Текст книги "Дети из Буллербю"

Автор книги: Астрид Линдгрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Давай привяжем ее, – придумала я.

Мы взяли толстый шнурок и привязали ее к тележке. Но раз теперь она не могла стоять и кричать «ай, ай!>, то начала громко реветь на всю округу. Улле прибежал из хлева и спросил:

– Что вы делаете? Никак вы бьете ее?

– Еще чего выдумал, дурак! – ответила я. – Мы говорим с ней ласково и приветливо.

– Правильно, – ответил Улле, – так и надо. Позволяйте ей делать всё, что хочет, тогда она не будет плакать.

Ясное дело, Улле лучше знал, как обращаться с его сестрой. И мы позволили Черстин стоять в тележке и сколько угодно кричать «ай, ай!». Я тянула тележку, а Анна бежала рядом и поднимала Черстин каждый раз, когда она падала.

Но тут мы подкатили к глубокой канаве. Черстин увидела это и вылезла из тележки.

– Посмотрим, что она станет делать, – сказала Анна.

И тут мы увидели! Чудные все-таки малыши! Можно подумать, что они не умеют быстро бегать, ведь ножки у них маленькие. Но это вовсе не правда. Когда захочет, малышка побежит быстрее кролика. Во всяком случае, наша Черстин. Она сказала «ай, ай!» и, не успели мы и глазом моргнуть, как она помчалась прямо к канаве, споткнулась и свалилась в воду вниз головой. Правда, Улле сказал, что ей нужно позволять всё, что захочет. Может, она и хотела лежать в канаве, но мы всё же решили вытащить ее оттуда. Она промокла насквозь, кричала и смотрела на нас со злостью, будто это мы были виноваты, что она влетела в канаву. Но мы стали с ней говорить ласково и приветливо, посадили в тележку и повезли домой переодеваться. Она ревела всю дорогу. Увидев мокрую Черстин, Улле сильно разозлился.

– Вы что это делаете? – закричал он. – Никак вы хотели утопить ее?

Тогда Анна сказала, что он должен разговаривать с нами ласково и приветливо, потому что мы тоже дети.

Улле помог нам найти одежду Черстин, чтобы переодеть ее. А потом ему снова надо было бежать в хлев.

– Посадите ее на скамеечку и переоденьте, – велел Улле перед тем, как идти в хлев.

Интересно, пробовал ли он сам сажать ее когда-нибудь? Хотела бы я посмотреть, как он это делает. Мы с Анной изо всех сил старались усадить ее, но ничего не получалось. Она выпрямилась, как палка, и орала на чем свет стоит, но не садилась.

– Глупая девчонка, – начала я, но вспомнила, что так нельзя говорить с маленькими детьми.

Хотя Черстин не желала садиться, пришлось всё равно надеть на нее сухую одежду. Я держала ее за руки, а Анна пыталась ее одеть. Черстин продолжала орать и выскальзывала, как угорь, извивалась туда-сюда. Мы одевали ее целых полчаса. А потом уселись, усталые, отдохнуть. А Черстин перестала кричать, сказала «ай, ай!», заползла под стол и напустила там маленькую лужицу. Потом поднялась и сдернула клеенку, отчего кофейные чашки упали и разбились.

– Вредная девчонка, – сказала ласково и приветливо Анна.

Она вытерла лужицу под столом и собрала осколки, а я сняла с Черстин мокрые штанишки. Пока я искала сухие, Черстин успела шмыгнуть во двор. Я догнала ее на полдороге к хлеву. Тут Улле высунул голову, приоткрыв дверь хлева.

– Вы что, спятили? – крикнул он. – Позволяете Черстин бегать без штанов!

– Представь себе, что не позволяем! – ответила Анна. – Она не спросила нашего позволения, если хочешь знать!

Мы потащили Черстин в дом и надели на нее сухие штанишки. А она опять виляла туда-сюда и орала во все горло.

– Да-вай… стой… спо-кой-но… будь… добра, – сказала Анна почти ласково и приветливо, но не совсем.

Мы надели на Черстин самое нарядное платье, потому что другого Улле не нашел. Платье было очень красивое, с маленькими складками и оборочками.

– Береги это платье, – велела я ей, хотя она не понимает, что ей говорят.

– Ай, ай! – ответила она и тут же, подбежав к плите, посадила на платье большое пятно сажи.

Мы отчистили пятно как умели, хотя оно не совсем сошло. А Черстин решила, что мы с ней играем.

