Текст книги "Русская жизнь. ВПЗР: Великие писатели земли русской (февраль 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

Жанр:

Публицистика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

Назад к карточке книги

* ХУДОЖЕСТВО *
Ольга Кабанова
Покадровая история

Прошлый век с объективной точки зрения

Книгу «Россия. ХХ век в фотографиях. 1900-1917» в Московском доме фотографии делали долго, чуть ли не десять лет. Что странно – Ольга Свиблова, тамошний директор – дама повышенной стремительности, и если ей очень надо, то вокруг нее все вертится. Очень надо стало только этой осенью – не выпустить том к девяностолетию революции было решительно невозможно.

Пришлось закончить. Почти четыреста страниц. Столько же фотографий. Первая – мило-простоватая: домик с вывеской «Художественная фотография М. И. Румянцева» на Торговой улице в Ельце, неизвестный фотограф. Вторая элегантная: внутренний вид «Пассажа», впервые освещенного электричеством, Санкт-Петербург, нач. 1910-х, фото – «Карл Булла». Предпоследняя печальная – Готический зал Зимнего дворца после взятия его отрядами Военно-революционного комитета Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, Петроград, октябрь 1917, фото Я. Штейнберга. Последняя с известными персонажами: заседание первого советского правительства – I Cовета Народных Комиссаров (в центре В. Ленин), Смольный, Петроград. Январь, 1918, неизвестный фотограф.

Внутри книги карточки расставлены хронологически. Среди них есть фотографии знаменитые (актеры МХТ с А. Чеховым и М. Горьким в Ялте, Лев Толстой с дочерью Татьяной на Гаспре), засмотренные (празднование трехсотлетия Дома Романовых, чаепитие у М. Волошина в Коктебеле – первая слева М. Цветаева), редкие (жители Петербурга в апреле 1912 года увлеченно наблюдают солнечное затмение, арест переодетого полицейского студенческой милицией в феврале 1917 года), впервые увиденные (поручик Голубятников и сотрудники торгового дома «Победа» демонстрируют мотоцикл «Индиан», обитатели вилюйской колонии прокаженных сидят на крылечке).

Есть снимки художественные, но достаточно и безыскусных. Фотографирование в начале века было доступно многим, но казалась еще делом важным – снимались не для баловства, а на память, для будущего. Требовалась выдержка – и фотографу, и модели. Фотографы хотели красоты, подражали художникам. Репортеры спешили быть в нужном месте в тот самый момент.

Пейзажи, события, люди – сами по себе, группами, толпами. Фотографии толпы – неприятные, тревожные – когда людей много, агрессия сгущается. Причем не важно, кто слит в толпу – каторжане на пересылке, рабочие на демонстрации, аристократы в барских нарядах на знаменитом эрмитажном карнавале 1903 года, солдаты перед отправкой на фронт, люди, ставшие революционными народными массами.

Самые симпатичные снимки – групповые. Хорошо вместе: семьей, сослуживцами, однополчанами, труппой, пожарной командой, кружком любителей лыжного спорта, расчетом стрелковой батареи, революционным комитетом Черноморского флота, на «Башне» В. Иванова, на танцах в доме коллежского регистратора А. Панова в Боровичах, во время опытов над собакой вместе с физиологом И. Павловым. Солдатам генерала Корнилова, братавшимся с войсками Временного правительства, тоже было хорошо.

Портреты часто удивляют – мало красивых людей. Балерина Карсавина, конечно, исключительно миловидна, Гиппиус – дивная сирена, подол белого платья плавником закрутился вокруг ног, Андрей Белый – прекрасный серьезный юноша, художник Головин импозантен, хотя и полноват. Но даже артистки тогдашнего МХТ лицом простоваты, не чета нынешним. Мещанки и простолюдинки корпулентные, круглолицые, без косметики. А у каждой второй дамы в роскошной шляпе – нос бульбочкой, у третьей – уточкой. Но нет и ужасных лиц. Даже Распутин – хоть и демонический, но позер. Пожилые террористки в тюрьме Акатуя не привлекательны, но и не страшны, одна в пенсне. Евреи в местечке Подолье физиогномически схожи с русскими крестьянами – все беднота изможденная, костяшки скул протыкают кожу. Один урод и упырь на всю книгу – В. Ульянов после выхода из австрийской тюрьмы. Фотография не ретуширована. При советской власти такую бы не напечатали.

