355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » авторов Коллектив » Знание-сила, 2003 №11 (917) » Текст книги (страница 8)
Знание-сила, 2003 №11 (917)
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 11:30

Текст книги "Знание-сила, 2003 №11 (917)"


Автор книги: авторов Коллектив



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

«Трудный путь к очевидности»: историк и его время

У историка вехи биографии – книги, а между ними – труд, сомнения, ошибки, страхи, о которых никто не знает.

Не все попадает в книгу, остаются раздумья, которым не находится места в строгой науке, но от них все равно никуда не денешься...

Вышла книга[ * «Опыт исторической феноменологии. Трудный путь к очевидности» (книга написана совместное А.В. Каравашкиным и издается в РГГУ). ], в которой дается обоснование нового подхода к изучению истории, не больше – не меньше. Безусловно, она привлечет внимание специалистов. Ноу книги есть шанс быть понятой и обществом, которое как никогда нуждается в глубоком осмыслении самого себя.

Мы предлагаем читателю поразмышлять о проблемах гуманитарного познания с доктором исторических наук, профессором РГГУ Андреем Юргановым. С ним беседует его ученица – историк Маргарита Голяндина.

М.Голяндина: – В вашей книге вызов массовому и обыденному сознанию чувствуется очень сильно...

А.Юрганов: – Я думаю, что совершенно освободиться от этих установок трудно. Невольно, не осознавая своей причастности к обыденности, историк может привносить в текст своего исследования оценки, суждения, стереотипы, свойственные не обсуждаемой, априорной сфере самосознания нашего современника. Такова человеческая природа, творящая искусственные (то есть не существующие в естественной природе) смыслы. Ими заполняется весь наш мир.

– Речь идет о соотношении между личным опытом исследователя и тем опытам, который присутствует в исторических источниках. Предлагая новый метод, вы утверждаете, что историку необходимо стремиться к отказу от себя, от собственной современности. Всегда считалось, что историк – часть современности, он изучает прошлое, чтобы лучше понять себя, современное ему общество. Вы же настаиваете на том, что историк может двигаться к изучению прошлого через отказ от современности. Что заставило вас так парадоксально изменить свое научное зрение ?

– Вопрос хороший. Историк-феноменолог стремится к тому, чтобы освободиться от себя самого и понять природу изучаемой культуры в ее собственных смысловых пределах. Приведу «свежий» исследовательский пример (из книги). История юродства. Многим известно, что эти святые были особо почитаемы в Древней Руси. В науке возникли трудности в понимании существа их святости. Неясен алгоритм: за что их почитали? В их поступках видели смех, осмеяние. Но разве святой может смеяться? Смех греховен, по мысли Ефрема Сирина, он лишает человека блаженства, памяти о смерти, вредит душе, растлевает тело. Смех и святость не сочетаются. Если юродивый занимает, как считается, «промежуточное положение» между народным смехом и церковной культурой, то почему православная церковь никогда не путала шута горохового со святым угодником?

Выяснилась одна примечательная особенность: юродивые «ругались миру». Что это значит? В науке писали о том, что юродивые обличали мир, в котором они существовали. Они осуждали пороки людские. А как же смех? Выход был найден: юродивые сами (лично) не смеялись, но провоцировали смех окружающих. Казалось бы, такой «ход» снимает все вопросы. Но тогда получается, что подвиг святого сведен к протесту против человеческих пороков, – разве это характерно для христианства, в котором только Господь может осудить или оправдать? Историки оказались во власти собственной языковой культуры. Откройте толковый словарь В.И. Даля. Слово «ругаться» однозначно осмысливается как брань, ругань, бранные слова. Между тем обращение к словарям историческим и этимологическим показывает, что древнерусское слово «ругаться» можно перевести как «смеяться, глумиться, издеваться». В основе слова – две рядоположные лексемы: руг (м.р.) – насмешка, осмеяние, и руга (ж.р.) – бедная, ветхая одежонка. Значит, юродивые не только лично смеялись, но еще и глумились, издевались... над людьми? И за это они стали святыми?.. Мы дошли до тупика.

