Текст книги "Русская жизнь. Москва (сентябрь 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Рог изобилия

Художник Эдуард Белов об эпохе архитектурных излишеств

Я закончил семилетку в послевоенные годы. И вообще-то мечтал поступить в речной техникум – мне всегда нравились катера, пароходы, пароходики. Туда надо было сдавать не только алгебру и геометрию – с ними-то всегда все было в порядке, а еще и физику с химией – а вот это была беда, никогда они мне не нравились и не давались. А тут вдруг мой приятель, сосед по коммуналке в Воротниковском переулке, явился как-то вечером и запальчиво так стал рассказывать – вот, мол, художественное училище, экзаменов по программе сдавать не надо, только живопись и рисунок. А я рисовал всегда, с детства – ну, то есть это всегда было увлечением, а не страстью, но кисти у меня к тому моменту были колонковые, так что сами можете посудить. Я и пошел с ним в училище – а находилось оно на «Аэропорте», возле Ленинградского рынка. Прихожу туда – а там такое здание роскошное, на нем полотнище – «…подготовку по специальности художник-исполнитель архитектурно-отделочных работ…» Художник-исполнитель! Много ли в 14 лет пацану надо, чтобы впечатлиться?

Таких училищ было по Москве много – Сталин же сказал, что советские люди должны жить красиво, вот на местах и бросились исполнять, готовить кадры. Я не знаю, может, тогда так везде было, но нам с преподавателями везло – в Пушкинский музей нас водили чуть не еженедельно. И тоже понятно почему – до войны при Сталине был один модерн-конструктивизм, а после восторжествовал ампир. А имперский стиль – он же классику повторяет. А классика – это Греция и Рим. А мы – архитектурно-отделочники, и значит, все розетки, вазоны и прочие излишества мы должны были знать лучше, чем кто-либо.

Работать мы начали еще на учебе. Первым нашим делом была реставрация разрушившихся от времени, еще царских времен интерьеров ресторана «Гранд-Отель». А потом нас послали на Сельскохозяйственную выставку, нынешнюю ВВЦ, отделывать три павильона: «Казахстан», «Грузия» и «РСФСР». А там, как известно, почти везде воспроизведены национальные архитектурные орнаменты. А среднеазиатские республики – у них же ислам, и никакой скульптурной традиции нет, так что пришлось нам хорошенько освоить так называемую вязь. Если вы посмотрите на этот павильон, то увидите, о чем я говорю. Ну а «Грузию» все, наверное, помнят – там как раз ампир типичный, колоннада высокая, и галерея слева. И на этом строительстве, не поверите, рядом с нами работали зэки. Не в смысле бывшие зэки, а настоящие – недалеко от нас шло строительство павильона «Узбекистан», так там часть территории была просто колючкой обнесена, охрана ходила, все дела. Такая… строительная шарашка. И это даже пострашнее выглядело, чем пленные на стройках жилых домов. Потому что пленным мы с пацанами хоть папирос могли подкинуть, или хлеба, или маргарина, а тут к колючке даже подойти нельзя было.

Спасибо родному училищу, оно спасло меня от армии, и распределение дало хорошее – я попал в организацию под названием Мосторгстрой. Как несложно догадаться, занимались мы отделочной работой для всевозможных нежилых помещений – и спрос на нас, я вам скажу, был немаленький. Вот расскажу вам курьезный случай. Там, где сейчас «Макдоналдс» на Пушкинской площади, был квартал старых домов. И в одном из них открывалось кафе «Роза». Нас пригласили его отделывать – ну, мы им нарисовали эскизы, венок роз на потолке, цветочные розетки по углам. Кафе просуществовало несколько лет, а затем было перепрофилировано в шашлычную «Эльбрус». И вот захожу я туда – мясо, шашлычный дух, все дела. Поднимаю глаза на дело своих рук – а там наши изящные венки роз как были, так и остались. Очень забавный диссонанс.

