Текст книги "Русская жизнь. Бедность (февраль 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

* МЕЩАНСТВО *
Людмила Сырникова
Пыль и рояль

Богатство недостижимо

Вот любопытная история про одного именитого дирижера. Начинается скучно, как житие: пробился на конкурсе, способный студент, молодое дарование, талант, гордость, завоевал мировую известность, член коммунистической партии, народный артист СССР, не участвовал, не состоял, не привлекался, вдруг стало душно, уехал на Запад, самостоятельный художник сжигает мосты, завоевал еще большую известность, гастроли по всему свету, даже в ЮАР, разбогател. На серебре, на золоте едал, скупая у ювелиров русское, из дворца. «Зачем тебе столько?» – спрашивали коллеги и однокашники по Московской государственной консерватории им. П. И. Чайковского. «У меня внуки!» – отвечал. И смеялся почему-то. Гонорары по старинке брал только наличными, не доверял банкам, картам, платежным системам, несмотря на то, что последние двадцать пять лет прожил на Западе. Что-то куркульское было в этой наивной привычке. За один концерт – шестьдесят тысяч долларов, выньте да положьте, бумажка к бумажке. В Белграде как-то раз неловкость вышла: две или три купюры с портретом Франклина слегка помялись и даже посерели. Дирижер учинил скандал, топал лаковой туфлей. А в другой раз проявилась вдруг прямо-таки аморальная жадность: выплыла откуда-то сплетня, подозрительно правдоподобная, будто бы пианисту, с которым он играл третий фортепианный концерт Бетховена, из шестидесяти тысяч звездных долларов перепало пятьсот условных единиц, да и то потому, что фортепианный концерт без пианиста исполнить весьма затруднительно даже для гения. Внуки скажут спасибо за свое счастливое детство и спокойную старость. После этой истории у одной консерваторской старухи произошла переоценка ценностей, и она, не стесняясь, плакала, размазывая темно-вишневую помаду темно-вишневой шалью по безжизненному морщинистому лицу.

То ли так приучен, то ли так устроен был советский человек, что никак не мог уяснить себе, жадность ли является следствием богатства, или все-таки богатство правильнее считать следствием жадности. Исполненная экзистенции народная поговорка «От трудов праведных не наживешь палат каменных» вкупе с тоталитаризмом-патернализмом превращали для него происхождение любых сколь-нибудь существенных капиталов в дело глубоко мистическое, лишенное простых причинно-следственных связей и уже потому оскорбительное. Официальная советская идеология все больше придерживалась первой точки зрения, напирая на первичность богатства, которое, конечно, было не так чтобы уж совсем первично в библейском смысле слова, ибо происходило от эксплуатации человека человеком, от прямого обмана отдельных лиц, группы людей, целых классов, народов и стран. Впоследствии богатство оборачивалось гипертрофированной, гротескной жадностью, а его обладатель представал фигурой стыдной, мелкой, ущербной, достойной презрения больше, чем порицания. В монографии политического обозревателя, доктора исторических наук, профессора Валентина Сергеевича Зорина «Мистеры миллиарды», гневно обличающей хищническую природу западного капитализма, рассказывается о памятном случае с американским мультимиллиардером Полем Гетти, отказавшемся заплатить смешной выкуп за собственного племянника, похищенного какими-то дворовыми рэкетирами. «У меня слишком много родственников, если за каждого я буду платить, выйдет кругленькая сумма», – будто бы сказал Гетти. И получил в конверте отрезанное родственное ухо. Безо всякой помощи профессора Зорина в Книгу рекордов Гиннесса уже в постсоветское время попала некая Генриетта Хоуленд, у которой только на банковском счете хранился 31 400 000 долларов. Ее бедному сыну вынуждены были ампутировать ногу из-за того, что мать слишком поздно поместила его в бесплатную клинику, сама же она питалась холодной овсянкой, так как считала, что разогревать ее слишком накладно. Современный Марк Твен из американского таблоида непременно продолжил бы эту историю в том примерно роде, что когда через много лет холодная овсянка вызвала рак желудка, Генриетта отнюдь не расценила это как возмездие, а безо всякого христианского смирения так долго и нервно торговалась с хирургом-онкологом, что по всем прогнозам должна была умереть, сгнить и разложиться, ибо рак требует немедленного оперативного вмешательства, но ничего подобного: мадам Хоуленд свела в могилу хирурга, который пал жертвой инфаркта после очередного изматывающего торга. Так или иначе, в 1996 году совокупная стоимость ее имущества, когда-то равнявшаяся 95 000 000 долларов, достигла 816 000 000.

