Текст книги "Петушиное пение"

Автор книги: Авигдор Даган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

На этот раз они прибыли вечером, раскинули табор на обычном месте, за деревней, но на следующий день, в воскресенье, с раннего утра начали готовиться к представлению на площади. Между вершинами двух старых лип натянули канат, подперли его высокими кольями, к одному из них привязали веревочную лесенку, на маленький помост положили длинный шест, старый велосипед без шин и красный зонтик. Потянув за канат, проверили его прочность, подбили тяжелым молотом каждый кол и каждый крюк и поспешно исчезли в одном из фургонов, поскольку уже начинали сходиться деревенские мужчины и женщины, разодетые для воскресной мессы, и прежде чем они выйдут из костела, все должно было быть готово, а самим комедиантам надо сменить тряпье на обтягивающие полосатые трико.

Я уже давно не хожу на мессу и увидел их приготовления, когда, как обычно, в этот час обходил деревню. В двух-трех домах всегда кто-нибудь болел, нужно было взглянуть на захворавшего и в воскресенье. Потом я вернулся домой, решил окопать какую-нибудь клумбу в саду, а мессу и канатоходцев я предоставил другим.

Был ясный день, соседние дома опустели, легкий ветерок даже сюда доносил с площади шум толпы и прочие звуки. Прежде всего зазвонили два колокола на башне костела, извещая об окончании торжественной мессы. Я знал, что в эту минуту люди начали выходить из храма. Крестьянки в вышитых платочках несли молитвенники, мужчины все еще держали в смуглых руках шляпы и лишь потом, один за другим, снова их надевали. В любое другое воскресенье они бы теперь начали маленькими группками возвращаться в деревню, одни зашли бы в трактир, кое-кто остановился бы у моего забора, чтобы рассказать, о чем проповедовал отец Бальтазар, но сегодня никто не приходил, и нетрудно было представить себе полную зрителей площадь, на которой мальчишки теснятся вокруг фургонов, заглядывают в окна, тянут за канаты, толкаются, перепрыгивая через них и стараясь пробраться к лесенке, выдумывают Бог знает какие шалости.

Потом пронесся вихрь барабанного боя. Не похожего на тяжелые дождевые капли, какие падали на кожу барабана ночного сторожа Тусара, предшествуя его сообщениям: "До сведения доводится..." Удары звучали скорее как топот копыт бегущего стада испуганных лошадей. А потом радостные аплодисменты и после длительной тишины одобрительные вопли и снова сухой треск твердых ладоней, громко хлопающих в знак похвалы, и вновь я представил себе, что происходит на площади. Принципал в адмиральской форменной одежде с серебряными эполетами на плечах и красными лампасами на брюках поднялся на несколько первых перекладин лесенки и сообщил толпе, что она сейчас увидит. Комедианты в трико выбежали из повозок, ловко, как обезьяны, вскарабкались на помост и сверху стали кланяться зрителям. Затаив дыхание и задрав головы, все пристально смотрят вверх, туда, где канатоходцы, как бы не признавая законов равновесия и притяжения, один за другим демонстрируют свои трюки. И одного за другим их награждают аплодисментами.

Я почти закончил окапывать клумбу георгинов, которые так любила моя Анна, когда вновь взвихрился барабанный бой. Теперь он звучал, будто перед казнью.

Потом на деревню пала гробовая тишина. Наверняка все стоят, точно замороженные. Наверняка близится гвоздь программы. Нечто, заставляющее всех напрячься, словно тетива лука, перед тем как метнуть стрелу. Кто-то бросил перчатку в лицо смерти. Тишина, не добрая тишииа, которая гладит, а тишина злая, сжимающая грудь, разлилась вплоть до моего дома. Пришлось прервать работу и выпрямиться.

В этот момент небеса над деревней разрезал дикий хриплый крик, мгновенно слившийся с жутким эхом испуганного вздоха толпы, точно отброшенного землей к своду над сине-золотым днем.

А потом они пришли. Мчались меж домами, как наводнение, обгоняя друг друга, каждый хотел быть ближе к тем нескольким, которые несли бесчувственное тело в полосатом трико, и я уже издали слышал, как они перебивают один другого – каждый хотел быть незаменимым, каждый спешил со своей горсткой на общую мельницу.