– Уже двенадцать часов, – вдруг сказала Анна. – Пора кормить Черстин.

И мы поспешили подогреть шпинат в кастрюльке, стоявшей на плите. Я взяла Черстин на руки, а Анна стала кормить ее. Черстин ела так хорошо и так широко разевала ротик, что Анна сказала:

– Все-таки она очень хорошая малышка.

Тут Черстин сказала «ай, ай!» и поддала рукой ложку. Весь шпинат залепил мне глаза.

Анна захохотала и уронила тарелку. А я немножко рассердилась на нее. Черстин тоже смеялась, хотя и не понимала, над чем Анна смеется. Наверно, Черстин думала, что залепить человеку глаза шпинатом – ничего особенного.

Потом она вдруг расхотела есть. Сжала губы и каждый раз отталкивала ложку, так что половина шпината оказалась на платье. Мы стали поить ее соком из чашки, и половина сока пролилась на платье. И платье стало не белое, а зеленое с красным, белого осталось только чуть-чуть в разных местах. Там, где ей не удалось заляпать его шпинатом и залить соком.

– Меня только одно радует, – сказала Анна, – что эта девчонка сейчас ляжет спать.

– Да, я тоже этому рада, – согласилась я.

Мы с трудом снова стащили с нее одежду и напялили на нее ночную сорочку. Мы ужасно устали, пока наконец справились с этим.

– Если кому-то нужен сейчас мертвый час, так это нам, – сказала я Анне.

Мы уложили Черстин в постель в комнате рядом с кухней, вышли и закрыли дверь. И тут Черстин завопила как сумасшедшая. Мы попробовали делать вид, что не слышим, но она ревела все громче и громче. Под конец Анна сунула голову в комнату и сказала:

– Замолчи, противная малявка!

Понятно, с маленькими детьми нужно говорить ласково и приветливо. Но иногда это никак не получается. Хотя в газете и было написано, что дети будут упрямыми и злыми, если на них рычат. Вот и с Черстин так получилось. Она орала пуще прежнего. Мы обе вошли к ней. Она обрадовалась, встала в кроватке, стала не переставая прыгать и кричать «ай, ай!». Она просунула между перекладинами кровати свою маленькую ручку, похлопала меня и приложила свою щечку к моей щеке.

– Какая она все-таки славненькая, – сказала я.

Тут Черстин укусила меня за щеку. Да так, что у меня два дня была царапина.

Мы уложили ее в постель и укрыли хорошенько одеялом. Но она в одну секунду начала сучить ногами и сбросила его. Она сбрасывала одеяло раз десять. И мы перестали ее укрывать, а просто сказали: «Закрывай глазки и спи, Черстин» – и ушли. А Черстин снова подняла вой.

– Нет уж, хватит с нас, – сказала Анна. – Пусть себе ревет!

Мы уселись за кухонным столом и попробовали разговаривать, но никак не смогли. Черстин ревела всё громче и громче. Мы даже вспотели от ее рева. Иногда она на несколько секунд замолкала. Но, видно, только для того, чтобы набрать воздуха и реветь еще громче. И вдруг она все-таки замолчала.

– Вот хорошо! – воскликнула я. – Наконец-то она уснула.

Мы с Анной взяли фишки и сели играть в лото. Нам было очень даже весело.

– Малявки должны всё время лежать в кровати, – сказала Анна. – Тогда, по крайней мере, знаешь, где они есть.

И тут из комнаты, где лежала Черстин, послышались какие-то странные звуки. Так бормочет маленький ребенок, когда он занят чем-то интересным.

– Нет, это уже слишком! – рассердилась я. – Неужели эта девчонка еще не спит?

Мы тихонько подкрались к двери и поглядели в замочную скважину. Мы увидели кроватку Черстин. Но Черстин там не было. Кровать была пуста. Мы ворвались в комнату. Догадайтесь, где была Черстин? Она сидела в только что выбеленном и нарядном открытом очаге с баночкой сапожного крема в руках. Очаг этот был белым до того, как Черстин в него забралась. Девочка была с ног до головы измазана сапожным кремом. Только кое-где на ней белели пятна мела. Этим гуталином у нее были выпачканы волосы, рубашка, и пальцы ног были черны, как у негритенка. Крем был размазан и по всему очагу. Видно, дядя Нильс стоял возле очага и чистил ботинки перед тем, как поехать в гости, и забыл закрыть крышкой баночку с кремом.

