Текст книги "Призмы"

Автор книги: Ашер Лод

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Я снова смотрю на портрет матери. Он увеличен с дореволюционной карточки. Косы и бархотка. Лев Толстой и непротивление злу насилием. Где бы ни жил галутный еврей, он живет в отпуску у насильственной смерти безоружным. Вопрос лишь в сроке

– выпадет ли ему самому или пощадит, чтобы выпасть детям и внукам. Так просто и чудовищно, что думать об этом нельзя и не думать невозможно.

У всех людей в мозгу достаточно тайных пружин – у еврея к ним добавлен еще и особый барометр. Хорошей погоды он не предсказывает. Стрелка находится в беспрерывном движении, порой вздрагивает, порой мечется. Особенно во снах. Но и наяву. В синагоге. На партсобрании. В месткоме. На заседании директоров акционерного общества. Еврейская душа вечно вздрагивает, а еврей вечно хорохорится. Вот и весь рецепт – после исчезновения шести миллионов. Дышавших воздухом того же двадцатого века, так же дрожавших, хорохорившихся, пока их не забили, как бешеных собак, не удушили, как крыс, не сожгли в печах передовой инженерной фирмы.

Не так давно и в моей голове сидел тот самый барометр, который никогда не предсказывает хорошей погоды. Помню, как и что он предсказывал по глазам дворника на лестничной клетке или по некоторым замечаниям двух нетрезвых трудящихся в трамвае. А также по некоторым намекам трезвейшей газетной передовицы. В Союзе ненастье принимало угрожающий характер. Если бежать – даже если позволят – то куда? В Америке светит солнце, и в Канаде тоже небо синее. Но, крутя глобус в поисках самого мягкого климата, я все время поглядывал на пятачок с отвратительной погодой. В Союзе мы все поглядываем и оглядываемся – кто с надеждой, кто с завистью, а кто и с едкой еврейской злобой – на Израиль. И на израильскую военщину. Из-за которой нам, евреям, и раньше не доверяли, а теперь и вовсе перестали.

Радио! Сигналы точного времени. Голос диктора. В десять часов утра наши солдаты с боем ворвались в здание ясель и убили террористов. Легко ранены четыре ребенка, все другие живы и невредимы.

Столько времени томили, и только тут как плотину провале Специальные выпуски один за другим. Рассказ заведующего хирургией в Хайфской больнице, куда дети доставлены санитарным вертолетом. Голоса матерей, чьи малыши в течение девяти часов находились в руках террористов. Голоса киббуцников, выбивших террористов из флигеля.

Не то в два, не то в три часа дня новое известие. При атаке ранено одиннадцать наших солдат. Ходивший в атаку военфельдшер не добежал до здания – убит.

Сразу не сказали. У нас тоже готовят население.

«Роце – Ло роце!»

В Иерусалиме вышла в превосходном издании книжка стихов, примечательная прежде всего возрастом поэтессы.

Поэтессе Галит Блум стукнуло целых девять лет.

Книжка освещает разные периоды ее творчества, правда, только за последние четыре года.

При всем уважении к молодому таланту должен сказать, что это литературное событие, отмеченное большой статьей в газете, проливает свет, главным образом, на взрослых. А в более широком плане – на исключительное место, которое занимает ребенок в сознании и особенно в подсознании израильтян.

Во-первых, ребенок у нас пользуется привилегиями до самого призывного возраста, когда мы уже бессильны его защитить. Во-вторых, у нас нет чужих детей. Чужими бывают только взрослые.

