Текст книги "Русская жизнь. Тираны (апрель 2009)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

VIII.

В 1993 году в телеинтервью Андрею Караулову Полторанин (несколько лет спустя он станет президентом телекомпании Караулова «Момент истины») произнес словосочетание, вызвавшее бурю возмущения либеральной прессы, – «лагерный иврит». В каком контексте были сказаны эти слова и что обозначали, я не помнил и поэтому спросил, что такое лагерный иврит.

– Лагерный иврит – это стиль средств массовой информации современной России, – сказал Полторанин, как будто это и есть ответ на мой вопрос. Потом добавил:

– Это выражение было в записных книжках Исаака Бабеля. У него это так незаметно проскочило, но мне врезалось в память, и я тогда сказал у Караулова – мы дали большую свободу журналистам, но этой свободой надо пользоваться нормально. Нормальные люди, нормальные журналисты пользуются этой свободой, чтобы что-то для России сделать, а вот вся эта шпана, которая приходит на телевидение, использует свободу для того, чтобы все обгадить. И вот этот лагерный иврит, этот стиль общения с читателями, со зрителями, может вызвать большую волну сопротивления и волну погромов. Ребята, намотайте себе на ус, – если погромы начнутся, вы сами их и вызвали. Вот что такое лагерный иврит.

Я спросил Полторанина, понимал ли он, что такие слова безусловно не понравятся интеллигенции.

– Интеллигенция – это кто? – спросил меня Полторанин в ответ. Я назвал наугад имя одного из наших авторов. Полторанин поморщился:

– Вы считаете ее интеллигенцией? По-моему, она просто дура. Интеллигенция – это Астафьев Виктор Петрович, друг мой боевой, царствие ему небесное. Это Василий Белов, это Юрий Бондарев, тот же Распутин Валентин. Я их всех собирал у себя в министерстве, они мне говорили: чего ты об Ельцина мажешься, уходи оттуда! А я говорил: чего уходи, я же дело делаю, мы же создаем независимые СМИ.

IX.

Понятно, что нужно делать поправку и на эффект мемуаров, но, похоже, старый правдист Полторанин действительно боролся за независимые СМИ – и на должности министра, и позже, в первой Госдуме, когда депутату Полторанину удалось добиться преодоления вето Совета Федерации на закон, запрещающий госструктурам учреждать собственные печатные издания. Закон в итоге отверг сам Борис Ельцин.

– Я позвонил ему, сказал, что вообще не понимаю – с одной стороны не хотите избавляться от государственных газет, а с другой отдаете в частные руки целое ОРТ. С ОРТ, кстати, тоже была история. Когда мы принимали бюджет, Березовский пришел ко мне: «Дайте нам два миллиарда на содержание ОРТ». Я ответил: «С какой стати я тебе дам денег? В тебя государство комплекс вложило останкинский, все помещения за рубежом, всю технику, ты ни хрена, ни копейки не вложил – давай теперь раскошеливайся». Он побежал к Черномырдину. Черномырдин деньги выделил. Я снова позвонил Ельцину: «На каком основании вы этим хулиганством занимаетесь?» Он говорит: «Разговаривайте с Черномырдиным». Я отвечаю: «С этим м…ком не хочу говорить». Так мы и поругались.

X.

Полторанин говорит, что в 1996 году, последний раз в жизни разговаривая с Борисом Ельциным, он отказался сотрудничать с его избирательным штабом и пообещал не только голосовать против Ельцина, но и агитировать против него – говорит, что «к тому моменту уже все про Ельцина понял». В публичных проявлениях оппозиционности, впрочем, Полторанин замечен не был, зато, по его словам, были непубличные. Полторанин рассказывает, что после нового 1998 года в его квартире раздался звонок. Незнакомый мужчина сказал: «Михаил Никифорович? Это Рохлин Лев Яковлевич с глубоким к вам почтением. Мне нужно с вами поговорить».

Генерал Рохлин, избранный в Госдуму по спискам проправительственного блока «Наш дом – Россия», к тому времени был, может быть, самым радикальным оппозиционером в Госдуме. Он создавал антиельцинское «Движение в поддержку армии» и вербовал туда бывших соратников Бориса Ельцина. С Полтораниным ему повезло.

– Отношение мое к Ельцину и режиму, который он создал, неизменно с 1996 года, – говорит Полторанин. – Я считаю, что этот режим неконституционный с 1996 года, когда Ельцин проиграл выборы. Никто Ельцина не выбирал, они просто узурпировали власть. А теперь уничтожили парламент, из Совета Федерации сделали какую-то сходку, елки-палки, вместо партий – организованные преступные группировки чиновников. Все это антиконституционно, и конституционным путем нечего мечтать поменять власть, – а дальше Полторанина я цитировать не буду, потому что статью за призывы к свержению строя никто не отменял.