– Ай, ай! – крикнула Черстин, увидев нас.

– А что в газете было написано, можно ли драть маленьких детей? – спросила я.

– Ничего я не помню, – ответила Анна. – У меня голова кругом идет.

Черстин встала на ноги, вылезла из очага и хотела похлопать Анну, но та со злостью заорала на нее изо всех сил:

– Стой там, где стоишь, противная малявка!

Но стоять Черстин не пожелала. Не послушав, она помчалась к Анне и похлопала ее, измазав ей все лицо гуталином. Тут я засмеялась так же весело, как Анна смеялась, когда Черстин залепила мне глаза шпинатом.

– Тетя Лиса подумает, что мы обменяли Черстин на негритенка, – сказала я, когда перестала смеяться.

Мы не знали, как нам смыть сапожный крем, и решили посоветоваться с Бриттой. Анна была уже всё равно измазана и потому осталась и держала Черстин возле очага. А я побежала к Бритте.

Когда я рассказала ей о том, что сделала Черстин, Бритта ответила:

– Барахло вы, а не няньки!

Потом она высморкалась, повернулась к стенке и сказала, что больна и понятия не имеет, чем смывают сапожный крем.

В это время пришел из хлева Улле. Он просто озверел при виде Черстин.

– Вы что, спятили? – заорал он. – Никак вы выкрасили ее в черный цвет?

Я пыталась объяснить ему, что мы не виноваты. Но Улле страшно разозлился. Он сказал, что закон должен запрещать таким, как мы, нянчить детей. Что мы уж, во всяком случае, можем искать себе другого ребенка для тренировки.

Мы все трое согрели воду в котле, вынесли его во двор на траву и вывели туда Черстин. Она оставила на полу маленькие хорошенькие черные следы. Мы запихали ее в котел и хорошенько отскоблили с нее всю грязь. Голову мы ей тоже вымыли. Немножко мыла попало ей в глаза. Тут она завизжала на всю Буллербю. Прибежали Буссе и Лассе узнать, не режем ли мы поросят.

– Нет, – ответил Улле. – Это просто две замечательные няньки упражняются. Это у них тренировка по уходу за детьми.

Весь сапожный крем нам все-таки смыть не удалось. Когда мы кончили надраивать Черстин губкой и вытерли ее, тело у нее стало какого-то странного серого цвета. И все-таки она повеселела. Черстин бегала по траве голенькая и кричала «ай, ай!» и хохотала так, что видны были все похожие на рисинки зубы. А Улле сказал:

– Какая хорошенькая эта малявка!

Мы решили, что серая краска с нее понемногу сойдет и под ней снова покажется розовая кожица.

– Пожалуй, где-нибудь к Рождеству, – сказал Лассе.

Потом Улле уложил Черстин в постель. И она вовсе не противилась, а засунула большой палец в рот и сразу же уснула.

– Вот как надо обращаться с детьми, – сказал Улле и пошел кормить поросят.

А мы с Анной сели на кухонной лесенке отдохнуть.

– Бедная тетя Лиса, ведь у нее такая жизнь каждый день, – вздохнула я.

– Знаешь, что я думаю, – сказала Анна. – Я думаю, что в газете всё наврали. Какая разница, как говорить с маленькими детьми. Хоть ласково и приветливо говори с ними, хоть рычи на них, всё равно они делают всё, что хотят.

Мы немного помолчали.

– Анна, а ты будешь няней, когда вырастешь? – спросила я под конец.

– Может быть, – ответила Анна задумчиво.

И, глядя куда-то поверх крыши хлева, она добавила:

– А вообще-то, я даже не знаю…

Мы ловим раков

В глубине леса есть озеро, которое называется Ноккен. Купаться в нем нельзя, потому что на дне его много ила. Но там можно ловить раков. Ой, до чего же там много раков! Лассе говорит, что во всей Швеции нет другого такого озера, где было бы полным-полно раков.

Иногда Анна говорит мне:

– Ха-ха! Норргорденское озеро только мое! А у тебя, бедняжка, озера нет!

А я отвечаю ей:

– А вот и есть! Разве Ноккен не озеро?

– Ха-ха! Это вовсе не твое озеро, а всех, кто живет в Буллербю. Оно такое же твое, как и мое. Ха-ха! Значит, у меня есть целых два озера!