Коль скоро детей производят на свет родители, особенно у евреев с их отвращением к идее непорочного зачатия, от привилегий ребенка перепадает и молодоженам. Молодожены в Израиле – особая категория, как репатрианты или демобилизованные солдаты. Для молодоженов строят специальные дома, которые так и называются "дома молодоженов". Им дают увеличенные субсидии на покупку квартиры. Правда, при нынешних ценах на жилье, даже удешевленное, субсидия не решает проблемы. Никто не может понять, как им все-таки удается купить квартиру, даже сами молодожены, но факт остается фактом: квадратные метры на вес золота оказываются заселенными. Причем их заселяют еще до того, как дом подключат к электрической и водопроводной сети. Еще вместо газонов пустырь, а нетерпеливые счастливцы, приткнув свою малолитражку к незасыпанной яме, уже несут пожитки в дом, спотыкаясь на строительном мусоре. Молодой супруг раскраснелся, супруга наоборот, бледна: шутка сказать – они приступают к тому, что на иврите называется "ха-камат ха-мишпаха", дословно "сооружение семьи".

И они сооружают. "От пяти до семи гостиница наша "Отель Дантон" поднималась в воздух от стонов любви. В номерах орудовали мастера. Приехав во Францию с убеждением, что народ ее обессилел, я немало удивился этим трудам", – писал Бабель в рассказе "Улица Данте". Хоть на улице израильских молодоженов шесть-восемь этажей сборного железобетона в воздух не поднимаются, талии молоденьких жен полнеют не по дням, а по часам. Теперь предмет общего внимания – живот. За чужими животами следят с не меньшим интересом и участием, чем за своим.

На этом интересе кстати, зарабатывает целая отрасль индпошива. Беременность здесь не изображает из себя тощего аиста или постную капусту. Беременность здесь не только святое дело, но и физическая красота, ее не прячут, а наоборот, горделиво подчеркивают.

Одним словом, к тому моменту, когда на бывшем пустыре вокруг "дома молодоженов", приходит срок стричь первую травку, население его увеличивается вдвое. Предположив, что к следующей весне население дома увеличится вчетверо, вы не очень ошибетесь.

Внизу на террасах открывается постоянно действующий съезд детских колясок. Среди них, как сироты, бродят высокопородистые псы, внезапным и непонятным для себя образом лишившиеся прежнего уважения своих хозяев. Теперь уже вопрос не ъ том, как это дом не поднимается в воздух от стонов любви, а как это он не разлетается на куски от детского визга и крика. Кто может, съезжает подальше от новостройки, но никто никогда, ни при каких обстоятельствах, ребенку слова не скажет и не предъявит претензий его родителям.

После того, как ребенок впервые пролепечет слово "има", то есть "мама", он тут же освоит вопль: "роце"! или "ло роде!", то есть "хочу" или "не хочу". На эти два требования его детского превосходительства нет управы. Поучительные контрвопли родителей нисколько не помогают, ребенок все равно ни в чем не знает отказа. Ему улыбаются самые нежные тети и самые свирепые дяди, нищие и богачи, полицейские и воры. Культ ребенка начинается в момент его появления на свет, когда к родительнице, прямо в палату, дефилируют вслед за мужем все родственники и сослуживцы.

Израиль не смог оградить себя от самых тяжких видов преступности, но когда похитители убили мальчика, весь наш преступный мир немедленно и категорически заявил о своей непричастности к этому единственному случаю киднапа.

Не троньте ребенка.

А вот если вам хочется заработать на его родителях – пожалуйста. Откройте торговлю приданым для младенца или магазин детского платья – успех обеспечен, даже при отсутствии у вас всякого коммерческого таланта. Если же вам, наоборот, хочется выйти не в коммерсанты, а в писатели – тоже вперед! Накропайте детскую книжку. Ее оторвут с руками и ногами, даже если вам и не так повезет, как Иехуде Атласу. Первый же литературный опыт этого бородатого газетчика, издавшего детскую книжку, превратил его в автора бестселлера, который уже размножился через грампластинки, радиопередачи и театральные представления.

Другой журналист, Дан Альмагор, вечно лохматый за недостатком времени причесаться, нашел все-таки время возвести на Парнас ребенка своих знакомых – ту самую девятилетнюю поэтессу, которую теперь хвалят газеты. Это он отнес ее стихи не в какую-нибудь зачуханную лавчонку, а в фирму "Кетер", и это солиднейшее иерусалимское издательство сочло необходимым их напечатать.

