Текст книги "Русская жизнь. Мужчины (январь 2009)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Дмитрий Ольшанский
Кого выбирает Софья

Антология женихов

Ведь надобно ж зависеть от других.

Грибоедов

совсем пропащий

Ой, ты только не упади здесь, тигренок мой, только не упади. Вот, уже все хорошо, я тебя крепко держу. Видишь, и свет в коридоре специально оставил, чтобы тебе удобнее было, если ты поздно вернешься. Ты не рассердишься, если я спрошу, где ты была? Неважно? Ну да, неважно, конечно. Не хочешь – не говори, но мне же просто так интересно, и я совсем не ревную. Да, конечно, ты же говорила мне про корпоратив! Вот я глупый. Надеюсь, тебе там было весело, тигре моей замечательной. Ну не злись, ты не злись на меня, пожалуйста, я совсем не хотел тебя как-то обидеть. Разве это бесконечные допросы? Да ну что ты! Я случайно спросил. Если хочешь, я больше не буду. Прости меня, ладно? Прости. Время? Кажется, половина шестого. Нет, я еще не ложился, зачем же я буду спать, я сидел, тебя ждал. И, кстати, кое-что полезное для тигрика сделал, ты не хочешь пойти посмотреть? Ну, утром так утром. Ты же устала. Так может все-таки рассказать? Пять минут всего, а потом будешь спать. Во-первых, быстро угадай, чем я занимался весь вечер? Я тебе ноутбук починил! Помнишь, ты сказала, что собираешься в ремонт идти? Ну вот я и решил, что сам все тебе сделаю. Мега-ремонт для супер-тигренка! Что? Твои? Там? Ох, ну что ты такое говоришь, да я бы никогда в жизни… Умоляю тебя, не сердись. Я подумал, что сюрприз тебе сделаю, я ничего не открывал, ничего не читал. Ты прости меня. Я клянусь, ничего! Ты только не сердись. Я старался. Да, еще там по мелочи – шланг для стиральной машины купил, телевизор настроил, лампочки, кран на кухне починил, чтоб не капал, хотел еще дверью заняться… Хорошо, я не буду грузить. Засыпай, мой тигреночек, и пусть тебе приснится что-нибудь такое же светлое и позитивное, как ты сама. И знаешь, я хотел тебе еще одну вещь сказать перед сном, можно? Три секунды буквально – и я отстану. Я сегодня, пока ждал тебя, мечтал о том, что мы поженимся. Может быть, будущим летом, а? Тебе так пойдет свадебное платье… Прости. Уже все, я молчу. Не сердись.

безнадежный

Ну наконец-то. Я чуть с ума не сошел тебя ждать. Где? Ах, вон оно что. Ну и дрянь этот твой корпоративчик! Нет, я сам никогда никуда не хожу. Потому что тошнит. Я даже в школе на выпускном вечере не был. Упаси меня Бог от этого вашего коллективизма и пьяной народной гульбы. Гнойный дискурс. Очень надеюсь, что ты прекратишь тратить время на эту пакость. Да, я именно что тебя учу, потому что люблю, а ты хочешь быть дурочкой? Как мои дела? Разумеется, плохо. Почему? Полагаю, что мир так устроен. Что я делал? Читал. Видишь, книжка, называется «Розанов». Это писатель такой, мой любимый. О чем он пишет? Да уж не о корпоративчиках в рестике с клевыми челами! Его, да и меня тоже, волнует семейный вопрос. Дело в том, что он критикует христианскую метафизику как бесполую, слишком холодную, отказавшую миру и полу, пахнущую смертью, а не трусами. Что такое метафизика? Видишь ли, если бы в рестике тебя склеил кто-нибудь, то это была бы физика, физиология, наконец, физкультура. А вот если мужчина – любовник, жених – предлагается, а ты не хочешь, и сама не знаешь, с чего, почему, но не хочешь, то это уже метафизика. Женский отказ – он всегда пахнет смертью, он, по Розанову – и есть христианство. То ли дело бурные античные культы, где все всех любят и все всем дают, где всегда дионисически влажно и горячо, прямо как на корпоративчике. Так там была скучища? Сплошной гнойный дискурс? Ну, знаешь, тебя не поймешь. Так вот, Розанов призывает к тому, чтобы больше рожали и спали, беременели, спали, рожали… Что тебе нравится? Нет, я не думаю, что тебе стоит его читать, там специфический стиль, начало прошлого века, мелкий шрифт, много букв… А, значит ты не про книгу? Я? Сам? С тобой? Ну конечно люблю, но… Позволь, я попробую объяснить. Да, семейный вопрос меня очень волнует, я нисколько не врал, но – лишь в теории, как и любой другой повод для рефлексивного самоотстранения, ревизии ценностей, если угодно, а уж с учетом всей мучительности для меня самой идеи семьи, с заложенной в ней ветхозаветной репрессией, гнойным дискурсом изначального подчинения… Ты что, плачешь?