Тогда я сержусь на нее и в этот день больше с ней не играю. Но на другой день мы миримся и решаем, что это вовсе не важно. Ведь мы всё равно купаемся в Норргорденском озере и ловим раков в Ноккене. Никому, кроме нас, кто живет в Буллербю, ловить раков там не разрешается. По-моему, это хорошо.

Ловить раков мы начинаем в августе. День, когда мы начинаем ловлю, почти такой же замечательный, как Рождественский вечер. Потому что в этот день все дети из Буллербю, понятно, кроме Черстин, отправляются к Ноккену вместе с папой, дядей Нильсом и дядей Эриком. Вечером мы ставим ловушки и строим шалаши в лесу. Ночь спим в шалашах, а утром встаем рано-рано и проверяем ловушки. Самое интересное – это ночевать в лесу. Ноккен находится далеко от Буллербю, и дорога туда плохая. И папа говорит, что возвращаться домой, чтобы поспать час-другой, не стоит. Как хорошо, что Ноккен так далеко от нас в глухом лесу! А иначе мама обязательно велела бы нам вернуться домой и спать в своих постелях.

– Я боюсь, что дети простудятся, – говорит мама всякий раз.

– Ерунда! – отвечает папа.

Он сказал так и в этом году. И мы отправились в лес. До Ноккена надо идти больше полумили^[21] лесом по узенькой извилистой тропинке. Нам приходится нести тяжелую ношу: ловушки для раков, одеяла, рюкзаки, набитые всякой всячиной. Если устанешь, хныкать нельзя. А то папа скажет, что того, кто устает, нечего брать ловить раков и ночевать в лесу.

Как только мы пришли к озеру, сразу побежали поглядеть, сохранилось ли что-нибудь от прошлогодних шалашей. Но от них осталось лишь немного засохших можжевеловых веток и мусор, который мы тут же убрали. У Бритты, Анны и меня был шалаш под большой елкой. Ветки у нее свешиваются почти до земли. Папа и дядя Эрик рубят для нас можжевеловые ветки. Мы прислоняем их к стволу ели и оставляем только одну дыру, через которую влезаем в шалаш. Внутри мы стелем на землю много еловых веток, чтобы спать на них.

Построив свой шалаш, мы пошли поглядеть, как устроились мальчики. Они всегда ночуют в расселине скалы. Наверх вместо крыши они кладут ветки, а спать ложатся тоже на еловом лапнике.

– Хорошо, если бы девчонки не совали нос к нам в шалаш, – сказал Лассе, когда мы вошли к ним.

– Пожалуйста! – ответила Бритта. – Между прочим, наш шалаш намного лучше этой тесной дыры.

Тогда Лассе, Буссе и Улле засмеялись и сказали, что им жаль нас, потому что мы понятия не имеем о том, как надо строить шалаш. Не успели мы придумать, что им ответить, как дядя Нильс крикнул, чтобы мы пришли и помогли ему чинить ловушки на раков. Эти ловушки сделаны из проволоки, это такие клетки. И каждый год нам приходится их немножко чинить. То в одной, то в другой находим большие дырки. Их нужно заделывать, а то раки могут вылезти.

Мы сидели на камнях, чинили ловушки шнурками и весело болтали. Солнце уже садилось, и у озера было так красиво и тихо. Ну конечно, когда мы молчали.

– Красивое озеро Ноккен, – сказал папа.

Дядя Эрик вычерпывал воду из двух старых лодок, которые мы оставляли у озера. В них скопилось много воды. Дядя Нильс и папа насаживали в ловушки приманку. Когда все было готово, мы сели в лодки, поплыли и стали ставить ловушки вдоль берегов. У нас есть свои места, где мы каждый год ставим ловушки.

Когда мы объехали все озеро и расставили клетки-ловушки, уже начало смеркаться. Я ущипнула Анну за руку и сказала:

– Это почти что интереснее, чем Рождественский вечер.

И она со мной согласилась. Ведь когда стемнело, папа, как всегда, зажег костер на камнях у берега. А мы все уселись вокруг костра, достали свои термосы и стали пить горячий шоколад с бутербродами. Свет костра падал на воду, и казалось, будто озеро тоже горит. В лесу было совсем темно и тихо. И Лассе сказал:

– Я слышу, как тролли на мягких лапах крадутся в темноте между деревьями.

Мы с Анной испугались, хотя Анна сказала:

– Вот еще! Никаких троллей не бывает!

Но мы все-таки прислушались, не крадутся ли в темноте тролли на мягких лапах. Но ничего не услышали и сказали об этом Лассе.

