Текст книги "Агония и смерть Адольфа Гитлера"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Принимая командование оборонительным районом, я понял, что действительным командующим является комиссар укрепрайона Берлина доктор Геббельс со своей свитой. Штаб укрепрайона использовался главным образом в качестве справочного бюро (в связи с путаницей приказов), и это очень сильно мешало военному руководству оборонительными боями.

О численности оборонительных войск я не получил точного представления ни в момент приема укрепрайона, ни позднее. Сейчас я думаю, что они равнялись 80 – 100 тысячам человек. По своей подготовке, вооружению и составу эти войска не были в состоянии защищать миллионный город против современной армии.

В середине апреля в Берлине было сформировано 30 хорошо вооруженных батальонов «фольксштурма», которые были приданы 9-й армии. Бывший командующий, генерал-лейтенант Рейман, протестовал против этой военной бессмыслицы, за что, как уже было упомянуто, его убрали с должности.

Инструктирование на этом более чем сложном участке заняло у меня полдня 24 апреля. Только около 19 часов я смог сообщить Кребсу, что принял на себя командование укрепрайоном.

25 апреля я почти весь день находился в разъезде, чтобы лично убедиться в готовности моего участка к обороне. Мне удалось установить некоторые интересные детали.

Так, для эвакуации из центральных районов города, которые в любое время могли стать ареной боев, не было принято никаких мер. Определить, куда должно деваться гражданское население, было его собственным делом.

Ни один из мостов не был подготовлен к взрыву. Геббельс поручил это компании «Шпур», в связи с тем что при взрывах мостов воинскими частями причинялся хозяйственный ущерб окружающим владениям. Но оказалось, что все материалы для подготовки мостов к взрыву, а также заготовленные для этого боеприпасы были вывезены из Берлина при эвакуации учреждений «Шпур».

Вечером я был приглашен в имперскую канцелярию для обсуждения обстановки. В 21 час я явился к Кребсу. Незадолго до этого в имперскую канцелярию прибыл на носилках генерал-полковник авиации Риттер фон Грайм, который прилетел в Берлин с летчицей Ганной Райч и при посадке самолета был ранен в ногу.

Гитлер назначил Риттера фон Грайма главнокомандующим германскими военно-воздушными силами и сделал его генерал-фельдмаршалом. Геринг был смещен.

До совещания Ганна Райч несколько раз проходила мимо меня. Один раз под руку с госпожой Геббельс. Остальное время она находилась в личных помещениях Гитлера.

Я слыхал, что Ганна Райч позднее вывезла фельдмаршала Грайма из Берлина.

Госпожу Геббельс позже я видел почти каждый вечер в убежище Гитлера.

В приемной фюрера собрались почти все его сотрудники. Меня представили Геббельсу, который приветствовал меня с чрезвычайной любезностью. Он показался мне олицетворенным Мефистофелем. Адъютант Геббельса государственный секретарь Науман был высокого роста, стройный, но в остальном напоминал портрет своего господина. Рейхсляйтер Борман, как мне говорили позднее в имперской канцелярии, являлся злым духом Гитлера. Со своим близким другом Бургдорфом он предавался земным наслаждениям, в которых главную роль играли коньяк и портвейн. Посол Хевель забился в угол, и у меня создалось впечатление, что он от всего отрекся. Риббентропа я больше не видел, говорили, что он уехал из Берлина.

Помощник гауляйтера Берлина доктор Шатц почти ползал перед своим господином Геббельсом. Руководитель германской молодежи Аксман выглядел скромным и замкнутым. Офицер связи Гиммлера группенфюрер Феге-ляйн представлял из себя тип заносчивого, чванного и убежденного в своих способностях руководителя СС. Кроме того, были адъютанты Гитлера: от армии – майор Иоганнмеер, от военно-воздушного флота – полковник Белов, от войск СС – штурмбаннфюрер Гюнше. От военно-морского флота имелся только один офицер связи – вице-адмирал Фосс.

