Текст книги "Русская жизнь. Человек с рублем (ноябрь 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

* СЕМЕЙСТВО *
Наталья Толстая
Сорока

Про деньги

Карманных денег в школьные годы у меня не было, и в голову не приходило, что кто-то должен их мне давать. Папа и мама уходили на работу, сестра, брат и я – в школу. Школьные завтраки носили с собой, никаких школьных столовых в 50-е годы не было. Сады и парки, Дом пионеров, каток и кинотеатр – все было рядом, ходили пешком. На дачу нас возили на машине, в ТЮЗ – на такси. Дедушка с бабушкой Лозинские жили за углом. Пока были маленькие, мы спали в одной комнате с няней Грушей, от которой я тоже ни разу не слышала разговоров о деньгах. Не знаю даже, платили ли ей за работу… Ведь она давно стала членом нашей семьи, пришла к Лозинским, когда нашей мамы еще на свете не было, и умерла, держа на коленях моего сына. Няня печалилась, что нет у нее своего угла: немцы сожгли ее деревню, но никогда не жаловалась на нехватку денег.

Иностранным языкам нас учили частные учителя. Сколько им платили за уроки, не знаю. Домработница Марфа была живущая. Понятно ли сейчас это слово? Тогда домработницы делились на «живущих» и «приходящих». Марфа покупала еду и готовила обеды, еда была простая: что дают, то и ешь. С одеждой в те годы дело было плохо, я носила обноски старшей сестры. Младшим сестрам пришлось еще хуже: они донашивали мои платья, ведь купить было нечего. Все так жили. Когда сейчас разглядываю фотографии той поры, то думаю: «Господи, в чем мы ходили! Стыд и позор». На наше счастье в начале шестидесятых появились спекулянтки, приходившие на дом с сумками польских кофточек: всходила заря новой жизни.

Сегодня я не понимаю, почему с детьми не обсуждалось, кто сколько зарабатывает и сколько денег платят домработнице и учителям. Я знала, что папа и дедушка Лозинский – лауреаты Сталинских премий. Другой дедушка, Алексей Толстой, – тем более. Но не связывала это почетное звание с материальным благополучием. От людей слыхала, что дед Толстой наследства нам не оставил. Никто в семье на это не обижался, папа боготворил отца и память о нем. Думаю, что говорить с детьми о деньгах считалось в семье дурным стилем. Отчего-то нас оберегали. На многие вопросы мама отвечала любимой цитатой: «Вырастешь, Саша, узнаешь. Лучше пойдем-ка гулять…»

Отец был физик, профессор, а ученым-физикам товарищ Сталин определил высокие зарплаты, чтоб не покладая рук работали над орудиями массового уничтожения. Папа к массовому уничтожению отношения не имел, но раз ты физик – получай, что положено.

Мама преподавала в Первом институте иностранных языков и иногда, навещая коллег по институту, брала меня с собой. Идем в гости, мама держит меня за руку, я горжусь, что мама молода и ослепительно красива, на нее оглядываются и мужчины, и женщины. Прошло больше полувека, а я помню эти визиты до сих пор. Ольга Лазаревна жила на Большой Пушкарской, рядом с нами. Мы вошли в страшный двор огромного доходного дома, поднялись по черной лестнице. По тусклому коридору дошли до комнаты Ольги Лазаревны. Мне показалось, что мамина подруга стара и некрасива, а было ей сорок лет. В комнате я увидела две железные кровати, стол, три табуретки и этажерку с книгами на английском языке. Занавесок на окнах не было. За столом сидел сутулый подросток, перед ним стояла тарелка: макароны и сосиска.

– Мама, дай еще сосиску.

– Ты прекрасно знаешь, что больше нет!

Ольга Лазаревна сдерживала рыдания, а из их с мамой разговора я поняла, что мамину сотрудницу уволили с работы, и она не знает, что теперь будет. Мама обещала найти частные уроки и, уходя, оставила на столе сумку, с которой пришла, а сверху положила запечатанный конверт. Ольга Лазаревна обняла ее, не сдерживая слез. Я была подавлена увиденным.

