Текст книги "Серебряное озеро"

Автор книги: Август Юхан Стриндберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Нехватка познаний в области законов возмещалась у прокурора неслыханной осведомленностью по части личностей: он был практически всеведущ в отношении происходящих в городке событий и знал, чего стоит всякий его житель, а потому снабжал Аскания ценными сведениями о надежности его клиентов.

«Этот никогда не платит по счетам, тот – человек сомнительный, а вон тот – вполне солидный; этот – из категории людей, которые могут, но не хотят, а тот – из тех, что хотят, но не всегда могут».

Теперь Асканию хотелось побольше разузнать о незнакомце – не на предмет его кредитоспособности, поскольку тот и не просил об одолжениях, а из-за своеобразия его характера.

– Говоришь, адвокат… А отец у него кто? А прочая родня?

– Отец у него деревенский лавочник, дрянной человечишко, а старший брат управляет имением у графа Икс.

– Но мы забыли самое главное: как его зовут?

– Он прозывается Либоцем.

– Если Либоцем, значит, он уроженец Венгрии или Богемии. Видом он смахивает на бродячего музыканта.

– Судя по всему, имя вымышленное, а на самом деле он какой-нибудь Петтерссон. Впрочем, его вины тут нет. Мать у него была то ли циркачка, то ли артистка варьете, а представительницы этих профессий более всех прочих занимаются скрещиванием рас и порождением космополитов, кои, не находя себе места в наших традиционных сообществах, становятся анархистами и предателями родины.

Тут прокурор умолк, поскольку хозяин с римским именем Асканий [58]58
  На самом деле это имя греческое (по латыни ему соответствует Юл), но в любом случае в римской и греческой мифологии этот герой считался сыном Энея, одного из легендарных защитников Трои.


[Закрыть]изменился в лице. Прокурор сообразил, что его занесло не туда, но побоялся еще более испортить дело объяснением. К счастью, его вызвали для телефонного разговора в «Городской погребок», так что спустя полчаса он уже сидел у трактирщикова конкурента с новой порцией пунша.

* * *

Одно время экстраординарный нотариус апелляционного суда Либоц действительно служил в апелляционном суде, однако он быстро заметил, что пришелся там не ко двору. При всей своей безукоризненности, щепетильности и порядочном знании дела, он не умел привлечь к себе ни коллег, ни начальников. Он не был уверен, что в этом следует винить его иностранное происхождение, скорее уж наружность, так как в лице и фигуре Либоца читалась совершенно определенная участь. Он был обречен страдать за себя и за других, а люди, казалось, испытывали нечто вроде принуждения мучить его, способствуя таким образом исполнению предначертанного ему судьбой. Уже в школе к нему цеплялись и наставники, и товарищи по классу, а когда он жаловался отцу с матерью, его же, обиженного, и ругали. Длинные, темные, курчавые волосы Либоца словно сами напрашивались на то, чтобы их драли, и один белокурый наставник воспылал к ним такой ненавистью, что не мог пройти мимо мальчика, не изыскав повода оттягать его за них. Парнишка никогда не плакал, что еще более раздражало учителя. Однажды тот выдрал целый пук черных волос и, не зная, куда их девать, открыл дверцу голландской печи и швырнул волосы туда, но день выдался ветреный и их выдуло из печки на пол. Тут с учителем произошло нечто невероятное: он скрылся в гардеробной и, появившись оттуда заплаканным, заговорил с мальчиком совсем иначе, ласково. Чуть погодя он, впрочем, снова накинулся на Либоцеву шевелюру и, разрыдавшись, вовсе ушел с урока. Он просто не мог удержаться от дурного обращения с этим отроком. Спустя два года учитель повесился.