Когда Кребс явился с оперативной картой, мы все вошли в кабинет фюрера. Гитлер приветствовал меня пожатием руки. Геббельс занял немедленно место напротив Гитлера у стены, где он обычно сидел во время всех совещаний. Все остальные расселись как попало.

Направо от Гитлера стоял Кребс, затем Бургдорф и Борман, налево – я, готовый к докладу. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы заставить себя не смотреть на согбенную в кресле фигуру Гитлера, руки и ноги которого непрерывно дрожали.

Я начал доклад с характеристики противника, имея в качестве наглядного материала подготовленную мною большую схематическую карту с обозначением сил противника. К этой карте Гитлер проявил особый интерес. Во время доклада он несколько раз обращался к Кребсу с вопросом, действительно ли приведенные мною сведения о мощи противника соответствуют истине. Кребс подтверждал каждый раз мои данные.

Затем я доложил о положении наших войск. За исключением двух глубоких прорывов близ Шпандау и в северной части Берлина, все же удалось удержать основную линию фронта. Попутно я охарактеризовал ситуацию на участках обороны Берлина в связи с направлением туда моего корпуса. Гитлер, однако, заставил меня рассказать об этом подробнее.

Коснувшись также положения гражданского населения, я тотчас же заметил, что затронул чуждую для всех область. Геббельс забеспокоился, посмотрел на меня пристально и взял слово, не спросив разрешения у Гитлера.

Все, по словам Геббельса, конечно, было в порядке, о чем ему докладывал время от времени его заместитель. Я должен был подавить в себе возмущение. В конце своего выступления я указал на большую угрозу всему снабжению. Все склады находились во внешней черте города, и над ними уже нависла опасность. Геббельс намеревался снова вмешаться, но тут выступил Кребс, который начал докладывать об общем положении.

Мне стало ясно, насколько эта камарилья была повязана между собой. Все, что им было неприятно, они игнорировали. Роль Гитлера казалась мне уже сыгранной. Физически и душевно сломленный человек являлся теперь лишь орудием в руках этой камарильи.

Из выступления Кребса 25 апреля 1945 года в моей памяти остались следующие моменты. Кребс докладывал: «9-я армия сообщила, что она движется в направлении Зу-кенвальда, то есть в западном направлении».

Гитлер возбужденно постучал по столу тремя карандашами, которые он постоянно держал в левой руке и которые служили ему для успокоения дрожащих пальцев.

Увидел ли он разрушенным каркас своего «оперативного плана» по освобождению от блокады Берлина? Кребс умел, однако, ловко успокаивать Гитлера, несмотря на то что каждому трезвому человеку было ясно, что 9-я армия после отвода 56-го танкового корпуса не была в состоянии атаковать крупные силы русских частей.

Задача 9-й армии заключалась, конечно, в том, чтобы избежать окружения и соединиться с 12-й ударной армией генерала Венка, а Кребс докладывал: «12-я ударная армия генерала Венка начала наступление для освобождения Берлина от блокады».

Это и были резервы Германии!

«Широкие и глубокие прорывы русских частей через армейскую группу Вейкселя должны будут оказывать отрицательное влияние на оборону Берлина», – доложил Кребс.

Между тем был уже час ночи. После совещания все, включая трех личных секретарш, приняли участие в непринужденной беседе. Вот здесь я узнал некоторых людей ближе.

26 апреля положение защитников Берлина стало более критическим. На всех участках произошли глубокие прорывы. Кребс звонил почти каждый час и старался представить общую ситуацию по возможности благоприятной. Прежде всего, по его сведениям, 12-я ударная армия продвигается вперед и ее боевые дозоры уже приближаются к Потсдаму. Несмотря на неоднократные запросы, Кребс не давал никакого ответа о действиях северной группы войск, наступление которой было так желательно. В действительности же обе эти группы даже не выступили.

Следует также упомянуть еще об одном эпизоде, характеризующем поведение камарильи.