Сборник назван по заглавию одного из стихотворений "Почему волнам не холодно?.." Мысль совсем не детская. Хотя в остальном Галит Блюм не старше своего возраста. Когда в типографии ей показали стопку ее книжек, она робко спросила, подарят ли ей одну из них. Галит не завопила "Ани рода!" только от огромного волнения. Ее фотография при очерке Дана Альмагора изображает самого что ни на есть нашего ребенка. Не обязательно поэта – но обязательно распустившего волосы метлой и усевшегося прямо на землю посреди улицы.

Для него книжки, про него книжки, и даже книжка, им самим написанная.

Ради него отчаянная погоня за бешено дорогими метрами жилплощади. Готовность не только вытерпеть все на свете, но и потерпеть от него самого.

Вот он, плод сильной любви и гордой беременности, предмет общенародного культа, подлинный герой извечной еврейской надежды, задумавшийся сейчас раньше времени над тем, почему волнам не холодно.

В честь влиятельного идола

Гремя ярмарочными хлопушками, разбрасывая карнавальные конфетти, старый добрый еврейский праздник Пурим велит всем иудеям в память о чудесном избавлении от гибели проводить два дня в году – 14-й и 15-й дни еврейского месяца адара – в сплошных пиршествах, вплоть до бесчувствия.

Буквально так: положено веселить себя вином в эти дни "ад де-ло яда", то есть до отупения. Напиться, что называется, в стельку.

Такая рекомендация содержится в талмудическом трактате, посвященном "Мегиллат Эстер" – свитку Эсфирь, где изложены события при дворе персидского царя Артаксеркса. Судя по изложению, на брагу при этом дворе налегали не хуже, чем при дворе Петра Великого. Не мне вам рассказывать, что евреи умеют держать фасон при всех дворах и, в случае надобности, проглотят и кубок большого орла.

Израильтяне избавлены от этой суровой необходимости, а заодно и от этой замечательной способности. А так как на Пурим всенародная попойка все-таки полагается, то вместо нее в Тель-Авиве устраивается безалкогольное опьянение шествием на манер карнавала в Рио-де-Жанейро. Даже название карнавала звучит по-южноамерикански – "Адлояда". Кто может узнать в этом якобы заморском слове древнюю еврейскую рекомендацию нахлестаться "ад де-ло яда"?

Впрочем, Пурим греет душу не столько "Адлоядой", сколько удовольствием, которое получает наша ребятня от своего традиционного маскарада и от приготовлений к нему. Как есть у израильских детей родная природа, так есть у нее и родные праздники. Дело не в том, что в Израиле нет такого ребенка, который на Пурим выскочил бы на улицу без маскарадного наряда, будь то мамина юбка или штаны старшего брата. Дело в том, что пуримское переодевание с школьными балами и детскими представлениями для него так же естественно и обязательно, как ковры распускающихся в эту пору анемон или как волны сладчайшего аромата, набегающие с апельсиновых плантаций в цвету.

Пурим в Израиле прежде всего детский праздник. Взрослые же получают свою долю развлечений в виде множества эстрадных программ на сценах, по радио и телевидению. Пресса посвящает празднику причитающиеся ему полосы. Не обошел его своим вниманием и д-р Исраэль Эльдад.

Эльдад историк по специальности и экстремист по убеждениям. Он примыкает к правым, но так, что правее его примкнуть уже никто не может. Легко догадаться, что Эльдад яростный ревнитель всего национального, еврейского, поэтому его статья вызвала удивление: он напустился на Пурим – национальный праздник.

Эльдад начинает исподволь. Сначала замечает, что в отличие от всех других еврейских священных текстов, в Книге Эсфири нет ни единого упоминания о Боге. Это, кстати, смущало еще древних переводчиков Библии, греческих монахов. Чтобы как-то спасти положение, они взяли фразу оригинала "В ту ночь у царя была бессонница" и перевели ее так: "В ту ночь Бог отнял сон у царя".

