Текст книги "Русская жизнь. Август (август 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

* ДУМЫ *
Дмитрий Ольшанский
Родственник

Памяти А. И. Солженицына

Ему было 89, и все знали, что «это возраст». Что он тяжело болеет. Что он уже сделал все, что мог, все, что хотел. Что все задуманные им книги написаны. И все-таки ужасно хотелось верить, что Александр Исаевич проживет еще год, два, пять, десять. Мы ведь хотим, чтобы пожилые наши родственники жили как можно дольше, вне зависимости от того, насколько они уже «исполнили свое жизненное предназначение»?

Солженицын был в этом смысле прежде всего всеобщим родственником, и только потом уже – гением, классиком и национальным героем. Очень важно было знать, что он жив, и уже одним существованием своим на свете делает нашу жизнь чудеснее и сложнее.

Александр Исаевич был человеком до такой степени грандиозным, что его украшали даже пародии. Добрые или едкие, его сатирические портреты таинственным образом только подтверждали значимость оригинала – подобно булгаковскому Ивану Васильевичу – Станиславскому он сообщал свое подлинное величие даже чужой иронии.

Так, в одном из шуточных рассказов Андрея Сергеева, где «Солженицын ежедневно выпускает обращения к правительствам и народам мира», обнаруживается замечательно точное:

Я шел через лес в сторону Глухова и на опушке вдруг увидал поляну и на ней: обычные печатные обращения на стволах и – записки, записки, записки от руки – наколотые на сухие веточки, пришпиленные булавками к пням, разложенные на траве.

Великий писатель находил время обращаться ко всем поименно:

– Виктор Николаевич, дорогой, очень надежусь.

– Федя, какие же собаки ненужные бывают?

– ЗИНА, НЕ ПУЩУ!

И действительно. Казалось, что у Солженицына хватит сил, терпения и крепости, чтобы научить всех, помочь, напутствовать и предостеречь буквально каждого – будь то вожди с президентами или Федя и Зина с Виктором Николаевичем. И только теперь, после многих лет пренебрежения, до чиновничьей и праздной публики доходит смысл его давних статей и выступлений. Оказывается, что «Как нам обустроить Россию» было не «архаичной фантазией», но – своевременным точным советом.

Его самая любимая, постоянно повторяемая им идея «сбережения народа» казалась несущественной, необязательной в годы, когда русская история щедро тратилась на жертвы внешнему миру, неизменно награждавшему своих спасителей презрением и ненавистью. Но теперь, когда все прежне-русское – в человеческих типах, общественной жизни, задачах политики или словесности – стремительно съеживается, уступая место «бизнесу», истончается, кончается буквально у нас на глазах, именно «сбережение» делается первой общественной целью, если, конечно, кроме бизнеса у нас когда-нибудь заново появится и общество.

Важно также, что Солженицын умел найти для русской политики, для сформулированной им почвенно-земской идеологии органически подходящие ей слова. О, если бы наши министры прекратили жевать зачерствевший учебник по девелопменту-креативу и, плюнув в рожу национальному «проекту» и человеческому «капиталу», заговорили бы солженицынским языком. Впрочем, чтобы избежать комедийности, надо признаться: тогда на их месте должны были быть совсем другие министры.

Однако дело не только в идеях.

Александр Исаевич обладал талантом прежде всего литературным, а не политическим. Разговоры о том, что значение его как писателя происходит исключительно от борьбы с КГБ и обличения лагерной системы, принято вести в кругу людей, вообще не разбирающихся в русской словесности. Меж тем в число несомненных писательских шедевров, им созданных, стоило бы поместить не только канонические «Один день», «В круге первом» и «Архипелаг» (страшную и в то же время веселую книгу!), но и «Теленка», и «Август Четырнадцатого», и «Ленина в Цюрихе», и много еще того, что будут читать и перечитывать его грядущие поклонники. Пытчивые, как удачно придумал другой вышутивший, а на деле восславивший Солженицына сатирик, читатели.