скверный

Совесть – есть? Мы вообще-то договаривались, что ты будешь раньше. Я все понимаю про твои корпоративные праздники, но, если ты вдруг не помнишь, у меня работает 345 человек. И так времени нет, а я жду и волнуюсь. Что значит – тебе все равно? Я, между прочим, пока ты гуляла, обо всем договорился. Визы будут в четверг, билеты мне привезут в пятницу утром, бизнес-класс, вылет в три, чтобы тебе, не дай Бог, не пришлось просыпаться ни свет ни заря. Мне, кстати, завтра вставать в полседьмого, на часы смотреть больно. Отель? Я заказал «Хилтон», ты же «Хилтон» хотела? Стоп. Не надо на меня кричать. Ты мне можешь спокойно сказать, в чем проблема? Ну да, на Джудекке, в бывшей фабрике, мне так и сказали. У нас будет номер на самом верху, с видом до самого Сан-Марко, как у них и полагается. Чем ты недовольна-то? Что ты хотела? «Даниэли» на Скьявони? Да я не разбираюсь, где там у них что, мне сказали, что тамошний «Хилтон» – это… это… как они сказали? «Продвинуто и актуально». И мне казалось, что ты его и хотела. Разве нет? Еще раз. Ты ни слова мне не говорила ни про какой «Даниэли». Кто там жил? Вагнер? Я не читал, извини, у меня мало времени на современную литературу. А в «Хилтоне», может, тоже жил Вагнер, нет? Да, они говорили, что там была фабрика. Ну, может, он ходил туда, на эту фабрику, Вагнер твой? Жил, может быть, в «Даниэли», а ходил днем на фабрику, за вдохновением для романа, ты посмотри в интернете, не ходил туда, нет? Не кричи. Слушай, ты знаешь, сколько они с меня уже взяли за актуальность? Знаешь, сколько я заплатил за продвинутость? Что значит – тебе все равно? Между прочим, я думал, что мы приедем туда и поговорим серьезно о наших планах. Как это, о каких? Ты говорила мне, что не против построить семью… Стоп. Не надо на меня кричать. Кто? Независимая самостоятельная женщина? Нет? Независимый самостоятельный человек? Устала от моего давления? Я мешаю твоей самореализации? Нет, я не заставляю тебя выходить за меня замуж. Я не давлю на тебя. Да, конечно. Тебе нужно срочно? Хорошо, хорошо, сейчас дам, я как раз снял с карточки.