– Куда вы его несете? – кричит кто-то. – Оставьте доктора в покое. Отнесите его лучше к священнику.

– Тут уже и священник не поможет, – умничал другой. – Только могильщик, только могильщик.

– Может, еще удастся воскресить.

– Эх, да что там, он наверняка помер.

– Этот уже не будет ходить по канату.

– Видать, тоже богохульствовал.

– Это наша вина. Не надо было на него смотреть.

– Так, так, – кивали одни, а другие возражали: – Как это, наша вина? Ежели кто захочет сломать шею – его дело. Кто куда соберется – своего добьется.

– Только сами не кощунствуйте, – заметил кто-то, а другой прокричал: Оставьте! Тихо! Не мешайте доктору его осматривать!

Я дал им знак, чтобы его внесли в дом, но не успел сам переступить порог, как сквозь толпу пробилась старая гадалка Енуфа, бросила взгляд на безжизненное тело и принялась почти победоносно выкрикивать:

– Это он. Я сразу так подумала. Это он. Тот самый, с которым тогда сбежала Магда Баласова. Говорю вам, это он. Что кого ожидает, то его не минует. – И непрестанно повторяла: – Это он, это он! – И крестилась.

Вдруг все затихли. И женщины поспешили осенить себе лоб и грудь крестным знамением, и мужчина за мужчиной снимали шляпы.

– Наказание Божье, – прошептал кто-то, но не нашлось никого, кто бы в полной тишине этого не услышал. А кто-то добавил:

– Божьи жернова мелют медленно, да верно.

Не успели его положить на стол, как я уже понял: он мертв. Но все, о чем я в этот момент мог думать, было: уже не придется кузнецу Йонасу искать того, кто годами крал его спокойный сон.

ХХХIII

Мертвого комедианта унесли из моего дома прямиком на кладбище. Педро был единственным, кто над ним горевал. Когда его несли в наскоро сколоченном гробу, Педро стоял на заборе и пел нечто, похожее на траурный марш.

Потом решил затеять разговор.

– Этот понимал, что такое красивая женщина, – произнес он. – Знаешь, сколько их у него было? О какой он думал, когда летел с высоты на землю?

Но мне было не до Педровой болтовни, я махнул рукой и заперся в горнице.

И остальные дома остались запертыми. Никто не выходил, и я знал, что все сидели немного пристыженные, немного огорченные тем, что ради их потехи должен был насмерть разбиться человек, немного устрашенные тем, что его убили Божьи жернова, а не их желание отплатить богохульнику за возможность быть свидетелями его трюков, теперь они сидели по домам, немного более растерянные, немного более покорные, чем обычно. И в моей голове мелькали подобные мысли, но еще и другие, о кузнеце, мысли, о которых знали только я да отец Бальтазар.

Нелегко было с этим справиться. Я искал одиночества. В воскресенье после обеда не пошел, как обычно, к священнику. У нас оставалась недоигранная партия? Ладно, пусть считается, что он ее выиграл, но сегодня я к нему не пойду. Так я решил.

Однако вечером кто-то постучал в мою дверь, и не успел я отворить, как Педро объявил о приходе отца Бальтазара.

Он стоял на пороге, отирал с круглого лица пот и слабо улыбался – с такой улыбкой мы обычно гладим детей. В этой улыбке не было ничего победоносного.

– Как это – с Магометом и горой? – начал он чуточку плутовски. – Не пришли вы, так пришел я. Пустите меня в горницу?

Даже когда меня не обременяли тяжкие мысли, я не был столь гостеприимным хозяином, как отец Бальтазар, но все же сразу пригласил его войти в дом и уже нес бутылку вина, рюмки и все, что сумел найти.

– Хорошо, – похвалил он, когда мы чокнулись за взаимное здоровье. Доброе у вас вино. Очевидно, с южного склона. Постойте. Филиппово? Нет. Скорее Карасово. – Он попал в точку. Я получил это вино от Терезиного зятя, когда лечил покойницу.

– Вы всегда доищетесь правды, – засмеялся я и налил ему еще.