Однако Эльдада интересует не столько теология, сколько идеология. Он указывает, что в этой древней книге, ровеснице Иерусалимского храма, Эрец-Исраэль тоже ни разу не упоминается. Все события в "Мегилат Эстер" изображены с точки зрения еврея, проживающего не у себя на родине, а в галуте, в блистательных Сузах, столице Персидской империи. Для жителя этой столицы, господствовавшей, по свидетельству книги, над "ста двадцатью семью провинциями от Индии до Эфиопии", Эрец-Исраэль – жалкое захолустье.

Далее, говорит Эльдад, мы узнаем из книги имена двух главных ее героев. Первого зовут Мордехай сын Яира. Отец Мордехая, замечает Эльдад, еще не стыдился на персидской чужбине своего израильского имени, но сынок уже скрывает свое происхождение и называет себя Мордехаем в честь Мардука, влиятельнейшего бога-идола. Чего и ждать после этого от прелестной племянницы, которая была еврейской Хадассой, а стала персидской Эсфирью?..

Ладно, галутные имена, – продолжает Эльдад, – всего лишь слова, давайте посмотрим на дела. Ведь что в сущности происходит? А вот что: иудейские граждане империи спасаются от нюрнбергских законов и крематориев того времени только благодаря молниеносной государственной карьере соплеменника, Мордехая. А Мордехай делает карьеру, главным образом, благодаря интересу правителя империи к женским прелестям его, Мордехая, племянницы Эсфири.

Характернейшее явление, говорит Эльдад, евреи в диаспоре всегда уповают на своего советника при главном калифе, а то и на симпатии главного калифа к еврейской девице. Случается, что эти упования сбываются: евреев не жгут, не вешают и даже не ссылают в район белых медведей. Но стоит ли по этому случаю плясать, а грядущим поколениям – напиваться в стельку?..

А какой урок заключен в Книге Эсфири, уже не говорит, а с пеной у рта восклицает Эльдад. Может быть, Мордехай, сам едва спасшийся от петли, понял эфемерность еврейских карьер в галуте? Может, он счел за благо побыстрей репатриироваться на родину, сколь захолустной она ни была бы? Ничуть не бывало.

Мордехай с племянницей продолжают пировать в Сузах, а в Иерусалим, как в столицу остальных ста двадцати шести провинций, отписывают приказ ликовать по месту жительства. Вчера хотели повесить, сегодня вознесли, – да здравствует сладкая жизнь при главном калифе! Сузы исчезли – Иерусалим стоит. Но события, происходившие много тысяч лет тому назад, продолжают иметь место.

Сын халуца из ВПШ

Судьба еврея, особенно в двадцатом веке, сводится в общем виде к безнадежной попытке порвать с самим собой.

Еврей играет в прятки со своим Я, жонглируя укрытиями так ловко и с такой изобретательностью, как это делают только артисты так называемого оригинального жанра.

Смотрите, какая техника, следите внимательно за историей одной семьи, рассказанной в газете "Маарив".

Из Венгрии в Израиль репатриировался с женой и двумя детьми научный работник по имени Габриэль Бар-Шакед. В прошлом его фамилия была другой: он носил фамилию отца – Зикмунд. Отец, будапештский профессор истории, надо подчеркнуть, тоже не всегда был Зикмундом.

Настоящая фамилия профессора – Вейс. В двадцатых годах юный Вейс приехал в Палестину как халуц и член сионистской левой молодежной организации "Ха-шомер ха-цаир". В Палестине он работал на стройках, а также в киббуце Бет-Зера и женился на сестре ныне здравствующего иерусалимца, престарелого поэта-коммуниста Мордехая Ави-Шаула.

Связь с семьей коммуниста привлекла к Вейсу внимание английской полиции, и он с женой, покинув Палестину, вернулся в Будапешт. В войну Вейсы скрывались от немцев, избежали депортации и дождались освобождения Будапешта советскими войсками.