Мальчик же, по-видимому, разобрался в том, что ему написано на роду, поскольку вскоре перестал жаловаться и сделался молчалив и угрюм. В свободное время он должен был помогать отцу в лавке, вернее, на складе. Там ему приходилось смешивать испорченный товар с хорошим. Например, подмоченный при перевозке кофе тоже подлежал продаже, а потому его добавляли к более приличным сортам. Шерстяную пряжу положено было перемешать с хлопчатой, нюхательный табак – с кофейной гущей, а на самые дрянные сигары для улучшения вкуса наклеивались ярлыки с завышенной ценой… и прочее в том же духе. Иногда хозяйского сына ставили и за прилавок, где его учили, каких покупателей можно надувать, а с какими это опасно; ребятишкам полагалось подсунуть в сдаче фальшивую монету, а девушкам надо было заговаривать зубы, чтобы они не заметили, как ты нажимаешь большим пальцем на чашу весов. Труднее всего мальчику давалась как раз хитрость с весами, потому что весы он видел в здании суда – позолоченные весы на белом фоне, с мечом наверху, и это обозначало справедливость. Вот таким образом его воспитывали.

Когда однажды до Либоца дошло, в чем он погряз, мальчик прихватил на чердак веревку и повесился; его хватились, отыскали и вернули к жизни, а потом целую неделю пороли. С тех пор его, по крайней мере, больше не заставляли отпускать товар, так что он налег на учебу и сдал экзамены на аттестат зрелости. Забрезжила надежда на лучшее будущее, и отец наметил для него карьеру юриста. Всех бесчестных людей тянет к правосудию, они обожают законодательство – в той мере, в какой оно способно защитить их от судебного иска. Не случайно кто-то сформулировал парадокс о том, что лицам, которые идут по судейской линии, должно быть мило кресло прокурора, поскольку они испытывают врожденный страх перед скамьей подсудимых.

Став-таки законоведом, Эдвард Либоц попробовал свои силы и в апелляционных, и в городских судах, но нигде не прижился. Тогда нужда подтолкнула его к адвокатуре, и он за весьма скромную плату нанял квартиру из двух смежных комнат, заказал табличку на дверь, купил самое необходимое из обстановки и заделался адвокатом в этом провинциальном городишке.

Поскольку в Либоце крепко сидели отцовские принципы ведения дел, он позволил себе кое-какие мелкие уловки, которые считаются невинными в обыденной жизни, но которые не подобают человеку, посвятившему свою жизнь защите справедливости. Среди прочего, он велел выгравировать на табличке свое звание, «экстраординарный нотариус апелляционного суда», причем попросил написать первое слово в сокращении и такими маленькими буквами, чтобы оно было почти неразличимо. Он действительно был нотариусом апелляционного суда, однако раньше, а не теперь, так что ему следовало бы поставить впереди еще одно сокращение, от слова «бывший». В передней комнате располагавшейся на первом этаже квартирки он устроил контору и посадил там писарем молодого человека девятнадцати лет от роду, прежде служившего в губернской канцелярии.

Миновал первый день. Прохожие останавливались и читали табличку, и в каждом из них Либоц видел потенциального клиента.

– Пиши! – призывал он юношу.

– Что писать? – спрашивал тот.

– Да пиши хоть понарошку, иначе народ подумает, мы тут баклуши бьем.

Молодой человек с улыбкой принимался водить пером по бумаге. Хитрость опять-таки была невинная, но за ней последовал целый ряд других наставлений, плоды которых надеялся собрать впоследствии хозяин.

Клиентов не было целую неделю, при том что Либоцу, не имевшему никакого капитала, приходилось изображать перед прислугой богача. За обед он пока что заплатить мог, так что есть ходил к Асканию, который принимал его с напускной холодностью.

Прошла еще неделя, снова без единого клиента. Либоца охватило беспокойство. Он вышел из конторы и пригляделся к ней снаружи, пытаясь разобраться, в чем тут может быть загвоздка. Ему почудилось, что он нашел причину: металлическая табличка слишком отсвечивала, так что поддавалась прочтению только с одного места на тротуаре. Он распорядился нанести на зеркальную поверхность мат, но и в третью неделю не случилось ни одного посетителя.