сносный

Не вставай. Полежи, полежи тихо, суслик мой. Отдохни. Тебе нравится, да? Когда ты только вошла, а мы сразу раз! – это тебя так заводит? Я почему-то знал, что тебе все понравится. Нет, не устал. Откуда ты ко мне сбежала? С корпоратива? Значит, я все-таки поинтереснее, чем они все? Как это – смотря в чем? Ну ладно, я не обижаюсь, неважно. Хм. Как тебе сказать. Знаешь, подвигами по этой части хвастаются лет в шестнадцать, а мне уже все-таки… Как говорится, женщины вроде не жаловались. Разное было, конечно. Нет, я-то их никогда не считал. Смешно это как-то – считать такие вещи. Да ты полежи, полежи, сусличек, я скоро тебя еще потормошу. Только ты задремлешь, а мы сразу – раз! Да я ж говорю, что не знаю. Почему это тебя так интересует – сколько их было? Я вот считаю, что главное – это искренность, подлинность чувств. Душа. Для меня важна очень глубокая связь с человеком, когда ты смотришь с ним на мир одними глазами. Дышишь с ним вместе, сусленочек. Снова и снова учишься любить жизнь и наслаждаться ею, видя рядом его, самого близкого тебе человечка. Почему ты вздыхаешь, ты разве со мной не согласна? Обычно ведь это мужчины торопятся переспать, а женщины-то как раз хотят понимания, вот и я тоже был таким раньше. Циничным. А теперь почему-то боюсь, что ты ничего, кроме секса, со мной и не хочешь. Знаешь, я теперь чувствую то, что мне до сих пор даже в голову не приходило. Когда женщина с тобой кончает, кажется, что она будет любить тебя вечно и что кроме тебя в ее жизни ничего больше нет и не будет. А потом она встанет и выйдет, и все позабудет. Как это жестоко. Ну, подожди, подожди, мой сусляшечкин, тебе что, прямо совсем неинтересно со мной? Сейчас договорим и тогда сразу – раз! Можешь побыть хоть минутку серьезной? Я давно уже думаю, что женюсь, если всерьез полюблю. И женюсь на всю жизнь. Ну а ты – не хотела бы ты связать свою жизнь с состоявшейся личностью, обрести вторую половинку? Я серьезно. Ну куда же ты тянешься! Почему ты не слушаешь!

перспективный

Подожди. Прежде чем что-то сказать, научись слышать молчание. Много ли весят все твои слова по сравнению с голосом пустоты? Ты уверена в том, что хочешь ее перекричать? Что ж, раз уверена, то говори. Я не знаю, где лежит та сковородка. Сливочное масло? Разве это так важно? Хорошо, тебе кажется, что ты весь вечер была на корпоративе, задержалась, спешила, но где в это время было твое сознание? Рядом со мной? Не хочу тебя разочаровывать, но все, что ты называешь своей тягой ко мне, близостью, нежностью, сексом, любовью – цепь иллюзий, и только. Фантом, пустота. Не смотри на меня. Посмотри на себя. Вглубь себя. Нет, я не хочу макароны. Нет, кетчуп тоже не надо, спасибо. Та жизнь, что проходит в рамках физического тела, – лишь одна миллионная от того, что может почувствовать твое подсознание, стоит только открыть его навстречу мистической энергии, навстречу внутренней и внешней вселенной. Нет, только не соленые огурцы. Помидорчик, конечно. Укропа можно еще немножко. Спасибо. Так вот. Человек должен быть одинок. Его миссия, заложенная в него космосом, не может быть разделена на двоих, как и всякий по-настоящему важный эзотерический опыт непознаваем в словах, непередаваем так называемому ближнему, как говорят в таких случаях ограниченные христиане. Передай мне чеснок, пожалуйста. Что такое вообще это замужество? Это же лишнее слово. И оно тебе уже не понадобится, как только ты до конца вслушаешься в себя, пробудишь свою самость, освободишься от всяких привязанностей. Ну а я от них давно свободен. Да, со сметаной. Посоли еще чуть-чуть. Брак – это абсолютная бессмыслица. Худшая из навязанных мнимым «эго» иллюзий! Откуда в вас, женщинах, жажда умножать пустоту? Пустоту надо слышать. В пустоте нужно жить. Мне заведомо никто не нужен. Положи еще ложечку. Может быть, две?

