Текст книги "Серебряное озеро"

Автор книги: Август Юхан Стриндберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Тем не менее у меня защемило сердце, и нехорошее предчувствие подсказало: «В твою гавань зашло несчастье! Держись наветренной стороны!»

Я проспал почти до полудня, видел кошмары, в которых присутствовал злополучный голос с яхты, но проснулся отдохнувший, со свежей головой, и мне тут же представилась разгадка вчерашнего. Меня даже удивило, как это я не сообразил сразу, а не сообразил потому, что просто не хотел ничего знать. Я предпочитал держаться подальше от незнакомого течения, дабы оно не подхватило меня и не запутало показания моего компаса, почему и не допустил в свое сознание представителей вражеского стана. Это были мои родственники, отпрыски дяди с отцовской стороны, которых я всегда недолюбливал – вероятно, по причине того, что при скрещивании с материнской линией кровь моя частично свернулась. Ходила даже легенда, будто дядя способствовал разорению собственного брата, моего отца, а потом еще и брезговал им самим и его близкими, пока не ушел из жизни, тоже разоренный (хотя всегда считался человеком состоятельным) и оставив без призрения семерых сирот. Перед лицом такого бедствия отец, вообще-то человек довольно суровый, смягчился, вступил в переписку с вдовой, помогал ей советами и взял к себе в дом одного из племянников.

И все же в отношениях между двумя ветвями рода, представлявшими моих родных и двоюродных братьев и сестер, присутствовала некоторая холодность. Все дядюшкины дети были смуглы и темноволосы, с карими глазами и крупными белыми зубами, все они склонны были умничать, критиковать и подсмеиваться. С ними невозможно было довести до конца ни одного серьезного разговора, поскольку тебя обязательно прерывали остротой; они обожали раззадорить и тут же осадить, так что в их обществе я неизменно помалкивал. Впрочем, это не спасало меня, потому что они подсылали кого-нибудь из малышей с якобы невинным, а по сути, каверзным вопросом, на который я не мог ответить, за что мне мгновенно попадало. Я испытывал отвращение ко всему семейству, начал ненавидеть его; под ненавистью я разумею законную самооборону личности, готовность защищать себя от злой воли. У меня был младший брат, с которым мы дружили с раннего детства; его перетянули на сторону брюнетов, он отошел от меня и скрылся с моего горизонта. Искать брата я не мог, так как он перешел во вражеский стан, перенял тамошние замашки и мнения и настолько проникся всем этим, что был не в силах говорить ни о чем, кроме как о них.

Когда брат женился, я даже не выбрался на его свадьбу, отчего невестка с того самого дня возненавидела меня, а потом и она со всеми потрохами продалась темноволосым… Шли годы, старший из кузенов сколотил себе капиталец, приобрел парусник, женился, завел детей; мой брат был более чем вхож в эту семью, летом путешествовал с ними на яхте, и услышанный мной при маневре голос принадлежал как раз его супруге, моей невестке… Встав с постели, я прихватил бинокль и отправился в купальню, откуда все досконально рассмотрел. Яхта была потрясающая: белая палуба без сучка без задоринки, световой люк, отделанный красным деревом, латунные кнехты, две кают-компании, камбуз, баковая надстройка; а еще на судне обнаружилось полно моей родни. Как многие жены, супруга моя боялась свойственников, и я оберегал ее от того давления, от того гнета, с которым может быть сопряжено их многочисленное присутствие, хотя сам я отнюдь не чурался ее близких и принимал их у себя. Мне хотелось видеть жену свободной, в том естественном окружении, какое ей досталось изначально, так что знакомство с моими родственниками было у нее шапочное, да еще я своими рассказами внушил супруге страх перед ними, что, впрочем, не мешало ей иногда, осерчав на меня, брать их под свою защиту и сваливать семейные раздоры, истинной причины которых она не знала, на мой неуживчивый характер.