Богатство, произошедшее от жадности, и жадность, произошедшая от богатства, у европейцев и американцев вызывают простую усмешку. Для русского человека это становится глубочайшим личным и вместе с тем онтологическим оскорблением: он немедленно хочет расстрелять или поднять на вилы всех богачей, а если из газеты узнает о смерти или болезни кого-нибудь небедного, то нет для него большей радости. «Ну и помогли тебе твои деньги?» – удовлетворенно отмечает он, прочтя о том, что богач-модельер Николо Труссарди насмерть разбился в шестисотом «Мерседесе»: не сработала ни одна из восьми подушек безопасности.

Анекдоты о новых русских давно отошли в область истории, но забывать их начисто было бы неверно, как неверно выбрасывать старые фотографии: в молодости черты лица наиболее привлекательны, кожа нежна, а волосы шелковисты. Потом, когда период физического расцвета позади, в сморщенной старухе можно угадать былую красавицу, но решительно все – и нос, и губы, и глаза – будет уже другим. Так же и с капиталистическим самосознанием: в период мужания и расцвета оно проявилось на всю катушку, вошло в анекдоты про галстук за двести долларов, купленный недоумком, не подозревавшим, что в соседнем бутике тот же галстук за двести пятьдесят. Потом напор стих, капиталисты пресытились, но скромность из времени не рождается, из времени рождается лишь усталость: ботинки с золотыми пряжками в прошлом, но в России по-прежнему потребляют больше «Мерседесов», чем в стране-производителе, и причина не в численности населения. Один полуолигарх, генеральный директор крупнейшего холдинга, владелец множества заводов, дымящих черными трубами то там, то здесь на бескрайних просторах державы, сказал как-то в личной беседе: «Я их понимаю. Я их очень хорошо понимаю. Они же бесправные люди. Они боятся, что завтра отберут». И я подумала: есть чего бояться-то, если так уж, по правде-то. Отберут, как есть отберут. Закроют свои границы. Захлопнут вашу варежку. Отнимут. А если не отнимут, все вдруг закончится, как вдруг заканчивалось масло в магазине, и очередь ненавидяще топталась на месте.

Ну ладно, с ними-то и в самом деле все понятно, думала я. А с их женами, с позволения сказать? С этим нескончаемым «совершенно нечего надеть»? Легко, конечно, возразить, что cosi fan tutte, мол, читайте Моцарта. Но дискуссия была бы такой простой и короткой, когда бы не жена одного замминистра, выстраивавшая в подмосковных Барках загородный дом с летним садом снаружи и зимним садом внутри. Грузовики бурлацкой цепочкой плелись в Барки, груженые золотом лучшей пробы. За чугунными воротами из кованой решетки встречала беспокойная хозяйка в стеганом халате (вопрос, что надеть, ее нимало, кстати, не волновал). Рядом с хозяйкой стоял разодетый в стиле smart casual знаменитый архитектор. Сквозь очки в серебряной (sic!) оправе взирал он на въезжающие во двор грузовики. Хозяйка считала их, шевеля губами. Потом, поворачиваясь к архитектору: «Не бедненько? – с тревогою спрашивала она. – А?»

Беда богатых людей в том, что они не знают, что такое богатство и с какой суммы оно начинается. Зато они отлично знают, что такое бедность и что она не заканчивается никогда. Endless. Она как пыль на рояле – не успеешь вытереть, как сразу же накапливается снова. «Не знаю, никогда не пробовала вытирать пыль», – издевательски отвечает на эту метафору графиня из оперетты «Летучая мышь» служанке, переодетой аристократкой. Современные русские аристократки – сплошь переодетые служанки, они не в силах отвлечься от мыслей о пыльном рояле. Как следует из истории с дирижером, некоторых представителей творческой интеллигенции это тоже касается.

Лидия Маслова
Плеск и нищета

Одежда как процветание

«Бедность» как эстетическая категория и как жизненная философия довольно долго одерживала победу в русском обыденном сознании над «богатством», по отношению к которому и до сих пор превалирует в массах смешанное чувство «любви-ненависти». С одной стороны, очень хочется разбогатеть, да поскорей, не дожидаясь преклонного возраста, когда изрядная часть удовольствия от пользования богатством пропадает по объективным физиологическим причинам. Но с другой стороны, всегда было несколько боязно разбогатеть раньше времени и привлечь к себе таким образом внимание менее расторопных и удачливых сограждан, которые твое быстрое обогащение вряд ли объяснят повышенным трудолюбием и незаурядными способностями. Довольно свежи еще в памяти те времена, когда молодому человеку было просто неприлично иметь больше одной пары джинсов или, например, жить отдельно от родителей – такое себе позволить могли разве что фарцовщики или дети каких-нибудь народных артистов СССР.