– Всегда? – переспросил он, сразу посерьезнев. – Верно? – еще раз спросил он после паузы, как будто шаг за шагом должен был прокладывать себе путь, прежде чем решительно двинуться вперед. – Верно? Пожалуй, пожалуй, все мы должны искать. Но найдем ли? Всегда ли найдем? Вы-то когда-нибудь вычитаете правду из книг. Один ошибется в том, иной – в другом, посчитайте, суммируйте, и получится, что правда где-то посередине. А я в одиночку никогда ее не отыщу. Порой суть до нас вообще не доходит. Порой я терпеливо жду, как рыболов с удочкой. Порой оказываюсь слабым и вот-вот перестану верить, что, как вы говорите, я ее доищусь. Никому меня не выдавайте, иначе они, как и вы, перестанут ходить ко мне на мессу, да вы ведь сами знаете, когда у меня не хватает силы доиграть начатую партию. Но порой, когда я уже совсем беспомощен, когда – весьма неохотно признаюсь в этой слaбocти, перестаю верить, что Бог прислушивается к моим молитвам, тогда-то и является мне истина, узлы туч распутываются, как сегодня, и все вновь проясняется. Но всегда ли? Нет, нет, каждый раз мы должны искать заново.

Это была длинная речь, но все же не проповедь. Никогда еще отец Бальтазар не говорил со мной так откровенно. Хотя между нами сложилось нечто вроде дружбы, однако мы с ним уже долгие годы были чем-то вроде антиподов. Эта смерть смуглого канатоходца сблизила нас больше, чем что-либо иное. Только мы двое знали, как близок был кузнец Йонас к отчаянию, как мало нужно было ему для безумия и попытки купить свой покой даже ценой убийства. То, что случилось, потрясло нас обоих. И старые деревья с крепкими корнями во время бури раскачиваются. Но сейчас, когда он каялся в том, что на миг утратил веру, – а я знал, что стал для него исповедником, – сам я, напротив, должен был противиться готовности уверовать.

И защищался я твердо.

– Это означает, что вы молились, помышляя о погибели человека?

Я знал, в его ушах это прозвучит насмешкой. Более того. Как удар бичом. Но, пожалуй, он хотел именно этого, ибо сказал без малейшей искорки гнева, покорно:

– Я молился о покое кузнеца.

– И ваш милосердный Бог, выслушав вас, убил человека? – ударил я его снова.

– Бывает, что и Бог видит лишь один выход.

– А не было ли все это несчастным случаем? Что если бедняга выпил для храбрости и только потому его шаг стал неуверенным? – Удар за ударом падали на голову Бальтазара. Но ничто уже не могло сбить его с толку.

– Почему именно сегодня? Почему именно здесь? – спрашивал он меня.

Однако и я не сдавался.

– Да был ли это именно он? – изготовился я к новому удару. – У нас только и есть, что свидетельство выжившей из ума гадалки. Что если бедняга был вовсе не тем, кто давным-давно соблазнил девушку, которую любил кузнец?

Но и к этому он был готов.

– Кузнец обрел спокойствие, – отвечал он, словно хотел подчеркнуть ничто иное не имело значения.

– Вы уверены? – спросил я, хотя сам тоже не сомневался. – У вас есть более убедительные доказательства, чем слова гадалки?

Тут на круглом лице отца Бальтазара впервые вновь появилась улыбка.

– Есть, – ответил он. – Есть. Прежде чем отправиться к вам, я зашел к кузнецу. Обнаружил обоих, его и жену, в саду за домом. Они стояли на коленях и пололи грядку за грядкой. Куча вырванных сорняков росла под их руками. Мы говорили недолго. Много слов тут не требовалось. Но кузнец, чтобы объяснить мне случившееся, сказал: "Я уже задыхался. Теперь хоть буду дышать спокойней".

Он помолчал, ожидая моего ответа. А поскольку я не отвечал, добавил:

– Вам этого мало? Хотите услышать больше? Ладно. Когда кузнец провожал меня – один, жена осталась в саду, как была, на коленях и не переставала полоть сорняк, – перекрестившись, он сказал: "Господь справедлив". Никогда прежде я не слышал Тедеум I  прекрасней этого. Но то, что я увидел перед тем, в саду, наполнило меня еще большим счастьем.