Вернувшись из купальни, я застал жену в той стороне веранды, что выходит на море: она наблюдала за яхтой. Парусник сидел на воде, словно лебедь, – этому впечатлению способствовали высокий пбгиб, выступающая за борта верхняя палуба, стройные реи и лисель-реи. Я прекрасно видел соблазнительность судна и, испугавшись, твердо решил не раскрывать жене его тайну.

– А почему у тебя нет яхты? – спросила она.

– Потому, что мне не на что ее купить. И к ней положено иметь много всяких причиндалов, например парочку матросов, которые будут ошиваться в кухне, приставать к горничным и хлестать пиво. Яхта – что малое дитя, за которым глаз да глаз; вечно надо проверять, хорошо ли она ошвартована, вставать посреди ночи, если усилился или переменился ветер, откачивать воду после дождя, сушить паруса и крепить их, заниматься починкой и покраской. Нет уж, благодарю покорно, тиран мне не нужен.

Я обратил внимание на то, что жена пропускает мои слова мимо ушей; и она весь день просидела на веранде, любуясь злосчастной яхтой.

К вечеру положение усугубилось. Компания возвратилась с прогулки по суше, зажглись разноцветные огни, заиграл колоссальных размеров графофон (Что заиграл? Разумеется, «Le Charme»…), зазвенели бокалы и подносы, и, наконец, на палубе были устроены танцы. Я видел страдания жены: разительный контраст с нашим уединенным образом жизни сделал очевидным то, что давно тяготило ее. К тому же сыну разрешили послушать музыку, и он потянул нас на берег. Когда ребенок хватал меня за руку, он был неотразим, так что я против собственной воли двинулся навстречу своей судьбе. С прибрежных валунов мы выслушали целый концерт в исполнении знаменитых певцов и певиц, за которым последовали куплеты и монологи. Хохот знакомых голосов показался мне отголоском прошлого, той поры, когда я был несчастен, и, напомнив о Немезиде и связанных с ней историях, пробудил дремавшую ненависть к родным, жажду кровной мести; я погрузился в глубокую древность, в свою холостяцкую жизнь с ее похабством, ресторанами и варьете, бессонными ночами, красными глазами, скверным запахом изо рта, холодным потом, унижениями и прочим… Все относящееся к настоящему, все здоровое, красивое, восхитительное было стерто, и я мучился сознанием того, что обманул жену, утаив свое знакомство с пассажирами яхты. Но я просто не хотел навлечь на нас беду и посчитал себя вправе промолчать – я же не соврал… Когда на яхте угомонились, мы пошли домой ужинать, однако прежнее благодушное настроение было испорчено; нас обоих смущали тайные мысли, и в нашу жизнь вторглось нечто, ранее ей несвойственное. Я видел, что душой жена осталась на берегу, рядом сидело лишь ее тело, которое начало испытывать ко мне неприязнь; мы избегали встречаться друг с другом взглядами и, встав из-за стола, разошлись в разные стороны… Выйдя из дома на следующее утро, я не обнаружил яхты на прежнем месте и вздохнул с облегчением: я и мой ребенок были спасены. Скрыть свою радость, когда появилась супруга, было невозможно; разумеется, я ничего не сказал, но она слишком хорошо чувствовала меня, а выяснив причину радости, обиделась, рассердилась, стала прямо-таки исходить злостью – тоже не говоря ни слова. Около полудня она разоделась в пух и прах и направилась к курорту. Подошло обеденное время, сын требовал еды, однако мне хотелось подождать. Мы прождали час, полтора, потом все же сели за стол вдвоем; обед получился грустный. Сын спрашивал, где матушка, я ничего не мог ему ответить; наш круг оказался разорван, пустое место словно излучало укоризну, ненависть, вражду. Мы уже собирались подняться из-за стола, когда я увидел вдалеке, под деревьями, двух идущих рука об руку женщин. Рядом с женой шагала… моя невестка. Итак, неизбежное свершилось, и я, сохраняя полное спокойствие, вышел им навстречу. Жена познакомилась со свойственниками на берегу, ее тут же позвали прокатиться под парусами, а скорому возвращению домой воспрепятствовал ветер. Она была безумно хороша от свежего воздуха, казалась искренне раскаивающейся, трогательно извинялась за то, что не послала кого-нибудь оповестить нас, распространялась про встречный ветер и прочая и прочая… я же радовался обретению ее и, когда она обнимала сына, высказал удовольствие по поводу того, что она наконец-то развлеклась после нашего домоседства, – и не покривил душой. Примирение наше распространилось и на невестку, так что ей досталась часть доброжелательности, с которой я приветствовал жену. Сначала невестка робко держалась в стороне, ожидая упреков и колкостей, но, когда я, вопреки всем расчетам, встретил ее чуть ли не с распростертыми объятиями, настроение ее переменилось и она сердечно попросила прощения за случившееся, а потом, не желая более беспокоить нас, собралась уходить, и все это с таким видом, что совершенно меня обворожила. Право слово, обворожила, так как, услыхав от нее, что родственники наняли дом в курортном поселке, я не только не испугался, а едва ли не обрадовался.

