Текст книги "Серебряное озеро"

Автор книги: Август Юхан Стриндберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

А жизнь новобрачных текла весьма стремительно. Там давали обеды, чаще всего по воскресным дням, – насколько я понял, с приглашением родителей обоих молодоженов. После угощения играли à quatre mains [25]25
  В четыре руки (фр.).


[Закрыть], всегда начиная с того из «Венгерских танцев» Брамса, первые такты которого очаровывали меня не меньше шумановского Aufschwung [26]26
  «Порыв» (нем.)из фортепьянного цикла Роберта Шумана «Фантастические пьесы» (1837).


[Закрыть]; но от популярной песенки во второй фразе мне уже хотелось завыть по-собачьи, в точности как это бывало с некоторыми сонатами Бетховена, где Largo Maesto [27]27
  Здесь:музыкальная пьеса, которая исполняется largo maestoso, то есть медленно и величаво.


[Закрыть], вековечные звуки которого словно исходят из глубины человеческой души, вдруг сменяется Wiener Gassenhauer [28]28
  Здесь: уличной песенкой из Вены (нем.).


[Закрыть]. Изредка после музицирования устраивались импровизированные танцы, и тогда неизменно звучал «Le Charme», но настоящих балов больше не закатывали. И вот наступает период относительной тишины: разумеется, супруга продолжает играть на фортепьяно, однако репертуар ее довольно ограничен и зауряден, хотя и не без приятности. Больше всего из него я люблю пьесы Петерсона-Бергера [29]29
  Петерсон-Бергер Вильхельм (1867–1942) – шведский композитор.


[Закрыть]«Летняя песня» и «Прибрежные волны», которые можно слушать без конца, поскольку в них есть что-то непреходящее и они не утратили своей прелести даже после четырех лет постоянного к ним обращения.

Прошло несколько месяцев, часы музицирования сократились, воскресные обеды стали заметно тише. В нижней квартире появилось что-то новое, и вечерами оттуда доносится равномерное постукиванье и изредка удары, словно там работает столяр-краснодеревщик. Я никак не возьму в толк, чем занимается на досуге архитектор, но вот в один прекрасный вечер слышу слова «треки» и «чеки» [30]30
  У заядлых игроков в кости «трека» означает «тройку», а «чека» – «четверку».


[Закрыть], и тогда до меня доходит, что звуки эти суть не что иное, как хорошо знакомое мне постукиванье фишек и бряканье об стол игральных костей. Ага, вот вы до чего дошли!.. Потом внизу некоторое время царит полная тишина, но это тишина полного надежд ожидания. И вот однажды тишину разрывает крик, возвещающий появление на свет Божий человеческого детеныша… Бах! Новое развитие событий! Однажды посередине дня снизу раздается шум толпы, смех, гул, гвалт, множество перебивающих друг друга голосов. Постепенно толпа утихомиривается, как утихомириваются ветер и волны, и наступившую гробовую тишину прорезает громкий голос, для которого не преграда балочный настил и который временами прерывается лишь воплем младенца… Мне чудится, будто я разбираю слова: «Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него!» Может, оно и вправду так!

Гул нарастает, веселье под звон бокалов. Опять входит в фавор «Le Charme», начинается новая жизнь, воскресные обеды снова обретают регулярность. Я отчетливо различаю голоса двух пожилых мужчин: это слово переходит к счастливым дедушкам, одному со стороны матери, другому со стороны отца. И теперь я понимаю, что в четыре руки с юной мамашей играл дед по материнской линии; иногда он исполняет и соло, но репертуар его отчасти устарел. «Страделла», «Фра-Дьяволо», студенческие песни, шведские народные песни, всегда одни и те же, хотя неизменно дорогие нашему сердцу. Первое время новорожденный спит в одной комнате с родителями, так что по ночам доносится детский крик, изредка сопровождаемый из полусна приглушенным ворчливым басом, которому, однако, возражает несколько истеричное женское стаккато, заводящее довольно пространную речь. Затем внизу начинается перестановка мебели, поскольку мужнино ворчание перешло в львиный рык, а женины ночные речи становились все длиннее и длиннее… Супруг хотел высыпаться, так как днем ему надо было работать, а потому приемная переделывается в детскую, для младенца нанимают няньку и в ход идут бутылки. Теперь ребенок орет днем и ночью, иногда час подряд, иногда два; я понимаю, что его перевели на новый режим, на кормление по часам, как это практикуется в зверинцах и казармах, причем врач уверяет, что ребенок привыкнет к такому распорядку дня и со временем будет терпеливо дожидаться очередной порции еды. Уверения врача оказались неправдой, поскольку малыш орал от голода более полутора лет, и это было совершенно естественно.