– Мамочка, почему Ольгу Лазаревну уволили из твоего института?

– Вырастешь, Саша, узнаешь.

Как жили дедушка и бабушка Лозинские, я знала от няни Груши. Когда в Петрограде начался голод, бабушка поехала в деревню менять на продукты серебряные ложки, часы, галоши. Много добра перекочевало к крестьянам, но голод пережили.

Няня рассказывала легенды. Якобы некая сорока, воровавшая неведомо где мелкие золотые вещи, повадилась бросать ювелирку на балкон Лозинских, а няня подбирала и отдавала бабушке. Пару раз чудесная сорока швырнула Лозинским копченую колбасу. Никто, кроме меня, няне не верил, но она, действительно, вручила бабушке и золото, и колбасу. Источник няниного богатства так и остался неизвестен, и свои тайны она унесла в могилу.

Господь уберег Лозинских от сумы и тюрьмы, но большинство друзей их молодости или погибли от большевистской пули, или отсидели свой срок. Бабушка, распоряжавшаяся семейными деньгами, нашла им применение: непрерывным потоком шли посылки в тюрьмы и лагеря. Ведь дедушка стал лауреатом в 1946 году, а через пару лет начали сажать по новой. Вот премия и пригодилась. Когда мама после смерти бабушки стала разбирать ее архив, она нашла десятки писем от людей, о которых никогда не слышала. Всем им бабушка помогала до последнего дня своей жизни.

Когда на третьем курсе я вышла замуж и стала жить самостоятельно, я узнала, что почем. Меня взяли на работу в университет, на полставки. Я радовалась: вот счастье привалило, попасть на работу в ЛГУ! Полставки ассистента – 52 руб. 50 коп. Мужу платили 105. Тогда совместительство было запрещено. Я была плохая хозяйка, готовила неважно, шить не умела. Денег ни на что не хватало, и я начала давать частные уроки, три рубля за урок. Иногда вижу по телевизору сытого и гладкого чиновника из мэрии и узнаю в нем бывшего трехрублевого ученика, приходившего ко мне с мороза и просившего стакан горячего чая.

Помню, накопишь пять банок из-под майонеза и пойдешь сдавать, по три копейки банка. А на пятнадцать копеек можно купить буханку хлеба или батон. В шестидесятые годы мы не стыдились сдавать стеклотару, часами простаивали в очереди – сейчас в это трудно поверить. Когда родился сын, стало еще тяжелей. Спасала свекровь: давала деньги, матпомощь на единственного внука, царствие ей небесное. Оставался единственный выход: сжав зубы, писать диссертацию, она одна давала надежду на лучшую долю. Все понимали, что научные труды по филологии никому не нужны и прочтут твой опус трое: руководитель и два оппонента. Сколько труда вложено в эту диссертацию, сколько времени убито!

Когда присвоили звание доцента, началась райская жизнь. Нагрузка у доцентов маленькая, а зарплата хорошая, жить бы да жить, но радовалась я недолго: началась перестройка. Поначалу не поняли, как выжить, а потом не только приспособились, но и, в некотором роде, процвели. Я говорю о тех, кто оказался востребованным: преподаватели иностранных языков, гиды, переводчики. Кто не был востребован, тоже не сидел сложа руки. Сдавай квартиру, а сам съезжайся с сестрой, с другом, с бабушкой. Не с кем съезжаться, сдавай комнату, угол наконец. Ежедневно слышу стон: не на что жить. Действительно, как прожить на нищенскую зарплату или пенсию? Есть у меня человек десять знакомых, не старых, еще здоровых женщин, которые нуждаются. В начале прошлого лета ко мне обратились за помощью: в семье заболела бабушка, не встает, инсульт, нет ли у меня кого на примете. Требуется сиделка, пока сын с невесткой на работе. Надо накормить с ложечки, дать лекарства, сменить памперсы. Еда в холодильнике, сиделка может есть, сколько хочет. Пока бабушка спит, ложись отдыхай. За восьмичасовой рабочий день платят тысячу двести рублей, за месяц выходит около тридцати тысяч. Было лето, у всех отпуска. Я обзвонила всех десятерых женщин, остро нуждающихся, ничем летом не занятых. Хотя бы на месяц! Тридцать тысяч! Ни одна не захотела. Я бы на их месте не валяла дурака, соглашалась. Между прочим, сегодня зарплата доцента в Санкт-Петербурге – 12 000 рублей. Со всеми накрутками.