Я налил Бальтазару новую рюмку, он еще раз похвалил мое вино и поднялся, собираясь уходить. И уже в дверях вспомнил:

– Чуть не забыл. Ту партию мы, увы, уже не сможем доиграть. Моя Агата добрейшая душа, но очень уж неуклюжа. Несла доску из сада в дом и перемешала все фигуры. Придется начать заново.

– Неважно, – ответил я, – начнем заново. Еще много раз начнем заново.

– Если Господь позволит, если позволит, – заключил отец Бальтазар, покивал круглой головой и снова улыбнулся от уха до уха.

Я прошел вместе с ним часть пути, провожая его.

ХХХIV

Опять Педро приветствует восход.

– Прекрасное утро, прекрасный день, – трубит он под моим окном, как всегда, заново очарованный солнечным диском, предлагающим всем свое золото на ладони горизонта. Всегда заново очарованный, и мне кажется, будто каждый луч света – глоток вина, которому он позволяет стекать по вытянутому горлу.

А я, знающий теперь, что не только я, но и сам отец Бальтазар колеблется между верой и сомнениями, точно высокая ель под натиском смерча, завидую неизменному постоянству Педро.

– Идет дождь. Где твое солнце? Что ты кукарекаешь, дуралей и лжец? спрашиваю его, если солнце спряталось за тучи.

Но он каждый раз лишь махнет на меня крылом:

– Что ты знаешь? Оно прихорашивается перед зеркалом. За занавесом одевается в золото. Сам увидишь, когда оно выйдет из ванной. Будет красивей прежнего. – И снова принимается трубить: – Оно будет прекрасно. Будет прекрасный день.

Никогда он не перестанет кричать. Никогда не угомонится. И в конце концов солнце отстранит фату туч и выглянет надо всей округой, а Педро запоет во весь голос:

– Видишь? – кричит он мне. – Видишь, ну, кто из нас дуралей? Видишь? Что я тебе говорил, ты, маловерный.

А потом забудет обо мне, разгомонится, и его голос будет изгибаться радугой с одного конца деревни до другого.

ХХХV

Мы не знаем ни своего дня, ни своего часа. И на лекаря найдется болезнь, тут уж не поможет, что он лучше других знает, по какой причине превратился в беззащитного доходягу. Порой и лекарь ошибется, и он распахнет ворота перед коварной смертью и так же, как другие, должен будет перейти с ней на "ты", когда она, словно завоеватель, нa боевой колеснице въезжает вслед за вороным конем болезни.

Меня разбудили среди ночи. Дед Гарба, отдавший свое хозяйство детям, болел уже довольно долго, но корни у него были крепкие, и я пророчил ему еще не один год. Когда они пришли, испуганные тем, что у деда пошла горлом кровь, я выбежал без пальто, разогретое сном тело не ощущало студеного ветра, только на обратном пути меня стало трясти от мороза, а утром я уже не встал. Дышал, как старые хриплые часы, ртуть термометра лезла вверх, точно альпинист, приближающийся к вершине. Не было сомнений – это двустороннее воспаление легких, и я мог лишь надеяться, что к нему не подключатся еще и другие неприятности, накопившиеся, как я подозревал, в старом теле и только ждавшие своего часа.

Сходили за отцом Бальтазаром. Он прибежал задыхающийся, вместе с Агатой, которая тут же начала варить чай и суп и убирать, но все это только укрепило во мне сознание бессилия и не слишком склоняло к благодарности. Я должен был сразиться с этим сам, а о последнем помазанье, и впрямь, еще не думал. Бальтазар не подчинился так легко, oн тут же стал искать союзника по борьбе с моим упрямством и призвал Варду. Варда в тот же день приехал вместе с Эвой, и оба настаивали, что меня сейчас же надо отвезти в больницу. Но не преуспели. Я отказался, однако принял предложение Варды прислать ко мне из города молодого врача, который позаботится и обо мне, и об остальных деревенских больных, пока я не поправлюсь. Это уже иное дело. Сам с собой я бы еще кое-как справился, но меня угнетала забота об остальных. Что ж, пускай приезжает. Скажу ему, что надо делать со старым Гарбой и с лунатиком Марко, и со всеми в деревне, чьи организмы я знаю лучше, чем они сами. Пускай приезжает.