Либоц перестал ужинать, похудел, пожелтел лицом до цвета канифоли, тем не менее вечером, закрыв контору, под пристальным взглядом служанки направлялся в «Городской погребок», где, однако, проходил не дальше сеней: постояв там некоторое время, шел гулять. В кармане у него лежало всего пять крон.

Однажды в городок прибыл с гастролями Знаменитый Артист N., которому предстояло исполнить заглавную роль в «Адвокате Книвинге» [59]59
  Комедия шведского драматурга Франса Хедберга (1828–1908) по мотивам пьесы «Формион» римского комедиографа Теренция.


[Закрыть]. Этот прославленный актер, считавшийся первым в Стокгольме, никогда еще не выступал в провинции, а потому оставался неизвестен местным жителям. Неудивительно, что в зале, куда с отчаяния забрел Либоц, было почти пусто. Будучи едва ли не единственным зрителем партера, он видел, какое огорчение принес великому артисту этот пустой зал, и подумал о том, сколь преходящи бывают величие и слава.

Надо сказать, что сбоку бельэтажа сидел Асканий, который одним глазом смотрел на сцену, а другим – на Либоца и, пока там разворачивалась плачевная жизнь адвоката, время от времени посмеивался в сторону партера. Когда на сцене возвестили о появлении клиента и Книвинг велел канцеляристам писать, Асканий расхохотался в голос. Либоц, совершенно уверенный, что сам изобрел нехитрую уловку, сидел как на угольях и по мере разворачивания действия чувствовал себя так, словно его раздевают донага. По окончании представления он пошел в сторону городской окраины и, миновав заставу, взобрался на дальнюю гору, где не раз предавался размышлениям.

На другой день трактирщик, сидя в обеденное время у себя за стойкой, приметил в «кумушкино зеркальце» идущего по улице Либоца. Богатый жизненный опыт и познания в области человеческой природы подсказали Асканию, что уверенным шагом адвокат пытается скрыть свою неуверенность, а когда тот остановился возле двери, затем отвернулся от нее и принялся ходить взад-вперед по улице, трактирщик смекнул, что дело дошло до открывания кредита, и уже заготовил вежливый ответ: дескать, в долг отпускаем только своим. Но когда несчастный застыл около фонарного столба, переводя взор с земли, где он словно искал собственную могилу, на небеса, которые хотел молить о помощи, Асканий не выдержал и переменил решение, мечтая только о том, чтобы отчаявшийся сам почувствовал, что его примут в трактире без денег.

И представьте себе, дружелюбные взгляды будто проникли сквозь стекло и Либоц, подтянувшись, направился в трактир, где проследовал прямо к стойке и, указав на грифельную доску, со своим невыразимо грустным смешком спросил:

– Вы позволите?

– Разумеется, господин нотариус, сколько вам будет угодно.

Как бы в оправдание неприятной просьбы, Либоц посчитал нужным прибавить к сказанному еще несколько слов:

– У меня, сами понимаете, было много расходов по обустройству…

– Конечно, конечно, начинать всегда трудно, самое главное – не отчаиваться. Мужайтесь, и у вас все получится!

После этого адвокат прежде всего убрал с таблички безобидный «апелляционный суд». Асканию как раз случилось проходить мимо, когда вешали новую вывеску. Окно стояло нараспашку, и он увидел в конторе Либоца. Трактирщик только кивнул ему и одобрительно посмотрел на табличку: мол, давно бы так…

Клиентов, однако, не прибавилось. И все же в конце концов в адвокатскую контору заглянула старушка – в пожухлой, как опавшая листва, шали и рассыпающейся от ветхости юбке. Либоц заметил ее в окно, но не стал просить молодого конторщика писать – это был первый урок, усвоенный им из «Адвоката Книвинга».

Он пригласил пожилую даму сесть и изложить свое дело.

– Так вот… – заговорила она и сама испугалась, однако докончила: – Мне нужна ваша помощь, только… у меня нет денег заплатить.

Поначалу Либоц воспринял старухины слова как насмешку и едва не отослал ее прочь, но быстро передумал – скорее из страха, нежели из сострадания, в котором, по его мнению, сам нуждался не меньше.