Поздно вечером Геббельс позвонил мне по телефону. Самым вежливым тоном он просил отпустить в имперскую канцелярию на несколько часов одного из командиров подучастка из северного Берлина – подполковника Беренпфенига.

Беренпфениг до прибытия моего корпуса являлся самостоятельным командиром участка обороны, затем же стал командовать подучастком. В прошлом руководитель гитлеровской молодежи, он был фанатичным сторонником Гитлера. Затронутый в своем самолюбии, он обратился к Геббельсу, который хорошо его знал.

Примерно через 2—3 часа после разговора с Геббельсом, по телефону позвонил также генерал Бургдорф и сообщил мне, что подполковник Беренпфениг произведен в генерал-майоры и Гитлер высказал пожелание, чтобы его назначили в качестве командира самостоятельного участка.

Мне начало казаться, что укрепрайон превратился в дом для умалишенных.

Я ежедневно информировал Кребса об обстановке. От ежедневных вечерних обсуждений стратегической обстановки в имперской канцелярии я был освобожден в связи с большой загрузкой.

27 апреля неприятельское кольцо замкнулось вокруг Берлина, город был окружен. В концентрированном наступлении русские танковые и стрелковые дивизии все ближе и ближе подходили к центру города. В эти трагические апрельские дни гражданское население с ужасом смотрело на то, как во время ожесточенных боев полностью разрушалось все, что было спасено от англо-американских бомбардировок. Жители ютились в бомбоубежищах и метро, как скот. Жизнь не имела для них больше никакого смысла. Ни света, ни газа, ни воды!

Самым ужасным было положение в госпиталях. Профессор Зауербрух в своем письме к коменданту Берлина обрисовал ужасную судьбу раненых.

Являясь старым фронтовым солдатом, я знаю, насколько жестока современная война. Однако то, что пережил Берлин, превосходит все.

Ранним утром наш командный пункт в Гогенцоллер-ндаме был обстрелян, и нам пришлось переехать в Бенд-лерблок.

Вечером 27 апреля мне стало совершенно ясно, что имеются только две возможности: капитуляция или прорыв. Дальнейшее продолжение борьбы в Берлине означало преступление.

Моя задача заключалась в том, чтобы при очередном обсуждении обстановки в имперской канцелярии обрисовать Гитлеру всю бесперспективность дальнейшей борьбы и добиться согласия на сдачу Берлина.

В 22 часа 27 апреля 1945 года в кабинете Гитлера происходило обсуждение обстановки. Я начал с изложения стратегического положения противника. По данным разведки моего корпуса, русская танковая армия, действовавшая в южной части Берлина, была заменена стрелковой армией. Можно было предполагать, что русское командование бросало эту танковую армию навстречу 12-й ударной армии. Генерал Вен к после первых успехов вел тяжелые оборонительные бои юго-западнее Потсдама. Берлин был окружен, и не чувствовалось никакого отвлечения сил с помощью четырех наступающих групп. На освобождение Берлина от блокады нельзя больше рассчитывать.

В этой связи я указал на большую опасность, которая грозила частям вследствие немецкой пропаганды. До последнего времени в Берлине выходили газеты с заголовками: «Многочисленные армии спешат для освобождения Берлина от блокады». Вскоре в частях будут знать, что было правдой и что вымыслом.

Геббельс прервал меня, возмущенно сказав: «Не хотите ли вы бросить мне упрек?» Я должен был сдержать себя, чтобы ответить спокойно: «Являясь командующим войсками, я считаю своей обязанностью указать на эту опасность». Борман успокоил Геббельса.

Это столкновение произошло в присутствии Гитлера, однако он не сказал в связи с этим ни слова.