– Мы еще увидимся? – поинтересовалась она на прощанье, тактично выражая лишь мучительное сомнение, сентиментальное сожаление о жестокости жизни, разлучающей близких людей.

На что я, впрочем, ответил:

– Это зависит не только от меня.

– А что, собственно, стоит между нами? – спросила она.

– Я уж и не помню! – сказал я. – Но глядишь, все уладится.

На том и расстались.

Вечер мы провели вдвоем с женой. Она изливала свои соображения о моей родне, в основном благожелательные и в то же время сдержанные, проникнутые пониманием и тонкими наблюдениями, из которых я заключил, что преувеличивал опасность. Нам было хорошо снова остаться наедине, и разговор о посторонних только сплотил нас, дал пищу для размышлений, тем более что я прекрасно знал жизнеописания всех родственников и мог набросать их портреты. И, как ни странно, благодаря тому, что жена тоже соприкоснулась с ними, я стал относиться к ним почти сочувственно… Наутро невестка пришла навестить мою супругу, и я увидел, что та довольна посещением; впрочем, жене брата еще дали поручение: выяснить, можно ли и остальным родным пожаловать с визитом, который они хотели бы нанести прямо сегодня. На этот вопрос было без колебаний отвечено утвердительно. И вот свершилось! Около часу дня все они прибыли – разряженные, немногословные, любезные, жаждущие прощения и примирения. Я мгновенно отметил, что прожитые годы благотворно сказались на родне, принеся с собой образование и опыт. Больше всего я боялся брата и старшего кузена, но оба отбросили привычную между родственниками заносчивую неуважительность и насмешливость, к тому же они, вероятно, отметили и во мне перемену к лучшему, поскольку свидание наше было проникнуто сердечностью и некоторой грустью, которая подсказывала, что все мы жалеем о годах, потраченных на бессмысленную ненависть. И тут я испытал несколько мгновений, оставшихся в моей памяти как минуты полнейшего мира и покоя на этом свете – я словно попал на Остров Блаженных. Сияло летнее солнце, вокруг синело море, не было ни дуновения ветерка; окна залы были распахнуты настежь; на веранде и на лужайке перед домом сидели и возлежали дамы и господа в нарядных светлых одеждах; цветы на столе, золотистое вино в бокалах с золотым ободком; из комнат доносилось си-минорное «Каприччио» Мендельсона в исполнении невестки; мой крошка сын сидел на коленях у двоюродного дяди, пожилая супруга которого любовалась необыкновенной красотой моей юной жены.