Лев Рохлин действительно нашел в Полторанине единомышленника. Полторанин говорит, что Рохлин готовил вооруженный мятеж, собирался отстранить Бориса Ельцина от власти и передать ее «Комитету национального спасения».

– Во главе комитета он хотел поставить Лужкова, и Лужков об этом, конечно, знал, – говорит Полторанин. – А насчет дальнейшего программа была такая – проводятся настоящие честные выборы, отменяются результаты приватизации, и дальше снова все на свои места.

Полторанин – первый из моих собеседников, кто так откровенно рассказывает о Рохлине под запись. Раньше я уже слышал – от отставных генералов, от действующих чиновников, – что-то вроде: «Никто никогда не узнает, какую роль в планах Рохлина играл, например, Черномырдин», или: «Последним, кого убило государство, был Рохлин», но каждый раз собеседники оговаривались: только, мол, не пиши об этом. Полторанин этой оговорки не делает – совершенно спокойно рассказывает, как водил Рохлина в банк «Империал» за спонсорской поддержкой, как за Рохлиным постоянно ездила «Нива» наружного наблюдения, как Рохлин за несколько дней до смерти сказал Полторанину: «Меня заказали».

Можно допустить, что Полторанин фантазирует, желая придать своему образу оттенок героизма или еще из каких-то того же порядка соображений. Но, черт возьми, рассказ бывшего вице-премьера о подготовке государственного переворота – это в любом случае сенсация. Прозвучи такой – неважно, правдивый или нет – рассказ в условной Америке – он стал бы сюжетом для десятков книг и фильмов, а я вон, видите, сопровождаю каждый абзац реверансом, чтобы вы, не дай Бог, не подумали, что я отношусь к словам Полторанина всерьез.

– А потом, когда уже всем все было ясно, когда его заложили соратники, Рохлину позвонил Валя Юмашев и сказал, что Борис Николаевич вам предлагает должность замминистра обороны, Рохлин ответил: «Скажи своему Ельцину, чтоб шел нах…». А потом его убили.

XI.

В 1996 году, когда у Полторанина истекли депутатские полномочия, он вместе со своей старой соратницей Бэллой Курковой выиграл в Петербурге конкурс на телевизионную частоту и, взяв кредит у каких-то англичан, создал телекомпанию «ТВ-3» (ныне это «Настоящий мистический» канал). Несколько лет спустя партнеры продали канал структурам Владимира Потанина, и теперь бывший министр может позволить себе вполне безбедно существовать на даче в коттеджном поселке, почти не бывая в Москве.

В прошлом году в «Русской жизни» основатель журнала «Столица» Андрей Мальгин писал о Полторанине: «Он любил приглашать в свой кабинет главных редакторов и пьянствовать с ними. Пару раз и я там был. Это был какой-то ужас: водку наливали стаканами, закуски не было, некоторые выходили блевать в туалет, а красный как рак Полторанин сидел прочно, как Будда, и разливал себе и гостям бутылку за бутылкой. Смысл в таких встречах был: главные редактора подсовывали Полторанину на подпись челобитные о выделении кредитов, и Полторанин наиболее стойким собутыльникам их подписывал». Я пересказал этот фрагмент Полторанину, Полторанин в ответ обозвал Мальгина дураком и сказал, что пили не водку, а коньяк, и не стаканами, а маленькими рюмочками.

Черт его знает, стаканами или рюмочками, но я бы с Полтораниным, конечно, выпил.

Плохого не помню

Рассказывает Муза Васильевна Ефремова

Ташкент

Я родилась в 1928-м в Ташкенте, мой отец тогда работал в какой-то европейской компании, которая экспортировала узбекские фрукты. Кажется, главным товаром, которым они занимались, были не фрукты, а упаковка, – каждое яблоко или абрикос заворачивались в хрусткую бумагу. У нас дома этих плодов было всегда много, как было много их и в самом городе, где черешни и абрикосы росли примерно так же, как в Москве вязы и тополя.