– Чем могу помочь? – любезнейшим тоном осведомился он.

Ей требовалась доверенность для сына в Америке, и нужная бумага была выправлена.

– Большое вам спасибо, и да благословит вас Господь за помощь, – в слезах пролепетала на прощание старуха.

– Я ничего такого не сделал… и всего вам самого доброго!

* * *

Когда Либоц пришел в этот день в трактир, от его внимания не укрылось, что Асканий как-то необычно провожает его взглядом, а когда адвокат доел обед, трактирщик сам подошел к нему и спросил, не хочет ли он выпить чашечку кофе в саду. Такой чести Либоц еще не удостаивался, посему приглашение было без колебаний принято.

Вскоре они с хозяином уже сидели в павильоне на берегу – за кофе и всем, что положено. Заведя сначала речь о разных общих материях, Асканий потом коснулся темы жизненных трудностей, а закончил предложением одолжить Либоцу кругленькую сумму, безо всяких процентов и залога.

– Сказать по правде, я не люблю адвокатов, потому как они связаны с судами и судьями, но если человек честно борется на своей профессиональной стезе, грех ему не помочь.

Бедняга адвокат не мог взять в толк, чему обязан такой милостью, а когда стал растроганно благодарить Аскания, тот ответил ему теми же словами, какие он сам сказал на прощание старухе: «Я ничего такого не сделал… и всего вам самого доброго!» Тут Либоц призадумался, не послал ли трактирщик старуху для его испытания, но это показалось ему маловероятным, а выяснить так и не пришлось.

С этого дня колесо фортуны повернулось в другую сторону и клиент пошел – сначала поодиночке, затем валом. Либоц, однако, берег свою удачу, поскольку знал ее капризы и понимал, что заслужить ее благорасположение можно, лишь идя на жертвы. Так, он не спешил браться за любые дела, не защищал откровенно неправых перед законом, а если клиент настаивал на том, что адвокат должен непременно выиграть процесс, без околичностей заявлял, что суд – не игра, в которой может идти речь о выигрыше или проигрыше, что давать взятки судье он не намерен, а его помощь будет заключаться лишь в том, чтобы следить за соблюдением закона в ходе следствия и процессуальных норм на судебных заседаниях. Если же кто-то предлагал повысить ему гонорар в случае выигрыша дела, Либоц наотрез отказывался от защиты, объясняя, что он человек не подкупной и не имеет ни малейшего влияния на судью.

Столь необычайная совестливость производила хорошее впечатление на суд, как губернский, так и уездный, хотя Либоц и не подготавливал дела через опрос свидетелей и собственное расследование, дабы тем самым освободить судью от излишних хлопот. А когда адвокат однажды доказал негодность завершенного дознания, суд понял, что происходит нечто вопиющее. Несмотря на уважение, которое приобрел Либоц, он остался в одиночестве: никто не делал шагов к нему навстречу, поскольку все боялись непостижимого, чуть ли не физического отталкивания с его стороны. Он словно оказался помечен судьбой, и никто не решался тронуть его, страшась попасть в его заколдованный круг, позволить своей судьбе пересечься с его. Впрочем, он принадлежал к тем своеобразным людям, которые рано открывают для себя тайный смысл собственной жизни и уготованную им будущность, а потому никогда не сравнивал свою долю с чужой… «Такая им далась планида, – отвечал Либоц, если кто-нибудь обращал его внимание на чей-то незаслуженный успех. – А меня устраивает моя!» Помимо всего прочего, это помогало ему избегать огорчений и зависти. Он уяснил для себя, что его ждет впереди, и сделал это на основе тонкого наблюдения за событиями и переживаниями своей жизни, в том числе самыми необъяснимыми, в которых другие люди, то ли по лености, то ли по простоте душевной, не желают разбираться, относя их к случайностям. Либоц же, уловив однажды взаимосвязь или логику событий, ни под чьим влиянием не мог бы поверить в неподвластную логике случайность. В жизни его наступил период покоя и определенности, тихого, хотя и печального, смирения, а также некоторой строгости по отношению к другим – в виде естественного продолжения строгости к самому себе.