И я надеюсь, что время подтвердит мою уверенность в том, что не оцененное еще в полной мере «Красное Колесо» – это прежде всего увлекательнейшее чтение, лучшее, что было написано о Русской революции со времен трехтомника Л. Д. Троцкого. Драматический синтаксис, создающие образцово кинематографическое напряжение выдержки из новостей и газет, психологическая анатомия героев, наплывающий на Россию хаос, которому нет преграды и от которого нет спасения: эту волшебную книгу можно читать всю жизнь. Жаль, что Александру Исаевичу не хватило даже и долгих его лет на то, чтобы продолжить Узлы и завершить свою восхитительную работу. Но и то, что он успел, – захватывает однажды и навсегда.

Есть такой старый вопрос: какую книгу вы бы взяли с собой на необитаемый остров? Отвечаю. Десять томов «Колеса».

Вообще, солженицынский масштаб был таков, что в русском обществе просто не существовало такой точки обзора, с которой его можно было бы «снисходительно не признавать». Все многочисленные «разоблачения» его личности, исходившие от советских и антисоветских, посконных и загранолюбивых, обидчивых и сердитых, вызывали не столько злость, сколько жалость: с таким же успехом разоблачительные господа могли топать ногами на море. Неловкость, сплошная неловкость: за врагов Солженицына было стыдно, когда они приписывали ему несусветные дикости, объявляли его то фашистом, то «реакционно-мессианским пророком», а то и вовсе русским аятоллой. И это при том, что взгляды Александра Исаевича – в действительности очень умеренные, предельно рациональные и по-своему очень «американские», то есть подлинно-демократические, – ох как далеки были от всего того, что «приличные люди» так не любят в России. Скорее уж, Солженицын как деятель воплощал в себе то, на чем держится как раз весь западный мир, и даже этого в нем изряднопорядочные критики не поняли и не узнали. Что же до гонителей с противоположного края, то там и говорить не о чем: «клеветал», «не любил нашего товарища Сталина», «работал на сатанинское ЦРУ». Только и есть, что сказать: милое ЦРУ! Забери уже куда-нибудь, желательно к черту, таких патриотов.

А еще было что-то очень существенное в самой личности Александра Исаевича, что заставляло считать его образцом, эталоном поведения человека, и то был вовсе не «антилиберализм», «антисоветизм» и прочие ярлыки в том же роде. Обаяние Солженицына, которое так явно чувствует всякий, кто открывает его автобиографические сочинения, исходило от его немыслимого жизнелюбия: вся его жизнь есть, если угодно, урок по борьбе с унынием. Реальность – любая реальность, а не только крайняя по жестокости, лагерная – обыкновенно направлена против человека, превосходящего общее место. А уж тот мир, в котором провел большую часть жизни А. И., и вовсе не оставлял ни единого шанса на рискованную самостоятельность. И все-таки он разгромил эту бетонную объективность. Учитель математики, он опроверг всю печальную арифметику, которая полагалась ему, как родившемуся в 1918 году, а затем еще и призванному, посаженному, заболевшему, преследуемому. И в итоге даты жизни его на могиле будут напоминать старые фантастические романы – ведь сама цифра 2008 уже говорит человеку двадцатого века о том, что трудное настоящее пережито, и наступило какое-то далекое смутное завтра, по всей вероятности, более спокойное и счастливое. Но все-таки этот страшный, хотя и бодрый, веселый, как и «Архипелаг», урок его биографии еще пригодится, когда арифметика русской истории снова примется делить и вычитать растерянных людей.

Но кроме долголетия публицистики Солженицына, значения его личности и бессмертия его прозы, есть и еще одно важное обстоятельство, связующее его имя с будущим.

Сейчас, в траурные дни, принято говорить о том, что скончался последний великий русский писатель, ушел последний классик. Никак не желая задеть чувства произносящих эти слова, не могу согласиться. Думать так – значит перечеркивать все то общественное, чему посвящал себя Александр Исаевич, отрицать ту любовь к отечеству и ко всему русскому (русскому, а не фальшиво-«российскому»!), которой он отличался всю жизнь.

Ведь если работа Солженицына не была напрасной – он не будет последним. Он и сам, как мне кажется, совсем не хотел бы закрывать собой и большую русскую литературу, и традицию всеотзывчивых писателей, ответственных за все, что делается в нашей несчастной России. Русская речь, бесценной частью которой стали его вещи, обязательно подарит нам продолжателей его трудов. Тех, кто, отвергнув гнусно мельтешащую моду и общие места эпохи, откроет, ему вслед, словарь Даля и сочинит новые дивные книги.

