Текст книги "Русская жизнь. Москва (сентябрь 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

***

Петр, как известно, столицу перенес – прямо по американской логике: сделать технический город, где размещались бы «учреждения». Но не нужно думать, что Москва была совсем уж обижена. Тем же Петром в Москве были основаны первые светские учебные заведения: например, Школа математических и навигационных наук, Артиллерийская, Инженерная, Медицинская, Школа канцелярских служащих и так далее. Увенчалось все это при Екатерине – Университетом. Москва с тех пор стала «столицей русской образованности», опять же в грубом, приземленном смысле: стишков тут не писали, а учили делу. С тех пор так оно и осталось: московское образование всегда имело практическую направленность.

В дальнейшем Государство Российское Москву не обижало – а уж после наполеоновской эпопеи и вовсе согласилось с тем, что она, Москва, была и остается «историческим сердцем страны», что было жестко зафиксировано в важнейшем государственном ритуале – коронации: русские цари венчались на царство только в Успенском соборе. Впоследствии отставленный Питер попытался создать аналогичную легенду – но претензия была не на историю, а на культуру, то есть на что-то заведомо внеисторическое. Это, конечно, труба пониже и дым пожиже. «Культурка» какая-то, хе-хе.

Но мы опять забежали вперед. Так или иначе, Первопрестольная была похожа не на горемычную брошенную мамочку, а скорее на неглупую жесткую тещу, которая хоть и отпустила свое дитятко – Государство Российское – за Питер замуж, но к зятьку относится неприязненно и умеет в случае чего стоять на своем. Свои права Москва всегда знала и при случае ими пользовалась.

И еще одно. Традиционная Москва, несмотря на свое хлебосольство и гостеприимство – как правило, небескорыстное – оставалась очень закрытым городом. Несмотря на распространенность москальского типа, самые коренные москали обитали именно в Москве. Поэтому «общечеловеческим» городом-гостиницей она не становилась. Может быть, при другой версии русской истории чем-то таким стал бы Новгород – не случайно он назывался так, как обычно называются такие города, как Карфаген («новый город») и Нью-Йорк.

Но Москва – это центр земельной и ресурсной интеграции, а не человеческой. Толпа прибывала и убывала, а коренные москали крепко сидели на своих местах.

Что касается развития, Москва и москали всегда тянули одеяло на себя. В частности, Москва удержала за собой центральное положение связующего узла пространства империи. Все знают, что первая – Николаевская – железная дорога в России связала Москву и Петербург. Но и в дальнейшем основные железнодорожные линии упирались в Москву. И не только потому, что она-де оставалась «естественным транспортным центром». Ничего естественного в мире вообще не бывает. Тут действовал именно интерес, и частный и казенный, но завязанный на все ту же москальскую логику: переть вовне, чтобы что-то получить и привезти к себе домой битком набитый воз.

О революционности москалей мы уже говорили. В какой-то момент москали – как московские, так и «по всей стране», – сочли свержение самодержавия выгодным и перспективным делом. Не надо забывать, что монархизм москаля всегда был довольно-таки условным. Царя почитали не как «священного правителя», а как собственное творение. Москали никогда по-настоящему не забывали, что трон Романовых воздвигнут на народные средства. И когда им показалось, что вложения не оправдываются, они заинтересовались республиканским проектом.

Тут, однако ж, не повезло. Проект оказался в руках людей нечестных и в результате провалился. Если посмотреть с этой точки зрения, Октябрьская революция была банкротством Февральской. В том числе и в самом буквальном смысле слова – «керенки», которыми топили печки, никто никогда не забывал, даже когда перемерли последние свидетели. Хотя мы тоже это видели – при Гайдаре. И тоже вряд ли забудем: даже очень разведенный – во всех смыслах этого слова – москаль никогда не забывает, когда его крепко надули. Другое дело, что сделать из того правильные выводы ему мешает то самое разведение. Но об этом позже.