В этот момент в кабинет ворвался государственный секретарь Науман и, прервав мой доклад, в большом возбуждении доложил: «Мой фюрер, стокгольмский радиопередатчик сообщил, что Гиммлер сделал предложение англичанам и американцам о капитуляции Германии и получил от них ответ, что они будут согласны вести переговоры, если к этому привлекут третьего партнера – Россию». Воцарилась тишина. Гитлер стучал своими тремя карандашами по столу. Его лицо исказилось, в глазах был виден страх и испуг. Беззвучным голосом он сказал Геббельсу что-то похожее на слово «предатель».

Некоторое время сохранялось неприятное молчание, затем Кребс тихим голосом предложил мне продолжать доклад.

Я доложил, что оба аэродрома в Берлине – Темпельг и Гатов – были потеряны. Сооруженный в Тиргартене запасной аэродром в связи с большим количеством воронок от бомб и гранат был пригоден только частично, для вылета отдельных самолетов. Снабжение Берлина стало возможно лишь с воздуха. Почти все крупные продовольственные склады, включая в западном порту, 26 и 27 апреля перешли в руки противника. Уже чувствуется недостаток в боеприпасах.

Так как несколько недель назад в Восточной Пруссии мне пришлось пережить разгром целой армии на небольшом участке, для меня не составило труда представить картину ближайших дней. Но на этот раз положение складывалось еще ужаснее, так как судьбу воинских частей должно было разделить и гражданское население. Я обрисовал страшную участь раненых и зачитал письмо профессора Зауербруха. Хотел уже подвести итог всему сказанному, как меня прервал Гитлер: «Я знаю, к чему вы клоните», – и выступил с пространным объяснением, почему Берлин необходимо защищать до последнего момента. Его выступление сопровождалось продолжительными паузами, во время которых не раз вмешивался Геббельс, подтверждая то, что было сказано Гитлером.

Вся речь Гитлера сводилась к следующему: «Если Берлин попадет в руки противника, то война будет проиграна. По этой причине я нахожусь здесь и отклоняю решительным образом всякую капитуляцию».

На этот раз предложить выйти из окружения путем прорыва я решил отказаться.

Ввиду того что было уже 2 часа ночи, нас отпустили. С Гитлером в кабинете остались Геббельс и Борман.

Мы, все остальные, уселись в соседней комнате и начали обсуждать предательство Гиммлера. В конце разговора я все-таки развил план прорыва из Берлина. Кребс проявил к этому большой интерес. Он дал мне задание доработать план прорыва и доложить о нем на следующем совещании. Его интерес был настолько велик, что он попросил у меня проект, чтобы внести собственные замечания.

Разработка плана прорыва велась утром 28 апреля на командном пункте в Бендлерблоке. Прорыв предполагался тремя волнами с двух сторон через гавелевские мосты, южнее Шпандау. В третьей волне должен был находиться Гитлер со своим штабом.

В полдень мой начальник штаба полковник фон Дюр-финг поехал в имперскую канцелярию и представил генералу Кребсу проект. Кребс одобрил этот план.

Между тем положение осложнялось. Кольцо вокруг Берлина сжималось все больше и больше.

В 22 часа 28 апреля 1945 года снова состоялось обсуждение стратегической обстановки.

Количество слушателей уменьшилось. Отсутствовали два адъютанта, полковник фон Белов и майор Иоганнме-ер. Говорили, что их отправили из Берлина с важными документами. Как и каким путем они покинули Берлин, мне не удалось узнать. Видел ли я в последний раз груп-пенфюрера Фегеляйна 28 или 29 апреля, я не могу сказать со всей определенностью. О его расстреле по приказу Гитлера мне стало известно только через несколько месяцев в Москве.

На этот раз, ввиду того что в войсках заметно ощущался недостаток в боеприпасах и снабжение города с воздуха не было достаточным, для меня не составило труда перейти к предложению о прорыве. Кребс занял положительную позицию по этому вопросу.

Гитлер долго раздумывал, затем усталым, безнадежным голосом сказал: «Чем может помочь этот прорыв? Мы из одного котла попадем в другой. Нужно ли мне скитаться где-нибудь по окрестностям, чтобы ждать своего конца в крестьянском доме или в другом месте?Лучше уж в таком случае я останусь здесь».