При звуках пьесы, известной нам еще по родительскому дому, мы с братом переглянулись. Наше молчание было проникнуто гармонией и примирением, подсказанными или навеянными могучей музыкой… Но вот фортепьяно смолкло, сотряся напоследок наши чувства, и тут все мы обнаружили присутствие друг друга, исполнились блаженства от того, что подружились, а я был счастлив еще и тем, что жена завоевала симпатии моих родных, превратила их в своих телохранителей. Теперь, движимые взаимным притяжением, начали образовываться группы; мы перешли на «ты», стали выяснять сходство вкусов, отыскивать общих знакомых, назначать свидания на светских приемах, приглашать к себе… потом распрощались.

Напоследок кузен осмелился произнести в виде тоста хорошо знакомые нам роковые слова: «Да будет наша жизнь всегда такой, как сегодня!» – «Да будет!» – подхватила вся компания.

Вечером мы встретились на нейтральной территории, в кегельбане, и от души повеселились за этим невинным удовольствием, в особенности младшее поколение. Я забыл сказать, что у двоюродного брата были две дочери, замечательно воспитанные и совершенно прелестные: их юная краса расцвечивала нашу компанию, где бы мы ни появлялись. Девочек же в свою очередь очаровала моя жена, и между ними возникла тесная привязанность. В общем, средь шума и гама царили покой и любовь. Несколько смущало меня лишь поведение на кегельной площадке невестки; стоило ей бросить шар выше моего, как она поворачивалась ко мне с вызовом, который я мог истолковать одним-единственным способом: дескать, ты же сам видишь мое превосходство. Такая это, сами понимаете, была женщина – вкусив от яблока, она познала лишь зубную боль… Мы ужинали все вместе, держа речи в духе «как восхитительно согласие родни». Прекраснее этого дня у меня больше не было за всю оставшуюся жизнь. Нас проводили через лес, нам прокричали на прощание «ура», а затем… Когда мы взобрались к себе на остров, из темного, без единого огонька, дома донесся крик.

Мы припустились бежать и застали сына в отчаянии: нянька с горничной пошли пройтись и бросили его одного. «Какая низость! Неужели мы ни разу не можем развлечься?!» – только и выговорила жена. Я был возмущен не менее ее, хотя присовокупил к этим словам упрек нам самим – за то, что понадеялись на прислугу.

На следующий день нас взяли на морскую прогулку. Если в былые времена я обожал, стоя у руля, в одиночку бороздить водный простор между шхерами, то сидеть взаперти на яхте со множеством слоняющихся без дела людей да еще подчиняться чужим приказам всегда казалось мучительным: ты чувствовал себя пленником, брошенным на произвол судьбы и на непредсказуемую волю ветров. Праздность рождает недовольство, и кто-нибудь непременно затевал спор о том, какой следует предпринять маневр; команды выкрикивались чуть ли не хором и хором же обсуждались: держать круче, поворот оверштаг, поворот через фордевинд, приготовиться к повороту… Убийственная скука требовала обильных возлияний, а в море перебрать спиртного еще легче, чем на суше. В общем, помимо управления яхтой, там ссорились и пили. Ветер, как и следовало ожидать, стих, а потом задул с противоположной стороны. Жена скучала по сыну, я – по своей работе; мне все опостылело, я пошел на нос и сел у светового люка.