Прежние способы истолкования языковых фактов никуда не годятся – нужно начинать все с самого начала... Очевидно, что смех в христианстве возможен. Более того, крайне необходим, жизненно важен. Но он обращен не против человека, а против дьявола, нечистой силы, бесов. Цель юродивого – быть тайным воином Христа и... высмеивать бесов. Чем дальше, тем менее понятна нам эта реальность. Более того, она внушает (будем откровенны) какие-то странные чувства: может, это просто игра ума, воображения? Но факт существования юродивых остается фактом, с этим же не поспоришь. Значит, надо признаться самому себе, что перед тобой нечто похожее на не открытый еще материк, населенный неизвестными племенами, у которых свои законы существования... Чтобы проникнуть в этот затерянный мир, удержаться в нем, я должен на время пребывания в нем отказаться от своих культурных стереотипов и принять этот мир таковым, каков он есть сам для себя, в собственных границах миропонимания...

Итак, юродивый сражается с бесом. Это надо понимать буквально символически. Один пример такой борьбы. Андрей Цареградский, византийский святой, образец для подражания русских юродивых, идет... в публичный дом. Прямо скажем, не лучшее место для святого. Но что это с ним?.. Он переоделся и выглядит вполне пристойно! Блудницы не замечают ничего необычного в посетителе и начинают свое блудное дело. Конфуз в том, что на этого «франта» ничего не действует, он нечувствителен, как дерево или камень. Изнурившись в борьбе с его бесстрастием, одна блудница поняла наконец, что он переодетый святой. В этот момент он рассмеялся. Андрей увидел то, что никто из смертных не мог увидеть, – плачущего беса, причитающего, что в этом греховном мире он может всяким «обладать», а этот... смеется («ругается») над ним, то есть глумится, издевается. Андрей рассмеялся, потому что на голове плачущего беса он увидел солому, смешанную с калом и пеплом. Бес издавал дурной запах, жижа стекала по лицу... Сила беса обернулась его бессилием. Тайна дьявола не в том, что он силен, а в том, что «изгнил и немощен». Немошь и претензия на бытийную власть – вот что смешно для юродивых, которые своим смирением перед Богом и людьми достигают победы над злом...

Открывая иную источниковую реальность, мы обнаруживаем в ней не созвучие с современностью, а инобытие культуры. Что же это дает нам? Глубокое понимание себя, совсем других...

– Значит, речь идет не о диалоге между историком и прошлым (о чем писал А.Я. Гуревич), а о монологе того, кого мы изучаем? Правильно ли я поняла?

– И да, и нет. Диалог историка с «прошлым» – это не разговор двух людей в кафе за чашкой чая. Мы привычно понимаем диалог как свободное общение равных собеседников. У историка – не живой процесс общения, а опосредованный опыт. Чтобы достичь состояния «диалога», ученому-гуманитарию необходимо сильно потрудиться.

Не уверен, что последователи М.М. Бахтина верно понимают своего учителя, сомневаюсь, что диалог есть универсальное средство познания человеческой культуры. Во всяком случае, с моей точки зрения, для историка, изучающего иную культуру, диалог – конечная фаза исследования, завершенный опыт реконструкции. Пока я занимаюсь исследованием, я не знаю, к чему оно меня приведет! В нашем историко-феноменологическом методе присутствует тезис о беспредпосылочности историка. Он должен уметь временно отказаться от собственной идентичности во имя Другого. Речь не идет о том, что историк перестает быть собой. Освобождение себя от собственных установок помогает увидеть очевидность авторского самосознания в изучаемой культуре.

Наша цель – понимание чужой одушевленности. Человек прошлого имеет право на полногласный монолог. Собственно говоря, историческая феноменология и есть сама историческая наука, которая изучает очевидности культурного опыта прошлого. Эти очевидности понятны только их современникам, историкам же чрезвычайно нелегко реконструировать миф другого сознания.

Парадокс современной мировой науки заключается в том, что она, возвышаясь над гигантским слоем очевидностей, не хочет их видеть.

– Мне кажется, что у вас серьезные разногласия с А.Я. Гуревичем, который, насколько я знаю. стремится понять человека прошлого именно через современность, а историю понимает как проявление «коллективного неосознанного»... И все же, почему так важно знать «прошлое»? Насколько мы вообще его можем знать, ведь дошли до нас фрагменты, осколки. Собираются ли они в полномасштабную картину? Или мы обречены верить, что она «собирается» без всяких на то оснований?

– Мы имеем дело с тем, что осталось. Такова специфика подлинной, а не мнимой исторической науки. Я бы даже усилил ваши сомнения: человек – это определенного рода бесконечность, которую невозможно никакими источниками воскресить. Грустно? Да. Но представьте себе на минуту, что мы чудесным образом обладаем всей полнотой информации. С чем мы столкнемся? Тоже со своего рода бесконечностью, которую нельзя понять, потому что наш ум ограничен.