На следующий день он приехал. Зеленый, сказал я себе, а у самого зуб на зуб не попадает, хотя я и был накрыт тяжелой периной и грубым одеялом. Зеленый, не много нам поможет. Докторчик. Явится сюда со всякими новшествами. Захочет меня поучать всем премудростям, которыми его накачали, как футбольный мяч. Но со мной ему не совладать, молокососу. Еще увидим, кто кого.

Так и подобным образом я в душе приветствовал молодого доктора. Но посмотрел на его руки и не мог не признать, что он действует ими ловко и умело, знает, чего хочет добиться, а на его лице светилась улыбка, выражавшая скромность и желание помочь, в голосе никакого высокомерия, которое я готовился сломить, достаточно было нескольких фраз, чтобы я понял: в своих скоропалительных выводах я с самого начала ошибался, он готов доверять старому лекарю и мне и остальным в деревне будет полезен.

Я ни минуты не оставался один. Когда "докторчик" (доктор Панн, да к тому же еще и Леон – мне было в ту пору не процедить его имя сквозь зубы, и потому с самого начала я стал звать его "докторчиком", а он вовсе не возражал), – итак, когда докторчик обходил деревенских больных, около меня постоянно толклись другие. То отец Бальтазар, то трактирщица Баласова, иногда из города приезжали Вардовы, иногда заходил ночной сторож Тусар. Кто ни придет, сменяют друг друга возле меня, точно стражи, и приносят всякие вкусности, так что ими полон дом, – лишь бы старый лекарь поскорее поправлялся. А лекарь боролся с горячкой и с лихорадкой, в бронхах у него скрип – что цепь в глубоком колодце, дыхания хватило бы только на то, чтобы поднять перышко, – всех благодарил за помощь, и всех охотно послал бы ко всем чертям. Всех, кроме Ганы, которая навещает больного после уроков и на которую ему всегда приятно поглядеть.

Остальные неуверенно выкладывают что придет в голову, только бы отвлечь меня, только бы я не думал о болезни. Вдруг все оказались здоровыми и крепкими, как репа. Кузнец наслаждается ночами без дурных снов, даже Марко в полнолуние больше не манит луна, и Габровы докладывают, что деду лучше и, как только он встанет, сам придет показаться. Никого ничто не мучит. Палада хвалит Филиппа, Филипп хорошо отзывается о Паладе, только бы доктор не беспокоился. Я слушаю их вполуха и поминутно замечаю, что смотрю на часы и жду, когда уж появится Гана. Только ее и жду с удовольствием.

Войдет – с росой улыбки на персиковых щеках – и будто солнце входит с ней в горницу.

– Дети вам кланяются, – кричит еще от дверей. – Спрашивают о вас каждый день. Когда, мол, придет пан доктор с петухом.

– Так они по петуху скучают, не по мне, – говорю, только чтобы услышать ее ответ.

– Возможно. Но я скучаю по вам.

Иной раз принесет под мышкой стопку тетрадей, сядет за стол, проверяет задания, поминутно звенит ее смех, и она мне читает, что смешное опять сочинил кто-нибудь из ее мудрецов. Я смеюсь вместе с ней и смотрю на нее: каждый раз она все больше напоминает мне мою Анну.

И Педро, который целый день, весь какой-то обвисший, простаивает на карнизе и приветствует теперь солнце под сурдинку, тихим голосом, в эти минуты поет в полную силу.

Только докторчик, по-моему, слишком уж увивается вокруг Ганы, и я каждый раз спешу отослать его к тому или другому больному. А когда он возвращается и Гана уходит, говорю ему, что именно надо мне дать, чтобы сбить температуру, которая снова ползет вверх.

ХХХVI

При высокой температуре удивительные, поразительные сны проходили перед моими глазами, будто испарения над пропастью. Хорошие и дурные. После дурных я просыпался в поту, они исчезали из моей памяти подобно неожиданно вспугнутому хорьку, уже приготовившемуся к прыжку на ближайшую курицу. Из остальных некоторые я успевал поймать и заново как бы просматривал.