Просидев там некоторое время, я услышал снизу, из кают-компании, голоса, один из которых – приглушенный, вкрадчивый, уговаривающий – принадлежал кузену. Мне достаточно было чуть повернуть голову, чтобы удостовериться: он сидел за столиком против моей жены и развлекал ее беседой. О волокитстве и ревности не могло быть и речи, поскольку ничего такого у нас в семье не водилось да и возраст кузена не располагал к подобным притязаниям. Тем не менее он снова явил свою вампирскую сущность: присосался к душе моей супруги, пытаясь завоевать ее, вобрать в себя, сообщить собственное мнение обо всем на свете, наладить дружеские связи, обнаружить совпадение симпатий и антипатий, одним словом, вытеснить меня. Он походил на заклинателя змей, то сжимаясь в комочек, чтобы не отпугнуть, то вытягиваясь во весь рост, чтобы произвести впечатление; он бросался именами Ибсена и Вагнера, давая понять, что они его близкие друзья, намекал на огромный жизненный опыт и познания в области человеческой психологии, сыпал объяснениями и предостережениями. Жена подпала под его влияние, изредка бросая на него испуганно-восхищенные взоры и все еще борясь с собственными, куда более правильными, мнениями, ибо мой двоюродный брат потрясающе умел внушать другим людям, что на самом деле они таки разделяют его взгляды. В основном я угадывал его речи по губам и глазам, но время от времени до меня долетали и слова, например: «Эту книгу тебе обязательно нужно прочитать». Я не знал, о какой книге он говорит, однако понимал, что в ней должны содержаться егомнения в противовес моим. Он занимался своим якобы невинным соблазнением с ловкостью убийцы, и к тому времени, когда разговор прервался из-за смены галса перед причаливанием, жена моя была отравлена свойственником до мозга костей.

Мы с ней сошли у нашей пристани, и я почувствовал, что рядом идет чужой человек с чужими, враждебными мне мыслями.

Последующие события, скорее всего, знакомы всякому мужу; некоторым удалось пережить их, другие пали на поле брани. Началось вражеское нашествие! Я видел, как жену разлучают со мной, как она все меньше бывает дома. Она читала его книги, играла невесткину музыку, собирала их цветы, которые ставились мне на стол; меня кормили новыми – их – блюдами, угощали их винами, их сортом кофе. Жена шила наряды из их тканей, сын играл их игрушками, говорил их языком. Исполняя для мужа роль медиума, невестка подружилась с моей супругой. Постепенно маски были сброшены, и семейный вампир принялся распалять, а потом осаживать меня за моим же столом… Что мне было делать, если ревновать было не к кому? Я отклонял предложения прийти в гости, отвечал на ласку холодностью, наконец просто-напросто запер парадный ход, но они ничего не поняли и стали пользоваться черным.

Самое печальное заключалось в том, что жена более не находила дома ни малейшего удовольствия. Время от времени я сопровождал ее в ресторан послушать музыку, но, поскольку я не хотел делать это каждый вечер, мне поручали оставаться и приглядывать за ребенком… Однажды я вышел пройтись после обеда. На теннисной площадке я застал за игрой двух девушек, моих двоюродных племянниц. Они предложили мне сыграть с ними, и я не увидел никаких к этому препятствий. Мы играли около полчаса, когда я заметил, что кто-то пробирается через лес к нам. По характеру я человек не злой и никогда не умел мстить тем, кого люблю, но в тот миг мне приятно было видеть выходящую из кустов жену: она была бледна, глаза ее сверкали. Мне показалось, что противоядие найдено, что ее научит опыт, когда она на собственной шкуре испытает боль отвергнутого; однако стоило мне увидеть ее неприкрытое бессильное бешенство, которое вызвало у молодежи насмешку, как я проникся сочувствием к супруге и, прервав игру, пошел за той, что сама бросила меня. Из-за этой слабости, из-за этого неумения мстить и причинять боль другому, не причиняя ее одновременно себе, я и пропал ни за грош. Как только жена выудила у меня обещание никогда больше не водиться с племянницами, она возобновила свои отлучки, хотя и не пускаясь во флирт. Если же я позволял себе замечание, она мгновенно припоминала мне теннисисток!