Теперь было все понятно. Речь шла о своей личности, о своем «я». В таком же духе было замечание Геббельса: «Конечно, мой фюрер, совершенно верно!»

Я ожидал всего, но только не такой реакции. Ради того, чтобы дать им возможность как можно дольше отсиживаться в безопасности в бомбоубежище, многие тысячи людей с обеих сторон должны были приносить жертвы в этой преступной борьбе.

Внутренний вид рейхсканцелярии

Я покинул имперскую канцелярию в озлобленном настроении.

Драма стремительно приближалась к своему концу. Снабжение с воздуха в ночь на 29 апреля не принесло почти никаких результатов: было доставлено всего лишь шесть тонн грузов, в том числе 8—10 фаустпатронов, 15– 20 зарядов для артиллерии и небольшое количество медикаментов.

Войска все настоятельнее требовали подвоза боеприпасов. Связь с отдельными участками обороны осуществлялась только с помощью офицеров-ординарцев, которые должны были передвигаться пешком, так как ездить на машинах по Берлину не было никакой возможности.

Мы со своим командным пунктом находились на главной оборонительной линии. Напротив нас, на другой стороне канала Ландвера находился противник. Здание рейхстага было потеряно. На Потсдамской площади сосредоточились неприятельские пулеметы.

Под обстрелом пулеметов и гранатометов я весь в грязи добрался до имперской канцелярии. Было уже 22 часа 29 апреля. Жизнь в подземном бомбоубежище походила на обстановку командного пункта на фронте. У собравшихся в кабинете для обсуждения положения настроение было подавленное. Гитлер, еще больше осунувшийся, тупо глядел на лежащую перед ним оперативную карту.

Высказав известное положение о том, что даже самый храбрый солдат не может сражаться без боеприпасов, я настойчиво просил, насколько это было только возможно, чтобы Гитлер разрешил начать прорыв. Свое выступление я закончил словами: «Прорыв удастся, если нам навстречу пойдет ударная группа».

С горькой иронией в голосе Гитлер сказал: «Посмотрите на мою оперативную карту. Все здесь нанесено не на основании собственных сведений верховного командования, а на основе сообщений иностранных радиостанций. Никто нам ничего не докладывает. Я могу приказывать что угодно, но ни один мой приказ больше не выполняется».

Кребс оказал мне поддержку в моих стараниях получить разрешение на прорыв, однако в очень осторожной форме.

Наконец было принято решение, что при дальнейшем отсутствии снабжения с воздуха войска могут прорываться мелкими группами. Однако с условием, что все эти группы должны все же продолжать сопротивление, где только представится возможным. О капитуляции не может быть и речи.

Если я не мог добиться у Гитлера окончания бесполезного кровопролития, то все же мне удалось склонить его на прекращение сопротивления в Берлине.

О местонахождении Гитлера во время этого прорыва не было сказано ни слова. Я подумал об этом только придя на свой командный пункт. Однако забота о его личности не входила в мои обязанности.

На 10 часов 30 апреля в Бендлерблок по моему приказанию были созваны все командиры участков. Им были даны разъяснения, что значит «мелкие группы», и установлено время прорыва.

Ввиду того что в прошедшую ночь почти совершенно прекратилось снабжение с воздуха, я назначил время прорыва на 22 часа 30 апреля.

Командиры согласились с моей точкой зрения – воинские части, которыми они командуют, должны оставаться в их подчинении. Мы договорились, что в понятие «мелкие группы» должны входить те группы, которые на-холились под началом у командиров. Это противоречило приказу Гитлера, однако переговорить с Кребсом не имелось никакой возможности. С раннего утра вся телефонная связь была нарушена.

Около 13 часов командиры разошлись. Они испытывали моральное облегчение в связи с тем, что не надо было продолжать бесперспективные бои в Берлине. Будущее казалось им уж не таким мрачным.