Как известно, после освобождения во всех странах новорожденного социалистического блока, за нехваткой преданных национальных кадров, вспыхнул поспешный роман советских властей с левонастроенными еврейскими интеллигентами на местах. Вейсы пошли круто в гору. Бывший халуц стал преподавателем Высшей партшколы в Будапеште. Его жена (сестра, как мы помним, иерусалимского коммуниста) получила пост заведующей сектором зарубежной печати в телеграфном агентстве Венгерской Народной Республики. Вейсы превратились в Зикмундов. Свежевыпеченных Зикмундов величал по имени-отчеству лично Матиас Ракоши, местный Сталин. Но как раз эти имена-отчества, которыми он их величал, слегка компрометировали безупречную арийскую фамилию, выглядывая из-под нее, как пейсы из-под буденовки.

То, что человек честно и преданно записывается в Ивановы, а ему вдруг напоминают, что он Абрам Моисеевич – этим читателя не удивишь. Известно: Абрам Моисеевич – пятно несмываемое. Ан, нет! Можно смыть. Доказано практикой соцстран на начальном этапе борьбы с религиозными предрассудками. Так, Зикмундам партия порекомендовала сходить в храм и окунуть сына-пионера в католики или в протестанты.

Словом, Вейсы, ставшие Зикмундами, застраховались сыном – пионером-протестантом. Его двоюродных братьев одновременно покропили в католики. Теперь уж можно было не бояться за свое место и не сомневаться, что мальчику обеспечена путевка в летний цековский лагерь на озере Балатон, защищенный от простых смертных детей колючей проволокой.

Но никогда нельзя знать, как говорят французы. Уже в 1949 году партия обнаружила у матери пионера-протестанта еврейско-палестинскую родню. А еще занимала пост заведующей сектором! С мужем цацкались дольше: его причастность к сионистско-фашистскому заговору сформулировали только в 1958 году.

Ему бы высшую меру! Но подошли либерально. Нашли возможным только отстранить от воспитания партийных кадров.

Зикмунды не обиделись на родную партию, тем более, что бывшему преподавателю ВПШ позволили читать лекции в университете. Снова пришлось начинать, можно сказать, с нуля, но Вейсам-Зикмундам не привыкать. В университет пришел лектором, а на пенсию ушел заместителем директора Института истории Венгерской Академии наук.

Таким образом, отставной профессор являет собой пример еврейской непотопляемости. И в то же время

– безграничной преданности передовым, но опасным идеям. Во время революции или контрреволюции (это уж как вам угодно) 56-го года он состоял в прогрессивном кружке "Петефи" и даже вслух высказывался за социализм с человеческим лицом. И опять не расстреляли: за грохотом братских танков, по-видимому, профессора не расслышали.

Но вернемся к сыну. Профессор и его жена сделали все от них зависящее, чтобы у сына не возникло вопросов по национальному вопросу.

Сидела, правда, в сознании мальчика, без всякого, впрочем, шевеления, некая заноза. В виде новогодних поздравительных открыток, приходивших папе с мамой из-за границы и почему-то ранней осенью, месяца за три до Рождества. Совсем невпопад. Открытки слала неведомая бабушка, мама его мамы, из неведомого Иерусалима. Иногда из того же Иерусалима наезжал к ним в Будапешт и дядя-поэт со странной фамилией Ави-Шаул. А потом приехала и дочь дяди-поэта и поселилась в Будапеште. Ее имя звучало тоже не по-венгерски: Брурия.

Сегодня сабра Брурия Ави-Шаул работает – следите, следите! – в будапештском представительстве палестинских террористов.

Между прочим, она же сосватала сына Зикмундов

– своего двоюродного брата – с ее бывшей будапештской приятельницей Катрин Харди. Причем к удовольствию обеих семей. Семье невесты улыбалась перспектива заполучить в зятья выкреста из евреев: еврейские мужья, как известно, не пьют и жен не бьют. Семью жениха очень устраивала невестка – чистопородная венгерка. Венец их долгих усилий раз и навсегда отмыться от еврейства самим и сына отбелить от него.