Людмила Сырникова
Пасынок библиотекаря

Фамильное благочестие

Есть в Питере у меня знакомая семья, к нашим взаимоотношениям применима лицемерная формула «дружим домами». В основном эта дружба сводится к телефонным вопросам: «А как мама? А как дочка?» И мама, и дочка неплохо, особенно мама – 90 лет, блокаду пережила. Живут в центре, на Таврической, в треснувшем доме. Свободную комнату сдают студентам из «капстран», как мама до сих пор выражается. Да что там, блокаду пережила. Один студент из капстраны, а точнее, из Канады, привез из дому, с каникул, большую банку кленового сиропа. Мама банку – хвать! – и на антресоли. Студент улыбался застенчиво – в Канаде, конечно, небо синее и сквозь берез дожди косые, так похоже на Россию, и климат такой же, как у нас, только все же не Россия.

Собственно, с мамы этой, бывшей советской работницы торговли, все и пошло. Полуграмотная, выбилась она в люди, в товароведы. В 1991 году, когда страна не располагала ничем, кроме стратегических запасов морской капусты, у мамы на антресолях скопилось зубной пасты «Чебурашка» на три года вперед. Неплохое выходное пособие – мама на пенсию собралась, говорила потом, что «выпихнули», а тут как раз и Гайдар цены отпустил. Такую страну развалили. Впрочем, мамино ворчанье слушали не очень-то – дочь ее была уже более чем грамотная, «Литературная газета», журнал «Смена», даже «Московские новости». Егор Яковлев стал руководить ЦТ – ура. Дзержинского вон! Ура. Работница НИИ, в разводе, сыну 20 лет. Обрыдла, обрыдла ей советская действительность, видите ли. Она свободная женщина, и в свои сорок находит себе нового супруга – интеллигентного библиотекаря с квартирой на Фонтанке, забитой книгами. Переселяется к нему со своей Таврической. Еще неизвестно, где интеллигентнее, правда? Правда. Через пару месяцев я получаю от дочери письмо, написанное аккуратным, как у первокурсницы, почерком: «Агитирую Женечку (так звали библиотекаря. – Л. С.) продать все книги и покупать автомобиль. Обращает все в шутку».

Впрочем, без автомобиля как-то обошлись, выжили в разваленной стране с отпущенными ценами. Книги как-то распихали по углам, выволокли полукресло-полукровать из чулана, проходную комнату сдали иностранцам. Bedbreakfast. Или как по-нашему – полупансион, что ли? Вот именно. Но bedbreakfast звучит красивее. «А чем вы их кормите?» – «Только завтраком, вот еще!» – «Это понятно, но чем?» – «Я жарю им сою. Это мой жест доброй воли. Весь мир перешел на сою». Культурная жизнь иностранцев также была обеспечена – билеты на приставные стулья в питерской филармонии ценою в 25 деноминированных рублей продавались по 50. На разницу покупался хлеб. И соя.

Дочь с Женечкой были уверены, что они не занимаются бизнесом, – всего лишь, как говорят в Одессе, немного шьют, а в большей степени все же делают добрые, богоугодные дела – помогают выжить в суровой российской действительности волею судеб попавшим сюда «мумбам-юмбам». Не совсем безвозмездно, конечно, но почти, почти.

Скромная маржа становилась неплохим средством расширения кругозора: сначала автобусные экскурсии в Европу, затем – путешествие на пароме Silja Line в самую что ни на есть Финляндию. «Мой сын называет Финляндию „Финка“. Фи, какой дурной тон!» Женечка-библиотекарь называл эти поездки «командировками»: «Для интеллигентного человека каждая поездка за рубеж, особенно в Европу, – командировка духа».