Люди к нашей работе относились хорошо – не было такого, мол, кругом разруха, все в коммуналках живут, а они вазоны лепят. Наоборот – всем, в общем, нравился сталинский призыв жить лучше и веселее. Ну, и деньгами мы обижены не были – я на три своих зарплаты мог купить автомобиль «Москвич». Мы, конечно, среди строителей считались белой костью, художниками, – а на черной работе с нами трудились в основном крестьяне (которых в то время использовали так, как сейчас – гастарбайтеров) и бывшие зэки – тогда как раз амнистия была объявлена. И, как я понимаю, были там и настоящие уголовники. Как-то раз у нас пропал огромный, тяжелый отделочный нож – ну пропал и пропал, делов-то. А потом оказалось, что кто-то из наших этим ножом кого-то порешил. Приезжала на площадку милиция, долго разбиралась…

Конечно, с приходом Хрущева все «архитектурные излишества» закончились не сразу – ведь много проектов было уже в работе. Уже после смерти Сталина мы получили большой заказ на работу в ЦПКиО – на дальних прудах построили ресторан «Лето», и нас пригласили его отделывать. Добрых полгода мы делали модели, эскизы… Это был какой-то апофеоз во всех смыслах. Мы там пользовались какими-то исключительными привилегиями и уважением – настолько, что крестьянство из строительной бригады стало роптать по поводу нашего не самого длинного рабочего дня и прогулов после получки. Ну и в чисто художественном смысле тоже – мы там понаделали столько каких-то рогов изобилия, вазонов с орнаментами, фигурных карнизов, розеток; совершенно мещанское,буржуазное оформление, если вдуматься. Но работали мы, работали, а постановление о борьбе с этими самыми излишествами как раз и вышло. Мы, конечно, пороптали маленько – но так, что называется, за жизнь, без диссидентства. Умом-то все понимали, что народу нужны не столько рестораны и магазины, сколько отдельные квартиры – и уж понятно, что при массовом низкопотолочном строительстве вазоны и потолочные розетки понадобятся вряд ли.

Но времена, конечно, менялись – заказов стало меньше, в конторе стало скучно, запала ни у кого не было. Нет, конечно, никто не гнал и не увольнял, и можно было спокойно заниматься реставрацией и присмотром за теми самыми излишествами, которые сам же раньше и изготовлял. Но не в двадцать же семь лет молодому художнику-ремесленнику синекуру себе искать? Руки-то были что надо, я хотел и умел работать. Потом и этих предложений не стало, предлагали в штукатуры пойти. Я, собственно, не гордец, сходил разок – посмотрел на матерящуюся лимиту и матерое зечье, и решил, что это не для меня. Тогда и нашел себе место на заводе, стал точным литьем заниматься, благо модельщиком я всегда был хорошим; мне что части машин какие-нибудь хитрые отливать, что вазоны делать, тогда было все едино. На одном месте поработал, на другом, а на третьем совсем тяжело стало – приходилось на себе опоку стокилограммовую таскать (был у нас кран, конечно, только плохой – чтобы металл не застыл и не испортился, приходилось самим ее тягать, и очень быстро). Поглядел я, как мой напарник опущение желудка себе заработал, так у меня пролетарской-то романтики и поубавилось. И я ушел.

Я никогда диссидентом не был, но тогда у меня что-то по отношению к стране поменялось, конечно. Обиды не было на власть – просто странно как-то было. Когда мы были нужны, нас вон сколько выпустили – и работа была, и мастерами мы все стали приличными. Но вот излишества стали не нужны, и нам даже переучиться на что-нибудь не предложили – а нам ведь даже тридцати не было, и мозги и руки были что надо. Живите, мол, как хотите, ищите себе дело самостоятельно. Ну, я и занялся – после пролетарской своей эпопеи пошел в школу-студию МХАТ и выучился на художника-бутафора. С Эфросом работал – в Ленкоме и на Малой Бронной; в театре Моссовета уже был завпостом, на пенсию вышел из Малого театра; не жалуюсь. Но это уже другая история.