И мне кажется, что Александр Исаевич, родственный всякому волнующему слову, сочиненному по-русски, с высоты тех невидимых мест, куда определит его Господь, благословит эту работу.

Дмитрий Быков
Свободное время

В июле – рано, в сентябре – поздно

I. Опыт климатического обоснования

Существуют вещи недоказуемые и неопровержимые: цирковым лучше не садиться спиной к манежу, подкова помогает и верящим, и неверящим (Нильс Бор), хода нет – ходи с бубей (рациональное обоснование отсутствует, но проверено многажды), дерьмо снится к деньгам (обоснование существует, но многословно и зыбко), зимние дети крепкие и т. д. Все это – из разряда народных мудростей, установленных экспериментально, но не имеющих внятной причины. Ниже предпринимается попытка выяснить, почему август в северном полушарии вообще и в России в частности – тревожный, часто катастрофический месяц. На это можно много и аргументированно возражать, но толку от этих возражений чуть. Стереотип в народном сознании никогда не формируется на ровном месте: фольклор не обманешь. А народ у нас боится августа, как боялась его Ахматова, в чьей жизни самое ужасное происходило именно на исходе лета. Правда, умерла она в марте, но это, может, как раз было не ужасом, а освобождением для лучшей жизни, в которую многие (и я иногда) искренне верят.

У меня был как-то на эту тему диалог – даже опубликованный – с филологом и мыслителем, чья профессия как раз и состоит в определении неопределимого; он умеет любой текст разложить по полочкам, разобрать по косточкам и выявить-таки механизмы его воздействия на читателя – ему ли не сладить с августом? Он принялся аргументированно доказывать, что в июне, октябре, ноябре, да во всяком решительно месяце у нас происходит множество больших и малых катастроф, то есть дело далеко не во времени года. Хрущев, скажем, тоже разделял это суеверие и очень боялся, что его снимут в августе, даже в отпуск уходил только в октябре. Вот его и сняли в октябре. Путч 1991 года? Но куда травматичнее и страшнее был октябрьский мятеж два года спустя. Корниловский поход на Петроград? Но опять-таки он завершился бескровно, а вот через два с половиной месяца… Дефолт? Но сравнима ли августовская паника девяносто восьмого с январской шестьдесят первого, когда в стране грянула готовившаяся в строгой секретности денежная реформа? Ввод войск в Чехословакию 20 августа 1968 года? Но разве Афганистан (декабрь 1979) не был тысячекратно ужаснее по последствиям? Что касается техногенных катастроф августа, все это бледнеет перед апрелем Чернобыля. Словом, попытки привязаться к августу и локализовать ЧП – не что иное, как попытка россиян внести хоть какой-то порядок в исторический и интеллектуальный хаос, который образовался у них на месте мировоззрения и науки.

Согласиться с этим было бы легче всего, кабы не собственная физиология, не это струнное, дрожащее напряжение, столь ощутимое во всем теле с началом августа. Это мой любимый месяц, потому что в этом-то лихорадочном напряжении и являются лучшие мысли, и вообще я, признаться, люблю, когда в воздухе носится нечто тревожное: тревога мобилизует лучшие качества – быстроумие, наблюдательность, реакцию, особенно если речь идет не о низменном страхе за собственную шкуру, а о возвышенном ожидании великих перемен. Думаю, дело не в статистическом распределении неприятностей по месяцам (здесь август действительно ничем не выделяется), а в его, так сказать, лице, в специфическом климате этого месяца, знаменующего вступление России в полосу осенне-зимней хмари. Лучше всего запоминается событие, резонирующее с нашим внутренним со– стоянием. Так, оптимистическая книга, прочитанная во дни депрессии, не оставит в душе никакого следа – а что-нибудь мрачное, пусть и не Бог весть каких достоинств, покажется глубочайшим и точнейшим шедевром. Перечитаешь потом в нормальном состоянии – батюшки, что же я там увидел? Но совпадение собственных настроений и внутренних колебаний с авторскими непоправимо смещает оценку: про объективность можете забыть. Так и с августом: это месяц, больше всего похожий на кризис среднего возраста. Мироощущение августа катастрофично. Только что был июль, все цвело и пахло, завязывалось и зрело, нежилось в мареве, под поцелуями золотого змея, по-сологубовски говоря (ужасно привязчивы штампы серебряного века, пошлость потому и живуча, что человечна и всем понятна). И вдруг – незаметный перелом, переход в новое состояние, совершающийся чаще всего за одну ночь. Цветочки кончились, пошли ягодки. Нет, мы еще в соку и в силе, и осенью еще толком не пахнет, и небо еще синее… но вот как раз с неба все и начинается: синева его уже тревожна. И ветер сильней, порывистей, и холод в нем уже настоящий, нешуточный, и вообще – горькая струя зрелости уже примешалась к летней сладости. Большинство потому и торопится в отпуск именно в августе, что нет ничего слаще последних капель.