Первое восхищение ребенком улеглось, и супруги стали по вечерам уходить в гости; по приходе домой они зевают, обмениваются несколькими фразами и засыпают. Жена по-прежнему музицирует, и время от времени снова звучит «Le Charme» – как вздох сожаления по ушедшей молодости. И тут происходит новое событие: умирает дед по отцовской линии, супруги совершают путешествие и, видимо, вступают в права наследства (об этом я узнаю из газет). Затем следует мужнино повышение по службе и ряд вечеринок в сугубо мужской компании, о чем я узнаю по ведерку со льдом, которое нередко стоит на лестничной площадке перед их дверью. Отец жены по-прежнему каждое воскресенье приходит на обед, потом играет «Страделлу» и «Фра-Дьяволо» и остается до самого вечера. Как я понимаю, это несколько дольше, чем хотелось бы хозяевам, поэтому спустя этак полгода дедовы воскресные визиты сами собой прекращаются: пусть с запозданием, но старик сообразил, что он тут лишний… Теперь мужа вечерами не видно и не слышно: либо у него деловые поездки, либо он ходит по ресторанам. Жена в одиночестве проигрывает свой репертуар, хотя делает это небрежно, откровенно скучая над старыми пьесами и избегая вальс-бостон. Наконец однажды она с надрывом исполняет «Во прах обратились земные цветы», после чего фортепьяно с треском захлопывается и воцаряется тишина… Вскоре супруги, очевидно, достигли компромисса: чтобы хотя бы бывать дома, муж стал приводить своих приятелей-картежников. Карточные игры, однако, быстро прекращаются, и супруги переходят к чтению вслух, по небольшому отрывку зараз. Но вот и с чтением покончено, возобновляется зевание, к инструменту не прикасались уже три месяца; больше не происходит ничего нового, наступает полнейшая тишина! Бедные они бедные!

Прошло четыре года, и вот я сижу в кабинете хозяина и жду звонка. Кабинет чужой, однако вполне под стать моему; впрочем, эта комната кажется более голой, поскольку архитектор имеет дело с геометрическими величинами, поверхностями, линиями. Кругом одни чертежи, но нет готовых зданий, нет живых предметов, растений, красок. На окнах не висят гардины, так как хозяину необходим для работы свет, и мне кажется, будто я сижу на улице, не защищенный от капризов погоды, а комната производит впечатление ужасающей в своей заурядности – и это помимо того, что над всем здесь тяготеет ощущение печали и скуки. Я представляю себе свою теплую комнату с пастельной светотенью, со множеством цветочных горшков, живописных полотен и чучел животных; печка у архитектора похожа на мою, и обои здесь такие же, однако по сравнению с моей эта комната какая-то запустелая, разграбленная, неприбранная. Жилой дом начинается с гардин, которые можно задернуть и которые заслоняют меня от враждебного внешнего мира, а тут я попал в сарай с окном и мерзну на холодном дневном свету. Вон стоит тавлея [31]31
  Специальная доска для игры в шашки или кости.


[Закрыть], с помощью которой они скоротали девять месяцев, а вон диван, а вон столик для игры в виру [32]32
  Шведская карточная игра для троих, которую считают изобретенной в начале XIX в. на Вирском заводе, знаменитом своими старинными оружейными мастерскими.


[Закрыть]. Теперь я вижу по газетам, чьим духом живет архитектор, что ему не хватило сил для развития и он остался году эдак в 40-м; вижу по его чертежам, что в профессиональном отношении он застрял на уровне 1860-го; я смотрю на его книжные полки и ищу не то, что там есть, а то, чего недостает; я рассматриваю его фотографии и понимаю, почему, мельком видя соседа на лестнице, никак не мог удержать в памяти его внешность: он – воплощение апатии, уклоняющейся от жизненных сражений, воплощение обыденности, навевающей тоску на себя и других. Вот фотография его супруги, которую я тоже никогда не мог уловить: типичная гризайль [33]33
  Здесь:серая, ничем не примечательная личность.