Фамилия моей мамы – Флавицкая; она была внучатой племянницей знаменитого художника Флавицкого, автора «Княжны Таракановой». Ее родословная – отдельный сюжет. Ее отец, а мой дед, Артемон Джиджикия, голубоглазый блондин-мингрел, служил в Варшаве в штабе князя Константина Романова. Именно там его застал 1914 год. Отправив маму с сестрами в Грузию (представьте себе – выпестованные няньками и боннами девочки из знатной семьи, разговаривающие на французском и немецком приехали в горные села и пасли там скот), он после революции влился в ряды Белой армии, попал в плен, а затем вернулся в Грузию, где пошел работать в обычную школу, учителем математики. Естественно, эту богатую биографию ему припомнили потом в 37-м – отправили в лагеря на Алтай, где он умер через несколько месяцев. Его просто не успели расстрелять.

О папиной судьбе я, к сожалению, не знаю так подробно, но и она была причудлива: до революции преподавал в Кадетском корпусе, затем был партизанским командиром на Дальнем Востоке, едва не попал в плен к японцам, после окончания Гражданской занялся делами сугубо мирными. Например, был пионером советского тенниса, как «большого», так и настольного, – так, в Ташкенте до сих пор есть спортшкола имени Ефремова.

Ташкент я помню не из детства, а уже из, так скажем, отроческих лет, – мама с папой расстались, и я потом лишь приезжала к нему. Ташкент в те годы был вполне благополучным городом. Он весь состоял из одно-двухэтажных частных домов, и культура там цвела не хуже, чем абрикосы и вишня. Мы с мамой уехали в Москву, однако потом я несколько раз приезжала в Ташкент – в какой-то момент она очень серьезно заболела, и меня отправили в Узбекистан надолго. Там, с папой, было очень хорошо, я занималась в балетной школе Тамары Ханум, стала чемпионкой города по теннису, никогда не болела. Стоит ли говорить, что уже после моего возвращения из Ташкента, в тридцатых, отца тоже арестовали. Однако мне об этом не сказали ничего – просто «папа уехал в командировку»

Москва

В Москве мы с мамой поселились на Арбате у родственников в комнате девять на девять; я пошла в школу и стала постоянно болеть. Мне часто приходится слышать и читать, насколько свинцовыми были те годы, как всех парализовал страх. Я не помню ничего подобного, возможно, мне было просто мало лет. Или сказалось свойство памяти запоминать только хорошее. Зато помню, насколько душевны были люди в те годы, насколько светлое это было время.

За мамой стал ухаживать сановный человек, работавший референтом у Молотова. Понятно, что были с его стороны некоторые обещания, но маме для объявления его persona non grata было достаточно того, что он чиновник высокого ранга. Она познакомилась с Юрием Мироновым, работавшим в те годы монтировщиком в Вахтанговском театре. Этот человек затем стал моим отчимом. Мама все почувствовала правильно – отчим не чаял в нас души, а приставучего референта очень скоро посадили. Дядя Юра был поэт, но его не печатали, потому что он всегда был критически настроен по отношению к власти.

Война

Великую Отечественную я встретила с подвернутой юбкой, стоя в футбольных воротах. Я вообще была такая девочка-мальчик, во всяком случае, вратарь из меня был вполне неплохой. Мальчишки меня обожали; своего велосипеда или самоката у меня не было, но я была для всех своя, и мне всегда их давали. Мы к тому моменту уже переехали в дом на Рождественский бульвар (на углу с Малым Кисельным), снова к родственникам. Странное дело – комната была маленькая, почти без света, вся мебель одолженная, но у нас было ощущение, что мы проживаем в какой-то царской зале.

В первые годы войны у нас были две формы внешкольного досуга: футбол и тушение зажигательных бомб песком из ведра. Мы были веселые и бесшабашные, помню наши разговоры о том, что, мол, раз бомбы падают, пусть бы одна из них упала в склад Чаеуправления на Мясницкой, а мы бы собрали разлетевшиеся конфеты. Во время одного из налетов фугас угодил в гараж НКВД в Малом Кисельном, и взрывная волна подняла в воздух балку, которая пришлась мне по спине. Отвели к врачу, перелома не обнаружили, забинтовали, и уже через некоторое время я думала, что все зажило. Лишь совсем недавно травма здорово дала о себе знать – оказывается, у меня все-таки был перелом позвоночника, с которым я проходила всю жизнь.

В войну я понемногу работала – то чертежником на военном заводе, то швеей. Мы сначала шили рукавицы для солдат, а потом нам вдруг стали спускать заказы на крепдешиновые скатерти с филейными кружевами. Мы были озадачены, но очень быстро выяснилось, что мы изготовляли их для генеральских жен. Энтузиазма, как вы понимаете, стало в разы меньше. Мне, кстати, не хватило месяца для того, чтобы стать ветераном труда и пользоваться сейчас льготами, ну да я не гонюсь за ними. Мы тогда работали за карточки, и хотя бы потому все это имело смысл.