– Еще бы! У них такие лохматые лапы, – ответил Лассе. – Они ступают так тихо, стоят за деревьями и пялят на нас глаза.

– Вот еще! И вовсе они не пялятся на нас.

– А вот и пялятся! Весь лес полон троллиных глаз, которые сейчас таращатся на нас. Но подойти к нам они не смеют, боятся огня.

Тут папа сказал, чтобы Лассе перестал пугать маленьких девочек глупыми россказнями. Он подбросил веток в огонь, и он вспыхнул так ярко и красиво. Я не верю, что на свете есть тролли. Но на всякий случай забралась к папе на колени, а Анна села на колени к дяде Эрику. И дядя Эрик посвистел для нас. Он очень хорошо умеет свистеть, когда захочет. Как птица.

И я подумала: «Если и в самом деле в лесу есть тролли, то они сейчас, наверно, удивляются, зачем мы сидим здесь у огня среди ночи и слушаем, как дядя Эрик свистит».

И еще дядя Нильс, папа и дядя Эрик рассказывали всякие истории. А мы смеялись, потому что это были очень смешные истории. Лассе, Буссе и Улле взяли карманные фонарики и пошли на берег поискать раков. И принесли в жестяной банке двадцать три штуки. Лассе сказал Буссе и Улле:

– Если девчонки будут вести себя как люди, мы завтра вечером угостим их раками.

– Да, но только смотря по их поведению.

– Точно, если они будут очень хорошо себя вести, – добавил Улле.

Когда костер догорел, дядя Эрик сказал, что пора спать. У наших пап шалаша не было. Они легли возле потухшего костра и завернулись в одеяла. Анна, Бритта и я залезли в свой шалаш под елкой. Мы тоже завернулись в одеяла и собрались спать. И тут мы услышали, как кто-то крадется неподалеку от шалаша. И я крикнула:

– Кто там?

– Тролль! – ответил Лассе страшным голосом. Мы поглядели в щелочки между ветками и увидели мальчишек. Они светили фонариками и сказали, что хотят посмотреть на наш шалаш. Потом они влезли к нам один за другим. В шалаше было тесно, но всем хватило места. Мальчики сказали, что шалаш у нас ничего себе, хотя у них, ясное дело, лучше. Потом они снова вылезли, и Лассе сказал:

– Да, шалаш у вас подходящий! Но от троллей он вас не спасет!

Мальчишки ушли, а мы попытались заснуть. Сначала мы немножко поболтали, но, когда лежишь ночью в лесу, разговаривать как-то страшновато. Кажется, будто кто-то стоит в темноте и слушает.

Я думаю, Бритта и Анна заснули намного раньше меня. Я лежала и слушала, как шумит лес. Он шумел тихонько. А еще волны бились о берег медленно-медленно. Все это было так удивительно. И я не знала, весело мне или печально. Я лежала и пробовала догадаться, весело мне или грустно, но не смогла. Видно, потому, что, когда спишь в лесу, становишься какой-то чудной.

Папа разбудил нас в четыре утра. И я обрадовалась, хотя дрожала от холода, как собачонка. Солнышко уже светило. Мы вылезли из шалаша, помахали руками, чтобы согреться, и папа напоил нас горячим шоколадом. На озере еще лежал туман, но скоро он рассеялся. Мы с папой, Лассе и Буссе сели в одну лодку, дядя Эрик, дядя Нильс, Улле, Бритта и Анна в другую. И все мы поплыли забирать ловушки.

Мне жаль всех людей, которые никогда не сидели в лодке в четыре утра и не собирали ловушки на раков.

Почти во всех ловушках было полно раков. Буссе и Лассе запросто берут раков в руки. А я не смею. Буссе взял одного рака и стал его разглядывать. Потом вдруг ни с того ни с сего отпустил его в воду.

– Ты что, спятил? – крикнул Лассе. – С какой это стати ты бросаешь раков в озеро?

– У него были такие печальные глаза, – ответил Буссе.

– Ну и дурак! – рассердился Лассе. – Теперь он ползает по дну и рассказывает про нас другим ракам. И нам больше их не поймать в этом году. Зачем ты его отпустил?

– Он так печально смотрел на меня, – повторил Буссе.

Но тут подошла вторая лодка, и мы крикнули Улле, Бритте и Анне:

– Много раков наловили?

– Почти полную лодку! – ответил Улле.