Записал Алексей Крижевский

Алексей Крижевский
Оно процветает

Директор Музея архитектуры Давид Саркисян о вкусах и аппетитах власти

– Как в общих чертах можно описать ситуацию с архитектурной и городской средой Москвы?

– Как противоречивую, она была такой всегда, остается такой и теперь. На первый взгляд – огромный мегаполис, с широкими магистралями и бескрайними асфальтовыми полями. Но чуть присмотришься, и видишь следы так и не построенного коммунизма вперемежку с провинциальными следами нынешней эпохи на городских въездах – вычурными, эклектичными небоскребами, похожими на уездных барышень, напяливших немыслимые шляпки-навершия, чтобы казаться столичными штучками.

Итальянский архитектор Витторио Греготти был коммунистом, и поэтому в советское время его часто приглашали в СССР. Однако вышло так, что с 1985-го он здесь не появлялся, а приехал только в 2002 году в наш музей с лекцией. Прибыв к нам из аэропорта, он первым делом спросил – что вы сделали со своим городом, во что вы его превратили?

С другой стороны, не хочу впадать в слезливость. В столице работают архитекторы, человек тридцать, которые талантливы и строят хорошие дома. Михаил Хазанов, Алексей Бавыкин, Александр Скокан – вот вам навскидку три имени: каждый из них осуществил несколько амбициозных проектов, которые видны в городе. Вообще говоря, вкус властей меняется в лучшую сторону – просто это длинные, очень длинные циклы. Но любая стабильность рано или поздно отзывается оздоровлением ситуации в городской среде.

– Оздоровление ситуации? В Москве?

– Да. Та несуразица, которая сейчас наблюдается в нашей городской среде – отражение экономической ситуации: 80 % денег империи сосредоточены в Москве. Бум денег и власти приводит к неравномерности и несбалансированности; город получил в руки слишком много возможностей, которыми у него не достает опыта и культуры распорядиться правильно. И еще есть вот какой момент – всегда, от Ивана Калиты до Леонида Брежнева, облик столицы определяла верховная власть. Но в нынешнее время Кремль к этому вопросу потерял всякий интерес, и эта прерогатива перешла к власти муниципальной. Отсюда и появился феномен лужковской Москвы. Но олигархи и городские начальники навещают своих детей в Лондоне и привозят оттуда совершенно другое ощущение города, архитектуры.

– Бум власти и денег. Можем ли мы утверждать, что нынешнее положение вещей карикатурно повторяет то, что имело место пятьдесят лет назад, когда город строили власти, и сто лет назад, когда его строили деньги? Модерн ведь тоже не вызывал ни у кого восторга, не так ли?

– Не знаю, можно ли делать такие сопоставления. Хрущевская застройка – огромный социальный проект, благодаря которому миллионы семей по всей стране переехали из бараков и коммуналок в отдельное жилье, и этим прорывным эффектом искупалось все – в том числе низкое качество этих домов.

А застройка начала XX века все-таки проходила в нестоличном, абсолютно хаотично организованном городе, с массой архитектурных чудачеств. Именно на этом фоне здесь возник модерн, который для того времени был явлением китчевым, за что его все и ругали. Вообще, в юности все должны немного переболеть модерном, а, повзрослев, к нему охладеваешь. Но если рассматривать явление в исторической перспективе, пришествие модерна было вполне закономерным – прямые линии в очередной раз сменились на кривые, а после – сам модерн был вытеснен конструктивизмом. То есть, я хочу сказать, что помимо аналогий есть какие-то специальные исторические обстоятельства, которые при рассмотрении каждого случая надо принимать в расчет.

– А строительство жилья сегодня по своему социальному эффекту каким-то образом сопоставимо с тем, что было пятьдесят лет назад?