Впрочем, работала я не только из меркантильных соображений: в свободное время регулярно отправлялась помогать в госпиталь. «Сестренка, уточку!» – кричали мне солдатики. Я не понимала, о чем речь, начинала петь в ответ сказки, мол, поправишься, поедешь в деревню, там уточки… А меня санитарка отозвала в сторонку и говорит – ты что, не знаешь, что горшок так называется?

Ближе к концу войны во мне проявились гены Флавицкого, только я стала не рисовать, а шить. Полезное, в общем-то, умение в войну. Другое дело, что у меня парадоксальным образом не получалось это делать за деньги. Сделать вещь друзьям и знакомым, доработать чужую вещь так, чтобы она заиграла, – пожалуйста, берешь заказ – ничего не получается, все из рук падает. Мама после войны пошла работать в наркомат легкой промышленности, так ее коллеги ахали от того, в каких вещах она приходила на работу. Ко мне до сих пор приходят за советами…

Тогда же примерно, благодаря одной из маминых коллег, мы хорошенько влипли. Мамина сослуживица в 1947 году решила продать нам пальтишко на меня – тогда оно стоило тысячу рублей. В какой-то момент эта женщина уговорила маму, что лучше расплатиться после денежной реформы. А у нас не было ни сберкнижки, ни счета, и мы в результате обмена стали, прямо скажем, гораздо беднее. Расплачивались за это пальтишко мы потом около двух лет. Помните, как тогда писали газеты: «с чувством глубокого удовлетворения воспринял советский народ шаги», «увеличилось благосостояние».

МГПИ

В конце сороковых я стала выбирать вуз. Было странно – сама я хотела в архитектурный, опыт чертежника плюс связи голосовали за МАИ, но в результате я поддалась уговорам родни и пошла в педагогический, на факультет русского языка и литературы. И не могу сказать, что хотя бы раз об этом пожалела, потому что вся моя дальнейшая жизнь так или иначе оказалась связана со словесностью и педагогикой. За этот выбор голосовала моя абсолютная грамотность.

На этом поприще меня ждали два открытия. Во-первых, русский язык оказался тяжелейшей дисциплиной, и построенная на интуиции грамотность никак не помогала в деле его освоения. Во-вторых, как показала педпрактика на втором курсе, лишь немногие из приблизительно трехсот моих сокурсников могли работать с детьми. А я заодно поняла, что это мое дело – на сто процентов.

После института мне предложили работать в МИМО. Я пришла, посидела, послушала, о чем они говорят, – и только меня и видели. Спесивые, заносчивые студенты; разговоры только о загранице. Вместо этого устроилась в меховой техникум в Ростокино. Там было интересно – я пришла, вошла в класс, ребята по 16-17 лет, все заняты своими делами, на меня никто не обратил внимания. Тогда я посмотрела на них, заложила два пальца в рот и как свистну! Доверие было завоевано мгновенно, мы в дальнейшем прекрасно ладили, и, смею надеяться, были друг другу интересны.

Хрущев

Не могу сказать, что не заметила смену власти – заметила еще как. В день похорон Сталина я попала в такую давку на Трубной, что если бы не солдаты, которые подхватили меня на перегораживающий улицу грузовик и перенесли через оцепление, я бы просто погибла. Но и от Хрущева мне косвенным образом досталось. Я была дружна с художниками студии Милютина – Жутовским, Муравьевым. Мне рассказывали, что на выставке в Манеже, Никита Сергеевич тыкал пальцем в написанный с меня «ню» и орал: «У женщины, что, может быть такая талия?» Я, впрочем, не обиделась.

Но, помимо художнической среды, были у меня замечательные встречи и с людьми слова, например, с Анатолием Якобсоном и Корнеем Ивановичем Чуковским.

Якобсон

С Якобсоном мы познакомились в знаменитой Второй математической школе, где учился мой сын Юра. Меня вызвали туда, потому что сынок писал стихи на уроке математики. Я в какой-то момент вышла из учительской, и от нервного напряжения расплакалась. Вдруг чувствую – надо мной кто-то наклонился. Оборачиваюсь, и вижу человека с внимательными голубыми глазами. Я тогда слышала что-то – Анатолий Якобсон, критик, литератор, переводчик, вся Москва съезжается на его лекции о поэтах ХХ века… Мы сутки гуляли с ним по Москве, не в силах расстаться, и все двадцать четыре часа он рассказывал мне о своей жене Майе Улановской. Дочь наших первых агентов в Америке, она была арестована 18-летней девушкой и прошла через лагеря. Вскоре после рождения их сына Саши она сказала: «Толя, у меня никого нет, но я тебя не люблю, и жить с тобой не буду».