пленительный

Да, привет. Да, случилось. Нам пора обсудить возникшую проблему. Да, возникшую из-за тебя. Значит, так. Обрисую по пунктам. Дважды не повторяю. Я человек четкий и живу по правилам. Слушай, меня не волнует, где ты там была, какие там нахер корпоративы-хренативы, это не мое дело. Пойми раз и навсегда. Я живу по правилам, и нарушать их не буду, и тебе не дам, а если не хочешь – можешь уходить, никого не держу. Порядок – это порядок. Сказано – сделано. Когда ты говоришь, что придешь в десять ноль-ноль, ты приходишь в десять ноль-ноль. Точка. Если ты собираешься разгуливать по хренативам или что там у тебя еще, мне наплевать… короче, если в десять ноль-ноль тебя нет, я закрываю дверь, выключаю телефон и сплю. Ночуй на лестнице. Дел у меня много. Порядок – это порядок. Так, а ну прекращай быстро эти свои крики. У меня тут не сумасшедший дом, чтоб орать, я дважды не повторяю. Досчитаю до трех, а ты замолчишь за это время. Два, три. Вот и умница. Я человек четкий, мне не нужен дурдом в отношениях, мне его на работе хватает. Значит, так. Правило такое. Если ты задерживаешься, неважно, что там у тебя, какие хренативы, я в это не лезу, ты обязана мне позвонить ровно за полчаса до того, как должна была появиться. Тридцать минут ноль секунд. Я живу по правилам, не нравится – не держу. Сказано – сделано. Порядок – это порядок. Хочешь уйти? Уходи. Верхний замок поверни. Передумала? Вот и умница. Значит, так. Если ты хочешь остаться, то ты хорошо запоминаешь все то, что я тебе сказал. Я человек четкий, дважды не повторяю. Во сколько ты придешь в следующий раз? Если ты задерживаешься, когда ты звонишь? Вот и умница. Мне хренативы твои в отношениях не нужны. Мне их и на работе хватает. Дел у меня много. Еще раз нарушишь правила – пеняй на себя, твои причины меня не волнуют. Сказано – сделано. Да, семью я уважаю. Семья – это самое главное. Но семья – это доверие, а доверие надо заслужить. Ты вот можешь сказать, когда это я пообещал и не сделал? Все четко по правилам. Надо убедиться в надежности человека, это самое главное, я считаю. Тогда и семью можно строить. А с хренативами твоими какая надежность? Вот и посмотрим, как ты все поняла. Порядок – это порядок. Я дважды не повторяю.

неотразимый

Ну и че, милицию будешь вызывать, коза? Словила по морде заслуженно, сука, а теперь в милицию побежишь? Валяй, вызывай, посмотрю на тебя тут. Они приедут, еще добавят тебе. Че ревешь, не реви, хуже не будет уже, чем ты сама себе сделала. Ты где была? Где была, я тебя по-хорошему спрашиваю? Какие корпоративы, че ты мне мелешь, задурить меня хочешь? У кого ты была? Не бойся, я его не убью, я тебя поучу, а его, может, даже и трогать не буду, если ты мне все расскажешь. Хватит уже, хочешь, чтобы я по-серьезному разозлился? Где ты была полночи, сволочь? А ну иди сюда. Я тебя буду наказывать, пока ты не скажешь, где шлялась. Во что поверить? Че мне верить-то тебе, проститутка поганая? Еще хочешь? Ладно, допустим, ты со шлюхами своими болталась. Не знаю, кому они там подруги. Ты думаешь, я буду все это терпеть? Я тебе по-хорошему пока говорю. Да я мозги твои кретинские скоро выбью! Уйдешь? От кого? От меня? Ушла одна такая. Ты уже сколько раз вещи собирала, пятнадцать? И че, далеко ушла-то в итоге? Это я от тебя устал уже, дождешься ты у меня, выгоню скоро, а на прощанье уши тебе отрежу, раз ты все равно глухая и ничего не слышишь, что тебе люди по-хорошему говорят. Пойди лицо себе помой. Физиономию свою глупую, говорю, помой, у тебя еще из носа кровь течет. Тьфу. Черт с тобой, дай я посмотрю. Да иди ты сюда, не бойся. Че ты боишься-то? Дура ты дура, надо ж меня так разозлить. Сама виновата. Так, что там у нас, повернись. Ничего, до свадьбы заживет. Свадьбу-то? Ну а че, можно, если ты хорошо вести себя будешь. Дурить не будешь – может, и женюсь на тебе. Вот, крови уже нет. Тебя ж воспитывать только надо все время, наказывать, ты ж не можешь по-хорошему, а? Тоже мне, блин, невеста. Вот, не можешь. Ничего, научишься ты у меня и слушаться, и правду мне говорить. Тогда точно женюсь. Иди, промой еще раз, там у тебя кровь опять идет. Вот же ж дура. Че я с ней связался?