Сын от первого брака меж тем не только вырос, но и заматерел, закончил институт и устроился работать в иностранную компанию мерчандайзером. Обрел семью – женился на однокурснице и обрюхатил ее. Родился ребенок мужского пола. Молодая семья переехала на проспект Ветеранов. «В жопу», – говорил мерчандайзер. Работа в центре. Мерчандайзер ходил на работу в черном дешевом костюме и при галстуке. «У меня офисный стиль одежды», – говорил он. Первое время он не мог позволить себе ездить в «Финку», а потом его повысили в должности, сделав старшим мерчандайзером. Он стал покупать журнал с названием из двух букв. Там было много мужской моды. Там мерчандайзер прочел, что носки у джентльмена должны быть цветными, потому что черные носки – это носки водителя джентльмена. И начались цветные носки – просто удержу нет. Без водителя, правда, но это мелочи жизни. Вместо водителей старший мерчандайзер менял сначала любовниц, а потом жен. Одна жена была привезена из московской командировки, но через полгода выяснилось, что она злой человек. И 90-летняя мама назвала ее прилюдно «шалавой», после чего брак был расторгнут. Другая работала в конкурирующей фирме, но не смогла удовлетворить мерчандайзера, как выяснилось, «во всех планах», и тоже была отставлена. Последняя и пока что действующая жена взялась из кино – не в смысле звездной внешности, а в смысле локализации – пятнадцатый ряд, место у прохода. Познакомился, как тинейджер, и женился, как тинейджер, – через неделю. Никто не осуждал его, не было в их семье этого ханжества и, как выражался мерчандайзер, «моралитэ» – добродетельная мать и добродетельная бабушка считали, что дитя еще не натешилось, кроме того, алименты платятся исправно, с детьми мерчандайзер видится, все чин по чину. Цветные носки только собака порвала – предыдущая жена завела щеночка, теперь вся квартира провоняла собачьим дерьмом, потому что он еще маленький, ну надо же, а еще говорят, что собак заводят добрые люди, а кошек злые.

Редко семья собиралась вместе, но все же собиралась, несмотря на то, что – мегаполис, как называл Петербург библиотекарь Женечка. Однажды собралась по неприятному поводу: у 90-летней мамы врачи стали подозревать раковую опухоль. Мама вызвала всех к себе прощаться и подолгу смотрела студенистыми голубыми глазами, почти бесцветными. Молчали, молчали, потом сил недостало молчать – разошлись. Через две недели выяснилось, что раковой опухолью прикидывалась вульгарнейшая язва двенадцатиперстной кишки. В 90-то лет! Даже досадно. «Все хорошо, что хорошо кончается», – сказал тогда мерчандайзер. А потом наступил Новый год. И я съездила в Питер. И зашла к ним первого или второго, точно теперь не помню, января. Меня накормили свежими еще салатами и свининой. Вся семья была в сборе, конечно же. 90-летняя мама говорила что-то, вспоминала молодость, впадала в детство. За окном клубилось белое вихревое облако, бросаясь на хрупкие итальянские фасады. «Давайте же пить чай», – предложил библиотекарь. И 90-летняя мама принялась втыкать вилку электрочайника в розетку. Тычет, но никак не может попасть: старческий тремор, пляска святого Витта, добрый знакомец Паркинсон толкают ее под руку. «Мамма!» – со сжатыми зубами вскипает дочь и, почему-то уверенная, что никто не видит, вырывает у старухи из рук вилку и втыкает с силой в штепсель. А потом, после чая, все фотографируются на фоне грязных тарелок. У меня и сейчас валяется в ящике стола эта фотография: сидит семейство вокруг стола, каждый положил руки на колени, смотрят в камеру, глаза красные (пленка Kodak, плохой фотоаппарат) и на шторах, за спинами – вырезанное из газетной бумаги, прикнопленное слово «ДОБРО». Чтобы всем видно было. Есть на этой фотографии еще один персонаж, без которого рассказ был бы неполным – Виктор Иваныч, муж 90-летней мамы, с которым она разошлась вскоре после рождения дочери, сразу после войны, потом никакой связи не было, а в последний год он объявился почему-то. Его на празднование Нового года пригласили, но уже после праздника мерчандайзер доступно ему объяснил, чтоб он «в наш дом не совался больше», потому что это «несовместимо с моральными принципами». Через год он умер, кажется.