Об этом состоянии – как о многих, впрочем, – самые точные стихи написала Новелла Матвеева: «Пробрезжил красным листик темной зелени, роса упала, волос поседел. Скажи, когда они все это сделали? И в щелку-то никто не подглядел! И может быть, тропинкой цвета финика по желтым листьям в рощу забредешь и паутинку, словно ленту финиша, на самой середине разорвешь. И далее по этой же тропинке пойдешь не так, как шел до паутинки».

Август – время зрелого всепонимания на краю гибели, потому что в сентябре, надо заметить, природа уже примиряется с распадом. В октябре этот распад приобретает характер лавинообразный, и думаешь уже только о том, как спастись, забиться в нору, пересидеть зиму, греясь и грея детенышей. В августе еще есть время рассуждать о чем-то, кроме выживания. Глядеть по сторонам. Подводить итоги. Август – время свободное, отпускное, и потому есть минута, чтобы вспомнить, отчаяться, простить, примириться, нужное подчеркнуть. В сентябре дети уже идут в школу, родители – на работу, старики сидят с внуками, жить, слава Богу, опять некогда. Пресловутый наш трудоголизм – совершенно, в общем, бесполезный, потому что ничего нового и прекрасного страна, увы, не производит – это ведь еще и бегство от вопросов, стремление занять себя так, чтобы не оставалось секунды на осознание. Август – пауза, выдох года, балансирование на краю; немудрено, что мысли в это время приходят примерно такие же, как и на пресловутом рубеже «тридцать семь – сорок». Помню, как в ответ на признание, что к тридцати семи совершенно замучила ипохондрия и сестра ее мизантропия, Аксенов с чисто врачебной уверенностью предупредил: до сорока будет колбасить, потом отпустит, словно ничего и не было. Как в воду глядел.

Разумеется, помимо этих климатических, есть и политические соображения. Пример: все в отпусках, а в это время гораздо лучше устраивать всякие мелкие государственные подлянки вроде обмена купюр или смены власти. Многих (в том числе высокопоставленных) нет в Москве, средний класс либо на курорте, либо занят заготовками на даче, и все настолько заняты собой, что до России никому нет дела. Думаю, именно с учетом этого соображения русский политический год начинается не в январе и уж тем более не в сентябре, а в августе. Стоит вспомнить и путч-91 (который, правда, кончился, не начавшись, – но время было выбрано грамотно), и басаевский рейд в Дагестан в 1999 году, при обстоятельствах более чем загадочных. В августе у человека – в кои-то веки – есть время подумать о себе, и в эту самую щель страна просовывается с решительностью насильника. Никогда нельзя отвлекаться на личные проблемы – общественные не дремлют.

II. Краткая история вопроса

Правда, и общественные эти проблемы в августе – особого, довольно специального рода. Я рискнул бы связать большинство августовских катастроф (кроме чисто техногенных, хотя и тут не все однозначно) с провокациями. Людям зачем-то надо, чтобы катастрофы происходили именно в это время: то ли действительно потому, что народ в отпусках или на дачах, то ли потому, что два месяца лета изрядно плавят мозги и снижают критичность. Однако как минимум три крупные августовские провокации я вспомню с лету. Первая и самая наглая – корниловский мятеж: многие обоснованно полагают, что Корнилов (точней, третий конный корпус под командованием Крымова) двинулся на Петроград по сговору с Керенским. Не убежден, что Корнилов сумел бы покончить с большевиками, – вряд ли диктатурой можно было остановить тогдашнее всероссийское разложение, это и большевикам удалось не сразу, – однако факт остается фактом: Керенский всерьез намеревался задушить революцию руками Корнилова, но не сумел с ним договориться о власти. И предпочел его сдать, вооружив попутно Советы для отпора мятежникам; остальное было делом техники.