Вот один из них:

Одетый в тогу, иду колоннадой агоры, встречаю группки людей, в которых узнаю лица знаменитых философов, мы здороваемся кивком, они проходят мимо, за ними появляются следующие. Некоторые погружены в дружескую беседу, иные окружены горсткой молодых людей, которые их внимательно слушают, боясь пропустить хоть словечко, все медленно идут аркадой и делятся глубокими мыслями об истине, о красоте, о государстве, о любви, о смысле существования мира, о человеческом бытии. Только я иду один, хотя и не совсем один: на моем плече сидит Педро, сидит так же, как когда я обхожу больных в деревне, а в другой руке я держу свою старую суковатую палку из дерева сладкой вишни.

То тут, то там ветер доносит обрывки разговоров, а Педро каждый раз нахохливается:

– Сколько всего они знают, эти мудрецы. Ты слышишь? – Он надувается и передразнивает тех, кто проходит мимо нас. – Чем меньше знают, тем больше треплют языком.

– Педро, Педро, чуточку больше уважения, – увещеваю я его, но при этом не могу не признать: в том, что он говорит, есть доля истины. Правда, они спорили лишь о том, в чем можно усомниться. Что дважды два – четыре – не предмет для спора. Но если ты вступил в реку один раз, а потом еще раз, разве ты не вступил в некое количество воды, которая тем временем yтеклa? Да и вступил ли ты во второй раз в ту же реку? По этому поводу они готовы были биться, как за приязнь прекрасной Елены.

– Уважение? Какое еще уважение? – небрежно бросает Педро. – Сколько вопросов? Хуже старых баб. – Он махнул крылом.– Те так же любопытны, но хотя бы спрашивают об интересных вещах. Хотят знать, кто с кем спит, кто с кем и кому изменяет. Существует ли что-нибудь неизменное или все переменчиво, существует ли только лишь то, что есть, или также и то, чего нет? Эти ломают над подобными вопросами голову, а в конце концов знают не больше того, что знали прежде. Зачем им все это знать? Зачем обо всем спрашивать? Кому это поможет? Для чего это пригодится?

– Ты не прав, Педро, – объясняю ему терпеливо, как учитель ученику, который слишком разбушевался. – Мы должны спрашивать, ибо должны знать. Знать, не есть ли все на свете лишь смена одного другим.

– Лишь! Лишь! – не дает он договорить. – Мало тебе, что утром восходит солнце, что вечером оно заходит, и ты знаешь, что завтра оно взойдет снова?

– Нет, нет. Ты не понимаешь, – говорю ему. – Мы должны знать, не есть ли наша жизнь смена дня и ночи, – из осторожности я пропускаю слово "лишь". – Имеет ли она какой-то смысл, какое-то предназначение? Мы должны знать, происходит ли все на свете случайно или по необходимости, законы которой неизменны. Действуем ли мы так, а не иначе по собственной воле или как куклы, к конечностям которых прикрепили веревочки, за которые нас дергает судьба, заставляя играть предписанную роль. Должны спрашивать, должны доискиваться, должны знать. Существует ли истина? Бог? Имеет ли мир какой-то смысл? И какой?

Я горячился все больше и больше. Но Педро только мерил меня взглядом, полным жалости, каким мы смотрим на сумасшедших, которым уже ничем не поможешь.

– Так, так. Спрашивай. А тебе не кажется, что все вы похожи на собак, воющих на луну?

Я не обижаюсь и все еще пытаюсь его убедить.

– Мы должны хотя бы пытаться открыть истину, – говорю, – хотя бы пытаться узнать. Без постоянных поисков жизнь не имела бы смысла. Даже если мы не можем найти то, что ищем, даже если не можем отыскать истину. Раз не можем знать, то должны по крайней мере хотеть приблизиться к знанию.

– Так, так. Понимаю, – лукаво соглашается он. – Ты вроде каплуна. Он тоже не может, но хочет.