идеальный

Здравствуй, дорогой мой дружочек. Проходи, проходи, ты мне не помешала. Садись. Ну что ж стоишь, присаживайся на диван. Не страшно, сумку можешь поставить на пол. Да я знаю уже, где ты была. Я – все знаю. У нас с тобой будет сегодня один очень важный, я бы даже сказал, решающий разговор. Ты послушаешь меня внимательно и ответишь на мой вопрос. От того, что я услышу в ответ, многое для нас с тобой будет зависеть. Так что подумай хорошенько, дружочек ты мой хороший. Почему ты дрожишь? Что с тобой? Ты себя плохо чувствуешь? Принести тебе воды? Хорошо, сходи на кухню сама. Нет, я пока никуда не спешу, я специально выделил время для нашего разговора. Попила? Хорошо. Не волнуйся, я же не съем тебя. Разве я тебя хоть когда-нибудь обижал? Ты уже не боишься? Успокоилась? Вот и хорошо. А теперь посмотри мне в глаза и послушай. Ты ведь догадываешься, где я работаю? Всех подробностей тебе знать не нужно, но ты, я думаю, понимаешь, что это важное, нужное дело, не терпящее болтовни и всяческой бестолковщины. А в скором времени у меня появится новое поручение по работе, говорить о котором я, разумеется, не могу. И поэтому нам с тобой, милый дружочек, не мешало бы подкорректировать наши отношения. Ну, не стоит опять так дрожать. Я же не говорю тебе ничего страшного. Ничего не случилось. Почти ничего. Не отводи от меня глаза и не бойся. Мы уже довольно давно с тобой знакомы, и ты ни разу меня не подводила. Надеюсь, что и не подведешь. Пора принимать решение, ответственное и разумное. Я для себя все обдумал, и хочу предложить тебе руку и сердце. Ответь мне, но не торопясь. Ты согласна? Готова? Так что ты молчишь, мой дружочек?

Арсений Березин
Майк-плантатор

Из книги «Пики-козыри»

В 2007 году петербургское издательство «Пушкинский фонд» выпустило книгу рассказов «Пики-козыри», которая сразу сделалась библиографической редкостью. Автор книги семидесятивосьмилетний физик Арсений Березин забрал все пятьсот экземпляров, чтобы раздать их по своему усмотрению. В результате мало кто знает, что в России появился прекрасный писатель. Републикуя один из рассказов, мы решили сопроводить его небольшим интервью.

Майк учился в военно-морском инженерно-техническом училище – БИТУ. Каким ветром его туда занесло – ума не приложу. Мамаша у него была видным деятелем в Ленинградском союзе писателей и как могла проводила партийно-профсоюзную линию на то, чтобы у товарищей писателей, еще не выгнанных из Союза, было всего вдоволь, в рамках разумного: и публикаций в толстых журналах, и поездок по городам и весям, и путевок в Дома отдыха. Раз в неделю Майка отпускали из казармы. Он приходил домой, снимал с себя все синее и полосатое – штаны без пуговиц – клеш, рубашку без воротника – фланелевку, воротник без рубашки – гюйс, фуражку без козырька – бескозырку. Всю эту морскую атрибутику он забрасывал подальше в угол, надевал узкие горчичные «дудочки», клетчатый пиджак, повязывал шею косынкой или накидывал на нее кожаный витой шнурок с серебряными кончиками, водружал на голову широкополую шляпу – стетсон – цвета прелого сена и выходил прошвырнуться на Бродвей. Там уже кучковались друзья и приспешники: Файма по прозвищу Аскарида в обмороке, Же-Ба-Ри – Культурист, Боб – Граф Парижский, Кира Набоков – дальний родственник никому не известного писателя. Навстречу прогуливались другие узкобрючники – Юра Надсон, он же Дзержинский, Чу-Чу-буги – танцор Владимир Винниченко и Жора Патефон – знаменитый коллекционер джазовых пластинок. Все это были стиляги.

