Текст книги "Русская жизнь. Август (август 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

III.

Наверное, создание внутри КГБ структуры, которая отслеживала бы настроения в обществе, к концу шестидесятых действительно назрело. Хрущевский период советской истории – это не только журнал «Новый мир» и Фестиваль молодежи и студентов, но и регулярные массовые народные волнения в разных городах страны.

– Каждый раз, когда случалась какая-нибудь такого рода вспышка, власть оказывалась перед фактом. Саму вспышку видели, а то, что ей предшествовало – нет, никто этим не занимался. Никто не анализировал причины, никто не работал над тем, чтобы предотвращать события не тогда, когда они уже возникли, а когда только появляется чувство, что что-то может произойти. Тот же Новочеркасск – вспышку можно было предотвратить, если бы за дело с самого начала взялся обком партии. Это был редкий случай, когда власть знала, что происходит – знала, но при этом ничего не сделала. Надо было сразу же идти в народ, а в народ никто не пошел. Или Грозный 1958 года, когда там были столкновения, – это же все из-за непродуманности решения о возвращении чеченцев и ингушей в республику. Нужно было думать, прежде чем возвращать.

После создания пятого управления и до самой перестройки народных волнений в СССР не было. Я спрашиваю Бобкова, считает ли он это своей заслугой, Бобков отвечает:

– Это не заслуга, это работа.

IV.

Пятое управление – оно и по названию пятое, то есть не первое. В лубянской иерархии противодействие идеологическим диверсиям значило гораздо меньше, чем разведка или контрразведка. Но с разведчиками в повседневной жизни советские люди, конечно, не сталкивались, поэтому для большинства современников КГБ – это именно Бобков. В мемуарах Евгения Евтушенко он, не названный по имени, фигурирует как «Человек с Глазами-Сверлами». Говорю об этом Бобкову, он делает вид, что не знал, и вздыхает – давно, мол, не видел своего старого друга Евгения Александровича.

– При этом напрасно считают, что активнее всего мы работали с московскими писателями. О них даже и говорить нечего. Кто-то, конечно, писал что-то не то, – но это совсем не подрывная работа. Подрывная работа – это организованные действия, направляемые из-за рубежа. И НТС активно ею занимался, и какие-то еще структуры. Вот это был основной наш фронт.

Об НТС, Народно-трудовом союзе, Бобков говорит много и с удовольствием – очень активную подрывную деятельность вели, широкая разветвленная сеть, большие деньги. Я спрашиваю, в чем именно заключалась опасность, которую, по мнению Бобкова, представлял НТС.

– Чем они занимались? О, много чем занимались. Постоянно пропагандировали необходимость свержения советской власти. Чаще всего – распространение листовок и подрывной литературы, но это была всего лишь одна из форм их деятельности. Кое-где (ох уж это вечное гэбэшное «кое-где». – О. К.) были попытки организовать тех, кто мог встать на путь террора.

В ответ на просьбу привести примеры случаев террора Филипп Денисович почему-то вспомнил взрывы на Измайловской ветке московского метро, устроенные армянскими националистами (а вовсе не боевиками НТС), и «дело Дымшица и Кузнецова» 1971 года, когда группа еврейских активистов попыталась угнать в Швецию самолет «Ан-2»: «Эффект был бы очень большой, если бы этот самолет улетел. Собрали бы на Западе пресс-конференцию, говорили бы о притеснениях евреев в Союзе». Тогда я еще раз спросил, почему же основным фронтом для КГБ был именно НТС. Бобков снова ответил: ну как же, мол, они ведь листовки распространяли.

V.

Я спросил, почему пятое управление, призванное предотвращать крупномасштабные эксцессы на стадии зарождения, не смогло остановить межнациональных столкновений в годы перестройки. Бобков вздохнул:

– Все дело в том, что КГБ – это был только инструмент власти. Не хочу сваливать всю вину на власть, но то, что наверху не всегда обращали внимание на изъяны, которые у нас были, – это факт. Помню, летели мы с покойным Соломенцевым в 1986 году из Алма-Аты, и я ему говорю: «А вы знаете, я, например, могу приехать в Ереван на два дня и устроить там серьезную социальную вспышку». Он удивился: «Как это?» – «А вот так, – говорю, – слишком остро карабахская проблема стоит». А ведь это было задолго до карабахских событий.