* МЕЩАНСТВО *
Эдуард Дорожкин
Неудобный вопрос

Интеллигенция и грубая материя

В богемной столичной спецшколе «с преподаванием ряда предметов на французском языке», где я учился, было как-то совсем не принято говорить о деньгах. Я, всегда открыто выражавший восхищение предметами материального мира и не скрывавший просто-таки звериного желания ими обладать, считался кем-то вроде поручика Ржевского. Так, дешевое русское мурло – впрочем, учившееся на одни пятерки и совершенно безобидное.

Анечка Бронштейн, проживавшая в 3-комнатной квартире в Мерзляковском переулке, рассказывала мне, делившему в ту пору 10-метровую комнату в коммуналке в Аристарховском переулке с мамой, бабушкой, холодильником и котом Мурзиком, о том, как неприлично считать чужие квадратные метры. Это, по ее мнению, страшно противоречило заповедям из Великой книги. Называть Великую книгу тогда было нельзя – так что меня отчитывали шепотом. Анна занималась музыкой дома с репетитором – а я рисовал на картоне черные и белые клавиши и играл на них. «Что ж, видимо, не каждому дано», – вздыхала Аня. Только сейчас, сняв на 33-м году жизни дачу в Переделкине, я наконец реализовал свою болезненную мечту об «инструменте» – когда на музыку уже нет ни сил, ни времени.

Во взрослой жизни моя очевидная тяга к хорошей зарплате и понятным бытовым преимуществам, из нее вытекающим, тоже отнюдь не всегда находила поддержку. «В вашем возрасте, – говорил мне наставник, – следует мечтать о том, чтобы писать как Шопенгауэр, но совсем не о том, чтобы получать как Самошин». (Был такой редактор в отделе культуры газеты «Коммерсант».) Спорить с учителем – неблагородное дело, и я с удовольствием констатирую, что каждый раз, получая гонорар, я думаю, что произошла какая-то страшная ошибка – и это я, наоборот, должен заплатить за то, что мой текст опубликовали, поставили фамилию, напечатали тираж.

Так, конечно, не считает моя подруга, критик Лида М. Последние пять лет нашего общения проходили в довольно странном жанре: щедро подливая водочки, Лида рассказывала мне о том, как ей не повышают зарплату – и как неприлично часто ее повышают другим. «В чужой руке и… толще», – только и успевал я отвечать. Как всякий собственник, я полагал, что эта душещипательная тема припасена только для меня – и был неприятно удивлен, когда обнаружил, что зарплатная проблематика критика Лиды М. известна в журналистских кругах так же хорошо, как то, что Карина – жена Леши, а «Васю» можно застать в «Маяке». Интонационно и лексически песнь о неповышенной зарплате была настолько выверена, что сама по себе стала фактом – ну не искусства, конечно, но чего-то близкого к тому. Перформансом, вот чем. Я многократно предлагал критику: милая, дорогая, давай я поговорю про твою зарплату, попытаюсь убедить «палача твоего таланта» ослабить удавку – но нет, повышенная зарплата отняла бы у Лиды самую любимую игрушку, перевернула бы тщательно созданный, уютный и любимый мир. У каждого своя забава: кто-то упивается одиночеством, кто-то – мыслью о том, что он – алкоголик, Лида вот – обидной несправедливостью бухгалтерской строки. Я знаю человека, который упивается всеми этими обстоятельствами одновременно.

«Говорить о деньгах – неприлично». Почему? Не было бы их и того, что рождено ими, скольких блестящих воспоминаний лишилось бы человечество! Вот даже мой давнишний диалог с Татьяной Толстой. «Эдуард, скажите, зачем вам дача? Ну будет у вас этот чертов гектар соснового леса. Выйдете в трусах на участок. Там гриб. Весь день насмарку, пока закатаете».