Поначалу ему трудно было примириться с явно несправедливыми решениями по его делам, но, вспоминая свое тяжкое детство и тогдашние безвинные муки, он говорил несправедливо пострадавшему клиенту: «Да, такое решение необъяснимо, и все же тут должен быть какой-то смысл». При этом он все чаще замечал, что стоило на процессе выслушать противную сторону, как защищаемый им невинный мученик утрачивал свой ореол. Было совершенно очевидно, что Либоцу наносили пощечину за пощечиной, однако адвоката прежде всего интересовало, почему так происходит. Разумеется, когда суд высшей инстанции отменял решение суда низшей, впечатление создавалось нехорошее, но изучение протоколов зачастую подсказывало, что дело было сомнительное и могло разрешаться с разных точек зрения: следуя букве закона или с учетом человека. Вообще Либоц заметил, что лица, которых никогда прежде не заботили вопросы справедливости и права, громко восставали против несправедливости, если речь шла о судебном рассмотрении их собственного дела; кроме того, на любом процессе обе стороны неизменно считали себя правыми. Глядя на вещи упрощенно, можно было посчитать, что так и положено, ведь все остальное в жизни, как ему казалось, тоже решается примерно, на глазок.

Чтобы выжить, адвокату пришлось брать на себя дела по долговым искам, и взыскание долгов тем более роняло его в глазах общества. Либоц получил наименование доправщика и, как ни мягок он был при исполнении своих обязанностей, все равно снискал тихую ненависть к себе, без которой немыслимо таковое занятие.

* * *

Со временем Либоц расплатился с долгами и даже заимел счет в банке. Обзаведясь средствами, он, однако, не переметнулся в «Городской погребок», к которому питали слабость помещики, заводчики, чиновники и офицеры, а остался верен Асканию. Он не перешел на короткую ногу с трактирщиком, поскольку это было невозможно, но между ними царило тайное уважительное взаимопонимание. Асканий по-прежнему не благоволил к этому своему завсегдатаю и все же бывал доволен, видя благодарность последнего. Иногда он проявлял к Либоцу холодность, если кто-нибудь плохо отзывался о нем (а это делали все, с кого взыскивались деньги), иногда же ему самому приходилось обращаться к адвокату, чтобы заявить денежную претензию, и тогда он снова добрел, хотя некоторое пренебрежение к человеку, бравшему на себя дело, которым не хотелось заниматься самому Асканию, чувствовалось.

Между тем однажды, вернувшись после скромного ужина около девяти вечера, Либоц обнаружил у себя в квартире свет. Дверь стояла на распашку, и внутри его ожидало зрелище, от которого адвокат похолодел до мозга костей. В комнате было накурено, а за большой конторкой восседал его отец с бутылкой коньяка и своими бухгалтерскими книгами.

– Ага, явился, – сурово приветствовал Либоца старик. – Я тебя искал по всему городу.

Этот лавочник посвятил свою жизнь тому, чтобы надувать крестьян и отыскивать негодный товар, поддельные гири, фальшивые монеты. И все это сходило ему с рук до прошлого года, когда он купил партию подмоченного кофе и заполонил им деревни на многие мили окрест. Намокший при морской перевозке кофе воняет застарелым потом, а по вкусу напоминает скверный уксус. Жалобщиков торговец встречал отказом обменять товар и заверениями, что кофе – первосортный яванский. Тогда годами копившаяся в людях ненависть взыграла и стала разряжаться, как разряжается аккумуляторная батарея. Единственная радость бедняков (уж не говоря о трезвенниках) превратилась для них в невыносимую пытку; покупатели, приходившие в магазинчик группами, бранили хозяина и плевались прямо перед прилавком. Будучи человеком без стыда и чувства справедливости, торговец некоторое время держался и даже вступал в перепалку, но постепенно стал сдавать. Он истощал, пожелтел лицом, и в конце концов у него обнаружилась болезнь печени. На нем таки сказалась ярость односельчан, чему он, разумеется, ни в коем случае не верил. Почти год Либоц-старший терпел презрение и проклятия, однако под Рождество ему нанесли сокрушительный удар: конкурент открыл магазин с хорошим товаром, и тут лавочнику пришел конец.