***

Исследователи духовного облика москвича согласно отмечают «московский крепкий уклад», «крепкий быт». Это словосочетание сейчас не очень понятно, поэтому о нем стоит сказать подробнее.

«Быт» – очень москальское слово. Это прямое производное от глагола существования. Книжное заумное «бытие» относится к «быту» как надстройка к базису. «Быт», он же «уклад» – это основа всего.

«Крепкий быт» для москаля – это, прежде всего, его хозяйство. Нечто, с чего он имеет прибыль. Москаль мыслит в категориях прибылей и убытков, «что я с того имею» и «что с меня за это спросят». Если ему каким-то образом не давать думать в этих, так сказать, координатах, он тут же стремительно глупеет.

Стоит, однако, отметить, что москаль, при всей своей тороватости и оборотистости, не «бизнесмен» в современном смысле этого слова. Современный «бизнес» – это систематизированое надувательство, основанное на быстроте и ловкости рук, а не на основательности. Идеальная современная бизнес-структура состоит из трех человечков, пяти мобилок, факса-принтера, нескольких счетов в разных банках – и умной головы, которая все это соединяет в нужную конфигурацию. Москалю это непонятно. Какое же это хозяйство? Так, баловство одно.

При том под хозяйством природный москаль может понимать все что угодно, лишь бы имелись его сущностные признаки. Самый главный из них – крепкий забор. Все, что огорожено, может быть хозяйством. Даже если это область знаний. Если москалю случается стать, скажем, ученым, он обычно оберегает свою тему так же, как его прадед свой двор, – то есть старается посторонних туда не пускать, а только своих, проверенных, и обязательно держит пару злых собак. При этом лезть на чужие участки – например, высказываться по темам, в которых мало что понимает – москалю не западло. Пущай чужие сами обороняются.

Это не значит, что москали – бирюки вроде каких-нибудь эпических финнов. Ну нет. Например, они любят похвастаться. Знаменитое некогда московское радушие – это прежде всего хвастовство, «вот у меня всего сколько есть». Другое дело, что москаль готов платить за удовольствия, а похвальба ему – удовольствие. На этой черте москаля можно поймать, что часто и случается. В коренной традиционной Москве приживалы и нищеброды чувствовали себя неплохо, потому что всегда было куда ткнуться и получить за поклоны и лесть свою рюмочку и корочку.

Что касается сферы удовольствий, то москалю свойственно подходить к этому делу основательно, как и ко всему остальному. Довольно часто это, увы, означает «грешить бесстыдно, непробудно, счет потеряв ночам и дням» (очень, кстати, точное стихотворение, «с натуры»).

Уделим немного внимания московской религиозности. Из всего вышесказанного ясно, что особенно глубокого благочестия от москаля ожидать не стоит. Отчасти это и правда – однако, не вся правда. Просто москаль подходит к духовной жизни согласно все той же логике инвестирования во внешнюю компанию. Если уж москаль собрался в Царствие Небесное, он будет вкладываться в это предприятие серьезно: сотнями свечей, тысячами поклонов и так далее. Москаль молится, как дрова рубит, – основательно. Не любя тонкостей и выдумок (в серьезном деле их быть не должно), он уважает точность, поэтому боится неисправных книг и учений. Но не возражает против явных религиозных экспериментов, в которых видит путь к быстрой прибыли в духе.

В позднюю эпоху Москва стала прибежищем разнообразных староверов всех мастей, различных сектантов, всяких толков и перетолков. Как правило, руководили всеми этими духовными движениями люди, умеющие управляться с капиталами – включая капитал социальный и даже метафизический. По этой же логике русские купчины вкладывались в революцию: они чуяли перспективное дело. То, что это дело в результате сожрет саму идею капитала, было, конечно, для них непредставимо, так как противоречило историческому опыту.

Тут, пожалуй, скажем пару слов об отношении москаля к закону земному.

Как, наверное, ясно из вышесказанного, москалю чужда мысль о том, что закон есть нечто священное. Напротив, он – «что дышло». В этом нет, кстати, ничего дикого и ужасного – напротив, это сугубый реализм, который всегда отличал москаля вообще и москвича в особенности. Полиция, следствие и суд – это человеческие учреждения довольно сложные, затратные и не слишком хорошо работающие. Когда они начинают особенно шустрить и напрягаться, москвич вспоминает об опричнине – она у него зашита в культурно-исторической памяти. С другой стороны, не обманешь – не продашь, а москвичи ориентированы на военно-торговую экспансию… Что поделать, жизнь такая. Поэтому всяческая изнанка жизни в Москве всегда была довольно-таки толстой, войлочной. Всегда водились нехорошие люди, опасные места и так далее. Воровство и мздоимство цвело и даже считалось терпимым, пока оставалось в рамках и не мешало росту и процветанию.

Кстати, забегая вперед: в советский период порядка в Москве стало сильно больше. Правда, для этого пришлось прибегнуть к мерам чрезвычайным. Например, стереть с лица земли – буквально – целый ряд мест, связанных с традиционной московской преступностью. Например, пресловутую Хитровку, главное злачное место Москвы, новые власти зачистили, – в современном смысле слова – а потом застроили, чтобы уж ничего на этом месте не напоминало о грешном прошлом. Так же поступили и со всеми прочими опасными местами. О людях не говорим: тут уж никто не цацкался. Москвичи, впрочем, восприняли это спокойно, согласно своему традиционному мировоззрению. Воруешь – не попадайся, попался – не жалуйся…

Чем прорвало в девяностые, думаю, напоминать не нужно. Впрочем, это уже была не та Москва и не те москвичи.

***

Москва советская – это совершенно особая статья.

Сначала город изрядно выморили: голод, холод, обычные дела войны, особенно гражданской. Но коренных москвичей трудно выморить голодом и холодом: это крепкая порода.

Зато потом в город хлынула масса люда, не имевшего в себе правильного московского строя.

Тут мы попадаем в фактологическую ловушку. Точных сведений по этому вопросу – кто и когда понаехал в двадцатые-тридцатые годы – взять негде. По воспоминаниям современников – вынужденно осторожных – человеческий состав города сменился очень сильно и весьма хаотично. Назабрасывало разных – начиная от местечковых евреев (которые в ту пору массово переезжали в столицу и очень быстро устраивались) и кончая подмосковными крестьянами. Последние, впрочем, были, по сути, москалями, они и так рано или поздно пополнили бы собой московские ряды: исход Подмосковья в стремительно разрастающийся город был делом исторически решенным. Большевики, скорее, сорвали процесс.

Тем не менее, огромную массу пришлых людей город более-менее переварил. Сейчас «коренным москвичом» считается человек, имеющий за собой три поколения столичных жителей. Из чего следует, что о настоящей москальской породе тут уже говорить не приходится, но все-таки.

В дальнейшем огромную роль в изменении духовного облика москвича сыграли два фактора: эвакуация и лимит.

Москву, как известно, немцы не взяли. Но москвичи положили в ополчении цвет города. Еще больше толковых московских людей были увезены в глубокий тыл – в Ашхабады и Ташкенты – ковать оружие победы. Вернулись далеко не все. Опять же, тут трудно сказать, сколько именно осталось поднимать хозяйства всяких азиатских республик. Кого-то потом таскали по всему Союзу: знаю людей, которые не могли вернуться в Москву десятилетиями. Многие так и осели у черта на рогах. С другой стороны, целенаправленный завоз «неквалифицированной рабочей силы» из депрессивных регионов сильно разбавил московскую породу, причем отнюдь не в лучшую сторону. В частности, именно лимита стала питательной основой для появления классической гопоты: не традиционной московской преступности, которая всегда была разновидностью хозяйствования, а вот именно гопоты, от которой пошел бессмысленный вред людям. Традиционные москвичи к гопоте относились с ненавистью – именно по причине ее бессмысленности. Но это было уже потом.

Однако советская власть оказала Москве одну услугу: благодаря институту прописки и прочим цеплялкам и крючкам сюда не съезжались массово люди с национальных окраин. В результате город оставался более-менее русским – и москальским – до самых девяностых, когда начался великий шурум-бурум.

Стоит сказать несколько слов и об этом. В девяностые Москва стала центром «бизнеса». Этот бизнес, однако, был абсолютно не москальским по духу – либо обхопывание-обхлопывание по принципу «украл – убежал», либо прямой разбой. Коренному москвичу, понятное дело, разбойники были как-то понятнее, чем юркие пронырливые человечки, выписывающие на себя какие-то там «невозвратные кредиты», поэтому к рекам крови на улицах они относились не так чтоб уж очень нервно. Зашевелились они, когда бандиты начали докапываться до квартир, дач и прочего хозяйства: тут уж захотелось порядка.

Примерно с двухтысячного года в Москву хлынул поток «лиц национальностей». Почему и как он хлынул, мы тут объяснять не будем – и места мало, и пришлось бы назвать всяких больших людей, которых лучше к ночи не поминать, да и днем нежелательно: у них есть привычка обижаться, судиться с обидчиками, и суды всегда почему-то выигрывать. Зафиксируем факт: сейчас в Москве кое-где уже трудно услышать русскую речь – и потому что русских мало, и потому, что они в основном молчат, а приезжие галдят очень громко.

Возродится ли когда москальский дух? Вряд ли, если только, повторяю, не случится какого-нибудь чуда. Но москали не верят в чудеса.

Возможно, это их слабость.

* ОБРАЗЫ *
Юрий Сапрыкин
Сидя на красивом холме

О месте, где можно жить

В начале лета меня занесло в Печатников переулок: группа энтузиастов-краеведов устраивала там не то митинг, не то дружескую попойку. Смысл ее был так же трудноопределим, как и жанр: мало кто понимал, РАДИ чего было созвано сборище, но всем было ясно, ИЗ-ЗА чего: Печатников убивают. Старый сретенский переулок, который дольше всех в округе простоял нетронутым, где к одному дому примыкал полулегальный, огороженный металлическими спинками от кроватей палисадник (одно время там держали козу), в другом квартировал штаб Либертарианской партии, а третий был похож на шкатулку, украшенную защелками-кариатидами, переулок, с которого открывался дивный вид на бульвары – такой, будто последних двухсот лет просто не было, будто Москва – это сад с прижавшимися друг к дружке особняками, и над всем этим плывут маковки Высокопетровского монастыря – и этот переулок пошел под нож бульдозера. Сначала снесли монструозный сусловский Дом политпросвещения, который, будем откровенны, только портил вид, потом воткнули на углу Трубной стекляшку бизнес-центра, теперь принялись за примыкающие к стекляшке дома 3 и 5. Энтузиасты из сообщества «Москва, которой нет» решили бороться с московским стройкомплексом при помощи вина из пластиковых стаканчиков и концерта группы «Пакава Ить», краевед Можаев рассказывал, что появился призрачный шанс отбить дом номер 3, поскольку выяснилось, что сто лет назад в нем находилась какая-то исторически важная дворницкая, сочувствующие студентки ахали и грустили. Результат собрания был предсказуем: через неделю к дому номер 3 подъехал бульдозер, энтузиасты выложили фотографии разрушений в ЖЖ, засим бульдозер, равно как и старающиеся помешать ему краеведы, отправились к новым свершениям.