Или вот еще. Дом-музей Булата Окуджавы в Переделкине. Экскурсия. Портреты. Гитара. Знаменитая коллекция колокольчиков. Посетителей немного – собственно я и пожилая супружеская чета из технической интеллигенции: дырки на свитере тщательно заштопаны, взгляд цепкий, давно вместе. Это – подарок от Ахмадулиной. А эти колокольчики привезли из Бразилии. Вот в этой комнате встречали Новый год. А вот в том кресле любил сидеть друг последних лет – Чубайс. И тогда, к неописуемой радости переделкинцев, расчищали дорогу. Мирный музейный рассказ, полный тоскливого очарования. «Здесь все, как было при жизни Булата Шалвовича, – заканчивает экскурсовод. – Будут ли вопросы?» «Скажите, а вдова продала квартиру в Протопоповском?» – вдруг спрашивает технический интеллигент. Господи, Боже мой! Что тут случилось с лицом экскурсовода! Неподдельное негодование, ужас и отвращение к волкам в овечьей шкуре, к стяжателям под маской нищих экскурсантов изобразилось на нем. «Какое это имеет отношение к делу? Я не уполномочена отвечать на ду… некультурные вопросы». А придется. Потому что сама вдова, судя по развернутой ею в девственном переделкинском лесу стройке – удивительно лихой даже по нынешним временам, к вопросам недвижимости относится совсем не с таким отвращением. Жизнь-то продолжается. Жить-то надо.

Среди недавних поступлений в мою копилку не могу не отметить Галину Борисовну Волчек, которая в телевизионном интервью отметила, что «не знает, откуда эти ужасные люди (имелись в виду спекулянты) берут билеты». Мой скромный опыт говорит о том, что в таких случаях нелишне обратить внимание на кассу и отдел коллективных заявок. «Мы про искусство, а не про деньги», – девиз очень многих наших мастеров культуры, в свободное от основной работы время организующих дачно-строительные, жилищно-строительные, гаражно-строительные и прочие симпатичные кооперативы. Но в версии для печати остается, конечно, пир духа в его незамутненном, бесплотном виде – питаемся Святым Духом, летаем экономом.

Очень часто лицемерие по отношению к деньгам, демонстративно наплевательское, презрительное отношение к материальным ценностям соседствует в деятелях культуры с их, как бы это полегче выразиться, не вполне адекватной оценкой собственного места в искусстве. Вот свежий пример. На днях в моей жизни случилось невероятное: таксист слушал не «Милицейскую волну», не «Шансон» и даже не «Кекс FM», – он слушал радио «Культура». Шла передача типа «Гость в студии». Композитор Лора Квинт и ведущий эфира упражнялись на тему «наша ненависть к миру потребления, масскультуре и прессе, ее обслуживающей». Г-жа Квинт отмечала, что журналисты не перестают лезть в ее личную жизнь. Что они задают вопросы про быт, про дом, про все то, что не имеет к искусству никакого отношения, вопросы, на которые она никогда не отвечала и не собирается отвечать. «Я не могу осуждать моих коллег, участвующих в этом шоу, – говорила Лора Геннадиевна. – Но я всегда буду в стороне. Потому что я – композитор от Консерватории, а не от эстрады». Тут же в эфир поставили образец творчества консерваторской воспитанницы. Думаю, многим знакомы эти простые мудрые слова, положенные на музыку г-жой Квинт.

 
Сегодня у меня на сердце вьюга,
А неудачи словно ошалели.
Так встретимся давай, моя подруга,
Посплетничать, подумать о судьбе.
Давай с тобой поплачемся украдкой,
И, может быть, за рюмкой водки сладкой
Я расскажу тебе свои печали,
А ты мне все расскажешь про себя.
 

В караоке-баре, куда занесла меня стихия страсти, эту песню заказывали даже чаще, чем «Таганку» и «Натали». Маленькие ничтожные людишки! Как смеете вы оскорблять своими сторублевками великие консерваторские устои?…