приходит черед мамаши. Вообще-то дед Рахленко держал жену в черном теле и гулял от нее в соседний хутор к вдове Остапчук. Чтобы не бросать тень на евреев, которые нам с сентября друзья, мамашу Рахленко умерщвляют в первой серии родами: и места больше, и никто не мешает кататься вдовцу к вдове под песню «Динь-динь-динь». Вдовец вдову не обижает, так что к третьей серии за песню «Динь-динь-динь» хочется кого-нибудь убить. Зато в 12-й серии сводный братец Остапчук сидит на серебряной свадьбе второго колена Рахленок, как родной, что при живой бабушке было бы странно. Но это позже. Пока евреев забирают на Первую мировую и сильно изводят числом, чтобы все помещались в кадре. С войны переходят на совсем трефную тему, потому что у украинской иудейки Рахили и немецкого выкреста Яши нет ни одного общего языка. Хорошо Рыбакову писать «как-то объяснились», нет препятствий любящим сердцам, но «как-то» – это идиш, который хоть и похож на немецкий, как украинский на наш, но на экране невозможен ни в здравом уме, ни в трезвой памяти, да его уже и не знает никто, немцы постарались. Чтоб не морочить голову приличным людям, все начинают говорить по-гусски, считая швейцарских кузин, дальнюю базельскую матушку, певицу Бенедетти и раввина Каца в синагоге. В качестве сериальской условности это канает, но матушка Эльфрида (типичное, кстати, немецкое имя) зачем-то включает акцент фашистского коменданта из агитфильмов 42 года – типа «Мы вас будем немножко расстреляйт». Пришедшие в 13-ю серию оккупанты вообще знают по-русски все до одного, а по-немецки – только международные слова «шнель», «юде швайн» и «дойче официрен». На массовке экономят: в Базеле на заднем плане видны те же рожи, что в семитском Сновске – и даже это можно терпеть. Но когда в строю фашистских оккупантов маршируют откровенно наши бейтаровские ребята – уже вспоминается «Семнадцать мгновений весны». Там для проходов Штирлица по коридору вечно были нужны бессловесные эсэсовцы, их доставал директор, часто приглашая родню. Директор, как и все 100% директоров «Мосфильма», был, естественно, не из славян. И вот когда в подземной тюрьме гестапо решетки отпирают сплошные дети избранного народа, сразу видно, что в феврале 45-го у них на Принц-Альбертштрассе действительно проблема с кадрами.

Дальше больше. Партизаны звонят из землянки в Москву по телефону. Немец Иван Карлович прыгает на еврейской свадьбе в кипе. Еврей-коллаборант, соглашаясь на службу в юденрате, подает немецкому коменданту руку. Все только и делают, что рвутся на войну и в печку – что, безусловно, похвально, но не всегда отвечает правде жизни. Яша плачет, что его не берут на фронт и стыдно смотреть в глаза, пани Янжевецкая из солидарности нашивает на себя желтую звезду, Зина героически не хочет скрывать свою еврейскую половинку, которую лично я бы скрыл, если б там была половинка. Артист Харатьян, представьте себе, пляшет фламенко и обещает землю в Гренаде крестьянам отдать. Избранница его Дина – да, дура, но не до такой же степени – палит в дядю, не сняв предохранитель и не дослав патрон. А диктор вечерних новостей Андреева анонсирует последнюю серию как «историю людей, которые пережили самые страшные события ХХ века и не сломались».

Катюша, милая, даже доктор еврейской философии Рыбаков писал как раз о людях, которые НЕ пережили.

В старину пластинки из рентгеновских ребер назывались «музыкой на костях». Таки ж у ребят вышел неплохой тирлимбомбомчик. Нет, воспроизвести евреев без мизинцев вразлет – не самое легкое дело, кто спорит – но ведь никто ж на аркане и не тянул. В итоге – немцы в кипах, евреи в свастиках, русские Харатьяны с кастаньетами, польские Удовиченки с могендовидами.

Все складненько. Победила дружба.