Чистопородная венгерка и в самом деле перевоспитала их сына коренным образом: под ее влиянием он начал задавать себе вопросы по национальному вопросу, да в такой острой форме, что в 1980 году покинул Венгрию и вместе с женой переселился в Израиль.

Его жена – человек высокой совести – считала, что как христианка несет личную ответственность за трагедию евреев. И за исковерканную душу мужа, отказавшегося от своего народа. Она сделала все, чтобы исправить эту несправедливость и решила идти до конца. Катрин – ныне Керен Бар-Шакед – еще в Будапеште приняла еврейство.

Папа Зикмунд слишком поздно раскусил, что за фрукт его невестка. Профессор на пару с Брурией из кожи вон лез, чтобы выбить у сына из головы сумасшедшую мысль о переезде в Израиль. В эту фашистскую страну, где арабов сажают в клетки умирать под солнцем пустыни. Уж если на то пошло, пусть едет в Штаты или в Германию! Не помогло. Доктор Габриэль Бар-Шакед, в прошлом Габор Зикмунд, в позапрошлом Габор Вейс, его жена, в прошлом Катрин Харди, ныне Керен Бар-Шакед, и их двое детей – в Израиле.

Там, где пересекаются параллели

Две жизни: одна проходит в кадрах документального фильма, показанного телевидением, другая изложена на страницах газеты "Йедиот ахаронот". Две истории: одна – маленькой еврейки из Будапешта, другая – маленькой немки из Кельна.

Маленькая еврейка родилась на окраины Буды. Отец болел чахоткой и вскоре умер. Мать приняла в дом сожителя, который выгнал девочку на улицу. Там ее подобрала одинокая старуха – обмывальщица покойников на еврейском кладбище. Она брала с собой ребенка в покойницкую. Девочка садилась на корточки на мокрый цементный пол и смотрела, как работает старуха.

Родители маленькой немки были кельнскими бюргерами среднего достатка. Отец любил книги, но держал их в гостиной, которая отпиралась только по случаю прихода гостей. Он также любил природу и брал детей на прогулки. Мать была педагогом Божьей милостью и поощряла в детях фантазию и склонность к искусствам. Так у дочери пробудился интерес к актерскому ремеслу. На это мать уже не рассчитывала. По убеждениям, которые исповедовались в доме, порядочные женщины не становятся актрисами и не выходят на подмостки, откуда до панели – один шаг.

К новым порядкам в Германии родители питали глубокое отвращение. От дочки это скрывалось – ребенок мог проговориться, выдать. Когда девочка захотела в "гитлерюгенд", пришлось пойти на святую ложь, чтобы ее отговорить. Отговорить ее от театра не удалось: уже вышла из детского возраста. Дочь ушла из дому, примкнув к любительской труппе, которая вела полулегальное существование. При спущенных шторах читались запрещенные авторы, рассуждавшие об интернационализме.

В это время еврейская девочка из Будапешта, обритая наголо, сидела в концлагере. Еще задолго до немцев жизнь выработала в ней равнодушие к смерти и кошачью живучесть. Невероятным образом увертывалась она от транспортов в Освенцим и вместе со взрослыми деловито копала ямы, куда с фургонов и тачек сбрасывали тех, кто не дотягивал до очередного транспорта.

К моменту освобождения из лагеря от нее остался ушастый череп на тонком стебельке шеи, горячей от лихорадочного жара. Нашли ее в привычной позе – на корточках. Вместе с другими спасенными еврейскими детьми ее повезли куда-то, потом еще куда-то. Потом посадили в трюм, где от качки ее тошнило, а потом в трюм хлынула соленая морская вода.

Очнулась она под Хайфой в одном из бараков, обмазанных известкой, где отхаживали детей, нелегально привезенных из Европы. Благодаря усиленному питанию ее череп быстро покрылся жировыми тканями. Через месяц отросли волосы. Месяца через полтора еврейская девочка из Будапешта, подросток, отправилась в Иерусалим погулять с четырьмя подружками.

В это время немецкая девочка из Кельна, уже молодая актриса, обосновалась в Тель-Авиве. Что само по себе случай незаурядный. Тем более, ехать она собиралась совсем в другую сторону.