– Жилищное строительство сегодня явление уникальное. При нынешних – уверен, искусственно – раздутых ценах на жилье ни один средний москвич купить квартиру просто не в состоянии, и привилегия покупки недвижимости уходит в верхние слои общества. Тем не менее жилые комплексы растут как грибы. Это означает только одно – перед нами способ чистого вложения денег. То есть жилая недвижимость в городе остается наиболее действенным способом сохранения капитала. Средний класс в этих играх не участвует – то есть никакого социального значения это строительство не имеет. Но, тем не менее, оно процветает!

– Можно ли сказать, что уже настало время защищать архитектурное наследие хрущевско-брежневской эпохи?

– Настало, и давно. Тут, правда, нужно уточнить, о чем идет речь. В наследство от той эпохи нам достались монументальные постройки и ансамбли. Это своего рода египетские пирамиды. Взять ЦДХ – непрактичное, неуклюжее строение, с огромными внутренними пространствами и гигантскими маршами лестниц. Но при этом здание, прекрасно вписанно в ландшафт (что там действительно диссонирует – так это гигантский пучеглазый Петр). Или Новый Арбат – да, он появился на свет в результате преступления, его проложили прямо по старой Москве. Но на данный момент это геометрически выверенный ансамбль с доминантой в виде здания СЭВ, архитектурного шедевра своей эпохи. Любые пирамиды надо беречь.

– Ну, миллионы памятников Ленину по всей стране – это тоже своего рода пирамиды. Может быть, то, что появится на месте памятников советского времени, будет объективно лучше, умнее, смелее?

– Ну хорошо, зачем для этого старое-то ломать? Вон, рядом с ЦДХ гигантский пустырь – застройте его. Так нет – надо обязательно сломать, а потом строить на этом месте, именно на этом самом месте. Вы ведь знаете, что хотят возвести на месте ЦДХ? Дом-апельсин. Это, знаете, очень смело – символ оранжевой революции на фоне Кремля. Но шутки в сторону – вместо геометрически выверенного, строгих линий здания появится вычурная постройка криволинейной архитектуры. В ансамбле с совсем криволинейным Петром получится нечто невообразимое. К тому же процедура совершенно дикая. Кто-то принимает решение снести ЦДХ – кто этот человек, окутано мраком тайны. «Решено снести». Как это вообще понимать? Где общественное обсуждение?

– Насколько я знаю, именно вокруг Музея архитектуры образовалось некое сообщество, пытающееся противодействовать строительному варварству?

– Прежде всего, сам музей является организацией, противодействующей варварству, с 1934 года, когда он начал работу в помещении Донского монастыря. Несколько энтузиастов под видом научной работы собирали крупицы, обломки того, что взрывали и сносили большевики. Были спасены восемь фрагментов отделки храма Христа Спасителя, накануне сноса были сделаны его полные обмеры. Позднее, когда власть опомнилась и занялась реставрацией памятников, именно по нашим чертежам и было восстановлено все, что было восстановлено: Триумфальная арка, Иверские ворота и часовня, собор Казанской Божьей Матери, сгоревший шехтелевский особняк на Спиридоньевке. Все общества охраны памятников тоже, в общем, суть дети музея. В свое время главным, скажем так, гражданским детищем был ВООПИК, Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры. Помимо реставрационных работ, на которые они собирали добровольцев, это был еще и некое экспертное сообщество.

Вот, к примеру, лет 40-50 назад нечто подобное происходило в Лондоне: ломали очень много ценного. Так возникло масштабное противостояние между теми, кто хотел ломать и строить, и теми, кто хотел сохранить памятники. Безусловно, не все удалось спасти, но была полноценная битва, и она была выиграна благодаря инициативе простых, подчеркиваю, простых людей. У нас городской обыватель ни с кем биться не хочет, он не видит для этого никаких оснований: если мы с вами выйдем на улицу и спросим у прохожих, нравится ли им новое здание Военторга, почти каждый ответит «да». То же самое произойдет, если мы с вами пойдем на Манежную площадь с ее… абсурдом.