Я не согласен с теми, кто отделяет «действительность прошлого» от источников. Источники в наших руках—это и есть само прошлое. Источники содержат внутри себя подлинную реальность – ее реконструкцией занимается историческая феноменология. В чем здесь своеобразие метода?

Традиционно считается, что мы воскрешаем «прошлое» при помощи наших вопросов. Историк вопрошает, памятник культуры отвечает. Но – не прямо.

Любая культура содержит в себе такие смысловые коллизии, которые не только непонятны, но даже не всегда переводимы на метаязык науки. Как же открыть сферу целеполагания человека, если содержание вопроса нам недоступно?..

Помните рассказ Р. Шекли («Ask a Foolish Question»)? Удивительно точная иллюстрация к нашему разговору. Где-то во Вселенной был создан Ответчик, знавший ответы на все вопросы. Он знал природу вещей, почему они такие, а не другие. Ответчик мог ответить на любой вопрос, но заданный правильно. Он хотел отвечать! Ждал, когда человечество придет и спросит его... Из разных углов Вселенной стали стекаться мыслящие существа, одни размером в звезду, другие – обычные люди. Кто-то хотел спросить: «Что такое жизнь?», «Что такое смерть?», кто-то, говоривший на языке оллграт, мечтал понять наконец, почему он и его народ заняты сбором «багрянца», кому-то не давала покоя мысль, что их жизнью управляет закон «восемнадцати»... Словом, каждый из них нашел в бесконечном космосе свою дорогу к Ответчику. Их всех ожидало великое огорчение. Ответчик не мог ответить на вопрос, что такое «жизнь», потому что вопрос лишен смысла; под «жизнью» Спрашиваюший подразумевает частный феномен, объяснимый лишь в терминах целого. Чтобы правильно задать вопрос, нужно знать большую часть ответа. Историк-феноменолог ищет в имманентной реальности письменных текстов то. чего еще не знает...

Что касается «осколков», то они собираются сами. Любая культура внутри себя – конвенциональна, и любой остаток всегда будет нести в себе отпечаток более полной картины. Задача историка – реконструировать самосознание человека прошлого по тому, что сохранилось.

– Значит, момент перевода языка культуры на язык современного сознания всегда присутствует...

– Перевода, но не ^реструктуризации. Я перевожу, но не меняю структуру представлений изучаемой эпохи. Я отношусь к источнику как к единственному моменту прошлого. Для меня существенно понять мир сознания людей как подлинную, состоявшуюся реальность. Она раскрывается через слово. Если вернуться к словосочетанию «ругаться миру», то можно сказать; в нем выражена сама реальность древнерусской жизни, имеющая свою причинно-следственную связь.

Приведу еще один пример. Быт и бытие различны между собой: современный человек знает это различие. Для него повседневность – это быт, а вопрос о жизни и смерти – бытие. Но древнерусский человек не различал быт и бытие. Для него всякая повседневность освящена особым зрением свыше, а мысль о смерти равновелика вопросу о чистоте тарелок, посуды в доме, который уподоблен либо райскому жилищу, либо тому, что вне порядка домостроительства.

Может ли современное сознание допустить хотя бы на минуту, что «Домострой» являлся важнейшим обоснованием, нет, не домашней кухни, а целого государства, причем обоснованием идеологическим. Как-то не вяжется это с нашим привычным знанием. А между тем «Домострой» имеет прямое отношение к истории русского средневекового государства. Термин «государь» происходит от слова «господарь», в истоках этимологии – Господь.

Мне удалось увидеть в библейских Книгах Царств одну весьма примечательную закономерность, на которую, кажется, никто не обращал внимания: слово «господь» там употребляется не в одном (как это привычно для нас), а в двух смыслах. Господь – всякий хозяин дома (племени, колена), в который включаются также слуги; Господь Бог – «хозяин» избранного им народа. В «Домострое» автор-составитель обращается к читателю-государю и к читательнице-государыне (в самых ранних списках – к господину и госпоже). То есть каждый хозяин дома – государь над своими холопами, которых ему поручил Господь Бог: Но этот хозяин дома по отношению к великому князю – холоп. Таким образом складывается государственная корпорация, в которой каждый может быть одновременно и государем, и холопом.