Потом мы поплыли назад, к своему лагерю, выложили раков в две большие бельевые корзины с крышками, упаковали все свои вещи и отправились домой, в Буллербю. Трава была мокрой от росы, висевшая на ветках паутина сверкала, как бриллиантовая. Ноги у меня промокли. Я была сонная, голодная и ужасно-преужасно довольная. Ведь так интересно идти гуськом по тропинке и нести так много раков. Дядя Эрик насвистывал, а мы пели:

Пошел на охоту охотник,

зеленою рощей он шел.

Вдруг Лассе закричал:

– А я вижу дым Буллербю!

И мы все увидели дымок, поднимающийся над лесом. Дым трех труб. Мы поняли, что в Норргордене, Сёргордене и Меллангордене уже все проснулись. Мы прошли еще немного и увидели Буллербю. Солнце светило в окна, и деревня наша была такой красивой!

– Мне жаль людей, которым негде жить, – сказала я Анне.

– А мне жаль тех, кто живет не в Буллербю, – ответила Анна.

Дедушка уже проснулся и сидел под вязом, который растет на лужайке Норргордена. Услышав, что мы пришли, он крикнул нам:

– Есть нынче раки в Ноккене?

А дядя Эрик ответил, что раков там тьма-тьмущая и что дедушка такого еще не видел.

Но дедушка сказал:

– Охо-хо, хо-хо! Да я на своем веку этих раков в Ноккене пропасть переловил.

Мы уселись на траве рядом с дедушкой и рассказали ему, как там было интересно. А Лассе открыл жестяную банку, где были раки мальчиков, и дал дедушке послушать раков. Когда раки ползают в банке, слышится звук, похожий на «клирр, клирр». Дедушка был доволен, он засмеялся и сказал:

– Да, я слышу, что это раки ползают, знакомые звуки!

А Лассе спросил:

– Дедушка, можно мы устроим у тебя сегодня ужин с раками?

– Охо-хо, хо-хо, конечно можно, – ответил дедушка.

ДЕТИ С УЛИЦЫ БУЗОТЕРОВ

Лотта – она еще такой ребенок!

ой брат – его зовут Юнасом, а я – меня зовут Марией, а нашу маленькую сестренку – Лоттой. Ей – Лотте – всего лишь чуточку больше трех лет. Папа говорит, что, пока в доме не появились дети, было совершенно спокойно. А потом стало так шумно.

Мой брат – он родился раньше меня. И папа говорит, что в доме стало грохотать почти сразу же, лишь только Юнас вырос так, что смог колотить погремушкой по краю кровати утром в воскресенье, когда папе хотелось спать. А потом Юнас гремел все сильнее и сильнее. И поэтому папа прозвал его Стур-Скрель, что значит Большой Гром. Мне он дал прозвище Лиль-Скрель – Малый Гром, хотя я, во всяком случае, грохочу не так часто, как Юнас. Иногда я долго-долго сижу совсем тихо. Потом в доме появилась еще одна девочка, и это была Лотта. Ее, не знаю почему, папа называет Лилла Скролан, что значит – Маленькая Гроза. Мама зовет нас: Юнас, Мария и Лотта – так, как нас зовут. Хотя она иногда, так же как Юнас и Лотта, называет меня Миа Марией. Мы живем в доме желтого цвета на маленькой улице, которая называется Крукмакаргатан – улица Горшечников.

– Может, в незапамятные времена тут и жили горшечники, но теперь тут живут одни бузотеры, – говорит папа, – давайте переименуем нашу улицу в Брокмакаргатан, то есть в улицу Бузотеров.

Лотта сердится, что она не такая большая, как Юнас и я. Юнасу и мне разрешают ходить совершенно одним даже до самого рынка, а Лотте не разрешают. Юнас и я ходим на рынок по субботам и покупаем карамельки у старушек-карамельщиц, которые там торгуют. Но мы приносим домой конфеты и Лотте, а как же иначе!

Один раз в субботу шел такой ужасный дождь, что мы почти не могли пойти на рынок. Но мы взяли папин большой зонтик и все равно пошли, и купили красных карамелек. Домой мы шли под зонтиком и ели карамельки, и нам было очень весело. Но Лотта даже ни разу не вышла во двор, потому что шел такой ужасный дождь.

– А зачем на свете дождь? – спросила Лотта.

– Чтобы росли рожь и картошка, чтобы у нас была какая-нибудь еда, – ответила мама.

– А зачем тогда на рынке идет дождь? – спросил Юнас. – Это чтобы росли карамельки?