При советской власти дореволюционная Россия виделась натурам романтическим землей мифической – там жили поэты, шуршали юбками гимназистки, окна закрывали кремовыми шторами, репетировал Мейерхольд, проходили думские выборы, адвокат возглавлял Временное правительство, офицеры честь имели, сельские учительницы читали крестьянским детям Пушкина. А вот смотришь сейчас на фотографию этой учительницы и видишь, что с такой физиономией ее ни в гимназию, ни замуж не возьмут. И адвокат в правительстве для нас, переставших быть советскими, – эка невидаль, и балы-карнавалы, и босяки, и попы, и нувориши, и отдых в Ницце, и крестный ход в Сарове, и толпы не первомайских и не ноябрьских демонстраций на городских площадях.

Теперь не восстановишь, в каком году после падения прежнего режима дореволюционная Россия перестала быть страной, которую мы потеряли, и превратилась в понятную родину. Расслоившуюся на сословия, с богатеями и беднотой, заводчиками и лавочниками, с жирной столицей и обиженными окраинами, с избытком французских товаров и не имеющих на них средств покупателей, с шансонетками и антрепризами, казаками и богомольцами, с венчающимися, а не брачующимися, с уличной рекламой, а не лозунгами про КПСС. Нам все кажется, что после революции конца ХХ века (которую когда-нибудь, может быть, назовут консюмеристской) мы повернулись только к Западу. Но мы и забыли, что собирались поворачиваться назад, и поворотились. Обрели прошлое, которое было нам раньше не вполне понятно.

Теперь, когда мы знаем цену революционной фразе, думским дебатам, разговорам о благе страны и народа, закладным на квартиру, учебе за границей, щедрости и коварству меценатов, пошлостям светских барышень, юристам во власти – теперь мы, конечно, дореволюционных русских не идеализируем. Мы их понимаем, и уже не задаем тупых вопросов, вглядываясь в (когда-то казалось – прекрасные) лица на старых фотографиях: как же вы не заметили, что империя рушится, как пошли брат на брата, почему нацепили красный бантик на грудь-колесом, почему малевали черные квадраты, расписывали занавес в Мариинском театре и катались на коньках, пока вокруг все шло прахом, зачем перли с фронта с песней, заседали в революционных комитетах? Как допустили? Где были? Что делали? Ели вишневое варенье?

Что спрашивать, сами знаем, как бывает: есть империя, и нет империи. Слинял, батюшка, Советский Союз, и Россия соединилась с Россией. Знаем, что никто не виноват, пути истории неисповедимы, революции рационально не объяснимы, и что когда все рушится – самое время малевать черный квадрат и молиться.

Для того чтобы вышла эта книга, Феликс Якубсон несколько лет сидел в архивах и просмотрел сотни тысяч снимков, отобрал малую часть, но все равно очень много. Потом фотографии отбирала, складывая свой пасьянс – что-то кадрируя, что-то не трогая – Ирина Тарханова, которая и составила из них книгу. Несколько человек писали к карточкам комментарии, а потом их сухо, безоценочно, точно дописал и переписал Аркадий Ипполитов. Будут ли они делать следующий том, и когда он выйдет, даже Свиблова не дает ответа. Со второй частью вообще будет потруднее – он про 20-е-30-е годы русского, сломавшегося на втором десятилетии, ХХ века.