С этого и началось наше разобщение. За какие-нибудь две недели жена кардинально изменилась, приобрела новые вкусы, увлечения, симпатии, привычки. Прежде любившая домашнее уединение, она теперь тянулась к светской жизни, причем исчезала обычно по вечерам. После того как я попросил ее не ронять своего доброго имени и своей репутации и получил совет не лезть в чужие дела, я открыто заявил, что намерен запереть входную дверь, если моя благоверная и дальше будет, «на манер прислуги, шляться вечерами невесть где». Тогда-то я и прекратил всякое светское общение, предпочитая сидеть дома один. Как-то вечером жена привела с собой невестку, и обе были в прекрасном настроении, хотя казалось, их веселость может в любую минуту смениться заносчивостью и злостью. Я, однако же, подыграл им и пригласил обеих остаться на ужин, тем более что у нас было приготовлено что-то вкусное. Я уделял особое внимание невестке: неизменно соглашался с ее мнением, распорядился подать к ужину вино, а к кофе – ликеры. Намечавшаяся было буря отменилась, я поддерживал оживленную беседу, много шутил и всячески способствовал тому, чтобы вечер пролетел незаметно. Часам к одиннадцати невестке вдруг стало дурно, она побледнела и начала поглядывать на дверь. Догадавшись, в чем дело, я проводил ее вон. На воздухе ее вырвало, и она в изнеможении опустилась на траву. Следом вышла супруга, которая, обнаружив случившееся, метнула в мою сторону гневный взгляд, давая понять, что мне следует покинуть их. Я вернулся в дом… Прошло довольно много времени (в течение которого до меня доносились голоса обеих служанок, а также звон лодочных цепей и удары весел по воде), прежде чем снова появилась жена, на сей раз пребывавшая в невероятной ярости против меня. Поскольку свалить на меня опьянение подруги она никоим образом не могла, то стала искать повода придраться к чему-то другому – и она нашла лодку. Так как днем шел дождь, в лодку натекло много воды, и, разумеется, виноват в этом был я. Когда жена напустилась на меня, я вспыхнул и оборвал ее поток лжи словами: «Почему ты злишься за ее неприличное поведение на меня? Будь добра злиться на нее!» Этого супруга, однако, вовсе не хотела, ведь тогда бы обрушилось ее недавно возведенное строение – воображаемая новая дружба и симпатия, новые взгляды и прочее (на самом деле относившиеся к сороковым годам прошлого века).

Наутро, увидев вчерашнее безобразие и не желая сам втягивать в эту историю прислугу, я обратился к жене:

– Пожалуйста, вели прибрать на веранде и вокруг, пока не встал мальчик.