Иначе говоря, перевод этой реальности может быть таким: перед нами средневековое государство, которое осознавало себя не через банки, армию, власти, финансы и т.д., а через своеобразный «дом домов». «Домострой» – книга не о вкусной и здоровой пище, а сборник, имеющий ключевое значение для самосознания себя «государством»: это своеобразный кодекс государственной жизни ради спасения державы на Страшном суде... Тут мы понимаем, что перед нами открылась другая (чуждая и не вполне понятная) жизнь, и мы ощущаем полнее, ярче, красочней, что сами-то мы другие: я думаю, это и есть диалог с «прошлым»...

– Но не превращается ли история именно в ходе такого ее исследования в историю «для себя» ? Мне показалось, вы хотите сказать, что не всякий сюжет вообще может быть понят широкой аудиторией. Не парадокс ли это, ведь, например, историческая антропология стремится быть понятной всему обществу. А у вас где– то глубоко скрывается какая-то эзотерика, что ли... Как историческая феноменология мыслит себя в общественном контексте?

– Это вопрос трудный. Очень трудный. Я боюсь, что начну сам себе противоречить... В самом деле, историческая антропология, французская Школа Анналов повернулась к обществу и впервые показала всему научному миру, что можно совмещать высокую науку и широкий интерес к ней. За этот успех, однако, пришлось заплатить. Я не знаю, сколь высока эта цена в сознании самих французских историков, но очевидно, что без ущерба не обошлось. Если для традиционной науки (в основном позитивистской) существенно было признание того, что в основе познания «тексты, тексты, ничего кроме текстов» (по выражению Н.Д. Фюстель де Куланжа), то Школа Анналов стала утверждать, что истории нет без историка. Трудоемкие исследовательские процедуры с письменными текстами стали заменяться интеллектуальными прозрениями в неокантианском духе. История сделшшсь доступной широкой аудитории не потому, что она понятна сама по себе, а ввиду стремления сделать ее таковой. Отсюда крен в субъективизм, в то, что Ж. Дюби называет, ничего не скрывая, «моя история»...

Ученый, идущий путем реконструкции Источниковой реальности, повторюсь, не знает, что он увидит в конце тоннеля. Когда я написал статью об опричнине, то старался не дать ей широко распространиться. Я сопротивлялся любым формам ее адаптации в обществе... Вы помните, в ней идет речь об эсхатологии, о массовых казнях и т.д. Чего я боялся?

Попробую найти нужные слова. Чем лучше мы понимаем эпоху, тем труднее избавиться от испытания своего нравственного чувства. Мерой интеллектуальной свободы человека является самостоятельность мышления. Можно видеть, наблюдать действительность и не принимать ее. можно осознавать первопричины, символические начала террора, но не быть его сторонником. Некоторых из моих коллег, наверное, не случайно испугала близость понимания и оправдания. Однако если историк способен самостоятельно справиться с этой дилеммой, то совсем другое дело – широкая аудитория. Ее рефлексии могут быть разными. Мне, например, говорили, что статья об опричнине – атеистический манифест... Надо ли говорить, что я против такой позиции, но она, увы, существует тоже...

– Если следовать вашей мысли, то многое в нашей жизни объяснимо стереотипами общественного сознания: болезненное восприятие древней истории, своего прошлого идет с XIX века. Не наука его формирует, а что-то другое. Что же это?

– Здесь присутствует одна проблема, о которой мало говорят, мало пишут. Современное общество испытывает неприятие к Средневековью. Это глубокое неприятие началось давно.

Год назад я ездил в Старицу, старинный русский город. В Успенском монастыре – замечательная церковь XVI века. Настоящий шедевр! Она буквально изуродована пристройками XVIII – XIX веков. Типичная картина для всей дореволюционной России! Пристроился к храму какой-то купчишко-нувориш. Так он выразил свое «я», свое «хотение». При этом на материале экономил, да и строил плохо. В 1803 году по приказу Александра I был разобран в Старице настоящий шедевр русской архитектуры – шатровый Борисоглебский собор. А какое огромное количество памятников было уничтожено на всем протяжении XVIII – XIX веков! Считается, что главными уничтожителями русской архитектуры были большевики, а они ничего нового не придумали, просто еще более цинично, еще более варварски стали осуществлять прежнюю стратегию.

– Вероятно, в царской России не было сознания того, что старину нужно сохранять любой ценой...