Теперь былой великан казался лишь тенью себя прежнего: мало того что он исхудал, он еще на полфута врос в землю. По натуре человек подлый, гневливый и желчный, неблагодарный, но всегда требующий благодарности от других, бесчестный, но вечно упрекающий в бесчестии ближнего, он был готов вымогать благодарность и помощь у сына, которого в свое время довел до попытки самоубийства.

– Чего же ты хочешь, отец? Чем я, по-твоему, должен тебе помочь? – кротчайшим тоном поинтересовался сын.

– Спаси меня от несостоятельности.

– Неужели дошло до банкротства?

– Сам знаешь, конкуренция губит нас всех.

– Но и ты, отец, – осмелился улыбнуться сын, – тоже конкурент… для других.

– Нет, я был торговцем, а потом у меня появился соперник, этот негодяй, который втемяшил в башку крестьянам, что у него первосортный товар. Да он просто пускает пыль в глаза, через месяц будет, как миленький, разбавлять добро всяким дерьмом. Поверь, приличного товара более не существует; кофе, сахар, табак и прочее нужны всему миру, а производят их меньше, чем требуется, вот и приходится покупать суррогат и смешивать его с порядочным продуктом. Кстати, смешивает оптовик, а я только продаю эту смесь. Даже богач из богачей не пьет хорошего кофе, а если он хочет обойти установленный порядок и покупает кофе в зернах, то оказывается, что зерна – тоже подделка. Я не социал-демократ, но, право слово, в их лозунге «равенства для всех» есть что-то притягательное, что-то демократичное.

Не в силах более слушать сии экономические речи, сын попросил разрешения взглянуть на конторские книги, которое было ему незамедлительно дано.

Через час работы с ними Либоц-сын пришел к выводу, что положение безнадежное, даже опасное.

– Да… дело худо. Расчетная книга ведется неудовлетворительно, ты, можно сказать, перешел всякие границы. Уже восемь месяцев как ясно: надежды нет…

– Ах вот как… Ты хочешь сказать, я никчемный должник и меня следует упрятать за решетку? В таком случае надо отправлять в тюрьму всех должников подряд, но, по-моему, объявлять дело безнадежным рано… Мы ведь знаем, сколь переменчивая штука удача. Взять хотя бы твой пример: если б тебе не повезло, твои долги могли запросто привести тебя на виселицу.

– И все-таки, батюшка, такая бухгалтерия недопустима. Ты не вносишь в книги ни годового дохода, ни даже всех расчетов.

– Ты хочешь сказать, я веду двойную бухгалтерию? – вскричал старик.

– Прости, я назвал ее недопустимой, но суд действительно называет такую бухгалтерию двойной.

– Да, с судом мы знакомы не понаслышке. Вот почему я и прошу тебя помочь.

После недолгой борьбы со своей совестью сын ответил:

– Не могу.

– Ты же адвокат!

– Не стану я творить несправедливость!

И тут между ними начался спор, затянувшийся до полуночи, когда сын вполне дружелюбно предложил нанять отцу номер в гостинице.

– Ты собираешься выставить меня вон? – глухо, словно из порожней коньячной бутылки, проревел отец.

– Нет, батюшка, просто в спальне мне уложить тебя негде, а сюда с раннего утра нагрянут клиенты, они тебя разбудят.

Последнее соображение возымело действие, и отец с сыном вышли на улицу… Там было пустынно, но пьяному страсть как хотелось с кем-нибудь поскандалить, а потому, завидев на главной площади полицейского, он обругал его и был препровожден в участок.