Я намеревался после обеда явиться в имперскую канцелярию. В 15 часов ко мне прибыл оттуда штурмфюрер (фамилию не помню). Он имел задание передать мне лично письмо Гитлера. У меня мелькнула мысль, что я привлекаюсь к ответственности за нарушение приказа фюрера в отношении определения «мелких групп». Мои офицеры пропустили ко мне штурмфюрера без сопровождавших его людей только после того, как отобрали у него оружие.

Я вскрыл письмо в полном напряжении. Оно было датировано 30 апреля 1945 года. Гитлер еще раз повторял в нем то, что было сказано на последнем совещании, а именно: «При дальнейшем отсутствии снабжения с воздуха разрешается прорыв мелкими группами. Эти группы должны продолжать сражаться там, где будет иметься возможность. Решительно отвергать всякую капитуляцию». Подпись в письме была сделана карандашом.

Около 17 часов я собрался было пойти в имперскую канцелярию, как снова явился штурмфюрер. Его провели ко мне, и он передал записку следующего содержания:

«Генерал Вейдлинг должен немедленно явиться в имперскую канцелярию к Кребсу. Все мероприятия, предусмотренные на вечер 30 апреля, должны быть отложены». Внизу было написано – «штурмбанфюрер и адъютант». Подпись была неразборчива.

От штурмфюрера я узнал, что подписал эту записку адъютант бригаденфюрера Монке, который командовал участком обороны в правительственном квартале и подчинялся непосредственно Гитлеру.

Я снова оказался перед трудным решением. Правильно ли все это? Не является ли этот приказ уловкой фанатических людей, которые намереваются сражаться в Берлине до последнего патрона? Или произошло какое-то событие, которое дало повод судить о положении совершенно

иначе? Ведь если я задержусь еще на один вечер, то тогда останется только одна возможность – капитуляция.

Учитывая все это, я решил выполнять отданное распоряжение и направился в имперскую канцелярию.

Бендлерблок находился примерно в 1200 метрах от имперской канцелярии. Обычно этот путь требовал четверти часа ходьбы, теперь же – чуть ли не в пять раз больше. Пришлось пробираться через развалины, подвалы, сады. Примерно в 18 или 19 часов я весь в поту прибыл в имперскую канцелярию.

Меня немедленно провели в кабинет фюрера. У стола уже сидели Геббельс, Борман и Кребс. При моем появлении все трое встали. Кребс в торжественном тоне заявил следующее:

«1. Гитлер покончил жизнь самоубийством в 15 часов.

2. Его смерть должна пока оставаться в тайне. Об этом знает только очень небольшой круг людей. Вы тоже должны дать обязательство о соблюдении тайны.

3. Тело Гитлера, согласно его последней воле, было облито бензином и сожжено в воронке от снаряда на территории имперской канцелярии.

4. В своем завещании Гитлер назначил следующее правительство:

рейхспрезидент – гросс-адмирал Дениц

рейхсканцлер – рейхсминистр доктор Геббельс

министр партии – рейхсляйтер Борман

министр обороны – фельдмаршал Шернер

министр внутренних дел – Зейсс-Инкварт.

Остальные министерские посты в настоящее время не замещены, так как они не имеют важности.

5. По радио об этом поставлен в известность маршал Сталин.

6. Уже в течение примерно двух часов делается попытка связаться с русскими командными инстанциями, с целью просить о прекращении военных действий в Берлине. В случае удачи выступает на сцену легализованное Гитлером германское правительство, которое будет вести с Россией переговоры о капитуляции. Парламентером направляюсь я».

Странными казались настроение присутствовавших и деловитость тона, с которым говорил Кребс. У меня создалось впечатление, что все трое не были потрясены смертью Гитлера, который до сих пор являлся их божеством. Мне казалось, что я нахожусь в кругу торговых работников, которые совещаются после ухода своего хозяина, и непроизвольно произнес: «Сначала я должен сесть. Нет ли у кого-нибудь из вас сигареты? Теперь ведь можно курить в этом помещении».