Я бы сказал, что существует попискивающая кучка экспертов плюс некоторое количество общественных организаций, которые приходят к нам и группируются вокруг музея, потому что больше им идти некуда. Но их общей мощи, к сожалению, недостаточно.

– А может быть, дело в том, что городская власть просто не прислушивается к общественному мнению? Вы можете назвать хотя бы один случай, когда общественности удавалось что-то отстоять?

– Как ни странно, могу. Дом Поливанова, памятник деревянного ампира в Денежном переулке, отстояло движение «Москва, которой нет». Еще несколько домов были поставлены на охрану благодаря подобным акциям. Общество по сохранению архитектурного наследия Москвы MAPS, образованное живущими в Москве иностранцами, представило у нас свою книгу «Архитектурное наследие Москвы: точка невозврата». Она прозвучала на Западе и попала на стол к важным чиновникам в нашей стране. По ее материалам Москомнаследию поручили провести проверку, на что Москомнаследие ответило, что и проверять нечего, все – правда.

– Но, помимо движения «Москва, которой нет», есть пример сенатора Сергея Гордеева, основателя фонда «Русский авангард». Мы говорили о роли денег – вероятно, бизнес сможет то, чего не смогут общественные организации? Возникнет мода на попечительство над архитектурными памятниками…

– Пока, думаю, это как раз невероятно. Пример Гордеева – исключение, подтверждающее правило, особый случай. Насколько я могу судить, сохранение архитектурного наследия бизнесу в целом не интересно. Это будет дело следующих поколений бизнесменов – но пока оно не явится, ни моды, ни тренда такого не будет.

– Тогда о чисто художественных тенденциях – как в этом плане может измениться город в ближайшее время?

– Художественные тренды в нашем переполненном деньгами городе определяются исключительно экономическими соображениями, в связи с чем город будет эволюционировать исключительно в сторону муравейника, каменных джунглей. Вы знаете, что готовится застройка всех вокзальных площадей? Эти важнейшие паузы в городском ансамбле, в каком-то смысле визитные карточки города, будут застроены (площади Курского вокзала, собственно, уже как таковой нет). Уберут под землю автомобильную трассу Нового Арбата, а на ее месте на поверхности разобьют скверы, которые – я в этом не сомневаюсь – будут затем застроены. Конечно, есть надежда на исправление нравов у следующих поколений, но это все теория – а конкретные примеры пока ужасны.

– Но ведь, так или иначе, рано или поздно Лужков и его команда уступят власть преемникам, и город начнет меняться?

– Мне кажется чрезвычайно наивным отождествлять весь этот процесс только с фигурой Лужкова и думать, что все новоделы растают в воздухе, как только он покинет кресло городского главы. Основания для этого процесса куда более глубокие – и, повторюсь, чисто экономические. Запущен процесс огромной силы, вся Москва превращена в стройплощадку.

– Но вы же сами в начале разговора сказали, что Москва – мегаполис? А мегаполис, как это видно на примере Токио или Торонто, всегда предполагает подчинение и перестройку под нужды транспорта и инфраструктуры. Или мы должны сохранять старый город за высокими стенами?

– Нет. Москва – не только мегаполис, но и памятникрусской культуры. Город-срез, в ко– тором сохранены несколько пластов истории архитектуры, парадоксально наложившихся один на другой – их нельзя трогать, их можно только охранять. И если мы сравняем весь этот культурный слой с землей и превратимся в еще один Токио или Торонто, мы потеряем возможность называть город Москвой.