Мы с ним жили не расписываясь, сейчас это называется гражданским браком. Отчасти такое положение было связано с Толиной правозащитной деятельностью, его могли арестовать в любую минуту. Впрочем, я наши отношения даже любовью назвать боюсь – просто мой дом стал его домом. Нам уже Майя стала говорить – мол, почему вы не женитесь? А его просто могли схватить в паспортном столе, и мы это прекрасно понимали.

В какой– то момент Толя тяжело заболел. Из школы он к тому моменту уволился (у них с директором была договоренность, что он работает до тех пор, пока его деятельность не начнет угрожать школе), пошел на очень тяжелую работу в Первую образцовую типографию -и просто надорвался. Мы нашли очень хорошего врача, она спасла его. Мы стали думать, как отблагодарить интеллигентного человека? А накануне Толе через дипломатическую почту переправили из Америки первые карманные издания Солженицына. Вот мы и решили, что упакуем в коробку конфет эти самые томики и преподнесем. Так и сделали. Что началось в ответ! «Вы что? У меня дочь комсомолка! Как я принесу ЭТО в дом?»

Чуковский

К Корнею Ивановичу в Переделкино я стала приезжать еще до знакомства с Якобсоном, в 1963 году. Сначала со своими школьниками, которые помогали ему по саду и по хозяйству, разбирались в библиотеке, он же в ответ проводил с нами много времени, читал стихи.

Моя подруга Клара Израилевна Лазовская была его литературным секретарем. Со временем я стала ее «заместителем», или «заменителем» – если была потребность и позволяло расписание, я неслась к Чуковскому в Переделкино. Он был удивительным человеком – одновременно и нянькой, и ребенком. Непосредственный и очень мудрый, нуждающийся в помощи, и сам готовый помочь и всегда знающий, как это сделать. Однажды, провожая меня, он сказал: «Позвольте, помогу вам одеться». Я и повторила за ним, не задумываясь: «Помогите мне, пожалуйста, одеть пальто». «Вы сказали «оденьте?!» – и прочитал лекцию о правильном словоупотреблении, которую я запомнила на всю жизнь. Моей преподавательской самоуверенности в тот момент как не бывало.

Он вставал рано утром, работал, а затем ложился спать, в этот момент надо было читать Корнею Ивановичу вслух. Причем каждый раз он нарочно выбирал те книги, с которыми, по его мнению, мне надо было срочно знакомиться. Иногда просил меня читать детективы в свежих переводах: Жоржа Сименона, Агату Кристи. Поначалу я даже позволила себе вольность – мол, что это вы читаете такое, Корней Иванович? На что он совершенно спокойно отвечал, что и уму иногда нужно отдыхать.

Я на всю жизнь запомню его отношение к детям, не такое, знаете, дежурно-ласковое, какое бывает у родителей и педагогов, а внимательное, погруженное. Корней Иванович много занимался с моим сыном Юрой: тот в детстве писал стихи, и не было у него читателя более внимательного, чем Чуковский.

Зная о моих визитах в Переделкино, Толя Якобсон неоднократно говорил мне, как бы ему хотелось узнать, что думают о его работе Корней Иванович и Лидия Корнеевна. К тому же Толя был правозащитником, и в этом плане Чуковская была для него примером и объектом восхищения.

Ну, а заочное их знакомство с Корнеем Ивановичем состоялось с моей подачи. Я приехала на очередную вахту и, когда подошло время чтения вслух, испросила разрешения почитать ему работу молодого литератора. Он согласился. Слушая, он в какой-то момент попросил помочь встать, внимательно посмотрел на меня и спросил, кто это написал. Я назвала имя и фамилию. Тогда Чуковский, видя, как я волнуюсь, вдруг сказал: «Он ваш хахель?» Мне стало смешно, я что-то пробормотала и стала читать дальше. Когда я закончила, он произнес: «Муза, мне надо показать это Лидуше!» На следующий день мы зашли к нему в кабинет, он взял со стола книгу, и надписал: «Анатолию Александровичу Якобсону с восхищением и завистью!» Это была только что вышедшая в новой редакции книга «Живой как жизнь».

Толя с Лидией Корнеевной стали очень близки. Знаменитый Толин архив хранился у Чуковских на чердаке…