[Закрыть], блеклая, даже не оттененная, она была не в состоянии расширить свой фортепьянный репертуар хотя бы одной новой пьесой, а потому перестала играть для мужа, которому наскучило слушать одно и то же. Вот его покойный отец, который любил разглагольствовать на обедах, который обычно произносил тосты, такой веселый и жизнерадостный за столом – и такой скучный на карточке. А мы-то завидовали счастью этих добрых буржуа, мы-то хотели бы иметь их спокойный, крепкий сон… Вот сделанный в 1900 году портрет ее отца – человека, который играет «Страделлу». Да я же его знаю! Мгновенно пробуждаются воспоминания: он был адъюнктом в Упсале, принимал у меня экзамен по зоологии и задавал нескончаемые вопросы про бабочек. Теперь я вижу, что они с дочерью схожи как две капли воды: ни малейших отклонений, никакого образования новых видов, никакого развития. Теперь до меня дошло, почему мне всегда было мучительно слышать, что мой сын похож на меня (на самом деле это не так). «Неужели у меня нет сил для порождения нового? Не хотите ли вы сказать, что мой сын всего-навсего черенок от меня?..» Так я просмотрел карточки всей семьи, и все родственники оказались бесцветны, как Пифагоровы бобы [34]34
  Вероятно, здесь обыгрывается приписываемая Пифагору фраза о «воздержании от бобов». В данном случае под бобами подразумеваются обыватели.


[Закрыть].

Теперь в каждом доме есть доска объявлений, которую можно считать своеобразной декларацией о доходах; я имею в виду помещенный там список телефонов. Прежде всего, мы узнаем круг близких друзей и деловые связи хозяев, оттуда же можно почерпнуть сведения об их материальном положении. Телефонный номер извозчика указывает либо на благополучие, либо на легкомыслие; ага, бакалейная лавка второразрядная, значит, берут в долг! Мясник, зеленщик… хозяйка не ходит за покупками сама, значит, дела идут плохо… Я бросаю взгляд в сторону залы. То же маловразумительное, пепельно-серое запустение. Сосновая мебель салатового цвета, какой у моего отца была обставлена в деревне людская; стоит двести крон, простенькая, но современная. Я сравниваю ее со своей дубовой – несовременной, зато классически-массивной: похожий на военное укрепление буфет, стол, по прочности и основательности не уступающий бильярдному, к тому же с узорами из греческого храма и римской базилики, которые в силу своей древности никогда не будут казаться устаревшими. Выведенный мною парадокс: все консервативно настроенные люди стараются внешне следовать моде, в этом отношении они не решаются быть несовременными. Но чтобы так испортить мою столовую! Вот фортепьяно, вот лежат ноты «Le Charme» и «Летней песни». А вот и спальня с ее наводящими ужас железными кроватями, латунью и трубами парового отопления: палаческий застенок, скамьи для пыток, орудия истязанья, дыба, «железная дева» [35]35
  Орудие пытки: напоминающий фигуру женщины железный футляр, внутрь которого заключают испытуемого для истязания шипами.


[Закрыть]… Двери в коридор и детскую приоткрыты, сквозь щелки мне видно… да это же мои обои… моя бывшая спальня, превращенная в детскую… я словно попал к себе домой – и все же это не так… перед моим взором возникает буфетная и шесть бутылочек, которые мать каждое утро собственноручно мыла под холодной водой. Привыкшая беречь руки, она, однако, возложила на себя эту непростую обязанность взамен того, чтобы кормить грудью. Красота бюста оказалась спасенной, но и руки не были испорчены. Чудеса! Нет, скорее облагораживающее воздействие работы: от ледяной воды руки только больше побелели!

На выступе изразцовой печи – в точности как у меня – сидит белый Будда. Его появление в нашем доме совпало с известием о том, что у нас будет ребенок, а еще к Будде был присовокуплен корешок куста под названием Sarothamnus, которому предстояло расти и цвести без земли и полива. Под ласковым присмотром Будды он действительно вырос, выпустил листочки и бутоны, а потом взял и сломался. Будда же по-прежнему сидит на полочке и ждет, терпеливый и дивящийся людскому нетерпению.

Сверху, то есть из моей квартиры, доносятся шаги: сначала со стороны кухни, затем из коридора, вот они миновали паркетную столовую и направляются ко мне в кабинет… Это удовлетворяет свое любопытство у письменного стола горничная Юханна – я сужу по заскрипевшему подле стола стулу. Теперь она пишет письмо жениху, заодно угощаясь моими сигарами… окунает в чернильницу не только перо, но и ручку, заляпывает кляксами весь письменный прибор… Ну вот, закончила; теперь она идет в залу и с помощью шпильки вскрывает пианино… Ага, значит, прятать ключ бесполезно… Играет она, конечно же, песенку про старика Ноя [36]36
  Входит под номером 35 в состав застольных «Песен Фредмана» знаменитого шведского поэта Карла Микаэля Бельмана (1740–1795), популярна и в современной Швеции.


[Закрыть], потому как более скверной мелодии трудно сыскать; изводит соседей, которые будут вымещать зло на неповинном мне. Вот уж не знал, что Юханна играет в мое отсутствие «Старика Ноя»… теперь я понимаю, почему сосед слева докучает мне столь же отвратительной пьесой «Ввысь, в небеса». Музыка смолкает; Юханна идет ко мне в спальню и смотрится в зеркало; причесаться она не может, поскольку гребень я всегда ношу в кармане; бритвы у меня тоже спрятаны под замком. Мне приходит на память один случай, который я не в состоянии объяснить. В наше время, когда приходится соблюдать воздержанность, хозяин просто обязан хранить крепкие напитки под запором, хотя бы ради того, чтобы не вводить прислугу во искушение. Буфет был заперт, но в бутылках, на мой взгляд, убавлялось, отчего я заподозрил, что Юханна подобрала ключ. Чтобы подтвердить свои подозрения, я утром сунул в дверцу буфета гвоздь. Когда я пришел домой во второй половине дня, со мной произошли следующие события. Прежде всего, кухонная дверь оказалась заперта, а Юханна куда-то ушла, так что я не мог попасть к водопроводу. «Это она мстит», – подумал я. Впрочем, месть едва ли заключалась в этом, поскольку, когда мне понадобилось отпереть чемодан, замок не поддавался. Я посчитал это случайностью, но когда я в тот же день полез в гардероб, то свернул замок и пришлось вызывать слесаря. Такое не могло быть случайностью, однако, коль скоро объяснить взаимосвязь этих событий оказалось невозможно, я воспринял их как намек и убрал гвоздь.

Между тем я, сидя внизу, представляю себя там, наверху; после десяти вечера я всегда надеваю матерчатые шлепанцы, чтобы не беспокоить соседей. Я пытаюсь вообразить, как выгляжу отсюда, с точки зрения нижних жильцов, какими виделись им наша жизнь, наши скандалы, крики нашего ребенка, наш музыкальный репертуар – пока два человеческих существа не съели, не поглотали, не уничтожили друг друга, после чего на верхнем этаже водворилась тишина… В соседней комнате глухо звякнул колокольчик, вечерний колокольчик из какой-нибудь горной деревушки в Тироле или Швейцарии, на звук которого тут же звонко откликнулся колокольчик из моей квартиры… Я вообразил себе свои ощущения, если бы сюда теперь нагрянули хозяева; мне положено было бы устыдиться, ведь я вторгся к ним без спросу, хотя поначалу с самой невинной целью, но ведь кончил-то соглядатайством. Что я скажу? В каком свете предстану перед ними? Совпадут ли их реальные образы с теми, которые я себе придумал, или моя фантазия изменила этих людей до неузнаваемости? Человеку свойственно творить гомункулусов из незнакомых людей, тогда как знакомые обращаются в призраков, стоит им только на продолжительное время исчезнуть из твоей жизни… Наверху звонит телефон. Подходит Юханна, и я слышу, как она отвечает, что меня нет дома. Это напоминает мне о том, зачем я здесь, и я бросаю взгляд на письменный стол с переговорным аппаратом, который должен скоро позвонить и ответить на жизненно важный для меня вопрос: где мой сын?..

* * *

Музейщик снова впал в сон, продолжавшийся до позднего утра. Очнувшись, он не обнаружил в комнате никого, кроме себя; в окно светило солнце, играя лучами на противоположной от кровати стене, где висело зеркало. На обоях возникали загадочные изображения мужчин, которые кланялись, размахивали руками, распрямлялись и снова изгибались в поклоне; одна из фигур стояла неподвижно, с картой в руке. Больной бросил взгляд в зеркало и только сейчас заметил, насколько вырос строящийся напротив дом: он грозил вовсе заслонить комнату от солнца.

Вошла сиделка в белом одеянии, с красным крестом на шее.

– Неужели строители хотят загородить солнце? – спросил больной.

– У нас теперь конец января, – отозвалась крестовая дама, – а солнце поднимается до двадцать четвертого июня. Стена перестанет расти задолго до этого срока.

– Совершенно верно, – подхватил музейщик, мысли которого обрели новое направление. – А двадцать первого марта солнце достигнет небесного экватора, то есть точки, в которой будет находиться в апогее верхняя звезда из пояса Ориона, после чего оно к Иванову дню поднимется еще на двадцать три градуса… один градус составляет примерно три лунных диска, значит, речь идет о подъеме на шестьдесят девять лун… но пятиэтажный дом имеет в высоту, скажем, сорок локтей… а если еще учесть расстояние досюда… нет, не могу сосчитать. Теперь они покушаются и на мое солнце!

– Но вы же сами хотели отгородиться! – отвечала крестовая дама.

– Верно, из-за него…меня хотя бы не будет доставать зеленый глаз, и на том спасибо.

– Почему вы ненавидите этого человека?

– А вы что, с ним знакомы?

– Да! В наших краях все знают друг друга.

– Что правда, то правда. И рано или поздно все сталкиваются друг с другом. Может, и мы с вами раньше встречались?

Сиделка посмотрела в глаза больному:

– Помните пасторскую усадьбу в Форссе?

– Разумеется.

– А девочку, которая жила там на чужих хлебах?

– Расскажите!

– Как-то воскресным днем она заманила вас в сад и подучила залезть с ней в малинник, чтобы насобирать запретных ягод. Но нас заприметили в окошко, призвали в дом и крепко высмеяли.

– Вспомнил! Страшнее этого со мной мало что приключалось в жизни… А мы когда-нибудь виделись с той поры?

– Да, только вы меня ни разу не признали.

– Говорите, вы знакомы и с «зеленым глазом»?

– Я за ним тоже ходила.

– Он по-прежнему ненавидит меня?

– Да.

– Но теперь между нами воздвигнута стена.

– Все же его флагшток пока высовывается из-за нее. Взгляните в зеркало…

– Вижу… Смотрите, канат идет вверх… Сосед вознамерился поднять флаг – конечно, только чтобы позлить меня… А вот и сам флаг! Ну-ка, ну-ка… Золотая звезда на синем фоне? Это же национальные цвета Конго, где пересеклись наши с соседом пути.

– Я тоже была в Конго.

– Получается, вы меня преследовали?

– Вероятно. А это правда, что вы охотились на людей и собирали черепа?

– Разве ходят такие слухи?

– Представьте себе!

– А если б и так?

– Нехорошо…

– А на войне убивать хорошо?

– Тогда человек защищает свое отечество.

– Ах, как славно! Ни русские, ни японцы не защищали свое отечество, когда сражались друг с другом за целостность Кореи. Сами понимаете, это внушает пренебрежение к человеческой жизни.

– Высоко ли вы цените собственную жизнь?

– Так себе; меня ведь не пожаловали чином, посему я не только не доверенная особа, но и не доверенное лицо [37]37
  Титул доверенного лица присваивался в Швеции чинам от майора до подпоручика (или соответствующим гражданским чинам), а доверенной особы – от подполковника и выше.


[Закрыть].

– Почему ж вас обошли?

– Да потому, что при своем простецком воспитании я был до крайности наивен, не знал правил приличия. Когда меня посвятили в доктора, я получил некоторую сумму денег для отдыха и развлечений. Тогда я нанял коляску и, дабы не натворить чего дурного, пригласил с собой незамужнюю женщину свободного нрава. Мы поехали вверх по Дроттнинггатан, так как попасть иначе к ресторану «Норрбакка» не представлялось возможным. Сияло солнце, отчего день казался и того краше. И ют подле здания Академии наук мы повстречали профессора Икс, моего друга и покровителя. Только он держал под руку свою даму, а я – свою. Я, как заведено, поздоровался с ним – и совершил ошибку. Но я этого не понимал, за что и поплатился.

– Неужели причина только в этом?

– Вы что, собираетесь меня исповедовать?

– Нет, вы сами как будто исповедуетесь!

– Ну, были и еще кое-какие оплошности.

– Микроскоп, книги, долговые расписки…

– Ах, вам все известно! Может, я и впрямь не был безгрешен?

– Во всяком случае, «зеленый глаз» не считал вас безгрешным и известил начальство о том, что таким, как вы, не следует доверять просвещение юношества. И вы отомстили ему.

– Естественно.

– А ведь он поступил правильно.

– Только не по отношению ко мне.

– Вы были не правы.

– Не хотите ли теперь сами исповедаться передо мной?

– Я не умираю.

– А кто, собственно… Ну ладно, выбор у нас небольшой: вы или я. Значит, я.

Больной попытался улыбнуться – и не сумел; у него были еще вопросы, но он не отважился задать их.

– Мне уже лучше, – наконец выдавил из себя он.

– Так всегда бывает…

– Когда бывает?

– Тогда!

Поколебавшись, он спросил:

– Кто был тот всадник?..

– Он приказал отвезти вас домой, его зовут…

Сиделка прошептала фамилию на ухо больному.

– Ничего себе! А дамы с собакой?

– Вон стоят от них цветы.

– Цветы? Я и не знал, что тут есть цветы. В самом деле!.. Ну, если всадника величать так-то, значит, у дам фамилия такая-то.

Он шепотом произнес другое имя, и сиделка кивнула, подтверждая его догадку.

– Боже милостивый, какое хитросплетение представляет собой человеческая судьба! Все друг друга знают, все либо родственники, либо примешаны к делу еще каким-либо образом; одна и та же кровь растекается по множеству ручейков, одна и та же энергия питает все наши звериные тела. Злая воля двух дам пускает стрелу в виде собаки, стрела попадает в лошадь, лошадь лягает нужного человека, и за всем этим скрывается «зеленый глаз» под конголезским флагом – не исключено, что он приходится родней участникам событий. Человек рождается в гуще толпы, он должен сообразовывать свои движения с другими людьми, а он отдавливает им ноги и пихает стоящих вдоль берега в море, невольно становясь причиной их смерти. Всякое твое движение опасно для окружающих, и тем не менее двигаться необходимо… Я не виноват, они не виноваты… Кто ж тогда виноват?

Снова начались боли и была извлечена бутылочка с морфием, отчего личность больного совершенно преобразилась и он перестал быть скептично-безответственным человеком света. Он проникся ощущением серьезности жизни, крепости любовных уз, требованиями долга, чувством вины и ответственности, и его с удвоенной силой захлестнула тоска по утраченным жене и сыну.

– «Марш Фалькенштейна! Запись фирмы «Нактигаль»!» Выяснив примерно их местонахождение, я снова нанял прошлогоднюю дачу – в надежде заманить улетевших пташек обратно в клетку. Дом стоял на зеленом островке, который посредством коротенького моста соединялся с материковой сушей, где примыкал к курорту. Дом был деревенский, обжитой, при этом вполне просторный, так что там должно было хватить места для обоих наших милостей [38]38
  Автор обыгрывает слова шведского короля Густава Васы, который в 1526 г. на тост архиепископа «Наша милость пьет за вашу милость и надеется делать это еще много лет подряд» якобы ответил: «Наша милость никак не может уместиться под одной крышей с твоей милостью».


[Закрыть]; рядом находились купальня и причал. В прошлом году, когда жена отправилась в Париж, мы с сыном и слугами переехали на остров. Три недели дожидались мы ее возвращения из-за границы. Весна в тот год была поздняя. Мы обосновались на даче, когда стояли в цвету примулы, затем пришла пора ятрышника, а вот сирень никак не зацветала. Наконец, за несколько дней до Иванова дня, распустилась и она. К тому времени я велел сменить в доме обои, повесил новые занавески, отдраил полы и по возможности украсил наше жилище. И тут появилась супруга! Следующие две недели я жил полноценной, гармоничной, насыщенной жизнью. Я сознавал всю ее непрочность, однако именно в силу этой непрочности старался побольше давать и побольше брать, я жил в упоении, которому неминуемо должен был прийти конец. Как ни прекрасна была она, как ни прекрасен был наш сын, прекраснее всего были они вместе! Помню субботы… особенно одну субботу, когда к моим мосткам причалила садовникова лодка; я встал в шесть утра, лучи солнца холодно подсвечивали росистую траву, лодка была нагружена разнообразными летними припасами; я купил свежий стручковый горох, молодую картошку, редис, спаржу, клубнику – и розы. Потом забрался в собственную лодку и на ней осмотрел самоловную снасть, установленную под ихокнами, пока ониеще спали за голубыми занавесками. К тому времени, как я закончил осмотр, набежало семь часов; появилась дочка булочника, принесла всякое печево к кофе; служанки распахнули окна на задний двор, зашуровали в печи, и скоро из трубы потянулся сизый дым. Открылись и окошки спальни, после чего я, словно канефора с жертвенной корзиной [39]39
  Канефорами (букв,«носительницами корзин») называли в Древней Греции афинских дев, которые в ритуальных процессиях носили на головах корзины с жертвенными дарами.


[Закрыть], понес туда свои дары, и в этой чудесной комнате с белой мебелью, перед распахнутыми окнами, через которые, мягко раздвигая занавеси, влетал и улетал морской ветерок и через которые доносились щебет птиц, шелест листвы и шум прибоя… в этой чудесной комнате я осыпал розами кружева, белые простыни и прекрасные юные тела. Восторженный лепет ребенка и смех жены прервало появление горничной с кофеем, который она подала в постель… Свою лепту в счастье нашего дома вносили две служанки; немногословные, опрятные, учтивые и сноровистые в своем деле, они распространяли вокруг необыкновенную уютность, и их стараниями хозяйство шло как по маслу, без сучка без задоринки, без каких-либо нареканий. Жена поддерживала с прислугой некую патриархальную близость отношений, и благодаря такой обстановке я чувствовал себя кум королю, не говоря уже о том, что временное материальное благополучие придавало нашей жизни оттенок изобилия и сопутствующей ему красоты. Какое блаженство!.. Вечерами, когда ребенок засыпал, мы с его матерью сидели вдвоем в чудесной гостиной; обычно жена играла на фортепьяно, но для меня музыка была лишь дополнением к ее красоте, ибо я не столько слушал, сколько смотрел. Даже когда мы беседовали, мне доставляло больше удовольствия следить за выражением ее лица, нежели за ее речами, скорее наслаждаться сладкозвучием ее голоса, нежели ее мыслями вслух. Тем для разговоров хватало: мы черпали их из прошлого, настоящего и будущего – в том виде, как мы его себе представляли; печаль и скука были нам неведомы; мы вынуждены были прерываться, чтобы вовсе не забыть про сон. Однажды мы досидели так до утра, и нам пришлось залезть в кладовку поискать, чем бы подкрепиться. Солнце уже взошло, и мы сидели на веранде, охваченные трепетом этого восхода.

– Долго ли продлится наше счастье? – спросила она.

– Тише! – отозвался я. – Как бы кто не услышал! Ne audiat Nemesis! [40]40
  Да не услышит Немезида! (лат.)


[Закрыть]

– Так ведь оно зависит от нас!

– Ничего подобного! Мы жаждем покоя, жаждем возможности быть вместе, а в нашу жизнь все равно вторгнется непокой, и кто-нибудь все равно разлучит нас!

– Кто же это?

– Не знаю!

– У нас замечательный дом, под крышей строят гнезда ласточки, лужайки покрыты цветами из соседских садов, служанки ходят на цыпочках, ребенок блаженствует, никто не ищет нашего общества, поскольку все поняли, что они тут лишние…

– Молчи!..

Тут я должен рассказать вам, – управитель музея исчез из сознания больного, и теперь он обращался к сиделке, – что в нашем замечательном доме водились привидения, о чем я не поставил в известность супругу. Весной, когда я только переехал туда, мне поведали следующую историю. На одном из пригорков – средь бела дня, во время сенокоса, – явилась женщина в черном. Если кто-то из косцов пытался подойти ближе, она отдалялась, если уходил от нее – приближалась. Я мгновенно сообразил, что все дело в оптическом обмане, в передаче изображения под определенным углом, и занялся разысканиями, из коих сделал вывод, что солнце, вероятно, светило на дом с фасада, так что лучи его били в два окна, и, если при этом была открыта дверь между передней и задней комнатами, могла возникнуть так называемая интерференция. Примерно тогда же (но я и думать забыл о привидении) мы с сыном и нянькой гуляли после обеда у моря.

– Смотрите, гости, – сказала нянька.

К дому действительно направлялись посторонние – одетая в черное дама с двумя девочками в красных платьицах, – и мы прибавили шагу, чтобы успеть встретить их. Минуты через две мы уже были на месте и осведомились у кухарки о гостях, на что нам было сказано, что никаких гостей нет. Безо всякой мысли о привидениях я обошел остров по краю и проверил, не причалила ли где лодка. Лодки не было. Обратный путь по суше также был отрезан, поскольку мы только что сами переходили через мост. Я махнул рукой на происшествие, сочтя его незначительным, и с головой ушел в работу. Спустя несколько дней я проснулся от ужаса; хотя в комнате не было видно и слышно ничего подозрительного, у меня создалось ощущение, будто в спальне кто-то есть и этот кто-то не спускает с меня глаз, пренеприятнейшим образом следит за мной. Я поднял штору; занимался рассвет, солнце подсвечивало небо из-за горизонта, но сегодня лучи его нагоняли невероятный страх, потому что в них присутствовала диковинная холодность и мрачность. Я пролежал в этом страхе до тех пор, пока солнце не взошло и не добралось до моего лица, не согрело одеяло, не убаюкало меня… Утром я встретился за кофе с нянькой. Мне показалось, что она не выспалась и хочет поговорить.

– Хорошо спали? – осведомился я.

– Как вам сказать?.. Мальчик-то спал крепко, а вот Сигрид никак не могла заснуть. Пришла с кухни к нам и попросилась лечь на полу.

– Почему?

– Сказала, там привидения.

– Она их видела?

– Никого она не видела и не слышала, только говорит, что-то чувствовала и напугалась до смерти.

– Ага, значит, у нас завелись привидения?

Девушка скептически улыбнулась, и на этом допрос окончился…

Ласточки тоже оказались не самыми приятными соседями. Весной, когда мы переехали на остров, их еще не было и в помине. Поначалу деревья, кусты и черепичную крышу обживали горихвостки, трясогузки и пеночки, которые чрезвычайно радовали меня своей веселой компанией. Сооружением гнезда занялась и серенькая мухоловка, облюбовавшая дыру в том месте, где в дом входил телефонный провод. И тут нагрянули ласточки, точнее – каменные стрижи, эти крохотные черные соколы, хищные, необузданные, жестокие. Они распугали всю мелюзгу и скинули мухоловкино гнездо наземь. Подобную злобу стрижей по отношению к мухоловке я наблюдал однажды на другой даче, где черные птицы просто убили, заклевали серую, которая осмелилась построить гнездо на террасе. Итак, вместо ожидавшегося щебета мы получили сердитые крики стрижей… Все это я утаил от жены, оберегая ее иллюзии, и в то утро, когда мы сидели на веранде, расписывая свое счастье, мне тоже не хотелось пробуждать ее от блаженных грез… разве что слегка насторожить.

С веранды, поверх сирени, мы вдруг заметили готовящийся к развороту небольшой бриг. При ближайшем рассмотрении он оказался довольно крупной одномачтовой яхтой типа куттера, но с прямыми, как у брига, парусами. Судно подходило все ближе, держа курс на наш мыс. Пассажиров пока что скрывали паруса, однако прямо напротив веранды ветер переменился, паруса заполоскались, яхту развернуло кормой, и перед нами предстала целая компания, которая пила кофе на юте; скрежетало рулевое колесо, хлопали паруса, шипела пенящаяся вода, и все же посреди этого шума до меня донесся чей-то голос, сказавший: «Густаф живет вон там, наверху». Голос был вроде знакомый, но жена его не расслышала. Яхта поворотилась против ветра, паруса убавили, отдали якорь. Судно стало на якорь в каких-нибудь двух кабельтовых от острова, однако расстояние было достаточным, чтобы до нас более не долетали никакие голоса.