Супруга непонимающе взглянула на меня. Я назвал вещи своими именами. Тогда она стала отрицать случившееся. Я предложил ей выйти и удостовериться в том, что она и так знала. Она наотрез отказалась! Ошеломленный этой бездной лжи и злобы, я все же надеялся, что после мерзкого происшествия опасная дружба охладеет. Произошло обратное. Вечером мне растолковали, что я нарочно подпоил невестку, которая, впрочем, вовсе не была пьяной, а просто замерзла… Как же я мог напоить ее, если она не была пьяной? Попавшись в собственную ловушку, жена объявила меня негодяем и, по обыкновению, удалилась в сторону курорта. Было девять часов, сын заснул, и я в одиночестве сидел в зале. За окном дул сильный ветер, небо было затянуто тучами – уже подступила осень. Входная дверь скрипела, замок у нее был крайне ненадежный. И тут мне пришло в голову, что пора исполнить свою угрозу и не пустить жену домой. Я нашел несколько прочных талей – забытые у нас грот-шкоты для яхты – и обмотал ими замок вместе со щеколдой, после чего сел на прежнее место, раскурил сигару и задумался о своей жизни. Удивительно, с какой фатальной неизбежностью переплетаются человеческие судьбы; некоторые события словно обязаны произойти, они как бы предопределены, причем неясно, связано ли это предопределение с датой твоего рождения, наследственностью, происхождением или оно объясняется некоей тайной, подступиться к раскрытию которой люди боятся. Та ветвь моей родни, от которой я всегда отгораживался здоровой инстинктивной ненавистью, теперь подкралась ко мне, застала врасплох, расстроила мой брак, вот-вот отнимет у меня жену, сына, дом. Я предвидел такое еще до женитьбы, а потому занял оборонительную позицию, однако в конце концов меня парализовала навязчивая мысль о бесполезности сопротивления. Мой родной брат, надо отдать ему должное, сам никогда не предпринимал против меня никаких действий, но он принадлежал к лагерю темноволосых, а потому ненавидел меня и радовался происходящему. Не выдавая себя ни единым словом, он, однако, не вышколил своей физиономии и глаз, поэтому, если кто-нибудь говорил мне в компании гадость, я иногда ловил брата на одобрительном взгляде или выражении лица. Эта манера прятаться за чужой спиной и делать вид, будто ты ни при чем, раздражала больше самых обидных слов, отчего я особенно злился как раз на брата, хотя он вроде бы не совершал по отношению ко мне ничего дурного. Подобным же образом я теперь объяснял ненависть жены; хотя я молчал, она чувствовала, что мне не нравятся ее новые воззрения, и разозлилась, когда напилась ее подруга, потому что знала: это происшествие обрадовало меня и вселило надежду на то, что оно разорвет столь нелюбезные мне дружеские узы. Иных людей начинаешь любить не за их речи или поступки, а по каким-то тайным, зачастую непонятным причинам; иногда общие антипатии скрепляют дружбу куда крепче общих симпатий, но, коль скоро все на свете меняется, ни на какие узы нельзя полагаться целиком и полностью. Размышляя таким образом над своим положением, я подумал, что, возможно, и моя жена, если ее оставить в покое, пресытится обществом свойственников, выйдет из-под влияния их магнитного поля и снова поменяет полярность, так что ее ток потечет в правильном направлении и она опять подпадет под мое влияние. Не исключено, что, оставаясь индифферентным, я мог бы помешать противоположным токам, поскольку они, скорее всего, активизировались под моим же воздействием: я сам подпитывал их своей ненавистью. Итак, мне следовало прервать контакт, иными словами, перестать служить возбудителем тока.