Большинство из них уже повыгоняли из соответствующих учебных заведений, а некоторые там никогда и не побывали. Я как реальный студент третьего курса университета был среди них белой вороной, пока не довел свои штаны до 22 нормативных сантиметров и не купил на барахолке солдатские американские ботинки на двухдюймовой подошве. Тогда они, а заодно и комсомольские патрули начали меня замечать.

Первый же разговор с Майком озадачил меня.

– «For whom the Bell Tolls?» («По ком звонит колокол?») Хэма читал?

– Нет, его же не издавали.

– Ясно, – сказал Майк, – а Дос-Пасоса, «42-я параллель»?

Я не знал, кто такой Дос-Пасос и что находится на 42-й параллели. Я знал только про 42-ю улицу, но это не одно и то же. Майк посмотрел на меня с грустью:

– О Селине можно не спрашивать, «Путешествие на край ночи»?

Я обреченно кивнул головой.

– Запишешься в библиотеку Дома ученых, – сказал Майк. – Там дают иногда оригиналы своим людям.

Предстояло попасть в Дом ученых, стать там своим человеком, да еще заодно научиться читать в подлинниках Хемингуэя, Дос-Пасоса, Скотта Фитцджеральда, Джеймса Джойса и многих других пресловутых и неизведанных. Майк думал, что со своим «For whom the Bell Tolls?» он отделался от меня раз и навсегда, но когда через пару месяцев я между делом процитировал оттуда эпиграф Джона Донна целиком, Майк напрягся. Во-первых, он плохо понимал английский и читал всех этих авторов в служебных переводах, которые доставал через мамашу, а во-вторых, ему не понравилось, что я оказался не так прост, как выглядел с первого взгляда. Но это не отразилось на моем отношении к нему – восторженном и почтительном. Майк, сам не ведая того, стал для меня гуру. Его жизнь в училище мало отличалась от моей в университете и была мне неинтересна, но его жизнь в современной литературе, его запанибратские ровные отношения со стариной Хэмом, его чувство стиля и языка вызывали у меня восхищение, и я наслаждался общением с ним, ловил каждое его слово, каждое замечание, стараясь не очень-то выдать свое отношение робкого ученика к любимому учителю. Что бы я был без Майка? Заурядный советский студент с куриным кругозором, уже не оболваненный пропагандой, но еще не достигший восприятия внешнего мира хотя бы на уровне Джорджа Оруэлла. За Оруэлла тогда давали до пяти лет, в английском оригинале меньше, особенно если притвориться, что ничего по-английски не понимаешь, и книжка попала случайно для сдачи в макулатуру. Как писатель Оруэлл на меня большого впечатления не произвел, о чем я и сказал Майку.

– А он и не писатель, – подтвердил Майк. – Но хоть по башке-то получил?

– Получил, – согласился я.

– Ну и то слава богу.

Иногда после моей стипендии мы отправлялись в ресторан – «Европу» или «Асторию». В «Европе» на гитаре играл Джон Данкер, а на саксофоне Орест Кондат. В «Астории» за фортепьяно сидел Анатолий Кальварский и от души импровизировал би-боп, закрыв глаза. И там и там где-нибудь за угловым столиком сидели «лимонадники» и посматривали по сторонам. Мы их мало интересовали. Для нас были припасены комсомольские патрули, ОСОДМИЛ и прочие волонтеры органов общественного порядка. Иногда встревала администрация и знакомый мэтр просил нас покинуть заведение за искажение рисунка танца. Это обычно бывало, когда Чу-Чу-буги демонстрировал нам и редким иностранцам что-нибудь из своих домашних заготовок на темы чарльстона или рок-н-ролла. Администрация, в общем, относилась к нам снисходительно, потому что мы не буянили, не скандалили, но привлекали всеобщее внимание своим видом, манерой танцевать и, вообще, повышали рейтинг заведения, как сейчас говорят, потому что многие лохи с деньгами приходили специально по субботам в «Европу», чтобы поглазеть на стиляг, послушать джаз, вкусить, так сказать, запретный плод. Комсомольские патрули обычно ошивались на улице у входа. Но мы с ними были предельно вежливы, переводили Майку, косившему под иностранца, с русского на английский их вопросы, сажали его в такси, прощались с патрулем и дружной стайкой уходили в сторону Невского.