* ВОИНСТВО *
Александр Храмчихин
Воевать по-новому

Вопрос о терроризме

Почему-то сентябрю очень «повезло» с крупнейшими терактами. Взрывы домов в Буйнакске (4 сентября), Москве (9 и 13 сентября) и Волгодонске (16 сентября) в 1999 г., события в США 11 сентября 2001 г., захват школы в Беслане 1-4 сентября 2004 г. В чем причина такой концентрации -понять сложно. Впрочем, сейчас ни один месяц терактами «не обижен».

Поэтому в последние годы «борьба с международным терроризмом» превратилась во всемирный фетиш. Между тем у понятия «терроризм» нет даже строгого определения. Точнее, имеется очень большое количество определений, что само по себе подчеркивает, что определения не существует. А главное – нет сколько-нибудь четкого понимания, что это такое вообще. Не только на уровне юридических определений, но даже на уровне здравого смысла.

«Всемирная мятежевойна», описанная Месснером полвека назад, в значительной степени вытеснила классическую войну. Регулярной армии и «законным» спецподразделениям гораздо чаще приходится воевать не против другой регулярной армии, а против иррегулярных формирований. Под такой тип войны попадают партизанские, национально-освободительные, сепаратистские, террористические войны. Юридической и моральной границы между этими понятиями, как правило, нет. Если же нет ни определения, ни даже интуитивного понимания, то совершенно непонятно, как вести борьбу с данным явлением. Попытка разобраться в сути дела подтверждает, что дать определение действительно практически невозможно.

Оставим сейчас в стороне чисто криминальные военизированные формирования. Наиболее мощными из них являются наркогруппировки, позиции которых очень сильны в некоторых странах Южной Америки, Южной и Юго-Восточной Азии. Они не преследуют политических целей и являются преступными с любой точки зрения. Терроризм же принято считать действием политическим.

Наибольшей легитимностью из всех типов иррегулярных формирований обладают, очевидно, партизанские формирования, ведущие войну против иностранных агрессоров. Однако, после окончания Второй мировой такие варианты в «чистом» виде крайне редки. Сегодня к ним можно отнести разве что борьбу против оккупации Ирака войсками США и их союзниками. При этом, в реальности, из тех, кто стреляет в американцев, пожалуй, меньше половины борются именно за свободу Ирака от иностранной оккупации, а не за «всемирный Халифат», внутри которого никаких ираков быть не может, либо за достижение абсолютной власти над ограниченной территорией, что лишь подрывает территориальную целостность Ирака.

Сходным случаем, на первый взгляд, представляется «национально-освободительное» движение, которое было всемирным фетишем в 50-е – 70-е годы. В первую очередь речь идет о «борьбе с колониализмом». Впрочем, сегодня данный вопрос рассматривается почти исключительно в историческом аспекте, поскольку процесс деколонизации в «третьем мире» завершен (насколько от этого полегчало народам освободившихся стран – отдельный вопрос). При этом, правда, «национально-освободительные движения» сохранились. «По совместительству» они же являются сепаратистскими движениями, направленными на отторжение от своей страны какой-либо ее части (как правило, заселенной этническим и/или религиозным меньшинством). Россия познакомилась с этим на примере Чечни. Эти случаи являются уже в высшей степени неоднозначными. Здесь возникает неразрешимое противоречие между «принципом нерушимости границ» и «правом наций на самоопределение». Оно, в частности, породило известный феномен «непризнанных государств», коих сегодня в мире насчитывается около 10, в т. ч. 4 – на постсоветском пространстве (Абхазия, Южная Осетия, Приднестровье, Нагорный Карабах). В чем юридическая разница между сепаратистом и «национальным освободителем», сказать практически невозможно.

Наконец, еще один неоднозначный случай – борьба против иностранных войск, которые приглашены в страну ее законным правительством. Самыми яркими примерами являются сопротивление присутствию американских войск во Вьетнаме и советских в Афганистане. Степень легитимности сопротивления определить и здесь крайне сложно.

