Текст книги "Призмы"

Автор книги: Ашер Лод

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Под трибуной жарили и ели змей, перед Асадом стояла бутылка диетического нарзана.

Вернемся теперь к смертнику, которого видел Давид Илуз. Точнее – к самому Илузу. Марокканский еврей, житель заштатного израильского городка, населенного такими же, как и он, марокканскими евреями. Семья, баранка и еще футбол.

– Смертник? Конечно, видел его. И лицо разглядел, – выговорил с трудом Илуз.

– Можете описать? Какой из себя? – навалился репортер.

– Какой, какой... – рассердился Илуз, – мальчишка... От силы лет двадцать. Может, меньше.

– Что еще?

– Чего еще вам надо?.. "Хамуд"!

На иврите "хамуд" значит "милый", "симпатяга", "добрый малый". Илуз перевел дух.

– Я бил в него из пулемета и жалел его, и себя жалел!.. – проговорил он с внезапной силой.

Израильское радио передало эти слова среди тысячи других слов, записанных репортерами на развалинах израильской базы и в больницах в день трагедии в Тире. Ничего не помню. А слова рядового израильского солдата о противнике, которого он убил, защищая свою жизнь и жизнь товарищей, никогда не забуду.

Из программы передач

Как известно, чудо хануккальной лампады состоит просто в том, что она теплится. Хотя всякий раз, когда ее зажигают, ума не приложишь, откуда налить в нее хоть каплю надежды на победу в мире света и добра.

Кто, например, виноват в польских событиях? Как стало известно на Западе, польские власти на подмогу штыкам и танкам пустили версию о сионистском заговоре: Польшу пытаются погубить евреи. В частности, вспомнили, что один из главных лидеров "Солидарности" вовсе не поляк: уцелел ребенком от крематория, прикрылся фамилией своих польских спасителей – и вот, отблагодарил.

Наше радио сообщило об этом обвинении в последних известиях, а затем перешло к текущей программе передач, в которую как раз на этот день и час еще неделю назад был включен рассказ израильтянки Ханны Мельсдорф о том, как в Польше, откуда она родом, она уцелела от крематория, благодаря доброй польской спасительнице.

Словом, произошло одно из совпадений, которые в Израиле случаются так часто, что начинаешь сомневаться, так ли уж случаен случай.

Трехлетней девочкой Ханна Мельсдорф попала в селекцию на железнодорожном полустанке близ Лодзи. Селекция происходила прямо на виду у кучки польских крестьянок, сбежавшихся поглазеть, что там делают с евреями. Мать Ханны воспользовалась этим, чтобы попытаться спасти девочку. Улучив момент, она нашла в себе силы оторвать от себя дочку и толкнуть ее к одной из полек: "В пальто у девочки зашиты деньги – возьмите себе, только спрячьте ее, ради Бога!"

Женщина увела ребенка, достала из-за подкладки вознаграждение и пошла искать, кто бы избавил ее от еврейского подкидыша. Так Ханна попала в дом молодой крестьянки по имени Юзефа.

Четыре года Юзефа прятала Ханну. С небольшим перерывом на то время, когда в доме стало небезопасно и пришлось Юзефе отдать девочку в другую семью. Наверно, похожим образом был спасен и разоблаченный еврей из "Солидарности", и, наверно, как и он, Ханна навсегда осталась бы в Польше. Если б не дядя, брат погибшей матери. Он разыскал Ханну и увез ее в Палестину. Там Ханна встретила своего уцелевшего в войну отца, которого не помнила, и деда с бабкой, которых помнить не могла: те уехали в Палестину еще до войны.

До встречи с дядей Ханна не подозревала, что она еврейка. Попав из материнских рук в руки чужой женщины, Ханна услыхала от нее, что мать оттолкнула ее от себя в наказание за дурное поведение. У Юзефы Ханна старалась исправиться и усердно просила пресвятую деву Марию помочь ей в этом. Раза три за войну она вышла с Юзефой из дому к службе в костел. Юзефа была ревностной католичкой. Попав в Палестину, Ханна принялась искать католические храмы и еще много лет спустя продолжала ездить в костелы Яффо и Акко.

Взрослые дети польской семьи, куда Юзефа ее временно отдала, водили Ханну в квартал, разрушенный немецкими бомбами, на развалины бывшей бани и объясняли, что это – жидовский притон, вертеп врагов Христовых, где евреи замышляли козни против добрых католиков.

И вот вдруг в дом Юзефы пришел еврей и увел

Ханну с собой, а заметив, что она крестится, раскрыл широко глаза и строжайшим образом запретил ей это делать.

Ко времени появления дяди, у его семилетней племянницы не сохранилось и тени воспоминаний о родной семье. Ханне не нужны были ни дядя, ни человек, оказавшийся ее родным отцом. Четыре решающих года, когда из младенческого тумана пробивается сознание, она знала одну Юзефу, считая ее мамой и так ее называя. Четыре года она провела взаперти, не видя людей, кроме мужа Юзефы, запойного пьяницы. Его она никогда не считала отцом и вообще не задумывалась над тем, бывают ли у детей отцы.