VI.

Однажды, уже в начале девяностых, на какой-то презентации Бобков случайно встретил Владимира Максимова, с которым общался на Лубянке незадолго до его эмиграции. Максимов к тому времени был активным критиком ельцинского режима, справедливо полагая, что та самая номенклатура, против которой он боролся в «Континенте», осталась у власти и продолжает приносить стране вред.

– Он сказал мне: «Филипп Денисович, многие из ваших бывших агентов сегодня заняли положение в обществе, стали демократами, давайте вместе будем их разоблачать!» А я ответил: «Я не предаю своих людей, даже если они сами меня предали. А вы, Владимир Емельянович, лучше бы сами рассказали людям правду о том, как вы уехали, а то все думают, что вас выслали из СССР, хотя вы сами попросились на выезд. А потом работали на американское правительство. Расскажите об этом, а то люди видят вас по телевизору и не понимают, как такого человека могли выслать из Советского Союза». Максимов мне ничего не ответил.

В то время Филипп Бобков, строго говоря, сам был как раз одним из таких представителей номенклатуры, о которых говорил Максимов: бывший зампред КГБ СССР возглавлял управление аналитической работы в холдинге «Медиа-Мост». С точки зрения имиджа решение взять на работу такого человека было, конечно, гениальным ходом Владимира Гусинского – в самом деле, если у него такие люди на посылках, то насколько всемогущ сам олигарх?

– Гусинский меня на работу не звал, – говорит Бобков. – Просто так получилось, что к началу девяностых в его структурах работало много ребят из нашего управления. Они меня и позвали, когда узнали, что я остался без работы (группу генеральных инспекторов при министерстве обороны, в которую по советской традиции отправляли всех высокопоставленных отставников, Борис Ельцин распустил в 1992 году. – О. К.). Я пошел на том условии, что буду заниматься только той работой, какой хочу. И занимался.

Спрашиваю, в чем именно заключалась эта работа. Бобков начинает вспоминать 50-летие Победы в 1995 году, когда он организовывал ветеранские собрания и вручал их участникам памятные наручные часы (на вопрос, какое отношение к этому имел «Мост», Бобков ответил: «„Мост“ имел к этому такое отношение, что он на это давал деньги»).

– А все остальное – обычная аналитическая работа. Мы анализировали ситуацию в стране, писали записки. О том, что я делал в «Мосте», существует много небылиц, но поверьте – к службе безопасности я отношения не имел. Уйдя из органов, я ушел от всякой оперативной работы, потому что оперативная работа подразумевает секретность, а вне органов секретности быть не может.

О самом Гусинском он отзывается обтекаемо:

– Он был полезен для страны ровно в той мере, в какой любой олигарх может быть полезен для страны. Но одна бесспорная заслуга у него есть – это создание НТВ. Я считаю, это очень важная заслуга.

VII.

Вообще, разговор с Филиппом Бобковым о его жизни – это такая увлекательная игра. Он много говорит, но старательно обходит любую конкретику. Приходилось ли кого-нибудь вербовать? «Если бы я никого не вербовал, я бы не смог работать». Почему при Сталине сажали, а при Брежневе высылали? «Да бросьте, никого не высылали, все уезжали сами». Чем вы мотивировали тех, кто с вами сотрудничал? «Могу сказать, что за деньги на нас не работал практически никто». Немногословен, загадочен, и глаза, черт подери, действительно похожи на сверла – по крайней мере, если долго в них смотреть. К ведомству, основанному Феликсом Дзержинским, может быть сколько угодно претензий, но в одном советская Лубянка была безупречна всегда – вот в этих имиджевых делах, в этой таинственной многозначительности, которая не стала менее таинственной, даже когда памятник Дзержинскому работы Вучетича переехал с Лубянской площади в парк на Крымской набережной.

Но я смотрю в глаза-сверла и с тоской понимаю, что, скорее всего, он не лукавит, когда говорит, что главное воспоминание о работе в «Медиа-мосте» – это ветеранские собрания к юбилею Победы, а главный враг времен службы в органах – это полумифический НТС.

Во всесильных и всезнающих людей с глазами-сверлами верить, конечно, приятнее, но, кажется, их придумали Юлиан Семенов и Лев Овалов, а на самом деле их не было – никогда.

* ГРАЖДАНСТВО *
Евгения Долгинова
Рабские яблоки

Дело о контингенте

I.