Краеведы– энтузиасты борются за каждый конкретный дом -и не только посредством распития вина, иногда и костьми ложатся. Наверное, они правы, но ситуация в Москве такова, что даже спасение одного конкретного, исторически ценного или просто дорогого сердцу дома общей картины не меняет: даже если отбить дом номер 3 в Печатниковом, вокруг дома номер 3 начнет происходить (и уже происходит) такое, что лучше бы дом номер 3 этого не видел. Глупо об этом говорить в городе, где невозможно спасти даже занесенное во все реестры и снабженное всеми охранными грамотами здание – но в идеале объектом охраны должно быть не здание, а район, участок, замкнутая среда со своей особой атмосферой. Можно ли сохранить дом в Печатниковом, не обращая внимание на всю Сретенку? И где тогда проходят границы Сретенки, уникального района с особым воздухом – не размерами же проезжей части они определяются? Остается ли Печатников Печатниковым, если с двух сторон его подпирают бизнес-центры, а сбоку пристроились турецкие дома «пониженной элитности»? Заслуживает ли район сбережения, если в нем нет ни одного памятника старины? Можно ли убить район, не снося в нем ни единого здания?

Место, в котором я живу, краеведы спасать не придут – в нем нет памятников старины, в которых воплотился дух эпохи, по крайней мере, тех эпох, которые заслуживают изучения и сбережения. Здешний ландшафт – это типовая позднесталинская застройка, с вкраплениями застройки раннебрежневской, здешние достопримечательности слишком молоды или слишком странны, чтобы ставить их под охрану. Их история не так богата, чтобы кому-то захотелось ее изучать, на них невозможно смотреть с дистанции – как на нечто далекое, странное, ценное. Скажем, сталинские дома, обнимающие полукольцом площадь Гагарина – кто их автор, когда они построены, что с ними происходило в последние 50 лет? Сколько времени должно пройти, чтобы их тоже можно было бы записать в памятники? Когда по соседству с ними начнут строить гигантский дом с круглым отверстием посредине, как запланировано сейчас по плану реконструкции площади, – придут ли краеведы спасать исторический ансамбль? Почему дом номер 3 в Печатниковом достоин того, чтоб за него бороться, а Планетарий, который уже 15 лет крошат в труху и перестраивают непонятным образом невесть ради чего, – вроде как и нет? Странным образом, чем старее в Москве дом или улица, тем проще узнать ее историю, сжиться с ней, счесть ее своей родиной, но места, еще не покрытые патиной, как бы не имеют прошлого, не заслуживают любви, даже если своей каждодневной жизнью – часами, проведенными в аудиториях, прогулками по набережной, велосипедными поездками – ты c ними связан так, что не разорвать?

Границы района, где я живу, не совпадают с делением на округа и управы, но интуитивно они понятны каждому. Центром района является главное здание МГУ, c севера он ограничен рекой, по восточной его оконечности проходит Ленинский проспект, западный рубеж проходит по Мосфильмовской, южная граница, по ощущению, отодвинулась в последние годы с улиц Удальцова – Коштоянца на линию улицы Кравченко (в прошлом – 3-я улица Cтроителей, то есть та самая улица, где, согласно канонической версии, нашел – или потерял – свое счастье Женя Лукашин). Строго говоря, это холм, в остальные части города отсюда можно только скатиться – резко, под откос, к реке, или плавно, к муравейникам Юго-Запада; в любом случае, каждая дорога отсюда кажется дорогой вниз. Это, наверное, не самый уютный или выразительный район в городе, есть много мест не в пример более живых и лихих, но так получилось, что район Университета больше всего похож на место, где можно жить. Здесь нет памятников и достопримечательностей, здесь вообще всего мало, Университет ценен не тем, что в нем есть, а тем, чего нет – пробелами, пустыми пространствами, зеленым воздухом между редко стоящими домами.