В эти четыре решающих года Ханне досталась полная мера материнской ласки и любви. Но не от матери, заслужившей вечную память за одно только мгновение, когда она оторвала от себя своего ребенка, а от чужой женщины, полюбившей Ханну всем своим великим сердцем, не дрогнувшим перед смертельным риском.

Страшная, тысячелетиями себя повторяющая еврейская судьба знает случаи, когда даже благороднейшие из человеческих поступков могут ранить и искалечить душу. У Ханны Мельсдорф в Израиле муж и дети. И хотя детей она воспитывает евреями, в отношении себя она годами не могла принять мысль, что она еврейка, да так до конца ее и не приняла.

Все годы в Израиле Ханне снился один счастливый сон: свидание с Юзефой. Польша не впускает к себе израильтян-туристов – только в составе делегаций, да и то редко. Сон казался несбыточным. Лишь незадолго до польских событий, а значит, и до того, как еврейский соратник Леха Валенсы, этот, можно сказать, двойник Ханны Мельсдорф, был объявлен Иудой-предателем за свою любовь к Польше и к полякам, Ханне удалось съездить в Лодзь в составе делегации израильских текстильщиков.

Нет той Юзефы, что приходила к Ханне во сне, как нет и той Ханны, чей сон ночами оберегала Юзефа, но Ханна закричала: "Мама!", и Юзефа, стиснув руки Ханны, принялась покрывать их поцелуями, словно эти руки принадлежали не взрослой женщине, а ребенку.

На той польской улице, где живет Юзефа, сейчас разъезжают танки. А в доме Ханны Мельсдорф на израильской улице горит хануккальная лампада, зажженная ради детей и мужа. И свет ее не отличается от света других лампад, которые тоже не выдают свои, может быть, не менее потрясающие, но, будем надеяться, не столь жестокие истории.

Двойная бухгалтерия

Одно из самых сильных впечатлений моей прошлой, доизраильской, жизни – концовка одного из советских телефильмов. Финал многосерийной эпопеи, посвященной второй мировой войне, прежде всего – Великой Отечественной, но с показом участия и жертв всех больших и малых народов мира. Эти жертвы и были вынесены в финал: на черном экране в полной тишине проплывали светящиеся числа – цифры убитых. Не только на стороне стран-союзниц, но и на стороне противника. Отдельно по каждой стране, с точностью до одного человека.

Такая бухгалтерия превосходила по силе воздействия любые художественные средства. Но она была страшна вдвойне еще и потому, что в этой дани каждому пострадавшему народу, преподнесенной по окончательному и не подлежащему пересмотру списку, не было евреев.

По-видимому, ко второй мировой войне евреи не имели никакого отношения. Как, скажем, некоторые племена пигмеев в Экваториальной Африке.

Как нельзя забыть сам реестр, так невозможно забыть и пропущенную в нем строку. Вот о ней, об этой строчке, как и о силе сухого документа, я вспомнил сейчас в Израиле, когда в канун Дня Катастрофы услышал по радио историка Авигдора Шахама и прочитал в газете материал психолога Яэль Даниэли.

Она пишет протокольным языком. Психолог исследовала некоторые особенности семей, где либо один из родителей, либо оба – бывшие заключенные немецких концлагерей, и докладывает выводы.

После освобождения из лагеря, пишет она, такие семьи создавались, как правило, не по любви, а в силу страха перед одиночеством. Женщина осталась одна, мужчина остался один. Внешность партнеров, их душевный склад, образование, даже возраст роли не играли.

В одиночку у них не было сил, чтобы снова начать борьбу за сущестование. Немцы не успели их добить, но зато довели до состояния простейшего организма, лишенного средств защиты даже от самого микроскопического хищника. Теперь их грозила раздавить уже не смерть, а жизнь. Сойдясь друг с другом, они образовывали как бы новый, более сложный организм о целых четырех руках и четырех ногах. Они спешили родить ребенка, чтобы превратиться в многоножку, на которую еще легко наступить, но уничтожить уже непросто. Без ребенка спасение оставалось зыбким и условным – с ребенком они становились настоящими победителями смерти, уготованной им концлагерем. Поэтому рождение ребенка было победой не только над смертью, но и над Гитлером.

Как правило, детей в таких семьях нарекали именами погибших родственников. Так живые вызывали из могил мертвых, но детям не полагалось знать, что видели глаза их родителей и как умерли эти мертвые. Нельзя травмировать ребенка – и отец с матерью запирали рты на замок. По ночам они мучались кошмарами, днем улыбались. Улыбка скрывала многоголовую гидру страхов: страх перед будущими несчастьями, которые, кажется, подстерегают их за каждым углом; страх за свое здоровье: пережив крематорий, страшно умереть от гриппа; страх за детей, да такой, что, даже когда ребенок взрослый, дверь к нему в комнату из спальни родителей должна быть открыта. А днем ежеминутно надо знать, где он, что делает и с кем встречается. Если уедет и сутки не позвонит, это воспринимается как предательство. Ведь должен понимать, что он значит для своих родителей.