При этом надо отметить, что «мятежевойна» в подавляющем большинстве случаев отличается гораздо большей жестокостью обеих воюющих сторон, чем классическая война между двумя регулярными армиями. Иррегулярное формирование компенсирует жестокостью свою военную слабость, оказывая таким образом на противника психологическое давление. Регулярные силы отвечают жестокостью на жестокость, кроме того, таким способом они компенсируют свою неготовность к войне. Регулярная армия всегда не готова к противопартизанской войне, даже если имеет солидный опыт такой войны в прошлом. Ее все равно готовят только к классической войне. Российской армии в Чечне практически не помог афганский опыт, американской в Ираке – вьетнамский. Противопартизанская война продолжает восприниматься военными как «неправильная» с точки зрения военного искусства и нелегитимная юридически. Причем военные в глубине души не только действия партизан, но и свои действия часто считают не вполне легитимными, что вызывает серьезный психологический дискомфорт и становится причиной неадекватного поведения. Кроме того, обе стороны демонстрируют жестокость и в отношении мирного населения, стремясь заставить его не поддерживать противоположную сторону. В «мятежевойне» поддержка населения становится важнейшим (если не решающим) фактором, поэтому так важно выбить почву из-под ног противника.

А что же такое, все-таки, терроризм? Насильственные действия, направленные на достижение политических целей? Под такое определение подпадают любые действия любых вооруженных формирований, включая даже действия регулярных армий, ведущих справедливую оборонительную войну (они совершают насильственные действия с целью освобождения своей территории). Добавить к этому определению то, что террористические действия могут вести только негосударственные субъекты? Это практически ничего не изменит, поскольку под него подпадет все, что описано выше. Впрочем, здесь возникает дополнительная сложность – как разграничить государственные и негосударственные субъекты. Например, очень сложно определить субъектность партизанских формирований, оказывающих помощь своим регулярным армиям в тылу противника. Или армии вышеупомянутых непризнанных государств сами себя считают государственными субъектами и строятся, как правило, именно как регулярные армии, хотя практически всегда на первом этапе своего существования выступают в качестве иррегулярных формирований.

Кроме того, возникает принципиальный вопрос: может ли определение даваться не через целеполагание, а через субъектность? Или через метод, хотя с точки зрения здравого смысла напрашивается именно оно. Снос башен ВТЦ, «Норд-Ост» и Беслан, взрывы палестинских камикадзе в израильских автобусах однозначно трактуются как теракты. Это крайне жестокие насильственные действия, совершенные в отношении мирного населения. Они ни с какой точки зрения не могут считаться законными и допустимыми, даже как ответ на аналогичные действия противоположной стороны. Но, как уже говорилось, на практике почти все иррегулярные формирования, включая тех же «законных» партизан, действуют против мирного населения с той или иной степенью жестокости, без этого у них нет шансов на победу. Соответственно, рождаются новые вопросы: о допустимой степени насилия против мирного населения (равна она нулю или нет) и о легитимности действий иррегулярных формирований в целом. А здесь снова начинается бесконечный спор о разнице между «террористами» и «освободителями» и о том, имеют ли даже «законные» партизаны право на уничтожение гражданских лиц, сотрудничающих с оккупантами.

К тому же, автоматически возникает вопрос, можно ли считать терроризмом действия иррегулярных формирований против регулярных войск и прочих силовых структур. С точки зрения российских и американских властей атаки на их военнослужащих в Чечне и Ираке соответственно однозначно трактуются как терроризм, хотя здесь грань между терроризмом и национально-освободительным движением, как было сказано выше, практически отсутствует.

И уж совсем интересный вопрос – как трактовать деятельность регулярных «законных» спецподразделений в составе чужих иррегулярных формирований? Например, действия советского спецназа во Вьетнаме против американских войск. В связи с этим, кстати, возникает еще один вопрос: «государственный терроризм» – это пропагандистский штамп или реально существующее явление? В частности, можно ли считать таковым ковровые бомбардировки ВВС США Северного Вьетнама, сопровождавшиеся массовой гибелью мирного населения, или штурм советским спецназом президентского дворца в Кабуле в декабре 1979 г.?