На факультете по одной из наводок патруля меня как-то вызвали на бюро и спросили, правда ли, что я хожу в ресторан. Я сказал, что истинная правда и что хорошо бы нам туда сходить всем бюро как-нибудь после стипендии и от души поплясать.

– Я ведь не в буржуазный вертеп хожу, а в наше советское предприятие общественного питания.

Бюро было озадачено и на всякий случай приговорило меня к общественной работе в подшефном спецдетдоме. Вскоре там чарльстон плясали даже в младшей группе, а музыкально-хореографическая композиция «Мистер Твистер» получила грамоту на конкурсе детских учреждений для умственно отсталых детей.

Тем временем общая атмосфера сгущалась. Выгонять и сажать стали чаще. И когда Жора-Патефон принес мне на сохранение два чемодана своих пластинок, опасаясь неминуемого обыска, с моей мамашей случилась истерика: у нее еще не выветрилось из памяти, как в 1938-м после обыска забрали моего отца. (Никакого криминала за ним не нашли, кроме того, что он окончил с красным дипломом Киевский Политехнический институт, где сопромат и теорию механизмов преподавали жуткие враги народа, а также хранил подшивки старых «Огоньков» с их фотографиями. Отец оправдывался тем, что ни дачи, ни печи у нас нет, чтобы сжечь эти зловредные журналы, а отдавать неизвестно кому не хотел. Подержав несколько дней с другими инженерами – героями первых пятилеток, его отпустили, но с руководящей должности вышибли, чему он был очень рад.) Теперь сын прячет под диван явный криминал, и, наверное, его нарочно подставили, чтобы потом посадить. Через некоторое время Жора забрал чемоданы и увез в неизвестном направлении. Спрятал под кустом, как он сам сказал.

Больше других доставалось тогда художникам. Их выгоняли из Академии и из Мухи, и устраивали им драки на улице, когда при первой же оплеухе из-за угла выезжала милицейская «раковая шейка», хватала участников, увозила в участок, откуда нападавшие отправлялись дальше по месту службы, а пострадавший художник как злостный хулиган изолировался от общества на срок в зависимости от глубины игнорирования принципов социалистического реализма. Это было золотое время для акул-собирателей. Будущие знаменитые неформалы Шемякины и Богомоловы шли просто даром или за какие-то постыдные гроши. Из глупости или из-за каких-то идиотских принципов я у них картины не покупал и не выпрашивал, кроме одной-единственной акварели Аксенова. Она мне очень нравилась, и я ее назвал «Бенвенуто Челлини и его брат Вася». У Аксенова она, по-моему, называлась «Старухи под дождем».

Художники были всегда голодными, и я по возможности подкармливал их. Много позднее я также выручал писателей и молодых режиссеров, у которых всегда горела душа после вчерашнего. Почему-то я всегда попадался им именно на следующий день. Но я понимал, что участие в обществе отверженных и непонятых требует от меня жертв, и безропотно вносил свою лепту, подобно Левию Матвею, который вначале примкнул к этим оборванцам в основном из любопытства, а потом проникся всей душой.

Приближалось окончание университета. Экспериментальный диплом физфака требовал всего времени. Я сидел за железной дверью и делал нечто, чем очень интересовалось руководство кафедры и какие-то далекие чины. Встречаться с единобрючниками стало совершенно некогда. И тут я узнал, что Майк, плавая на парусном ботике по Лемболовскому озеру вместе со своей мамашей и дочерью известного писателя, утонул. Налетел шквал, ботик перевернуло, Майк пытался спасти женщин, но не спас и утонул вместе с ними. Во мне все оборвалось. Вот тут-то колокол Джона Донна и зазвонил во всю мощь. Вся наша жизнь – это сплошная череда невосполнимых утрат. И так до самого конца, пока мы сами не станем невосполнимой утратой хотя бы для кого-нибудь.