Я приехала без предупреждения и долго ждала директора. Конторские смотрят враждебно. Областная газета давеча понаписала про совхоз черт знает что: «Рабы! рабы!» – чего же тогда ждать от московских, как не еще большей гадости. «Вот придумали тоже, – обиженно бормочет секретарша, наклоняясь над принтером, – как о наших проблемах написать или о чем хорошем…» Главное что? Люди живут совсем иными страстями. «Вы напишите лучше, сколько теперь соляра стоит!» – презрительно говорит мне резкий человек Николай Николаевич, представившийся «консультантом директора». – «И сколько?» – «Много! А какая у нас отпускная цена яблок?» – «А какая?» – «Такая, что мы ее повысить не можем, потому что иначе не реализуем». Начинается вязкий москвофобский разговор («Вот скажите: разве наши учителя хуже московских?»), и юрисконсульт совхоза Людмила Анатольевна уводит меня, от греха подальше, пить кофе. Заходит прораб Николай Дмитриевич, беседуем о зарплатах министров и рейтингах передачи Малахова «Пусть говорят»; жители Шкилевки в гробу видали все эти рейтинги, останови двадцать человек – скажут: не смотрим мы его, гадость, фу.

Шкилевка в 15 километрах от Ефремова – 50-тысячного города на границе Тульской и Липецкой области. Места известные, отмеченные Лермонтовым, Жуковским, Тургеневым, Паустовским, Андреем Белым; в Ефремове похоронена мать Бунина, а здесь, в Шкилевке, меж высоких берегов течет речка по имени Гоголь, мелкая, но чрезвычайно агрессивная в половодье. Она сливается с главной районной рекой Красивой Мечой и невзрачным Семельком – из-за этого совхоз (ныне – ЗАО, направления – плодовые, злаки, молоко) и получил роскошное египетское имя «Междуречье». Совсем недавно «Междуречье», как и многие сельхозпредприятия, стремительно двигалось к банкротству, но появился инвестор, в прошлом году поставили нового директора (он ездит из Липецкой области) – и хозяйство стало подниматься, причем довольно резво, например, против прошлогодних 7 центнеров с гектара собрали целых 30. Более-менее нормальная зарплата, огромный фронт работ, амбициозные планы на ближайшее будущее.

В «Междуречье» официально числится 136 работников. Неофициально же – гораздо больше. Именно благодаря им, неофициальным, Шкилевка засветилась в информационных агентствах: здесь обнаружили настоящее рабовладельческое хозяйство, о чем и написала свой отвратительный пасквиль некая областная газета, которую я, впрочем, так и не нашла, потому что никто точно не мог вспомнить, как именно она называется.

II.

Работники следственного комитета при Ефремовской межрайонной прокуратуре – молодые, красивые и оттого очень принципиальные: не дают посмотреть дело, а только рассказывают и отвечают на вопросы. «Там же фамилии!» Оно понятно: не прошло и двух недель, как дело завели, а семейство С. («Молдаване?» – «Граждане Молдовы, национальность не знаем») поместили в СИЗО. По делу об использовании рабского труда проходит сейчас семь потерпевших (часть из них – тоже граждане Молдовы), еще около семи человек дают свидетельские показания. Часть «рабов» отказываются считать себя таковыми, к семейству С. претензий не имеют и говорят, что живут вот так, потому что жить вот так им нравится.

Семья С. – 39-летняя мать, 40-летний отец и пятеро детей – два года назад приехали из Молдавии, из района Флорешти в поисках, как говорится, лучшей доли. Семья, как утверждают следователи, кочевая – все имущество помещалось в «шестерку»; сперва жили в Чернском районе, неподалеку, в прошлом году переехали в Шкилевку, получили комнату в совхозном общежитии, стали работать в совхозе, жить-поживать да добра наживать, а в один прекрасный июльский день в районный УБОП пришли двое рабочих и рассказали ужас. Они рассказывали, что еще в марте повелись на обещания хорошей работы за 500 долларов (другим обещали скромнее – 5 тысяч рублей), приехали в совхоз, поселились в общаге – и стали подвергаться самой изощренной эксплуатации, избиениям, унижению, принуждению к неоплачиваемому труду. Один из них был 28-летним жителем города Узловой Тульской области. Дали показания и другие рабочие – члены бригады С., по большей части, нелегальные мигранты из Молдовы, Украины, Таджикистана. Паспорта у них отобрали, денег за работу не платили, но раз в два месяца давали двести рублей на мыло-пасту и прочие предметы санитарии и гигиены. При попытке сопротивления хозяин мог жестоко избить куском металлической трубы; пытавшихся бежать возвращали насильно и опять сильно били – да и далеко ли убежит нищий, избитый и, главное, беспаспортный иностранец?