Педро насмешливо кукарекает, а я, чувствуя себя безоружным, в гневе поднимаю на него палку и, не имея иного ответа, пытаюсь его ударить. Однако тут перед нами оказывается толстяк, белая тога с трудом прикрывает круглый живот, он похож на Вакха, но я сразу узнаю Бальтазара в какой-то странной рясе. Он подкатывается к нам, мнет руки, возводит очи к небесам, точно стоит на кафедре в храме, и, будтo подслушав каждое слово нашей беседы, произносит:

– Мы не только должны знать и не только должны хотеть приблизиться к знанию. Не только вечно должны искать...

– Искать грибы, которых наверняка вообще нет на свете, – пытаясь унизить отца Бальтазара, бросает ему в лицо Педро.

Но Бальтазар продолжает, будто вообще его не слышал:

– И не только. Все это было бы еще легко. Но надо искать, хотя мы не знаем, существует ли на самом деле то, что мы ищем, и тот, кого мы ищем. Искать и тогда, когда мы знаем, что никогда этого не будем знать. Не знаем, только можем верить, только должны верить.

Договорил и исчез так же, как появился, – скрылся в толпе. Мы с Педро лишь удивленно глядели друг на друга. Педро пришел в себя первым.

– Так, так, – вернулся он к своим насмешкам. – Дайте ребенку соску, без нее он не уснет и вам спать не даст.

Далеко не сразу я собрался с силами, чтобы ответить:

– Нет, нет, Педро, не так, – сказал я. – Не так. Он прав. Трудно примириться с тем, что мы не знаем и никогда не узнаем. От вопросов не избавишься, сказав себе, что на них нет ответа. Все равно захочешь знать. Лекарь спрашивает о смысле болезни. Это только нарушение обмена веществ или кара? Удар судьбы? Испытание? Или только лишенное смысла изменение материи? День за днем вступает врач в бой со смертью. И при этом знает, что не добьется большего, чем отсрочки от нее. А в конце концов должен умереть и он сам. Удивительно ли, что он спрашивает, имеет ли все это смысл. Ничего страшного в том, что он хочет знать: те несколько десятков лет, в течение которых сердце способно биться, – это все или было еще что-то прежде и будет потом?

– В свое время все узнаешь, – отбрил Педро.

– А если это все, то что с ним делать? Стоит ли вообще ради этого жить? Зачем мы пытаемся продлить ту череду сражений и горестей, имя которым жизнь?

– Потому что нет ничего прекрасней, – небрежно бросает Педро. И добавляет: – И вообще, если существует на свете грех – так это мудрствование среди прекрасного дня.

– И в окружении красоты нужно мыслить, – защищался я. – Красота, которой мы восхищаемся, заставляет меня еще настойчивей спрашивать, почему я должен с ней проститься. Почему должен умереть?

И вдруг, как и в первый раз, появляется отец Бальтазар в белой сутане, едва сходящейся на круглом брюхе толстяка, и снова, как будто слышал каждое мое слово, спрашивает с широкой улыбкой на лице, которое в этот момент напоминает диск луны в полнолуние:

– Смог бы ты так же подпасть под очарование красоты расцветающей розы, если бы не знал, что она увянет, засохнет, рассыплется в прах? И могли бы мы любить с такой же нежностью, с такой же жалостью, если хочешь – с такой же страстью, если бы не знали, что мы и тот, кого мы любим, должны в конце концов умереть?

И он снова скрывается в толпе проходящих, но на сей раз вместе с ним, один за другим скрываются и все остальные, а с ними исчезает и мой сон, и я просыпаюсь. И первое, что я вижу, – Педро, который стоит на подоконнике и говорит мне:

– Не спи, не мудрствуй, проспишь прекрасный день.

ХХХVII

Или другой сон.

Мы с Анной сидим в теплом конусе света, льющегося от торшера. Оба мы уже старые, очень-очень старые, мы похожи на замедленное течение двух рек, которые сольются, когда придет их час. Я уже плохо вижу и вот, откинув голову назад, на спинку кресла, слушаю Аннин старческий дрожащий голос, коим она Бог знает в который раз читает мне что-то из старых книжек, ряды которых заполняют полки вдоль одной из стен горницы.