В отсутствие легальной, а главное – социально одобряемой возможности разбогатеть смолоду закономерным образом расцвела романтизация бедной, но неунывающей молодости, благо и соответствующая литературно-художественная традиция достаточно развита. Каких мы знаем богатых положительных героев? Скупой Рыцарь, этот выживший из ума параноик, чахнущий над своим сундуком с валютой и камнями? Гражданин Корейко, питающийся одной репой в надежде дожить до лучших капиталистических времен, которые для него никогда не наступят? Старуха-процентщица, пользующаяся отчаянным положением озверевших от нищеты студентов? В общем, собирательный имидж богатого человека вырисовывается крайне отталкивающий – чаще всего это пожилой малопривлекательный субъект с тяжелым характером. А если и попадаются среди обеспеченных героев молодые, симпатичные скучающие бездельники вроде Онегина и Печорина (которые богатства своего просто не замечают, потому что оно досталось им с рождения), то и они кристальной чистотой нравственного облика похвастаться не могут.

Зато в пользу бедности говорит длинный ряд сопутствующих положительно окрашенных ассоциаций: богатство даже сейчас, по оставшейся с советских времен инерции, все-таки немножко видится как результат жадности и сквалыжничества, между тем как бедность чаще воспринимается как побочный эффект бескорыстия, и тем самым не то что не осуждается, а наоборот – приветствуется. К тому же богатство надо беречь, сторожить, защищать от бедных, которых вокруг значительно больше, чем богатых, а бедность не накладывает на человека никаких обязательств: бедняк свободен, как ветер, в любую минуту способный занести его куда угодно, к невероятным приключениям, о чем не может и мечтать богач, скучающий в своих каменных палатах среди ковров и хрусталя, которые он как человек ответственный не может бросить на произвол судьбы, становясь таким образом их пленником.

Примерно такая парадигма в отношении к богатству и бедности господствовала довольно долго и была не лишена удобства для не обремененных лишним имуществом беззаботных молодых людей, которым не приходилось прикладывать утомительных усилий по своей самопрезентации. Считалось, что молодость сама по себе – лучшее украшение хоть для юноши, хоть для девушки, и цветущая юность лишь выигрывает, будучи вставлена в скромную простую оправу, в то время как всевозможные цацки, золото и бриллианты, парча и бархат требуются скорее гражданам, тщетно стремящимся замаскировать тот прискорбный факт, что их былая физическая привлекательность уже подувяла. Однако с отменой советской власти, когда фраза «скромен в быту» была одним из обязательных атрибутов положительной характеристики, афоризм «Девушку украшает скромность» быстро был дополнен шуткой «… если нет других украшений». Как только населению официально разрешили обогащаться, не скрывая корыстных устремлений как чего-то постыдного, тут же стали закрадываться сомнения: а так ли уж хорошо быть бедным? И действительно ли всегда богатый богат потому, что обобрал бедных, а бедный беден, потому что все раздает людям? Что, если его честная бедность объясняется всего лишь ленью, а никакой не тягой к свободе и прочими обаятельными инфантильными чертами, которые так приятно наблюдать в молодых беспечных существах?

Существ этих, впрочем, на наших глазах становится все меньше: быть молодым в «нулевые» стало куда сложнее и напряженнее, чем в 1980-е и 1990-е с их спартанским аскетичным бытом. Страх выделиться своим внешним видом никуда не делся, остался прежним, однако теперь, чтобы его как-то заглушить, требуется гораздо больше сил: произвести впечатление своим богатством при полном его отсутствии все-таки труднее, чем с достоинством демонстрировать свою бедность таким же малоимущим окружающим. Скромно одетая советская молодежь тоже иногда встречала друг друга по одежке, узнавая по манере одеваться людей социально близких, «своих», нынешние же молодые люди обоего пола с почти маниакальной тревожностью порой всматриваются в одежду друг друга, стараясь вычислить, где подвох и на какую именно сумму (в смысле стоимости его прикида) пытается тебя обмишурить новый знакомый, притворяющийся более успешным, чем он есть. Нет большего позора для продвинутого молодого человека, чем быть уличенным в том, что его ботинки – из прошлогодней коллекции и куплены по сейлу, и нет большего удовольствия, чем поймать на этом мухлеже кого-то из своих приятелей. Постоянно заморачиваться на эту тему, должно быть, весьма утомительно, но это ощущение непрекращающейся борьбы за конкурентоспособность своего товарного вида придает общению современной молодежи куда большую остроту: желающие соответствовать лучшим образцам, «иконам стиля», модные молодые люди должны быть все время начеку, как разведчики в тылу врага, когда ошибка может стоить тебе репутации. Пособия о том, как преуспеть в жизни, на полном серьезе раскрывают один из секретов успеха: надо одеваться так, как будто ты зарабатываешь гораздо больше, чем на самом деле, но при этом не объясняют фокус – где взять деньги на эту одежду?