Геббельс вытащил пачку английских сигарет и предложил всем нам.

Я воспользовался несколькими минутами, чтобы осмыслить сказанное Кребсом. Моей первой мыслью было: «И мы сражались за этого самоубийцу в течение пяти с половиной лет. Втянув нас в это ужасное несчастье, сам он избрал более легкий путь и бросил нас на произвол судьбы. Теперь необходимо как можно скорее покончить с этим безумием».

Я обратился к Кребсу со следующими словами: «Кребс, вы долгое время были в Москве и должны лучше, чем кто-либо, знать русских. Верите ли вы, что русские пойдут на перемирие? Завтра или послезавтра Берлин все равно попадет в их руки, как спелое яблоко. Это русские знают так же, как и мы. По моему мнению, русские согласятся только на безоговорочную капитуляцию. Следует ли продолжать бессмысленную борьбу ?»

Вместо Кребса ответил Геббельс. В резких словах он мне указал, что необходимо отбросить всякую мысль о капитуляции Берлина: «Воля Гитлера остается до сих пор для нас обязательной».

Затем, успокоившись, он заявил следующее: «Предатель Гиммлер безуспешно пытался вести переговоры с англичанами и американцами. Русские скорее согласятся вести переговоры с легальным правительством, чем с предателем. Возможно, нам удастся заключить с русскими особый мир. Все зависит от того, как скоро сформируется легализованное правительство, а для этого необходимо перемирие».

«Господин имперский министр, неужели вы действительно думаете, что Россия вступит в переговоры с правительством, в котором сидите вы – самый ярый представитель национал-социализма?» — только и смог вставить я.

Когда Геббельс, сделав обиженную мину, хотел что-то возразить, в разговор вмешались Кребс и Борман. Оба стали убеждать меня в необходимости приложить все усилия, чтобы заключить с Россией сепаратный мир.

Мое мнение о том, что переговоры могут окончиться только безоговорочной капитуляцией, не нашло поддержки.

Что касается Кребса, я чувствовал, что внутренне он согласен со мной во многом. Так, например, он спросил меня: «Не можете ли вы указать нам человека, с которым бы русские согласились вести переговоры?» Мне почему-то пришла в голову фамилия профессора Зауербруха.

Кребс не решился выступить со своим мнением, он высказался, как двое остальных, за перемирие.

Меня задержали в имперской канцелярии. Я должен был ожидать возвращения Кребса.

Мне удалось узнать тогда у Бургдорфа и Бормана подробности последних часов жизни Гитлера.

Страх Гитлера перед смертью в последнее время заметно усилился. Если, например, ударяла граната в его бомбоубежище, то он приказывал как можно быстрее выяснить, все ли в порядке. Вообще взрывы гранат над бомбоубежищем вызывали у Гитлера сильное раздражение.

В ночь с 29 на 30 апреля Гитлер сообщил ближайшим сотрудникам о своем решении покончить жизнь самоубийством. Госпожа Геббельс якобы стояла на коленях перед Гитлером, прося его не оставлять всех в тяжелый час.

Гитлер принял яд, а затем застрелился. Его жена, Ева Браун, также отравилась.

Согласно последней воле Гитлера, трупы должны были быть сожжены. Я не желаю, якобы сказал Гитлер, чтобы мое тело было выставлено напоказ в Москве.

Три эсэсовца положили трупы Гитлера и Евы Браун в воронку от снаряда, облили бензином и подожгли. Так как трупы сгорели не дотла, они после этого были засыпаны в воронке землей.

В ночь с 30 апреля на 1 мая 1945 года я впервые узнал, что Гитлер уже в течение 15 лет жил с Евой Браун. 28 апреля Гитлер, одетый в форму фольксштурма, в имперской канцелярии вступил с Евой Браун в брак. Этим браком Гитлер хотел узаконить перед смертью свое пятнадцатилетнее сожительство.