Сейчас она читает "Метаморфозы" Овидия, миф о Филемоне и Бавкиде, бедных старичках из Фригии, которые, несмотря на свою бедность, накормили богов, странствующих по земле и прогоняемых от порогов богачей. В наказание весь край был превращен в болото, и только хижина двух старичков превратилась в храм, и Юпитер выполнил их единственное желание: чтобы оба покинули этот свет одновременно, чтобы он превратил их в два дерева, растущих из общих корней и склоненных друг к дружке вековыми кронами.

Я смотрю на Анну, слушаю ее подрагивающий голос, отбиваю на ручке кресла старыми костлявыми пальцами чеканный ритм гекзаметра и слабым зрением еще вижу Аннину красоту, ее не могут для меня скрытъ ни белая каска поредевших волос, ни сеть морщинок, избороздивших лоб и щеки. Как через ветви деревьев виднеется ясное небо, так просвечивает красота сквозь борозды морщин. Потом она выпрямляется, отрывается от книги и спрашивает меня, читать ли дальше. Отвечаю ей:

– Ты уже устала, верно? Так теперь называй только имена.

Анна понимает, что я имею в виду. Мы давно играем в эту игру. Она придвигает кресло к полке с книгами, не глядя снимает одну из них, листает, произносит имя, которое попалось на глаза, и мы, откинув головы на спинки кpecел, начинаем вместе вспоминать:

– Алеша, – шепчет она, а я ей отвечаю:

– Митя.

– Отец Карамазов.

– Иван.

– Катерина Ивановна.

– Грушенька.

После каждого имени помолчим, ожидая, когда другой шепнет следующее. Когда мы вылавливаем из озера памяти последнее, Анна достает другую книгу, и мы снова начинаем:

– Базаров.

– Анна Сергеевна.

– Феничка.

– Кирсанов.

– Аркадий.

– Павел Петрович.

– Катя.

Потом молча сидим в теплом конусе света, льющегося от торшера, и ни одному из нас не приходит в голову новое имя.

– Сколько жизней можно так прожить? – шепчу Анне, а она, хоть и знает, что это знак, что настало время сна, все же спрашивает:

– Еще?

– Уже поздно, правда? – виновато улыбаюсь я. – Продолжим завтра.

Тяжело поднимаемся с кресел и рука в руке медленно движемся к дверям соседней комнаты, где рядом стоят две наши кровати. Потом спим, и снится мне, будто сидим мы с Анной в теплом конусе света, льющегося от торшера, оба уже очень, очень старые, похожие на медленное течение двух рек, которые слились, когда настало их время. Анна читает, потом мы уже только шепчем имена из книг, потом рука в руке идем к дверям спальни и вновь засыпаем, и я вновь вижу тот же сон, и уже не способен различить, когда я сплю, а когда бодрствую.

ХXXVIII

Иногда, пожалуй, даже не во сне, а просто так, когда я отдыхаю, растянувшись на постели, и закрываю глаза, вдруг вижу пестрый хвост Педро, который поминутно меняется, как картинки в калейдоскопе при легчайшем толчке, изменяющем положение стеклышек и камешков.

Превращается то в озаренные солнцем воды фонтана, ниспадающего тяжелыми дугами, чтобы, как гейзер, вновь и вновь вырываться ввысь.

То в реющие флажки победоносных войск.

В арку радуги над орошенной дождем долиной.

В раскрытый веер, скрывающий за многоцветьем другую, невидимую красоту.

В расцветший луг.

В шелковую бахрому восточных ковров.

В украшенные рубинами и смарагдами ножны, где спрятан кинжал, который он выхватывает каждое утро, чтобы воздать хвалу королю Солнцу.

И во множество иных вещей перед моими глазами превращается Педров хвост.

В куст кораллов, омываемый волнами моря.

В языки пламени.

В платочки, машущие кому-то на прощанье и кого-то издалека приветствующие.

В букет полевых цветов, в котором чуть колышутся стебли травы и золотые колоски.

В фейерверк над рекой.

И в конце этой игры – каждый раз иной – я всегда говорю: даже если бы ты никогда не видел ничего иного на свете и если бы твои глаза никогда не отражали ничего иного, за одну красоту петушиного хвоста ты должен быть благодарен. Хоть и не знаешь кому.