– Думаю, причины здесь глубже. Культура Нового времени (начиная с конца XVII века и вплоть до сегодняшнего дня) очень мстительна по отношению к Средневековью. Тут кроются глобальные мировоззренческие расхождения. Если в геоцентрической культуре Средневековья человек растворяет себя в Боге, то в антропоцентрической системе Нового времени он объявляет себя Богом, Творцом.

– То есть вы считаете, что в современном обществе существует нечто расколотое, но помнящее об ином и потому не могущее это иное в себе простить. Ибо иное живет в нем... Ведь невозможно же бороться с тем, что неактуально...

– Человек не может существовать без абсолютных начал. Даже если он отрицает Бога, то все равно он возводит свое отрицание в абсолют. Страстное желание покончить с абсолютным – одно из тех проявлений, которое связывает нас со Средневековьем. С ним вообще невозможно порвать отношений.

Когда старицкий купчишка пристраивался к храму XVI века, он самоутверждал себя в мире. Он как бы говорил всем: и Бог существует, и Я существую... Всей своей культурой современной мы отрицаем культуру Средневековья: борьба неизбежна. Это состояние драматично, потому что современная цивилизация идет по пути атомизации всего и вся. Человек становится еще более одиноким и не чувствует себя причастным к вечным истинам. Цивилизованное мещанство утверждает, что ничего, кроме него, не существует...

Человек осознает, что не может обойтись без субстанционального, но при этом стремится максимально удалиться от всякого рода «вечных проблем». В центре российской массовой культуры – болезненно ущемленный эгоцентрик, страдающий патологической неуемностью, никогда не насыщаемый, озабоченный славой, властью, деньгами, презирающий всех, кто не такой, как он, готовый на все... Идеи долга, отечества, любви к ближнему, сострадания чужды ему и самой массовой культуре.

– Что же делать?

– «Спросите у Лившица...» Это, конечно, шутка. Но если говорить серьезно, то совсем не случайно в Западной Европе появляются идеи о новом Средневековье. В Германии в 1993 году была издана книга «Конец индивидуализма. Культура Запада разрушает сама себя» Майнхарда Мигеля, специалиста в области юридических, экономических и социальных наук. Мигель полагает, что Западу следует переориентироваться «на общность». Именно в Средние века, считает он, индивид, общество и природа соединялись неразрывно.

Во Франции в том же году была опубликована книга Алена Менка, промышленника и мыслителя, под названием «Новое средневековье». Менк страшится нового Средневековья, но его пророчествует. Для Западной Европы Средневековье – синоним раздробленности и беспорядка. В российском массовом сознании Средневековье – символ подавления личности, централизации...

– У каждого народа свое исторически осмысленное Средневековье...

– Да, забавно. Но, тем не менее, я привел эти факты, чтобы показать, что западное общество не знает своего будущего. Вопрос, что дальше, волнует уже многих.

– Но мы же не можем предложить современному обществу вернуться к Средневековью, чтобы обрести вечные истины...

– Ничего «предложить» нельзя. Общество само вырабатывает стратегию выживания. Моими мыслями и молитвами не поможешь. Идеи рождаются задолго до реальной практики. Фашизм возник в XX веке, а идея сверхличности – в XIX. Это не значит, что Ницше виноват в фашизме. Как и Маркс не виноват в марксизме и советском строе.

– В кризисные моменты человеческой истории (а такой момент сегодня налицо) историку выпадает случай поставить «диагноз». Что вы и делаете, выражая свои взгляды историософского плана.

– Я, как и любой другой человек, являюсь частью общества. Я соединяю в себе мои научные взгляды, субъективные смыслы, мифологемы. Но, конечно, мой ум направляет мысли в определенном направлении. Гуманитарий вообще способен отрешиться от своего обычного «я» и увидеть большее... Мир как целое.

– Что значит «увидеть»?

– Понять. Привычная процедура для многих – объяснение. Мы разлагаем предмет на составляющие его элементы. Понять – значит уметь собрать их в некое целое.

– Получается, история учит...

– Нет, история ничему не учит. Мы потеряли способность лечиться «историей». Мир для нас – закономерная случайность. Что бы с нами не произошло, мы всегда готовы сказать, что это стечение обстоятельств. Не повезло. А древний иудей, например, всегда стремился понять историю своих катастроф не как случайность, продиктованную не чьей-то злой волей, а собственными грехами. Отступлением от Бога. Иудей выжил, потому что писал «книгу жизни», то есть всегда помнил, что с ним случилось и кто виноват. Интересно, какую «книгу жизни» мы напишем в новом тысячелетии?..


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю