Текст книги "Возмездие (СИ)"

Автор книги: Август Кельвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Часть 4

I

Город окутала темная ночь, но городские огни сокрыли от глаз величие сияния звезд. А вдали от города все наоборот – величие сияния звезд затмевало все, и в частности, свет маленького нанта, летящего над лесом к городу Коф. Управляет машиной женщина лет сорока, а рядом с ней в детском кресле сидит десятилетняя черненькая девочка.

– Мамочка, давай остановимся, ну пожалуйста, – просит девочка.

– Ну зачем же, Тэа? – Раздражается мать.

– Ну потому что небо, ты посмотри на небо! Я хочу его видеть, мы должны его видеть! – Отвечает маленькая Тэа. Женщина не хочет останавливаться, хмурится, мечтает о доме, о теплой чистой постели…Тэа смотрит на нее черненькими глазками, словно умоляет. Нант приземляется на холме возле широкого желтого поля. Во тьме виднеется вдали башня агро-центра, она словно яркий костер пылает мигающими огнями. Бледная луна покрывает холодным светом желтое поле. И это желтое море волнуется, шумит. Словно желтые волны накатываются на черненькую девочку, щекотят руки и ноги. Вдали где-то ухает филин. Тэа улыбается, глубоко дышит и устремляет свой взор к небесам. Она созерцает эту вечную красоту, полную тайн и величия, великолепия и загадок. Эти звезды рассеянные в пустоте, эта тьма озаренная светом! Что за сила сокрыта в них, что за магия приковывает наш взор к небесам? Почему наше сердце дрожит, когда мы созерцаем эту вечную красоту? Эти звезды, это небо… Тысячи точек разбросанных во тьме, словно изумруды на черном полотне. И порой не совсем понятно кто смотрит: мы с нашей грешной мертвой земли, или они с чистых вечных небес?

– Мамочка, – шепнула Тэа, – как думаешь, а там кто-то есть?

– Где там? – спросила мать и зевнула.

– Там, на небе…

– Не знаю… Говорят, что на других планетах есть такие же существа, как и мы…

– А…А может там Бог?

– Нет там никакого Бога… И вообще пойдем…Хватит смотреть на небо.

Но Тэа не опустила своих глаз, она вернулась в нант, вернулась к обыденной серой жизни, погрузилась в суету, отдалась серому времени, но взгляда с небес не отвела! И с каждым годом становилась взрослее, вскоре расцвела, словно роза и наполнила дом благоуханием своей красоты, и многое забыла, многое разлюбила, многое возненавидела, но не опустила своих глаз, а продолжала устремлять взгляд ввысь.

И всякий раз, когда только могла, она уединялась и созерцала величие неба ночного, эти чудесные звезды. Порой, все, чего Тэа желала, было просто видеть звезды и наслаждаться их красотой. Когда ей было плохо, когда погружалась она в бездну уныния, тогда устремляла свой взгляд в бездну тьмы, озаренную вечным чистым сиянием звездным. Когда она была счастлива, тогда созерцала чудеса Вселенной. Так любила она уединяться в праздничные дни ради звездного неба. Так и в тяжкие дни смерти ее матери, она сбегала от родни и уединялась ради созерцания ночного неба. Ибо красота сия и великолепие внушали ей какое-то неописуемое чувство благоговения и покоя. Но кроме того порождали в ней какой-то страх, ужас глубинах души. И этот страх смешивался с восторгом и радостью. Размышляя об этом страхе, Тэа начинала думать о Боге. Она задавала себе вопросы о Нем, существует ли Он, насколько Он велик, творил ли Он этот мир? Или, быть может, удивительная Вселенная действительно произошла сама собой, как и говорят все вокруг? Сотворил ли великий Бог этот мир из ничего, или «ничего» создало этот великий мир и Бога? И она думала об этом постоянно, и чувствовала себя абсолютно одинокой в своих поисках и устремлениях…

И в день смерти матери она так же думала об этом. Взяла мото-нант своего друга и сбежала на нем за город, ночью, одна. Приземлилась возле какой-то реки, позади мирно речка шумит, впереди могучие сосны гнут свои вершины к земле под натиском ветра, а вверху звезды и… И Бог? А есть Он там? И есть ли Он там вообще? Той ночью она смотрела ввысь, в холодное звездное небо и задавала эти вопросы ему. И холодная чистая вода пропиталась ее горькими слезами.

II

Смерть матери разбила Тэа сердце. Отношения с отцом ухудшились, взгляды пропитались горечью, обидой, ненавистью. Для себя она решила, что где-то там, далеко, в глубине бездны ночной обитает Бог, но Ему нет дела до нее. Так она решила и так жила. И потому не могла больше смотреть на небо без борьбы двух чувств в ней: с одной стороны чувства восторга, с другой страха перед Тем, Кто создал это небо и эти звезды.

Потому последние несколько лет обучения в школе запомнились ей темной душной квартирой, вонючими животными пьянками отца и чувством безысходности.

Отчего-то квартира, в которой Тэа жила одна с отцом, была всегда темной. В независимости от времени суток и погоды – в квартире всегда было мрачно. Каждое утро, просыпаясь, она словно бы переступала порог мрачных иллюзий и снов, переступала и погружалась во мрак. Солнце освещало город с высоты небесной холодные бетонные здания, пики и башни, купола и пирамиды, оно проникало острыми лучами внутрь их, словно щупальцами, обволакивая все светом и теплом. Но не в квартиру Тэа… Ее дом был царством теней. Тэа так же хорошо запомнила из детства ощущение боли в те моменты, когда она выходила из своего дома на солнечную крышу, или гуляла где-нибудь с друзьями после многих дней одиночества во тьме… Впрочем, мало кого она считала друзьями, лишь некоторых, избранных людей. Глазам ее больно было видеть свет Божий, им близка и мила была прохлада тени. И когда она возвращалась с учебы, или с прогулки, снова погружалась в этот мрак. Мрак, ставший таким привычным и родным, проникший в душу ее, проникший в мысли и чувства. И сама Тэа со временем стала такой же темной и мрачной, как и ее квартира. Особенно же сильно на нее повлияли все те новые музыкальные группы, что появились во времена ее молодости. Группы эти играли новую музыку, новые ритмы, они пели новые песни. Песни эти были мрачные, музыка, сопровождающая их, была тяжелой и темной, тексты этих песен воспевали темное, печальное, унылое, тоскливое. Эти песни были своего рода проповедями новой религии, которую молодежь с радостью восприняла. Тэа отвернулась от старой музыки, музыки ее отцов, и прильнула к новой. К музыке, что воспевала смерть и холод могильный, как нечто прекрасное.

Самый популярный гитарист объявил однажды во время радио-интервью: «Люблю мальчиков, особенно пошлых!».

– Как это смело! – ответил ведущий и рассмеялся.

– Геи и мальчиколюбы! Хочу вам подарок сделать! – продолжил культовый гитарист, – приходите на мой завтрашний концерт со своей парой, гарантирую бесплатный проход за поцелуй с любовничком!

– Какое великодушие… – обратился ведущий уже к слушателям и продолжил интервью. И на концерт пришли многие, не потому что многим захотелось бесплатный билет, но потому что для многих этот концерт стал исповеданием своей ориентации, а этот гитарист символом борьбы за свободную любовь, «не ограниченную религиозными догмами и тупостью старшего поколения».

Другой известный гитарист прямо во время концерта сорвал с себя всю одежду и принялся скакать по сцене, играя на гитаре, под восторженные вопли толпы.

Многие их них изменили внешность кардинально, изменили во всем: от обуви, до волос. Обувь стали носить не обычную, но обязательно черную с элементами ужасов: костями, изображениями трупов, смерти, черепов. Одежду свою полностью изменили, руководствуясь новым девизом: человек сам определяет, что правильно для него. Этот девиз они и проповедовали другим, и главным образом молодым. Одна такая черненькая звезда после песни «Руби башку отцу» рассказала раскаченной толпе историю своего бунта против семейных традиций. Рассказала, как отец бил ее, за то, что она отказалась от юбок и начала носить джинсы. Как однажды он вышвырнул ее в коридор за то, что она отказалась молиться за больную мать. Как в другой раз она осмелилась, наконец, надеть черные обтягивающие лосины, как остригла волосы и перекрасилась в черный! Толпа визжала от удовольствия! И множество народа слушало ее с услаждением…Эта девушка стала законодательницей моды на долгое время. Ее девизами были: «Одевайся так, как хочешь!» и «Одевайся так, чтобы все хотели секса с тобой!». На том же настаивали и многие другие исполнители. Каждые полгода Тэа покупала новые майки своей любимой марки «Маак», что с древнего наречия переводится как «Похоть». И прически также изменили, многие стали состригать свои волосы, но не со всей головы, а лишь с одной ее половины. Другие обрабатывали волосы так, чтобы заставить их торчать из головы уродливым образом в самых различных формах. Третьи делали и первое, и второе, кроме того красили волосы в какой-нибудь яркий цвет, например красный, или зеленый.

Способные похвастаться красивым телом покрывали себя татуировками. Всяческими непристойными, похабными надписями и рисунками. Девушки делали эти татуировки в таком месте, чтобы одновременно с яркостью этот рисунок был еще и сексуально привлекателен.

Наконец, некоторые из этих групп в своих песнях воспевали блаженство и радость наркотической эйфории, сексуальной распущенности и вседозволенности, они прославляли пьяниц, убийц, насильников. Самой популярной песней той эпохи стала песня одной из таких групп под названием «Выживай, если силен». Ее сочинила одна группа, которая очень нравилась Тэа, и эту песню пели все остальные группы, она была чем-то вроде золотой классики. На каждом концерте, под грохот барабанов, шум и рев пьяной толпы, сквозь задымленный и темный зал летели в несчастные затуманенные головы слова:

Выживай, если силен

Побеждай сам себя

Если выжить не можешь,

То убейся, убейся, убейся!

Эту песню пели молодые люди друг другу, ее исполнили в различных стилях, с различными инструментами. Эта культура отравила все молодые души, а лучше сказать, что отравила каждую душу.

Тэа любила эти песни, в комнате ее даже на стенах висели черно-красные плакаты с изображением различных исполнителей – ее любимых групп. Символика этих групп была пропитана насквозь идеями смерти, страдания и бунта. Бунтом, страданием и смертью Тэа заполнила свои стены, развесив на них эти плакаты. И белые стены ее комнаты, казалось, почернели от того. И любила эти группы Тэа, и любила эту музыку, и одежду и бунт, и тьму своей квартиры она полюбила. Под подушкой у нее всегда лежала толстая черная тетрадь, изрядно потрепанная и так же пропитанная этой тьмой. Это был дневник ее, в который она регулярно записывала свои переживания и размышления. Особенно сладко она описывала свои посещения концертов этих групп, особенно радостно она писала о мраке своей комнаты, особенно горько она писала о страхе ее при созерцании неба ночного и звезд. Ибо не опустила Тэа своих глаз, но возвращалась снова и снова к величию неба, к величию звезд. И всякий раз, и каждый раз сильнее, наполнялось ее сердце страхом и ужасом, когда она видела эти звезды. Восторг и эйфория захватывали ее всю целиком, но лишь на миг, и в следующее мгновение они повергали ее в ужас… Ибо тьма, которую так любила Тэа, словно бы обжигала в моменты созерцания величия Того, Кто создал это небо и эти звезды.

Временами в гости к ней приходили подруги и одноклассницы. Однажды одна из них упрекнула Тэа в том, что та «вся с формами, а без перепихона». Эти странные слова можно перевести так: хороша телом, а без секса. Тэа этот укор смутил и даже обидел. Потому что она в действительности была прекрасной, стройной, черноволосой и черноокой. А в угоду моде она и губы свои постоянно красила черным, потому и всю ее можно было бы назвать черненькой. Лицом она была мила, имела прекрасной формы носик, аккуратные губы, немного узкие глаза, а лицо ее было не худым, но и не толстым. А была она хороша вообще, прекрасна в том смысле, в каком девушка действительно прекрасна. Но красоту эту Тэа в самой себе губила. Губила, например, металлическими шариками, которые врезала в нос, губила толстым слоем черной помады на губах, губила жирным черным обводом своих нежных глаз, губила своим злым, холодным взглядом. Такой она видела себя, когда стояла перед зеркалом и любовалась собой после укора того от подруг. И думала она о том, что, действительно, надо бы ей соблазнить какого-нибудь парня.

Села за стол, время было вечернее, включила настольную лампу, взяла свой дневник, снаружи покрытый символикой тех музыкальных групп, взяла черную ручку с причудливым колпачком в виде нескольких черепов насаженных на меч. Села и записала то, что чувствовала в тот вечер. И лилась со стен на нее тьма, и из души ее лилась, и с улиц ночных проникала внутрь, и казалось, что вот-вот потопи. И тьма квартиры, и тьма жизни, и тьма чувств собралась вокруг и водопадом обрушилась на страницы дневника в виде слов и многоточий. Быть может потому и не потопила ее тьма… Эти думы Тэа не оставила, но твердо решила осуществить.

Выбрала себе в школе мальчика, который понравился и принялась соблазнять его. Одевалась особенно привлекательно для него, говорила с ним ласково, голоском своим, нежным и теплым, призывая его, манила к себе. Особенно много говорила ему о том, что чувствует себя рядом с ним хорошо, что как будто обрела покой, что чувствует себя нужной. После, по прошествии времени, много говорила о том, что осознала, как нуждается в нем. «Ты мне нужен» – говорила она, изображая скорбь, изливая слезы. А он, утешая ее, обнимал ее, верил ей. И так тепло и сладко становилось ему от того, что он нужен кому-то, что он, оказывается, так нужен ей – прекрасной, таинственной Тэа. А Тэа все больше рассказывала ему о своих горестях, о том, что отец ее не общается с ней, что много пьет и что тяжко ей все это переносить. И все это говорила скорбно, и плакала много. После, по прошествии времени, она попросила его придти к ней и помочь передвинуть какую-то мебель в ее комнате. Об отце она сказала: «Он не может, он уже три дня дома не появлялся, опять пьет где-то». И парень тот, нельзя сказать, что ничего не подозревая, скорее даже с радостью ожидая того, чего и Тэа, пришел к ней в дом. Передвинул стол и шкаф, и даже не задал вопрос: для чего? Не задал, ибо знал, что суть не в этих деревянных коробках, которые лучше стояли в комнате до того, как он их подвинул. Вот она предложила ему попить чаю или соку, а он согласился, вот она пригласила его в комнате ее побыть и посмотреть плакаты популярных групп, и он согласился. И вот свершилось то, чего Тэа ждала, и чего добивалась. Впрочем, не она одна, но и он…

Ветер колыхал черную шторку, висящую на окне в комнате Тэа, занося внутрь городской запах. Тучи нависли над городом, кругом было мрачно. Тэа лежала в объятиях своей жертвы, впрочем, равно истинно можно сказать, что парень лежал, обнимая свою жертву. Они не говорили, а просто лежали. Какая-то тоска и скорбь овладела ее сердцем, и все ей казалось каким-то пустым, и думать обо всем ей было больно.

Дверь со скрипом отворилась и в комнату вошел, шатаясь и воняя, отец. Увидев лежащих, он что-то злобно прокричал. Парень вскочил, оправдываясь, что он, мол, шкаф и стол пришел подвинуть, и уходит уже. Тэа вскочила, обвернув себя белой простынкой, уголки которой колыхал легкий ветерок, пробиравшийся в комнату. Испуганно смотрела на отца, и боль, и сожаление, и жалость, и ненависть перемешались в ней. Она сурово нахмурилась и принялась кричать. А отец прослезился, он стоял в проходе, шатаясь и бубня что-то про себя, и плакал. Пьяные слезы текли по лицу, спадая по бороде на пол. И называл он ее развратной, распутницей, с трудом выговаривая эти слова. Затем, он как будто бы собрался с мыслями и принялся, как мог, учить ее, что такое поведение не достойно приличной девушки. Что мать ее была такой же, что это разрушало их брак, и сердце его разбивало, и потому он пить начал, что мать была распутной женщиной. Такие злые слова о покойной матери больно ранили сердце Тэа, исполнившись жестокости, она схватила со стола учебник и бросила его в отца. Книга раскрылась в воздухе, шелестя страницами, отец не защищался, а лишь прижался к стене и наклонился слегка. Он стоял так, плакал и повторял: «Распутная, распутная». А Тэа бросала в него книги, и вообще все тяжелое, что сумела найти у себя на столе. Темные глаза будто бы стали черными абсолютно, гнев и ярость овладели ей. Парень – жертва, или охотник, – воспользовался ситуацией и сбежал. А Тэа сбросила с себя простынку в порыве гнева и принялась бить отца руками и ногами, чем могла, прямо так, как была – нагая… Вытолкнула его из комнаты, захлопнула дверь, упала на кровать и принялась реветь во весь голос. Отец в бессилии опустился на пол, спиной упираясь в дверь, так же плача, судорожно осматривая своими голубыми глазами, полными боли и тумана, побои на руках, что нанесла ему дочь его… Вскоре, когда и Тэа уже прекратила вопить, а лишь просто плакала еле слышно, он встал и уныло побрел к столу. Сел, грудью упершись в угол, взял бутылку и наполнил небольшой прозрачный стакан кисло-сладкой, пьянящей жидкостью. Он посмотрел на дверь в комнату своей дочери, прислушался к ее плачу и залпом опорожнил стакан…

Эта кисло-сладкая жидкость имела свой специфический запах – некая смесь запаха ржаного хлеба и запаха человеческого пота. Так же эта жидкость имела своё название – «Тишь», и кроме того пользовалась огромной популярностью среди жителей города. Особенно среди людей обремененных горем и усталостью, среди ищущих тишины в небытии или тумане пьяного угара. Со дня смерти жены, отец Тэа начал много пить этой жидкости. Сначала он выпивал понемногу перед сном, каждый вечер после работы. Потом стал напиваться по праздникам, затем и вовсе все свободное время был пьян, ища тишины и покоя от боли и тревоги бытия в сладком, но временном, небытии.

Больше книг на сайте – Knigoed.net

Тэа хорошо запомнила этот запах, запах многочисленных пьянок своего отца, усиленный запахом человеческого пота и грязи. Вечерами этот запах разносил по всей квартире сквозной ветерок, этот запах проникал и в комнату Тэа, и на кухню, и в зал – везде. И нельзя было укрыться от него, потому Тэа так же привыкла к нему, как и тьму квартиры полюбила. Вскоре к отцу ее зачастили друзья, которые по-сути приходили к нему ради одной цели – напиться. Они изображали радость, когда приходил, радость от того, что могут видеть друга. Отец же удивлялся, будто бы не ждал их, будто бы они давно не приходили. И он по-доброму укорял их, говоря: «Ну наконец-то зашли! Сколько лет, сколько лет.» А гости отвечали виновато, что, мол, дела у них, работа. И затем вся эта торжественная, полная вежливостей, церемония завершалась словами отца: «Ну! К столу, друзья, как говорится, чем богаты, тем и рады!». Сразу же начиналась пьянка. Жидкость быстро овладевала отцом Тэа и его друзьями, и уже через пол часа или час они шумели, кричали и смеялись. Шумели драками, кричали друг на друга, смеялись над пошлостями. Тэа закрывалась от них в комнате, надеясь на крепкую дверь, что она убережет ее от них. Какое-то странное чувство тревоги овладевало ей, когда собирались эти люди для пьянки.

Однажды это чувство тревоги оправдалось. Было уже заполночь, когда она осмелилась все-таки выйти из комнаты своей в гостиную, чтобы пройти на кухню. Она сделала это в надежде на то, что все пьяницы уже спят. Но один из них не спал, был он самым молодым из всей компании. Парень вскочил и устремился на Тэа, жадно оглядывая ее снизу вверх. А одета была Тэа уже по-домашнему, в одну свою черную длинную маячку, которую обыкновенно носила дома. Вид ее был особенно привлекателен для того парня, у которого жидкость повредила рассудок, что один был способен хоть как-то сдерживать его животные инстинкты. Парень устремился на Тэа и прижал ее к стене. Тэа вскрикнула, но все спали, а парень жадно мял ее, прижимал к стене все сильнее. Вонял он этой жидкостью и потом, и этот отвратный запах вызывал в Тэа жуткое отвращение, так же как и эти прикосновения, и вообще сам он. Она решительно и сильно оттолкнула его, схватила бутылку со столика и ударила ею по голове. И ни капли сострадания, ни капли жалости не почувствовала она в то мгновение. С тех пор она больше ни разу не вышла из комнаты во время пьянок отца.

Весь следующий день после того нападения Тэа была напугана, так что даже руки ее дрожали. Подруги в школе заметили это и решили спасти одноклассницу. Они окружили ее во время перерыва и принялись уговаривать вместе с ними попробовать кое-что новенькое. Это новенькое, как говорили они, должно успокоить ее, и принести много радости.

– Очередная таблетка? – усмехнулась Тэа, вспоминая о десятках легких наркотиков, которые ей предлагали эти подруги ранее. И она пробовала некоторые из них, и они не принесли так много радости, как обещали.

– Нет, – отвечала беленькая высокая девушка, – это что-то покруче!

– И что же? – Спрашивала Тэа.

– А пойдем с нами, мы попробуем. Что плохого в этом? Это такой кайф! Ты даже не представляешь. – Подруги убеждали ее словами некоторое время, рассказывали о собственном опыте, о своих собственных переживаниях, о том, сколько радости и счастья они получили от этих таблеток. Но это мало убеждало Тэа. Когда же подруги ее упомянули, что солист любимой группы Тэа, под впечатлением от этих таблеток написал некоторые свои песни, тогда Тэа сдалась.

– Когда? – Спросила она высокую беленькую девушку.

– Сегодня после уроков, мы соберемся у меня. Первую таблеточку я, – рассмеялась она, – подарю тебе.

– Идет, я с вами. – Ответила Тэа, и с этого согласия началось третье, что она помнила со своей школьной жизни – чувство безысходности.

Прозрачный пакетик словно бы вспыхнул в лучах полуденного солнца, что проникало острыми лучами в просторную розовую комнату, обнимало девушек, севших на полу возле розовой кровати. Розовые таблетки внутри пакетика вспыхнули розовым сиянием. Девушки возбужденно засуетились, стали чаще и громче дышать, некоторые громко смеяться, ожидая момента, когда они наконец смогут принять эти таблетки и ощутить нечто, напоминающее радость, ибо их реальная жизнь была пуста и безрадостна, словно пустыня, где солнце нещадно сушит сухой песок…

– Как оно действует? – Спросила Тэа. Ее несколько смутила атмосфера, царящая в комнате.

– Сейчас увидишь, – ответила ей беленькая и улыбнулась – На, проглоти ее! – Протянула таблетку на ладони. Тэа взяла маленькую розовую капсулу и проглотила. В первые несколько минут ничего не происходило, девушки так же проглотили свои таблетки, они так же весело обсуждали что-то. Но вот по всему телу пробежала дрожь, и еще раз, и еще раз. И она все усиливалась, приближаясь к голове, Тэа закрыла глаза, легла на пол и тихо сладко застонала. Ибо удовольствие, что словно бы волнами настигало ее, становилось все сильнее и сильнее, и какая-то странная, неописуемая сладость, проникла в каждый мускул, в каждую клетку тела. Тэа приоткрыла глаза и увидела, что с ее подругами происходит тоже самое. Беленькая принялась целоваться с одной из своих подруг, желая во что бы то ни стало усилить свою «радость», и вот они в объятиях друг друга целуются. Прошло еще несколько минут и Тэа уже не могла сдерживать крика, ибо так сильно было удовольствие, так сильна была сладость. И другие девушки, и она сама возопили от сладости. Тэа не могла просто лежать в одном положении, то и дело ворочалась на полу, вытягивая ноги и руки, и снова сжимаясь в позу эмбриона. А волны сладости все усиливались, становились все тяжелее и глубже… Слезы потекли по лицу Тэа, ибо она не могла сдержать и плача своего. И казалось ей все таким чудным, таким прелестным, таким радостным и сладостным. Каждое прикосновение к ее телу возбуждало новые волны удовольствия и дрожи…Так продолжалось около часа, и затем тело Тэа размякло, стало легким и невесомым. И самой Тэа стало как-то легко и свободно, а сознание погрузилось в приятную дремоту. Очнулась она только к вечеру, за окном уже темнело, подруги так же начали просыпаться. Тэа купила еще несколько таблеток у беленькой и отправилась домой.

Солнце уже давно скрылось за горизонтом, город наполнился вечерним мраком. Вот вектаб приземлился, группа уставших людей устремилась к его дверям, ругаясь друг на друга и злобно осматриваясь. Тэа среди них вошла в салон вектаба, села в кресло у окна и принялась рассматривать город через стекло. Вот вектаб приземлился, Тэа вышла, оплатив свой проезд. Небо к тому времени потемнело, вспыхнули несколько самых ярких звезд. И от чего-то грустно стало Тэа, печаль овладела сердцем. Она вернулась домой, отца не было, кухонный стол был завален грудой бутылок, пакетов и прочего мусора, что оставался обыкновенно после посиделок ее отца с друзьями. Тусклый свет с трудом освещал мрачную квартиру, Тэа ощутила слабость в теле, налила себе стакан чая и закрылась в своей комнате. Зажгла ночной светильник, теплый свет которого располагал ко сну. Потому выпив чай, Тэа легла в постель и уснула. А снилась ей радость, которая исчезала, словно пар и больше не было ее. Она выходила из черной комнаты своей много раз, каждый раз проваливаясь в бездну, оказываясь в результате на берегу огромного моря на солнечном пляже. Неутолимая сильная жажда мучает ее, язык настолько сухой, что ей даже говорить больно. Бежит к воде, падает перед ней и начинает языком хлебать соленую воду, которая не утоляет жажду, а только усиливает… И вот она проваливается в эту воду и тонет, захлебывается, пытается выплыть, но не может и погружается все глубже и глубже и снова оказывается в своей комнате у окна, и снова проваливается в бездну, и так много-много раз…

III

Проснулась Тэа от сильной дрожи и жажды, села, укуталась теплым одеялом. Жажда усилилась, сухость во рту вынудила встать через боль и пойти на кухню, чтобы выпить немного воды и ощутить во рту горечь. Время было ранее, солнце уже взошло над городом, а у двери на полу лежал отец. Дверь была приоткрыта, свежий сквозной ветерок гулял по комнатам. Отец лежал неподвижно, тяжело дышал, и казалось, что каждый его выдох наполняет комнату зловонием. Тэа толкнула его ногой в бок. Отец вздрогнул, приподнял слегка голову и пробубнил что-то.

– Вставай! Иди в кровать ложись… – Безразлично и холодно проговорила Тэа. Отец в ответ что-то пробубнил, с трудом встал и побрел к своей комнате.

Тэа не могла более уснуть, потому включила музыку, надела наушники и села за стол, раскрыла черный дневник и взяла ручку. И принялась она описывать свой сон, ту странную неутолимую жажду, и затем перешла к вчерашнему удовольствию, которое испытала, к той необычайной сладости и радости, которую ощутила. А затем отправилась в школу, и снова жизнь потекла однообразно и монотонно, словно река, несущая воды к бездне водопада.

Вскоре монотонность эта утомила ее. Тэа пришла со школы, а было время заключительных экзаменов и окончания школьной жизни, закрылась в комнате, включила музыку, села на мягкую кровать и достала пакетик с розовыми таблетками. Взяла одну из них в руку и ощутила в себе сильное влечение к этой таблетке, а точнее, к той радости и сладости, которые эта таблетка должна принести ей. Громко звучала музыка, теплый ветерок проникал в комнату через окно, занося внутрь сладкий аромат цветов, растущих на соседней крыше. Сердце, исполненное печали, молило об успокоении, душа, погрязшая в болоте уныния, тосковала о радости. И лишь в той таблетке видела Тэа радость свою, лишь в ней одной. И потому проглотила ее, легла, расслабила тело. И вновь ударили по ней волны удовольствия и сладости, и она снова провалилась в бездну. Очнулась вечером, голова болела, а тело мучила жажда.

Тэа осушила большой прозрачный графин и позвонила тому парню, которого соблазнила недавно и которого называла «своим», и делала это от части потому, что искала в отношениях с ним победы над одиночеством, от части потому, что так было модно и того от нее требовало общество. Приблизительно через час Тэа уже садилась на заднее сиденье мотонанта, обнимая «своего» парня крепко, чтобы не упасть во время полета. Она попросила его улететь за город, улететь на просторные желтые поля и остаться там до темноты. Парень радостно согласился, ибо он не считал себя «ее», но ее считал «своей» и потому ожидал от этой прогулки удовлетворения плотских желаний. Тэа же погрузилась в странные размышления о свободе, наблюдая в полете как мелькают под ними небоскребы, их крыши, пики и башни, как город остается позади и как медленно приближается великий материк.

Вскоре приземлились у зеленого холма, усеянного маленькими белыми цветами, на вершине которого одиноко стояло древнее дерево, раскинув величественную крону над холмом. Холм окружала небольшая полянка, а за ней темной стеной стоял могучий древний лес. Тэа села под деревом и устремила взор в сторону моря, чтобы видеть как в небе над ним загораются цветные полосы – оранжевые, розовые и фиолетовые. Это вечернее солнце садилось, окрашивая облака цветами покоя. Парень сел рядом, обнял Тэа, и принялся расспрашивать о всяком, о важном и неважном. Впрочем, более о всяких мелочах и глупостях, медленно подводя к мыслям о плотской близости.

– Нет, не сегодня… – Грустно и твердо ответила ему Тэа, посмотрела в глаза. – Просто, давай посидим и посмотрим на небо… – Попросила она и прижалась к нему.

А ночь тем временем укрыла землю тишиной и покоем. Немного похолодало, хотя ветер совсем исчез. Тэа смотрела в небо с восторгом и печалью. Вдали над лесом небо горело оранжевым – это город боролся с ночью и тьмой, освещая все светом бесчисленных окон в домах, лишенных радости и преисполненных боли. И невидимая рука рассыпала по небу звезды, точно дивные алмазы на черный бархат. И звезд становилось все больше, и все сильнее трепетало сердце Тэа, исполняясь восторгом и страхом. «О, что за красота, что за прекрасное небо!» – думала она, и тут же сердце пронзал ужас, рождаемый мыслью о Том, Кто сотворил это небо и эти звезды. Душа ее искала свободы от этого страха, искала свободы от этого постоянного неутолимого чувства голода по настоящей радости. Тэа посмотрела на «своего» парня, рассмотрела внимательнее его лицо, скрытое во мраке, она ждала, она искала, быть может, в нем она найдет тот покой? Но нет, все пусто, и это небо – пусто, и эта ночь… И все величие небес свернулось рулоном перед ней, свернулось и сжалось до одной маленькой розовой таблетки. И снова только в ней она видела радость, лишь в ней одной она увидела свой покой.

Дома Тэа приняла еще одну таблетку…И снова тело волны удовольствия понесли в бездну, и сладко до боли, и горько до слез. Душа на миг ощутила покой, а затем снова погрузилась в печаль и тоску. И даже эта таблетка не смогла утолить страшный голод. Ибо душа алкала настоящей радости…