Правда из фотографий уйдет, фотография станет новаторским искусством – резкие ракурсы, крупные планы, ретушь, монтаж – и станет на службу пропаганде. В малограмотной стране образ важнее слова. Бедных и богатых не будет, попов и богомольцев отменят – разрешат только энтузиастов в единым трудовом порыве. Рекламу на улицах снимут (останется только немножко моссельпромовской), все завесят кумачом лозунгов с обязательным «Даешь!» Худые и изможденные обернутся крепкими телом и здоровыми духом, пахарями, строителями будущего. Поэтессы-сирены исчезнут со снимков. Сельские учительницы начнут обучать грамоте бородатых мужиков. Мейерхольда сфотографируют в тюрьме, и этот снимок стушуется на общем радостном парадном фоне. Дам в шляпах сменят девушки в беретиках и косынках с носами бульбочкой. Располневших господ в пиджаках – жилистые метростроевцы и хитроватые рабкоры. И обязательно будет фотография толпы – убитые горем хоронят упыря из первого тома.

Узнаем ли мы тех, советских людей, встававших друг другу на плечи, образуя многоярусные пирамиды? Поймем ли, о чем трубит толстощекий горнист Родченко и про что кричит, приложив руку к щеке, накрашенная Лиля Брик? Или, может, эс-эс-эс-эр – это мифическая страна, которую мы потеряли, потому что не смогли и никогда не сможем понять ее людей. Настолько, что даже спрашивать их не хочется, зачем маршировали, правда ли верили, как допустили, почему молчали и ваяли рабочего с колхозницей.

Денис Горелов
Лир

Апофеоз великого художника земли русской Ильи Кабакова

Есть художник, про которого можно говорить только с придыханием. Или – с неприкрытой ненавистью. Зовут его Илья Иосифович Кабаков.

Его есть за что ненавидеть – прежде всего, за то, что он единственный из наших художников сделал реальную карьеру на Западе. Это страшный грех, хотя, как известно, другие народы гордятся «своими» ребятами, которые выбились в люди. Еще Кабаков – основатель страшной мафии концептуалистов, ему приписываются демонические интриги, почти всевластие. Недавно один художник громко жаловался на то, что именно благодаря беспрецедентному давлению со стороны Кабакова он не получил высшей награды на важном международном смотре. И с национальной премией прогорел по той же причине. Якобы Кабаков позвонил в какие-то высшие сферы, и… Но я лично ни во что такое не верю, а если поверить в величие кабаковского интриганства, то придется признать: манипуляторы такого уровня следов не оставляют.

Другое обвинение – в том, что Кабаков – глава кровавой мафии концептуалистов, которые заняли все теплые места, и что «кабачки» никого никуда не пущают. Оно конечно, правда, московский концептуализм представляет собой весьма замкнутую и сплоченную внутри себя группировку. Но так уж все в этом мире устроено. Какая-то мафия в художественном мире побеждает и устанавливает правила игры. Если кто думает, что попартисты какие-нибудь не были мафией, то сильно заблуждается.

Несмотря на то, что я садился писать очередной киллерский текст про Кабакова, начну с того, что с этими правилами, то есть дефинициями современного искусства как такового, я в генеральной их части абсолютно согласен. Вопрос и в самом деле в одной только конкурентоспособности и адекватности. История русского послевоенного искусства дала довольно много вариантов различных художественных сект. Но ни одна из них так и не смогла предложить ничего сколько-нибудь реального и удобоваримого, зациклившись на своем эзотеризме, как то произошло, например, со школой Михаила Шварцмана. Его безграничная живописная метафизика имеет определенную ценность сама по себе, однако ни одного из его многочисленных учеников быстро припомнить нельзя.

С концептуалистами случилась прямо противоположная история – в результате осмысленной и последовательной деятельности под концептуалистическими знаменами были собраны лучшие силы нашего искусства. При этом в какой-то момент само это понятие в бытовой практике стало употребляться как синоним современного искусства вообще. Часто можно, например, прочесть в каком-нибудь таблоиде определение «концептуалист Олег Кулик». Ни к какому такому концептуализму Кулик, понятное дело, отношения не имеет, однако слово уже сказано. Значит, так оно и есть. Точно так же в 1910-х всякую девиацию описывали как «футуризм», а в шестидесятых – как «абстракционизм». Эти термины в результате фатально утратили свое стилевое значение и стали «зонтичными» – под них можно подверстать почти все, что угодно. В этом смысле нападки на концептуалистов носят двойственный характер: по большей части имеется в виду, что все современное искусство никакое не искусство, а чистая лабуда.