В этом смысле 1990-е представляются золотым времечком, когда и заработать можно было много и быстро, но соответствовать дресс-коду успешного человека было еще не обязательно, и пока не вошли в оборот анекдотические «малиновые пиджаки» как униформа «новых русских», быстро разбогатевшие молодые бизнесмены нередко позволяли себе нонконформистские заявления такого рода: «Я могу купить одежду любого качества и за любые деньги, но хожу все время в одном свитере, потому что мне так удобно». Теперь такие высказывания могут расцениваться лишь как желание сознательно поставить крест на своей карьере и заняться дауншифтингом, который в сознании 20-летних выглядит как синоним безнадежного лузерства. Парадокс ситуации «нулевых» заключается в том, что возможности для головокружительного шального обогащения заметно сузились, а требования к непременной наглядной демонстрации своего процветания заметно ужесточились: если ты не можешь заработать, это по нынешним временам само по себе не страшно и еще не обязательно значит, что ты тупой и ленивый лох, а вот если ты при этом не можешь одеться так, чтобы у сверстников захватывало дух от одной догадки о размере твоей зарплаты, вот тогда-то ты и получаешься самый что ни на есть бесперспективный неудачник.

Со временем расхлябанность девяностых обязательно вернется, но уже в новом качестве. И на новых основаниях. В европах увидеть миллионера в стоптанных сандалиях и растянутой футболке очень даже можно, а одетого согласно всем указаниям GQ и Esquirе – категорически нельзя. Нет там таких педантов. И даже не потому, что им «так удобно». А потому, что гламурный идеал широко шагнул в народные массы. Средний класс, составляющий не десять, а семьдесят процентов европейского населения, кардинально меняет ценности элиты. Выглядеть «как богатый» – значит быть средним. Мало кто из миллионеров станет гнаться за такой перспективой. Слово glamour для них – вообще-то смешное и невозможное, потому что у всех на устах. Культ бедности и духовности напрасно считают чисто русским. Франциск Ассизский, раздавший все свои именья, – вообще-то главный католический святой. Так что молодые люди, так боящиеся прослыть нищебродами, могут расслабиться. Лет через десять они непременно войдут в моду.

* ХУДОЖЕСТВО *
Андрей Ковалев
Побег невозможен

Михаил Рогинский: бедность и пороки современности

– Зачем, сынок, ты хочешь сдирать со стены такую прекрасную картину? В зимнее время я смотрю на нее и воображаю, что это настоящий огонь и в котелке настоящая баранья похлебка с чесноком, и мне становится немного теплее.

– Папа Карло, даю честное кукольное слово – у тебя будет настоящий огонь в очаге, настоящий чугунный котелок и горячая похлебка. Сдери холст.

В хамском новоязе есть такое выражение – «Ну, это искусство для бедных». То есть раз и навсегда установилась строго эгалитарная концепция, в рамках которой просто невозможно даже и помыслить о том, что художник может заниматься чем-то иным, кроме как удовлетворением эстетических потребностей правящих классов. Казалось бы, угнетаемые должны стремиться к искусству социальному, помогающему в освобождении от угнетателей. И напротив, классы господствующие должны поддерживать лишь искусство радостное и позитивное.

Но не все так уж и просто. С парадоксом столкнулись еще передвижники, которые обнаружили, что продвижение в народ искусства «о народе» сталкивается с серьезными трудностями, а реально это критическое направление поддерживают высшие классы в лице промышленного магната Павла Третьякова и венценосного семейства, лично контролировавшего закупки в Русский музей. Однако к послевоенному русскому искусству использованная в предыдущих абзацах риторика классовой борьбы в искусстве мало применима.

Нового «передвижничества» в пятидесятых и шестидесятых годах у нас не сложилось. Загнанная Сталиным в барак интеллигенция выработала слишком простую систему защиты. «Во всем виноваты проклятые большевики». Поэтому единственный выход – удалиться из этого страшного и мерзкого мира в царство грез и высоких дум. А критическое отношение к миру возможно только в виде критики режима.