Когда мы вечером ложились спать, Юнас сказал мне:

– Знаешь, Миа Мария, когда мы поедем к бабушке и дедушке, мы не станем сажать морковки в нашем огороде, а посадим карамельки – это гораздо лучше.

– Да, хотя морковки – это лучше для зубов, – сказала я. – Но мы можем поливать их из моей зеленой лейки, я говорю о карамельках.

Я так обрадовалась, когда вспомнила про мою маленькую зеленую лейку, которая была за городом, у дедушки и бабушки. Она осталась на полке у них в погребе.

Мы всегда живем у дедушки и бабушки, когда лето.

Отгадайте, что сделала однажды Лотта у дедушки и бабушки?

За скотным двором есть большая навозная куча, где дядя Юханссон берет навоз и разбрасывает его на поля, чтобы все хорошо росло.

– А зачем навоз? – спросила Лотта.

И тогда папа ответил, что все будет хорошо расти, если удобрять почву навозом.

– Но ведь нужен и дождь, – сказала Лотта, так как вспомнила, верно, что говорила мама, когда в ту субботу так долго шел дождь.

– Именно так, Маленькая Гроза, – согласился папа.

А после обеда пошел дождь.

– Видел кто-нибудь Маленькую Грозу? – спросил папа.

Но мы не видели Лотту уже давно и начали ее искать.

Сначала мы искали ее повсюду в доме, во всех шкафах, но Маленькой Грозы там не было. И папа забеспокоился, потому что обещал маме присмотреть за ней. Под конец все мы – Юнас, и папа, и я – вышли из дому и стали искать: и на скотном дворе, и на сеновале, и повсюду. А потом мы пошли на скотный двор, и – подумать только! – там, под проливным дождем, посреди навозной кучи, стояла Лотта, вымокшая до нитки.

– Но, дорогая Маленькая Гроза, зачем ты тут стоишь? – спросил папа.

Тут Лотта заплакала и сказала:

– Потому что я хочу вырасти и стать такой же большой, как Юнас и Миа Мария!

Ну, наша Лотта – она еще такой ребенок!

Мы целыми днями играем

Мы с Юнасом играем и играем, мы целыми днями играем. Да, Лотте тоже разрешают остаться с нами, когда мы играем в такие игры, в которые с ней можно играть. Но иногда мы играем в морских разбойников, и тогда Лотта только мешает. Потому что она все время падает со стола, который мы превращаем в наш корабль. Но она кричит и все равно хочет быть с нами. На днях, когда мы играли в морских разбойников и нам от Лотты не было покоя, Юнас спросил:

– А ты, Лотта, знаешь, как играть в морских разбойников?

– Стоишь на столе и прыгаешь – вот тогда и будешь морским разбойником, – ответила Лотта.

– Да, но можно и по-другому, и это гораздо лучше, – сказал Юнас. – Лежишь на полу под кроватью совсем тихо…

– А зачем? – спросила Лотта.

– Ну… лежишь там и играешь в морскую разбойницу и все время повторяешь: «Больше еды! Больше еды!» Так делают морские разбойники, – сказал Юнас.

В конце концов Лотта поверила, что так морские разбойники и делают; она залезла под свою кроватку, легла и стала повторять:

– Больше еды! Больше еды!

А мы с Юнасом влезли на стол в детской и поплыли по морю; да, само собой, мы-то играли по-настоящему!

Лотта же все время лежала под своей кроваткой и повторяла: «Больше еды, больше еды, больше еды!» И нам даже казалось, что смотреть на нее гораздо веселее, чем быть морскими разбойниками.

– А сколько времени лежат морские разбойники под кроватью и повторяют: «Больше еды, больше еды»? – спросила наконец Лотта.

– До самого сочельника, – ответил Юнас.

Тут Лотта выползла из-под кровати, поднялась с пола и сказала:

– Не хочу быть морской разбойницей, потому что они – глупые.

Но иногда с Лоттой играть хорошо. Иногда мы играем, будто мы с Юнасом – ангелы-хранители, и тогда нам надо кого-нибудь охранять, и мы охраняем Лотту. Ей велено лежать в кроватке, а мы стоим рядом, и машем руками, и делаем вид, будто это крылья, которыми мы размахиваем, и мы летаем взад-вперед. Но Лотта вовсе не считает, что это веселая игра, потому что ей велено только лежать спокойно. И если подумать хорошенько, то для нее ведь это почти все равно что играть в морскую разбойницу. Правда, тогда она лежит под кроваткой и повторяет: «Больше еды! Больше еды!» – но в остальном все то же самое.