Адвоката сначала потянуло дать деру, поскольку все его существование зависело от безупречности репутации, однако сыновние чувства взяли в нем верх, и Либоц-младший тоже пошел к приставу. Разумеется, он не мог свидетельствовать против собственного отца, но, с другой стороны, ему не хотелось и давать ложные показания против городового. От разрешения этой дилеммы адвоката избавило то, что в конце концов старик совсем разбуянился и его отправили в тюрьму.

Сыну удалось лишь выудить у полицейских обещание, что дело не попадет в газеты, после чего он привычным маршрутом двинулся прочь из города – к скале, на которой обычно вел ночные беседы с Богом. Адвокат являл собой странное зрелище: представьте горожанина в цилиндре, который посреди ночи один-одинешенек застыл на горе. Либоц обнажил голову и принялся что-то бормотать – то как бы споря, то жалуясь, то выражая покорность и смирение. Затем он водрузил цилиндр на место и, сунув руки в карманы, принялся ходить взад-вперед, словно мерил шагами собственную комнату; время от времени он останавливался, потом снова начинал бродить по скалистому пятачку. В конце концов он приподнял шляпу, поклонился Незримому и начал спускаться.

По дороге домой его захватил ливень, который адвокат воспринял как утешительный дар небес, отчего с радостью подставлял лицо освежающим струям, почитая дождь долгожданным очищением.

* * *

Наутро городская газета поместила заметку о ночном происшествии: отец и сын Либоцы, будучи пьяными, затеяли драку с полицией и прочая и прочая. Сын не мог поместить опровержение, дескать, пьян был только отец, поскольку это пахло доносительством, так что вынужден был молча смириться со своим положением.

– Всем приходится страдать за других, – вздыхал адвокат, – кому-то больше, кому-то меньше.

В полиции он выяснил, что отца подвергли денежному штрафу и отпустили и что с тех пор его никто не видел.

Утро прошло спокойно, наступило время обеда, и Либоц окольными переулками пробрался в трактир – уж больно ему не хотелось терпеть насмешки за попадание в полицейский участок. Спустившись в подвальчик, он первым делом увидел трактирщикову спину и множество устремленных на него глаз. Сознание собственной невиновности не спасало; немые укоры большинства посетителей нагнетали в адвокате угрызения совести, как нагнетается в газированную воду углекислота; Либоц утратил всяческую уверенность в себе, пришел в замешательство, словно преступник перед судьей, однако же, пытаясь вновь обрести присутствие духа, подошел прямо к Асканию, попробовал обезоружить его улыбкой – и наткнулся на совершенно чужое лицо, которое делало вид, что они не знакомы.

– Что вы сказали, господин нотариус? – осведомился трактирщик, притворяясь к тому же глухим, ибо слепым к посетителю он уже как бы стал, устремив взгляд вдаль, поверх голов завсегдатаев, которые к тому времени порядком набрались, но перед другими пока что изображали, будто совершенно трезвы.

– Я только спросил, не появлялся ли тут мой отец? – повторил готовый провалиться сквозь землю адвокат.

– Подозреваю, он заходил сюда завтракать и именно его выставили отсюда по причине учиненного им скандала.

– Господи Боже мой! Я не виноват… это крайне досадно…

– Действительно крайне досадно, что можно столь жестоко ошибаться в людях!

С этими словами Асканий направился к окошку в кухню.

Бедняге адвокату расхотелось есть, и он ушел домой голодный.

Что было проку надрываться и терпеть лишения, чтобы заработать себе репутацию, если ее мог по простой небрежности подорвать другой?! К чему были его потуги следить за собой и вести себя безупречно, если его судьба находилась в чужих руках?.. Что ему делать теперь: искать отца в кабаке при винном магазине? Чего он добьется с этим упрямцем? Скорее всего, отец только окончательно испортит дело. Но если Либоц даже не попробует сладить с ним, то прослывет жестокосердым сыном. Итак, избежать вмешательства не удастся. «Какой ужас, – твердил он про себя, – какой кошмар!» Кроме всего прочего, мысль о том, чтобы идти в этот кабак, ужасала адвоката из-за врожденного отвращения к черни, которая не уважает твои чувства и вечно навязывается с вопросами и упреками. На его долю выпала нелегкая судьба: не вынося простонародье, Либоц не был допущен и в более светский круг и, осознавая неизбежность такого положения, все равно страдал, потому что лишался величайшего жизненного наслаждения – общения с ровней.