Относительно другого происшествия мнения до сих пор расходятся – я говорю о южнокорейском «Боинге», стартовавшем из Нью-Йорка 31 августа 1983 года и сбитом 1 сентября над Сахалином. Поскольку ни одного тела, ни даже фрагмента тел за месяц не было найдено, а большая часть обнаруженных вещей с «Боинга-747» оказалась заведомым хламом, – возникла вполне обоснованная версия, что пассажиров в самолете не было, а вместо багажа – исключительно для камуфляжа – навалили что попало. Сам полет над советской территорией был чистой провокацией на высшей точке холодной войны: Андропов представлялся Западу человеком исключительно опасным, и небезосновательно. Вероятно, его решили проверить на вшивость – и результат этой проверки оказался жутковат: самолет, дважды вторгшийся в советское воздушное пространство, сбили, и Андропов, комментируя этот факт на заседании Политбюро, сказал: «Людей, конечно, жалко, но наша ПВО действовала правильно». Именно после инцидента с «Боингом» Рейган назвал СССР «империей зла». Впрочем, Андропова не нужно было провоцировать особо: ястребиность его сомнений не вызывала и не могла быть замаскирована даже визитом Саманты Смит в Артек по его личному приглашению.

Что касается путча 1991 года, я предложил бы прислушаться к точке зрения генерала Варенникова: как-никак он был непосредственным участником событий и помнит, что Михаил Сергеевич Горбачев внятно дал путчистам карт-бланш. Он не говорил им, конечно, открытым текстом – давайте, мол, устраивайте хунту, а я в Форосе посмотрю. Но в нашей стране большую роль играют сигналы. Так вот, Михаил Сергеевич дал сигнал. Чтобы потом, в случае необходимости, легко отмежеваться: это вы, кровожадные, меня неправильно поняли! Насколько можно было присмотреться к Янаеву, Крючкову, даже и решительному Павлову – все эти люди, конечно, сильно не любили свободу, но именно поэтому вряд ли отважились бы действовать по собственной инициативе. У них явно была санкция на такие действия – не зря Горбачев предупреждал страну, что всей правды не расскажет никогда. Кстати, это была не самая удачная его реплика. Она сама по себе красноречивей любых откровений.

III. О текущем моменте

Что касается нынешнего августа, он выдался тревожным по многим причинам. Первая заключается в повышенной нервозности общества как такового: оно перегрето экономическим процветанием в сочетании с политической несвободой, а это коктейль опасный. В 1913 году, помнится, так уже было, и в августе (разумеется!) четырнадцатого взорвалось. В России вообще работает удивительная закономерность – периоды процветания обязательно оказываются затхлыми, душными, безгласными, что дает некоторым исследователям (спекулянтам, проще говоря) повод говорить о благотворности цензуры и автократии для российской экономики. Между тем именно благодаря цензуре и автократии российское общество всякий раз и спотыкается на ровном месте, вляпываясь в очередной катаклизм, который в пирамидальных структурах никогда не умеют предотвращать. Иногда могла бы спасти ротация, иногда – коллективное обсуждение, иногда – общенациональная мобилизация, но общество успевают так растлить тотальным доносительством, повиновением и прочими прелестями несвободы, что когда надо бы собраться для рывка – оно отделывается брюзжанием либо разваливается на группки. Диву даешься, глядя на десятые годы прошлого века, как уверенно и быстро все маршировали к явной погибели. В семидесятые все тоже было очень наглядно. Дело в том, что при отсутствии внутренней политики активизируется внешняя – и становится, особенно на волне экономических успехов, крайне агрессивной. Сегодня многие машут кулаками с избыточным усердием, и потому ожидать в августе нового пика российско-грузинского напряжения вполне естественно. Да и не в одной Грузии дело. Жестко управлять можно нищим, еле дышащим обществом – а в богатеющей стране очень трудно орудовать исключительно гаечным ключом. Окрик становится опасен, и главе государства приходится обращаться к особо ретивым подданным с просьбой «не кошмарить бизнес». В том-то и дело, что экономические процветания в России опасней упадков – при процветании у людей просыпается не только желание бесперечь орать по барам «Оле, оле, оле!», но и нечто похожее на чувство собственного достоинства, особенно если им обломился хоть кусок от этого процветания, скорее декларированного, чем ощутимого.