Еще мы играем в больницу. Тогда Юнас – доктор, а я – медицинская сестра, а Лотта – больной ребенок, лежащий в своей кроватке.

– Не хочу лежать в кроватке, – сказала Лотта, когда мы в последний раз просили ее, чтоб она была больным ребенком. – Я хочу быть доктором и сунуть ложку в рот Миа Марии.

– Ты не можешь быть доктором, – сказал Юнас, – потому что не умеешь выписывать рецефт.

– Чего-чего я не умею выписывать? – спросила Лотта.

– Рецефт. Такой, какой выписывает доктор, когда надо лечить больного ребенка, – говорит Юнас.

Юнас умеет писать печатными буквами, хотя еще и не ходит в школу. И еще он умеет читать.

В конце концов мы заставляем Лотту лечь в кроватку и быть больным ребенком, хотя она этого и не хочет.

– Ну, как у нас дела? – спрашивает Юнас точь-в-точь как дядя доктор, который приходит к нам, когда мы больны и у нас корь.

– Больше еды, больше еды, больше еды, – повторяет Лотта. – Я все равно играю в морскую разбойницу, – говорит она.

– Ой, какая же ты дурочка! – кричит Юнас. – Перестань сейчас же, а не то мы с тобой не играем, раз ты такая дурочка!

И тогда Лотта согласилась стать больным ребенком, и мы поставили ей на руку компресс, а Юнас приложил ей к грудке большую катушку ниток и услышал через катушку, что у нее ужасно болит грудка. Он сунул ей в рот ложку и увидел, что и горлышко у нее тоже болит.

– Придется делать укол, – сказал Юнас.

Один раз, когда он был болен, доктор сделал ему в руку укол, чтобы он поправился, потому-то он хотел сделать укол и Лотте. Он взял штопальную иглу, и мы сделали вид, будто это такой же шприц, какой бывает у докторов.

Но Лотта не хотела никаких уколов. Она брыкалась и кричала:

– Не смейте меня колоть!

– Ах ты, дряньчужка, мы ведь только понарошку, — сказал Юнас. – Мы не будем тебя колоть взаправду, понимаешь?!

– Все равно не хочу, чтобы меня кололи! – орала Лотта так, что мы почти уже не могли играть в больницу.

– Все равно я выпишу рецефт! – заявил Юнас.

И, усевшись к столу, стал писать синим мелком на бумаге. Он писал печатными буквами, но я не могла прочитать его рецефт. Посмотрите, как выглядит эта бумажка:

ЗА БАЛЬНОЙ ДЕВАЧКАЙ НАДА ХАРАШО УХАЖИВАТЬ.

БАЛЬНОЙ ДЕВАЧКЕ НАДА СДЕЛАТЬ УКОЛ.

ДОКТОР ЮНАС МАЛЬМ

Мы с Юнасом считаем, что играть в больницу очень весело. Но Лотта так не считает.

Лотта упряма, как старая коза

Наш папа такой смешной! Когда он приходит домой из своей конторы, мы с Юнасом и Лоттой встречаем его в прихожей. И тогда папа хохочет и говорит:

– Ой, сколько у меня детей!

Один раз мы спрятались за плащами в прихожей и стояли там тихо-претихо, и тогда папа сказал маме:

– Почему в доме никакого грохота, что – дети заболели?

Тогда мы вылезли из-за плащей и захохотали.

И папа сказал:

– Ничего не бойтесь! Когда я возвращаюсь домой, пусть меня встречает гром и грохот, а не то я так волнуюсь!

Но большей частью волноваться ему не приходится.

Однажды два грузовика столкнулись друг с другом прямо перед нашим домом и раздался такой ужасный грохот, что Лотта проснулась, хотя только-только заснула. И спросила:

– А что сейчас натворил Юнас?

Видимо, она считает, что во всем мире весь гром и грохот – только от Юнаса.

Лотта – такая миленькая и у нее такие пухлые ножки! Юнас и я всегда целуем и обнимаем ее, но она этого не желает. Эта Лотта вообще многого не хочет. Она не желает принимать лекарство, хотя, когда она больна, ей это нужно. На прошлой неделе, когда Лотта кашляла, мама хотела, чтобы она приняла лекарство от кашля. Но Лотта только крепко сжала губки и покачала головкой.