Нет ответа не только на вопрос «что это?», но и на вопрос «кто это?» (по крайней мере, сегодня). Неужели только «Аль-Каида»? Это, как известно, структура не иерархическая, а сетевая. Множество радикальных исламских группировок по всему миру решают свои местные задачи, при этом обмениваясь между собой деньгами, оружием, людьми, информацией, методикой и т. д. Бен Ладен, если он вообще жив, – не «фельдмаршал», а «авторитет». Поэтому и в данном случае очень сложно сказать, какая конкретная группировка к чему относится. Например, чеченские боевики, с одной стороны, несомненно, тесно связаны со своими зарубежными коллегами, с другой – решают местные задачи. И снова возникает тот же вопрос: они террористы или «национальные освободители»? А баски – террористы? А почему тогда косовские албанцы – «национальные освободители»? И, кстати, почему создание независимой Страны Басков, Косова или Чечни законно хотя бы с чьей-то точки зрения, а создание «всемирного Халифата», к коему стремится «Аль-Каида», незаконно в принципе?

В итоге, надо признать, что термин «терроризм» сегодня в реальности не означает ничего. Или, точнее, так теперь принято называть те действия насильственного характера, которые кажутся нелегитимными тому, кто этот термин употребляет. «Терроризм» превратился в своего рода международное ругательство, вытеснив в этом качестве слово «фашизм». Как показывает практика последних лет, для правительств многих стран лозунг «борьбы с терроризмом» стал удобным пропагандистским прикрытием для решения собственных политических задач внутри и вне собственной страны. Под этим же лозунгом в большинстве стран проводятся учения ВС с такими легендами, которые заведомо не могут иметь отношения к данной форме вооруженной борьбы. Можно привести следующий пример из отечественной практики. Летом 2006 г. в Забайкалье ВС РФ провели «антитеррористические» учения «Байкал-2006». Войска отрабатывали борьбу с вторгшимися на территорию РФ «незаконными вооруженными формированиями». Причем эти «формирования» имели на вооружении бронетехнику и авиацию. До сего дня никакой террористической деятельности в Забайкалье не отмечалось, а наличие бронетехники и авиации у террористов до сих пор не наблюдалось нигде и никогда. Здесь возникает лишь риторический вопрос: можно ли вторгшуюся в страну регулярную армию другого государства называть «незаконным вооруженным формированием»?

Тем не менее, для армий всего мира «борьба с терроризмом» официально провозглашена основной, а часто и единственной задачей, хотя в реальности для ее решения предназначаются специальные подразделения, численность личного состава которых составляет порядка 1 % от общей численности ВС, при поддержке в отдельных случаях со стороны артиллерии и фронтовой авиации. Использование крупных группировок различных родов войск возможно лишь в редких ситуациях, когда противником являются значительные по численности и хорошо вооруженные формирования. Однако в этом случае боевые действия уже нельзя классифицировать как борьбу с терроризмом. Если говорить о российском опыте, то обе чеченские войны с юридической точки зрения гораздо правильнее было квалифицировать не как «контртеррористическую операцию», а как «подавление вооруженного мятежа, направленного на отторжение от России части ее территории» (или как «восстановление конституционного порядка», как это формулировалось в 90-е годы). С военной точки зрения на отдельных (в основном – начальных) этапах обеих войн имела место классическая форма боевых действий «армия против армии», в другие периоды шла противопартизанская (для ВС РФ) война. «Контртеррористическую» форму боевые действия фактически приняли в конце 2001 – начале 2002 г., именно после этого начался вывод большей части войсковой группировки с территории Чечни, поскольку при такой форме боевых действий в их наличии исчезла необходимость.