Есть у всех нас и еще один существенный повод поволноваться – причем именно в этом августе. Не знаю, почему так получилось (наверняка опять мистика русской судьбы), но именно на август этого года пришелся очередной этап войны между обществом и государством. Прежде она в России шла открыто и горячо, и заканчивалась чаще всего революциями, – но нравы смягчаются, личное благосостояние растет, и выманить людей на баррикады становится все трудней. Они постепенно отказываются от прямой конфронтации с властью и выбирают тактику пассивного, аккуратного неповиновения – чему все мы сегодня свидетели. Я говорю о новгородском деле, о котором не говорит и не пишет сегодня только самый упертый нонконформист, демонстративно не желающий высказываться о том, что волнует всех. В мои задачи не входит сейчас оценивать степень виновности или невиновности Антонины Федоровой, объявленной в розыск и находящейся неизвестно где. Больше всего я боюсь навредить. Мне вообще неважна расстановка акцентов в этом конкретном деле, с материалами которого мы знакомы весьма приблизительно (даже это знакомство поставлено в вину мужу Федоровой Кириллу Мартынову, якобы выложившему некоторые документы в сеть; не исключено, думаю я, что его попытаются арестовать как заложника, хотя его статья – разглашение материалов следствия – как будто этого не предусматривает). Я хочу лишь зафиксировать то, о чем многажды говорил и писал, в том числе в «РЖ»: страна постепенно выходит, выползает из-под государства, не признает за ним монополии на истину и права судить своих подданных. Если у страны не осталось других рычагов для влияния на ситуацию – а дело Ульмана, скажем, продемонстрировало полное отсутствие таких инструментов, – может произойти самое интересное, а именно тихая, недемонстративная, бескровная кампания гражданского неповиновения. Если страна в самом деле захочет спрятать Тоню Федорову, ее не найдут никакие ищейки. Это не будет значить, что все население России однозначно признало ее невиновность. Это будет значить лишь, что стране захотелось объективного следствия, гласного, с демонстрацией всех карт, спрятанных в рукаве.

Это началось не вчера. Сначала был процесс Ходорковского, которого постарались сделать – и почти сделали – народным героем: надо было суметь пробудить столь массовое сочувствие к олигарху. Потом – процессы Ульмана, Аракчеева, Худякова, Иванниковой, когда суды так или иначе демонстрировали управляемость. Процесс Федоровой – по многим причинам, включая личность обвиняемой, меньше всего похожей на маньячку, – поставил в этом ряду даже не точку, а восклицательный знак. Если у системы хватит ума на мирный развод с обществом – все замечательно. Но если она решит стоять на своем, дотаптывать противника, брать заложников, арестовывать участников интернет-сообщества «Новгородское дело» или как минимум включать их в списки неблагонадежных, – все может оказаться очень печально. В разгар экономического процветания. На ровном фоне. Без тени реального предлога к бунту. Вся беда в том, что российское государство отчего-то совсем не склонно задумываться о своей неправоте – оно стремится любой ценой победить, но забывает при этом, что имеет дело уже не с крепостными. Это касается, увы, не только августа, – так продолжается весь год. Но август, как было сказано выше, – нервное время.

Впрочем, очень может быть, что этот август окажется исключительно мирным, все спустится на тормозах, в Ингушетии разоружатся боевики, про новгородское дело одновременно забудут судьи, адвокаты и прокуроры (русский человек отходчив и легко отвлекается на любой сериал), а если что-нибудь даже и произойдет, мы все равно об этом не узнаем.

Но тревогу, тревогу-то куда денешь? Благодетельную, творческую августовскую природу, когда природа и люди, застыв на переломе года, трезво и напряженно вглядываются в себя?

Используем эту паузу, чтобы серьезно задуматься о себе и прочих. В июле еще рано. В сентябре уже поздно.