Ветер между тем усилился и перерос в бурю, от которой сотрясался весь дом, вздымавшиеся в заливе волны тяжело бились о берег. Я читал бедекер по Северо-Восточной Германии, подыскивая город и гостиницу, куда бы мне хорошо было сбежать, но тянуло меня в Рейнскую провинцию, и, поскольку путеводителя по северо-западу под рукой не было, я вспомнил одну историю… Супруга целое лето брала у меня книги, однако я никогда не видел ее за чтением, из чего я заключил, что она дает их читать другим. Стоило мне осведомиться о какой-нибудь книге, как жена сердилась и отвечала то ворчливо, то грозно, то уклончиво, в зависимости от настроения. Не далее как сегодня утром мне понадобился бедекер по Северо-Западной Германии, но я боялся спрашивать про него, с одной стороны, чтобы не показаться мелочным, с другой – чтобы не вызвать очередной вспышки раздражения. Я выдержал долгую борьбу с самим собой, однако книга действительно была мне нужна, а ждать, пока доставят из города новый экземпляр, не хотелось, так что я без околичностей спросил у жены, куда делся этот путеводитель. Она мгновенно обернулась фурией и закричала: «В жизни больше не возьму у тебя ни одной книги!» У меня до сих пор не укладывается в голове ее ответ. Жена пригрозила мне мерой, от которой я бы только выиграл; она пыталась наказать меня за то, что я одалживаю людям книги, причем наказать так, что я должен был извлечь выгоду из этого наказания. Где тут здравый смысл? Если бы саранча, одуванчик или какой-нибудь минерал вроде слюды умели думать, они бы следовали при этом собственной логике. И все же я хотел быть справедливым и сказал себе: «Она разозлилась не потому, что ты отдал книгу, а потому, что потребовал ее назад». Я взял вину на себя. Нельзя быть мелочным по отношению к женщинам, и я это прекрасно знал, но тут был особый случай. Попроси она у меня эти книги в подарок, она бы их тут же получила. Ну хорошо, будем считать, что просить почитать – все равно что просить насовсем. Значит, она права!.. Теперь я вспомнил, что путеводитель состоял из двух томов, и пропажа одного тома была мучительна для моей души и тела, как будто у меня сломалась вещь и требует починки. И вообще: почему я должен отказываться от чего-то, добровольно лишать себя этого ради врагов, опустошивших мой дом? Нет, все-таки правда на моей стороне… Мне снова припомнилась женина угроза: «В жизни больше не возьму у тебя ни одной книги!» Нельзя позволять мыслям и дальше блуждать по этому лабиринту, иначе у меня совсем закружится голова от хождения над бездной. Я попытался забыть о пропавшей книге и, совершая насилие над собой, удовлетвориться просторами Северо-Восточной Германии, но Рейн и жители Рейнской провинции преследовали меня по всей комнате, возникая на обоях, на абажуре, на подносе, на занавесях… Мне непременно нужно было попасть туда, сию же минуту наметить по карте маршрут, вычислить пересадки, решить, в каких гостиницах я буду останавливаться. Путеводитель находился совсем рядом – и был мне недоступен… Почему? Потому что… Нет, я не мог сформулировать умный ответ. А ведь я передал в руки собственных врагов – через жену – по меньшей мере двадцать книг. И еще эта ее угроза, непостижимая, идиотская угроза: «В жизни больше не возьму у тебя ни одной книги!» Мне следовало бы сказать: «В жизни больше не дам тебе ни одной книги, коль скоро ты их не возвращаешь!» Она просто извратила этот естественный ответ, исказила его в своем кривом зеркале, поскольку, с тех пор как она попала в новое окружение, все ее разговоры стали враньем. В последнее время она просто отравляла меня атмосферой лжи. Однажды, когда я отказался от приглашения покататься на яхте, жена бросила: «Ты боишься яхты!» Я вовсе не боюсь, но теперь хождение под парусами претит мне, хотя когда-то я выучился этому делу у брата с кузеном. Супруге удобнее было считать меня трусом. «Ты боишься собак!» – сказала она в другой раз. «Нет, ведь я беру их на охоту… Скорее я отношусь к ним с презрением». Жене хотелось обвинять меня в жадности! «Угости меня шампанским», – попросила она как-то вечером, отнюдь не в праздничный день. «У меня нет на это средств!» – отозвался я. «Но у тебя есть средства на покупку книг!» – «Мне нужно приобретать орудия своего труда!» Получалось, что она, непонятно почему, ненавидит мои книги… Жене хотелось считать меня ловеласом, и она беспрестанно поминала невинную партию в теннис. Кроме того, она упрекала меня в том, что я излишне вежлив с прислугой. В конце концов не осталось такого порока или греха, который бы не вменили в вину мне, хотя страдала этими недостатками жена, ибо это она была труслива, прижимиста, склонна к вранью и флирту, ленива и воровата. Мне пришло в голову, что мы имеем дело с satisfactio vicaria [41]41
  Букв.удовлетворение замещением (лат.),здесь скорее «искупление».


[Закрыть], поскольку все ее пороки были свалены на меня: я нес ее крест, страдал за ее прегрешения, брал на себя ее испорченность, а потому сам стал чувствовать себя нечистым и мучился сознанием вины, которое положено было испытывать не мне, а ей. Моей личности угрожала опасность, и я должен был бежать отсюда, пока меня не одолело навязанное со стороны ощущение скверны, хотя в здравом рассудке я не находил для него никаких оснований. Ведь жена возводила на меня напраслину, и ее обвинения, следуя одно за другим с непрестанностью капели, превращались в мнения, затем в факты, которыми можно было оперировать как непреложными истинами. Так, на одной из вечеринок кузен шутливо назвал меня ловеласом – это был явный намек на партию в теннис. На подобном фундаменте возводились целые башни лжи, которые я не мог разрушить; я жил в фальсифицированном мире, из которого пора было спасаться бегством.