Завещания Гитлера я не видел, и мне не удалось узнать, что он писал.

В 13 часов 1 мая генерал Кребс вернулся в имперскую канцелярию.

Русские, как и следовало ожидать, отклонили предложение о перемирии и потребовали безоговорочной капитуляции Берлина.

Моя точка зрения снова уперлась в упрямство Геббельса, которого поддержали преданные ему Борман и Кребс. Капитуляция была отклонена. Я получил разрешение для проведения прорыва, который ранее намечал на вечер 30 апреля. От обязательства молчать о смерти Гитлера я был освобожден.

Между тем обстановка, как и следовало ожидать, осложнилась настолько, что о прорыве теперь нельзя было и думать. В ночь с 1 на 2 мая я капитулировал вместе с частями, с которыми еще имел связь, и сдался в плен русским войскам.

Находясь уже в плену, я слыхал, что труп Гитлера не был обнаружен. Это обстоятельство породило у меня сомнение, не является ли смерть Гитлера мнимой.

События, произошедшие с 30 апреля до вечера 1 мая, меня сильно потрясли, и сообщение о смерти Гитлера я воспринял как непреложную истину. В то время мне вообще не приходила в голову мысль о том, что окружение Гитлера могло воспользоваться моей доверчивостью и обмануть меня. Я верил, что Гитлер мертв, и поэтому не случайно решился вечером 30 апреля сказать Геббельсу:

«Не будет ли нас упрекать в дальнейшем история, что мы в точности выполняем волю самоубийцы (имелся в виду категорический отказ от капитуляции). Гитлер покинул нас в этой ужасной обстановке, и поэтому мы имеем право действовать по собственному усмотрению».

Умер ли Гитлер, я не решаюсь утверждать, располагая только тем, что я лично видел и слышал. Перебирая в памяти все разговоры Гитлера и моменты, связанные с его жизнью в последние дни, я задаюсь вопросом: что может говорить за то, что Гитлер еще жив? – и отвечаю себе:

1. Животный страх Гитлера перед смертью и нескрываемые заботы о своем «я».

2. Отправка адъютантов 28 апреля из Берлина. Они, как говорили, имели поручение вывезти из Берлина важные документы. Это понятно. Но они могли также иметь специальное задание подготовить место для Гитлера после намечавшегося побега.

В этом случае интересно, конечно, знать, по какому маршруту и в чьем сопровождении оба адъютанта покинули имперскую канцелярию.

3. Деловитое поведение, без тени скорби, самых близких сотрудников Гитлера – Кребса, Бормана и Геббельса, когда они меня ставили в известность, что Гитлер умер.

4. Обязательство о сохранении в тайне смерти Гитлера, которое от меня потребовали. Это, конечно, могло быть сделано по военным соображениям, чтобы не вызвать беспокойства в рядах защитников Берлина. Но вполне возможно, что те, кто помогал бегству Гитлера, стремились выиграть время.

5. В многочисленных помещениях убежища фюрера постоянно жило большое количество людей. Очень трудно себе представить, чтобы подробности самоубийства, вынос трупов из убежища, их сожжение в саду могли держаться в секрете.

После моего пленения я беседовал с группенфюре-ром СС Раттенхубером, начальником личной охраны Гитлера, и с его адъютантом штурмбанфюрером СС Гюнше. Оба заявили, что им ничего неизвестно о подробностях смерти Гитлера. Я не могу этого допустить. Не связывает ли всех посвященных в это дело клятва?

Несмотря на приведенные мною доводы, которые вызвали у меня сомнение в правдивости сообщения о смерти Гитлера, я все же думаю, что Гитлер действительно умер. Мотивы для такого заключения следующие:

1. Физическое и душевное состояние Гитлера.

Гитлер представлял из себя душевную и физическую развалину. Я не могу себе представить, чтобы человек в таком состоянии способен был передвигаться по разрушенному Берлину. Правда, можно возразить, что Гитлеру могли помочь и увезти его.