Перед тем, как рассказать, куда она собиралась ехать и как попала в Тель-Авив, надо заметить, что к моменту окончания войны в ней созрело решение уйти от своего народа.

Когда через три десятилетия о ней сделают документальный фильм, ей напомнят об этом ее решении. И упомянут в этой связи, что немцы по сей день продолжают утверждать, будто о преступлениях нацизма им стало известно только после войны. В ответ она помолчит, а потом скажет не за других – за себя: "Кто хотел знать, тот знал".

Итак, из Германии она решила ехать в страну гуманизма и интернационализма. Она так страстно хотела в эту страну, что пошла на подлог. Обманным путем занесла свое имя в списки перемещенных лиц из России, предназначенных к отправке в СССР. Так что хлебать бы ей интернационализм вместе с гуманизмом на Воркуте, если б английские оккупационные власти не заинтересовались чересчур немецкой фамилией в русском списке.

Ей пришлось объясняться с молодым английским военным следователем. Догадаться, как хороша она была в молодости, легко и без альбомных фото, показанных в документальном фильме. Еще и сегодня, когда она уже бабушка, она очень видная и статная женщина, а в 1947 году ей наверняка удалось бы уговорить английского офицера и добиться для себя Воркуты, если бы она в него не влюбилась.

Они поженились, а следователь был еврей и сионист. Он уехал с ней в Палестину, где тоже строили социализм. Так в Тель-Авиве, переполненном уцелевшими от немцев еврейскими мучениками, физическими и духовными калеками, появилась принявшая еврейство курносая красавица немка.

А бывшая девочка из Будапешта, гуляя с четырьмя подружками по Иерусалиму, забрела в арабскую часть города и больше не вернулась. После еврейского кладбища в Будапеште и нацистского концлагеря под Бухарестом ее в Иерусалиме схватили и увели арабы.

Ей исполнилось пятнадцать лет, а на Востоке и в тринадцать лет девочек превращают в женщин. Как раньше ничего не стоило ее убить, так теперь – изнасиловать и увести с собой. И опять она не погибла. Вернулась. После Шестидневной войны, то есть спустя целых два десятилетия.

Раздавить ее не удалось ни немцам с их передовой цивилизацией и лучшей в мире техникой, ни арабам из сел на выжженных холмах, где дома выкрашены в зеленую и голубую краску для отпугивания злых духов. Житель одного из таких сел взял ее в жены, а потом бросил. Уехал в Кувейт и забрал двух детей, которых она ему родила. Раз в неделю бывшая еврейская девочка из Будапешта ходила отмечаться на иорданскую полицейскую станцию, где ей каждый раз добром советовали принять ислам, чтобы не числиться в еврейских шпионках.

Она не приняла ислам.

И вот она уже в женах у другого араба и носит его детей, сначала девочку, потом мальчика. Красивые, непохожие на мать – худенькую, на вид старше своих лет, огрубевшую от физической работы.

С лица ее стерто всякое выражение. Из нее трудно слово вытянуть. Она не возражает иорданским полицейским, не спорит с родственниками мужа, умершего до Шестидневной войны и оставившего ее в Восточном Иерусалиме, а родственники грозятся убить ее, зарезать, если она сбежит и вернется с детьми к евреям в Израиль, где они ее все равно отыщут.

Не споря и не возражая, она при первой же возможности убегает и возвращается к евреям.

Но это произойдет через двадцать бесконечно долгих лет. А сейчас, в то самое время, когда ее с подружками уводят, скрутив руки, по арабским переулкам Иерусалима, в Тель-Авиве в "Габиме" просматривают молодую актрису из Кельна.

В просмотровой комиссии сидят бывшие русские и польские евреи. В России и в Польше у них родственники, живые или погибшие от руки немцев. Просмотрев немку, они объясняют ей на ломаном немецком языке, что "Габима" уезжает на гастроли в Америку, а когда вернется, ее примут в труппу. Но ей не терпится. Из "Габимы" она идет в Камерный театр, где ее тут же принимают.