Задержали троих – отца, мать и сына 1987 года рождения; дочерей не тронули – по словам потерпевших, они участия в насилии не принимали и даже спали в одной комнате с женщинами-рабынями – в общаге тесно. При задержании у главы семейства изъяли 16 тысяч рублей и 2 тысячи евро.

После ареста задержанные дружно забыли русский язык, но через миграционную службу для них нашли переводчика с молдавского.

Спрашиваю, с помощью каких силовых ресурсов их удерживали. Собаки? Оружие? Военизированная охрана? Нет, отвечает следователь, только применением грубой физической силы – ну и общим бесправием этих несчастных. Происходило все это не где-то на дальнем хуторе, не на заимке, а практически на глазах у всей деревни. Все знали, все видели. Никто не вмешался. Ни силовых, ни материальных ресурсов у семьи С. не было – в совхозе они числились такими же наемными работниками, такими же, можно сказать, батраками, только оформленными по всем правилам и пребывающими на территории РФ на законных основаниях. Кстати, буквально на прошлой неделе регистрация у них кончилась.

Остальное пока выясняется, в частности – участие директора ЗАО в этом чудовищном беспределе. Потерпевшие перевезены в другой район.

III.

«Рабовладельческое хозяйство» располагается не просто в центре деревни, а почти напротив совхозной конторы. Это длинное одноэтажное строение, пестрое от заплат, расползающееся, перекошенное ветхостью, украшенное разве что голубыми наростами крылечек. Здесь свалка одежды, склад хозяйственной ветоши. Из трех комнат одна, проходная – нежилая, в ней несколько голых коек с ржавыми панцирными сетками; свалка грязной одежды, матрасов, какой-то кухонной утвари. Вместо двери – тюлевая занавеска.

Рабовладельцы живут на удивление аскетично – не намного лучше рабов. Но комната семьи С. все-таки отдаленно напоминает жилье – здесь ощутимо бытовое усилие, попытка уюта: три кровати, стол, телевизор, чайник, какие-то покрывала… Когда я вхожу, остатки семейства – две дочери, молодая невестка и молодой человек с пламенными очами (Жора, зять С.) замолкают и смотрят на меня со страхом.

Жора, муж Инги, сверкает глазами. Он не живет здесь, подвизается в Москве, – но вчера он приехал из Москвы выручать семью из беды. Они честные, порядочные люди – их оговорили алкоголики, которые не хотели работать, хотели только пить, пропащие люди, погибшие, почему милиция верит им, а не нам? Старшая дочь, Инга, тонкая смуглая красавица, тоже говорит взволнованно, но твердо, с большим чувством, немного путаясь в падежах и ударениях. Семья С. приехала сюда с самыми благородными намерениями. В Молдавии нет работы – если перевести молдавские леи на рубли, средняя зарплата будет 700-800 рублей – можно ли на это жить?

– Мы хотели здесь купить дом! Мы приехали семьей, жить всей семьей, мы работать сюда приехали! – говорит Инга с расстановкой – и на прекрасные глаза ее, с длинными, вверх загнутыми ресницами, наворачиваются слезы. – Извините, что я вам это рассказываю, но папу и маму забрали в трусах, подняли с кровати! Какое право у них есть так делать?

Она рассказывает про то, как мама готовила, целыми днями стояла у плиты, стирала.

– Если я делаю людям доброту, почему я тогда получаюсь плохая? А если они рабы – почему они все были в чистом? Они все в белых футболках. Они знакомились с девушками, ходили по деревне, они ходили здесь спокойно, в магазин, водку покупали, пили. Это – рабы?

(Про белые футболки она скажет еще несколько раз – ей кажется, что это очень важно, что это напрочь опровергает возможное «рабство»).