Адвокат между тем прервал свои размышления и, усевшись за конторку, принялся листать судебные дела. Все жаловались друг на друга, каждый считал, что с ним поступили несправедливо, одни сплошные обвинения, одни ссоры и раздоры. Не добившись справедливости в суде низшей инстанции, тяжебщики обращались выше; уж в апелляционном-то суде они наверняка выиграют дело, там ведь сидят образованные люди, которые сумеют понять истца и признают, что он прав. Да и как может быть иначе в таком самоочевидном деле?

Пока Либоц разбирался в бумагах, вошел молодой писарь. После чтения утренней газеты он словно приосанился, а на лице его появилось совершенно новое выражение. Адвокат всегда старался держать своего подчиненного поодаль, указывал ему на его место, причем делал это из вполне естественного опасения сначала оказаться с конторщиком на равных, а потом – в зависимости от него. Первое время, когда Либоц бедствовал, молодой человек вроде бы вошел к нему в доверие, но затем адвокат умерил свой пыл и перестал откровенничать, отчего парень посчитал хозяина зазнавшимся. Подчиненное положение заставляло юношу ненавидеть адвоката из принципа, а когда тот добился успеха, ненависть эта приобрела осознанный характер, у нее словно появилась цель. Сохранять немую покорность ему помогали лишь интерес, кусок хлеба, который он зарабатывал, и мысль о будущем. Он знал цену познаниям, которые приобретал за письменным столом и присутствуя на судебных заседаниях, а потому воспринимал замечания как прибавку к собираемому им капиталу, который со временем сделает барином его самого.

Чувствуя превосходство, которое нередко испытывает человек, приносящий дурные вести, писарь лениво опустился на стул и с напускным равнодушием произнес:

– Ну вот, его выдворили в родную деревню.

– Кого? – переспросил Либоц.

– Старика!

– Вы хотите сказать – моего отца?

– Да!

Тон у писаря был непривычно резкий и высокомерный, однако, поелику само событие обрадовало адвоката, он пропустил юношескую дерзость мимо ушей.

И в жизни скромного человека, который никогда не скандалил сам, но вокруг которого то и дело бушевали страсти, опять наступил период затишья.

* * *

Даже перевалив на четвертый десяток, Либоц и не думал о женитьбе – прежде всего потому, что у него не было средств. Недоставало также случая познакомиться с девушкой, которая была бы ему по сердцу, так как его никогда не приглашали в гости в семейном кругу, а сам он никогда не разъезжал по курортам. Понятно было, что, скорее всего, адвокат остановится на первой встречной. Единственными представительницами женского пола, с которыми имел дело Либоц, были Асканиевы работницы, славившиеся не столько красотой, сколько степенностью; из них-то адвокату и предстояло сделать выбор. Темно-русая Карин обслуживала посетителей в зале; во внешности ее не было ничего привлекательного, однако она казалась порядочной, домовитой, заботливой. В первое время адвокат не замечал ее, но однажды, расплачиваясь, обратил внимание на ее приветливый голос и перекинулся с ней несколькими фразами – только чтобы подольше послушать его. С того раза Либоц стал следить за ней взглядом, вызывал ее облик перед мысленным взором, чтобы подправить тут и подретушировать там, спрямить какую-нибудь кривую линию и изогнуть слишком уж прямую. Мелкие неправильности лица скрадывались его добрым выражением, а ее взгляд заставлял адвоката забывать о том, что глаза у нее тускловаты, что им недостает блеска. Постепенно он заново слепил не слишком уклюжую фигуру, подцветил кожу, перекрасил волосы и создал идеальный образ девушки, к которому и прикипел душой.