Начинается блестящая сценическая карьера. Начинается жизнь, которая была бы по тем временам невозможна для немки среди любого другого народа, испытай он на себе судьбу евреев.

Орна Порат – так давно уже зовут бывшую девочку из Кельна – это прекрасно понимает. В фильме она пытается объяснить дочери, как великодушно ее тогда приняли евреи, как помогли ей. Коренная израильтянка слушает свою мать невнимательно. Вопреки замыслу режиссера, ей не очень интересны сложности, которых она никогда не замечала ни в окружении матери, ни в своей семье.

Орна Порат удостоена Национальной премии Израиля. Орна Порат основала театр для детей и руководит им. Орна Порат непременно выступает в художественной части официальных церемоний. Едва приехав в Израиль, я увидел ее в телевизионной передаче торжественного собрания, посвященного памяти павших воинов Армии Обороны Израиля. Церемония состоялась у Стены Плача, там присутствовал весь цвет Израиля, и величественная женщина в длинном просторном платье читала отрывки из Книги Пророков. Читала просто и хорошо. Я тут же понял, что передо мной народная артистка Израиля, даже если здесь и не присваивают таких званий. Но историю этой женщины в свете факельного огня, у тысячелетней стены – как можно было вообразить?!

Не догадывается об истории одной из своих жилиц – маленькой судомойки – и дом, заселенный репатриантами из России. По-видимому, тоже репатриантка – из какой-то арабской страны, особенно если судить по ее детям, с которыми она только на людях разговаривает на иврите. Скажет два-три слова, не больше.

Пронюхавшему про нее репортеру пришлось что называется клещами вытягивать из нее рассказ о ее судьбе. Когда же он, наконец, собрал свои листки, она вдруг попросила не писать о ней в газетах и не называть ее имени: она боится мести.

Газетчик предложил вымышленное имя. Обещал не публиковать адреса. Полчаса уговаривал – мог бы уговаривать и час. Хозяйка слушала, не шевелясь и не возражая.

Я прочитал этот материал в рукописи. Увидев фильм об Орне Порат, я подумал, что эти две жизненные истории пересекаются между собой, так никогда и не соприкоснувшись.

Почти Челюскин

Если у израильской газеты больше нет мочи толочь в ступе политику, ей вовсе не требуется, передышки ради, печатать какой-нибудь авантюрный роман. Достаточно выслать репортера на улицу с заданием остановить первого попавшегося прохожего и выспросить его биографию. Приключений его еврейской жизни с лихвой хватит на три года захватывающего чтения, независимо от того, наскочит ли репортер на принца или нищего. Судя по газетным материалам, наши репортеры чаще натыкаются на принцев, но это лишь потому, что, как и всех газетчиков в мире, их больше тянет к великосветским бубенцам.

На днях я прочитал про одного такого принца. Зовут его Сало Собельский. Живет он, конечно, в Кфар-Шмарьяху. Конечно, – потому что нет лучшей резиденции для принцев, чем этот фешенебельный район вилл. Породистые собаки Кфар-Шмарьяху вступают по секрету от своих хозяев в мезальянсы с окрестными барбосами, отчего довольно бойко уже болтают на туземном иврите. Зато соблюдающие себя верховые лошади, выезжая на прогулки или прибывая на теннис, изъясняются исключительно на англо-саксонском наречии.

Репортер долго расписывает собак и лошадей Собельского и его американской жены Джейн, их коллекцию грамзаписей опер Верди, а также салоны виллы, украшенные картинами в музейных рамах. Лишь затем выясняется, что блистательный принц Сало не кто иной, как сын старого Гершеля Собельского. Бедняка-журналиста Гершеля, писавшего на идиш, хорошо знали убитые немцами литовские евреи. Гершель их заблаговременно предостерегал от Гитлера и умолял бежать куда угодно, хоть на край света. А когда его не послушались, схватил свое единственное достояние – язык идиш, и побежал без оглядки, пока не добежал до Патагонии.