Но именно в этом и состоит национальное несчастье – строгая необходимость делиться на своих и чужих привела к тому, что во всем нашем послевоенном искусстве категорически отсутствует прелесть баталий между художественными группировками. Классический пример – на рубеже семидесятых и восьмидесятых молодые хулиганы, составившие группу «Мухомор», в принципе должны были бы начинать с того, что низвергать этих засушенных и тоскливых концептуалистов. Однако ситуация была такова, что возможности социального перфекционизма были строго ограничены, отчего вместо веселой драчки на виду у всего честного человечества получилось, что «мухоморы» оказались еще одним поколением концептуалистов. И тут виноват во всем, конечно, Илья Кабаков, который, не жалея никаких усилий, выискивал, обогревал и наставлял на путь истинный буйную поросль.

И вот уж настала пора перейти на личности. Полагаю, что людям девяностых сильно повезло. В 1988-м Кабаков безвозвратно нас покинул. И сообществу концептуалистов стало совсем уж не до учебно-воспитательной работы. Сама необходимость в расширении и укреплении рядов отпала. Напротив, случился «русский бум», то есть эпоха прямой конкуренции. Вот тут и начался славный беспредел, торжество вседозволенности.

Радикалы, среди которых присутствовал и ваш покорный слуга, с каким-то зверским наслаждением накинулись на мертвую собаку концептуализма, громко и публично вопия о том на каждом углу. За это и можно высказать задним числом величайшую благодарность и самому московскому концептуализму, и лично Илье Иосифовичу. Радикалистам было с кем воевать на эстетическом поле, наречия всех прочих просто не воспринимались. Конечно, в ответ на свои молодецкие нападки мы получали лишь вежливое ворчание. Что тоже бывает – в свое время Бурлюк с компанией прокричал что-то про «галдящих Бенуа», а в ответ Александр Николаевич поправил очки на носу и изрек нечто вроде: «Весьма талантливые молодые люди, в сущности. Ничего, повзрослеют, натешатся, толк будет».

Но увы, вся подлость Мирового разума заключается в том, что периоды веселья и забавы когда-нибудь уходят безвозвратно. Мир стал совсем другим, спорить уж нечего. И низвергать Илью Кабакова с его постамента не вижу никакого смысла. Напротив, несмотря на тотальную институализацию и окончательную монетаризацию нашего искусства, думаю, что настала пора начать возрождать те самые технологии совместного выживания и рытья теплых интеллектуальных норок.

И тут должен принести личные извинения Илье Иосифовичу. В 1992 году, съездив на «Документу» в немецком городе Касселе, я наехал на Кабакова с обвинением в том, что он в целях автопиара рассказывает доверчивым европейцам о том, что русские живут в туалетах. (Там был выстроен чудный такой люфтклозет, в котором и располагалось человеческое обиталище, со всеми приметами советскости). Но теперь я должен признать, что был очень даже неправ. Ничего не изменилось – как жили, так и живем в дерьме.

Вот тут, увы, помощи со стороны Кабакова ожидать не приходится. Сам он в последнее время от строгого критического реализма перешел к предметам более возвышенным и метафизическим. Так ему, очевидно, удобней стоять на своем монументе – человек все же немолодой. Но вопрос все равно актуален: что делать с фекалиями, которые уже не переливаются через очко станционного туалета, а упакованы в яркие и красочные оберточки с красивыми этикеточками. Увы, я не художник, а простой художественный критик. Мое дело какашки подбирать и классифицировать. Но что-то ведь надо делать?