Отчасти эти пробелы, как и многое хорошее в России, связаны с военно-промышленным комплексом: заповедность здешних просторов обеспечена комплексом подземных сооружений и секретной веткой метро, про которые мало кто знает, но все слышали. Есть три загадочных башни вдоль проспекта Вернадского, которые одним своим видом отбивают охоту задумываться, что в них находится, а дальше до самого свежепостроенного комплекса «Шуваловский» – огромное пустое место, приобретающее ближе к метро «Проспект Вернадского» более дружелюбный вид и название «Парк 60-летия Октября». Говорят, внизу – подземный город, куда в случае чего смогут спуститься 15 000 самых важных людей в стране (где бы взглянуть на список?) и переждать, пока наверху все успокоится. Студенты-смельчаки из университетских общежитий периодически пытаются забраться внутрь, но, заслышав лай собак, дают деру; наиболее исчерпывающее описание объекта, как ни странно, содержится в «Матиссе» Илличевского. По слухам, еще одна сеть 5-7-этажных бомбоубежищ идет от Ломоносовского к Университетскому, под цирком и театром Натальи Cац – так или иначе, все эти полумифические подземелья в местном обиходе сейчас фигурируют как средство спасения не от ядерной войны – скорее, от уплотнительной застройки.

Жители центра переживают, как бы чего не снесли; на Университете боятся, как бы чего не построили. С точки зрения нормального девелопера то, как устроен район, – это просто идиотское разбазаривание площадей: зачем такие пространства между домами? Почему на небольшом квадрате, стена к стене, стоят аж четыре школы – не жирно ли? Куда Дворцу пионеров такой шикарный парк – если уж и пионеров не осталось? Ближе к Юго-Западу уже не церемонятся – облепили элитным жильем Дом студента на Вернадского, понаставили башен вдоль улицы Удальцова, пресловутый подземный город, при всей своей секретности, тоже застраивается будь здоров – девелоперы здраво рассудили, что если уж объект рассчитан на прямое попадание ядерного взрыва, то 16-этажный монолит как-нибудь выдержит. Возле реки пока действуют наскоками: на краю парка Дворца пионеров воткнули огромный элитный дом, который явно не предназначен для проживания в нем живых людей, на предпродажной стадии в окнах зажигали цветные огоньки, в темноте дом был похож на спустившийся с неба гигантский тетрис, теперь и те потухли – так и стоит на краю пруда непонятная темная махина, застывшие в камне деньги. Ходят слухи, что дом не последний, в интернете выложен перспективный план, по которому под снос пойдут – не памятники архитектуры, о нет, просто роддом, поликлиника, детский бассейн, просто зеленые дворы и детские площадки, вся непозволительная и, главное, не приносящая дохода роскошь. А с другой стороны улицы Косыгина пытаются воткнуть дом стена к стене с усадьбой Дмитриевых-Мамоновых, и еще один, от которого Воробьевы, по самым предварительным прикидкам, должны пойти оползнями, и еще… Да что там, все ясно.

Университет – это пространство чуда; здесь много такого, чего в Москве вообще не может быть. Лыжный трамплин, памятник клятве Герцена и Огарева, ботанический сад, где по осени местные старушки втихую подбирают вкусные яблоки, университетские лаборатории и метеостанции, цирк с ареной-трансформером, которая за десять минут превращается в бассейн, и еще за десять – в каток, магазин старого винила «Звуковой барьер» и андеграундный Клуб имени Джерри Рубина, спрятанные в зелени роскошные особняки на Косыгина, Дворец пионеров с собственной обсерваторией, хором им. Локтева (он существует!), кружком изучения украинского языка и памятником Мальчишу-Кибальчишу. Здесь можно, катаясь на велосипеде, случайно наткнуться на нелегальный панк-концерт или на занятия клуба судомоделистов. Здесь даже рестораны не такие, как везде, – корейские заведения в «Орленке» или индийское в «Спутнике» открыты настоящими корейцами и индусами, и по качеству еды и отсутствию пафоса место им скорее в Нью-Йорке, чем в городе, где мы живем. Здесь, в конце концов, прописан Путин. Единственная проблема в том, что пространство чуда не поддается кодификации; его невозможно объявить охранной зоной – или даже объяснить, что и почему здесь должно подлежать охране. Это место просто нельзя трогать, тут слишком хрупкая ткань, она не выдержит напора обыденного – на Воробьевых пропадут белки, мальчики у Дворца пионеров перестанут запускать модели самолетов, а в университетских оранжереях завянут цветы. Хотя какие белки, белки сейчас даже краеведов не волнуют.