… Лежат на койках таджикские мальчики. Вежливые, улыбчивые. Большинство уже отметились в Москве – не понравилось: денег, конечно, больше, но – четыре тысячи за койку, в квартире 15-20 человек, еда дорогая. А здесь обещали пять плюс бесплатный корм, за общежитие не платить – чем плохо? Все пять тысяч они собираются отсылать на родину.

«Вот Оля расскажет!» Входит девушка Оля – русская, рыжая, разнорабочая из Узловой, возраста невнятного; она немного навеселе; хриплым и бодрым голосом сообщает, что все нормально, ей нравится, обращение самое хорошее, правда, зарплату задерживают, а так все хорошо. «Хорошая работа, я довольна», – говорит Оля, помешивая в кастрюле на электроплитке (бросается в глаза необычайная, сверкающая чистота посуды, какая-то даже неприличная на фоне общей разрухи), я смотрю на ее руку в голубой, чуть выцветшей татуировке до локтя, уходящей под рукав, и понимаю: у Оли грандиозная биография. Все они – и рабы, и рабовладельцы – в одном кошмаре: у них забрали все деньги, все документы, все! Куда они пойдут, на что будут жить, чем кормить детей? Инга звонит адвокату, он на процессе и не берет трубку, а Жора спрашивает прямым текстом:

– И что, вы можете нас защитить?

Другая Ольга – продавщица из крохотной продуктовой лавки, каким-то чудом инсталлированной в торец общежития, твердо сообщает мне, что Валя (мать семейства) носила большие сумки, готовила на всех и вообще как повар очень старалась.

– И судя по запахам – прилично. Она и масло растительное покупала, и на сале готовила. Вот – на жирах! А в газете написали – три куска хлеба в день, ну что это такое?

Дети носятся; таджики томятся; Инга плачет. А мы с Жорой закуриваем и обмениваемся телефонами – на случай, если мне вдруг понадобится ремонт в Москве, он обещал собрать бригаду. Обращайтесь, если что.

IV.

Приезжает директор Окороков и приглашает посмотреть хозяйство. Отечественный джип, к моему удивлению, легко взлетает на крутые холмы. Поднимаемся на гору, спускаемся, едем по лугу, потом по стерне, и я думаю: странно, что до «Междуречья» не дошло еще модное поветрие «аграрный туризм» – с такими пейзажами да картинными угодьями туры наверняка имели бы успех оглушительный. Нечерноземье небогато роскошными видами – но здесь! Поля, сады и пастбища можно снимать для экспортных календарей и открыток, не прицеливаясь, – не промахнешься. Пышное аграрное великолепие: нива – золотая, яблоки – красные, коровы – бело-черные, германской породы, кукуруза – царица полей – вся в локонах (пойдет на силос, уточняет Окороков, а мне обидно: на силос такую красоту?), стога – идеально круглые, ну а луга, соответственно, – чистый изумруд. Я успеваю только озвучивать законные дамские восторги «ого!» и «ах!», но совсем уже сражает меня картина А. Пластова «Завтрак тракториста» (точности ради, не завтрак, а ужин, и не тракториста, а комбайнеров) – возлежащая возле комбайна группа трудовых людей.

Выходим.

– Вот вам, – говорит, – из Москвы корреспондент. Приехала узнавать про наш рабовладельческий строй.

– Ну епта! – разочарованно говорят труженики поля. – Нашли про что… А вы с какого канала?

К скандалу с рабовладением они относятся так же, как конторские – презрительно. Это какой-то внешний, городской, вздорный шум, не имеющий отношения к действительным их заботам.

Объезжаем яблочный сад – 800 га, вот это масштаб. Точнее, садов много, – есть подрезанные сады, на которых яблоки висят плотными гроздьями, есть старые сады, где яблок поменьше и, наконец, есть просто яблочные джунгли, – густо заросшие, неподрезанные сады, на обработку которых не хватило рабочих рук. Не хватает их и для урожая. Если для сбора черной смородины (ее тоже разводят в «Междуречье») есть специальный комбайн, то для яблок ничего, кроме человеческих рук, пока не придумано.

– Орловский синап! – торжествующе говорит Окороков. – Позднезимний сорт, выведен в Орловской области!

Это его любимый сорт.

Но в междурядье, на прорыхленную почву, уже падают яблоки. Килограммы, центнеры.

– Деньги падают, видите? – с печалью говорит Александр Дмитриевич. – Наши деньги. И некому собирать.