Невозможно подвергать осуждению это доведенное до крайности манихейство. Оскар Рабин говорил своим зрителям о том, что они рождены для лучшей жизни, и посыл этот располагался вовсе не в барачном сюжете, а в сложной и изощренной живописи. Именно она и служила сигнификатом мира иного, свободного и прекрасного. Даже «маленький человек» Ильи Кабакова, мазохистически собирающий всякий семантический хлам и мусор, он тоже жив только осознанием того, что случайно попал в этот отвратительный мир – и когда-нибудь улетит из него.

Михаил Рогинский оказался изгоем в этом сообществе эскапистов. Eго знаменитая, слишком плотная, грубо материальная, метафизически инертная «Дверь» навсегда закрывает возможность входа в какое-либо иное измерение. Именно для этого Рогинскому и пришлось отказаться от Картины, которая всем Буратино оставляет надежду на исход в лучший мир. В каком-то смысле его «Дверь» есть ответ на утопическую телеологию «Черного квадрата». Надежды нет. Выхода нет. Но в карабасов театр мы не вернемся. Будем принимать мир таким, какой он есть. Сам Рогинский много раз повторял, что живопись сама по себе не существенна, а «работа ничего не значит, кроме самой себя».

Рогинский всячески отбивался от прилепившейся к нему формулировки «отец русского поп-арта». И дело здесь не только в том, что он живописал монументальные, очеловеченные «портреты вещей»: утюги, чайники и примусы. Но дело все в том, что только изувеченный распределительной системой советский человек был уверен в том, что лимонад в баночке, готовый супчик или бутерброд с котлетой есть несомненные признаки общества всеобщего благоденствия. Теперь-то мы догадались о том, что все это – знаки фатальной и неотвратимой бедности. Но есть и серьезное отличие: поп-арт – искусство утешения, ибо «Пепси-колу» пьют и президент, и последний безработный. То есть все хорошо, все идет по плану. Конечно, разгул тотального потребления есть знак вещевого апокалипсиса. Но это ведь тихий и какой-то неявленный конец света, заключающийся в беспрерывном прогрессе и росте качества жизни.

А у стоика и фаталиста Рогинского даже позитивные изменения не вызывают особого патетического энтузиазма. На картине с монументальным «Примусом» находится надпись – «Примус уже не нужен». Наверное, потому, что провели газ? Жизнь стала лучше, но все осталось по-прежнему, и непоколебимый философ бубнит: «Я так и думал. С этой стороны ничуть не лучше. Но всем наплевать. Никому нет дела».

Ничего не изменилось, даже когда Рогинский эмигрировал в Париж. Он так и остался хмурым и недоверчивым одиночкой, колорит его картин стал еще более мрачным, теперь их заселили обитатели пролетарских предместий и спальных районов. Люди бедные и заброшенные в царство тоски и безысходности. Даже сострадание в таком случае оказывается заражено каким-то пороком. Эта тяжеловесная и в то же самое время бестелесная масса даже и не знает о том, что страдает. И художник вовсе не отделяет себя от этого мира бедных людей, не взывает к неким высшим силам с просьбой о помощи. Люди просто толкаются в очередях, распивают на троих, покупают картошку. Все же высшее благородство – в признании мира таким, какой он есть.

И, как то ни странно, эта апология бедности никакого отклика в Европе не нашла. Наверное, потому, что из-за «железного занавеса» Рогинский выбрался слишком поздно, французские «новые реалисты», которые в шестидесятых начинали с апофеоза «бедных вещей», к концу семидесятых вошли в истеблишмент и занялись бесконечным самоповторением. Несмотря на свою «советскую фактуру», Рогинский был слишком левым для этой почтеннейшей публики. Левым в европейском смысле, точно таким же, как его европейские современники и коллеги. Именно по причине своей почвенной «западности» Рогинскому так и не удалось стать западным и интернациональным.

Своим Рогинского признали только люди девяностых. Правда, тогда искусство оперировало почти исключительно моделями сознания «новых» классов – от ларечников до банкиров, в которых яркие этикетки нарастающего консюмеризма сочетаются с адреналиновой тоской разборок по понятиям. Пыльный и депрессивный мир «старых», которые лишь поменяли дешевые скороходовские ботинки на столь же непритязательные турецкие штиблеты, так и остался в очередной раз забытым и не нужным никому. Больше некому было вспомнить о людях в серой одежде, неловко и затравленно жмущихся по серым и замусоренным задворкам современного общества. Кроме Михаила Рогинского.

Великий художник умер в парижском хосписе, то есть больнице для бедных. Как он сам говорил, лавров себе не стяжал.