И взрослый ребенок действительно понимает. Яэль Даниэли констатирует, что дети бывших концлагерников уходят из семьи значительно позже, чем их сверстники. С трудом приобретают самостоятельность. Долго не находят себе пары. Лишены инициативы, которую они годами подавляли в себе в угоду родителям. Травмированные, с одной стороны оранжерейным воспитанием, с другой – безобразными семейными сценами, почти неизбежными при постлагерном браке, как правило, столь же прочном, сколь и несчастливом, они к тому же навсегда мечены ужасом, пережитым родителями, скрываемым, а потому абстрактным, бесформенным, как тяжесть, которую они обречены нести в себе всю жизнь.

Речь идет, подчеркивает психолог, не о единичных случаях, а целом поколении евреев, и о следующем поколении. Так что не надо обманываться, полагая, будто прошлое изжито. Лапа Катастрофы – предлинная, она отпускает только мертвых.

Мне, наверно, не удалось сохранить протокольный стиль Даниэли. А именно он передает весь ужас содеянного над евреями.

О советском протокольном перечне, куда вошли все народы, а мой не вошел, невозможно было не вспомнить, слушая радиоинтервью израильского историка Авигдора Шахама. Он положил двенадцать лет жизни, чтобы выяснить, верно ли общепринятое мнение, будто румынских евреев Катастрофа почти не коснулась. Шахам доискался-таки до маленькой пропажи: 690 тысяч уничтоженных румынских евреев, о которых забыли и о которых никто не знал, словно их никогда не было на свете.

Мало того, что 690 тысяч были забыты, так еще и в небытие они канули по-особому: эти 690 тысяч евреев – 300 тысяч из Бессарабии, 300 тысяч – из Трансильвании, 90 тысяч из Буковины – не были ни застрелены, ни отравлены, ни сожжены. Сначала румынские войсковые начальники выполнили приказ маршала Антонеску выкопать рвы вдоль сельских дорог в Трансистрии. Затем осенью и зимой по этим дорогам румынские конвоиры гоняли колонны евреев. Взад и вперед. Без еды. С наступлением темноты евреев загоняли в лес на ночлег близ очередного рва, а на рассвете приказывали оставшимся в живых тащить в ров не доживших до утра и выходить на дорогу строиться. Тех, кто и после всего уцелел, разогнали по брошенным хуторам и заперли в пустые коровники.

Из 690 тысяч евреев выжило 13 тысяч. Среди них был двенадцатилетний Авигдор Шахам. Теперь своим исследованием он поставил в Израиле памятник мертвым. Зная, что кроме него, еврея, никто их не вспомнит и не внесет в реестр.

Собаки, Брехт и гитара

По второй программе израильского радио транслируется с восьми до двенадцати утра – четыре часа подряд – радиожурнал. Передача выдержана в духе домашней беседы, и, соответственно, называется "У нас дома".

Мне уже как-то представился случай поговорить о новизне ощущения жизни в собственном доме. Я старался показать, как это ощущение сказывается на израильтянах, говорил о всеобщем отрицании любых форм официальщины и парадности, в том числе в одежде и поведении. Неслучайно в израильском лексиконе почти не встречаются такие слова, как "родина" и "отечество": в Израиле родина – это школа, военная служба, праздники и будни. Нет абстракций, есть конкретные вещи, общие для всех, кто вместе с вами сидел за партой, ходил на экскурсии, потел на учениях, изнывая на марше в противогазе под тяжестью санитарных носилок с условно раненным товарищем-здоровяком, терпел страх и видел смерть на войне. "Страна – это я!" – перефразировал бы французского короля каждый житель Израиля, если бы только согласился сформулировать свое ощущение страны.

Заголовок "У нас дома" в ином месте прозвучал бы как штамп из арсенала патриотического воспитания масс. В Израиле – это обещание не морочить голову отвлеченными рассуждениями. Слушатель выключит приемник, если с ним заговорят о том, что не представляет для него личного интереса, а в передаче на роль ведущего не подберут человека, который подкупит слушателя с первого же слова.

Не скажу, чтобы это всегда удавалось актерам израильского театра и кино. Иное дело израильская эстрада. Радиожурнал ведет Ривка Михаэли. Она чувствует себя как дома и на эстраде, и в стенах любой израильской квартиры, где звучит передача "У нас дома".

Михаэли так хорошо знакома израильтянам, что ее заочная аудитория не только слышит актрису, но и видит ее воочию, едва лишь в динамике раздается ее грудной хрипловатый голос. Гибкая, как шпага, фигура, завидная в возрасте без возраста. Обворожительная улыбка, в которой не участвуют умные, насмешливые глаза. Южный темперамент – актриса им управляет так, что выходцы из Франции и из Йемена в равной степени считают ее "своей". Михаэли не разочаровывает ни тех, ни других. Недавно она вела эстрадный концерт на вечере репатриантов из Грузии и по ходу выступления не забыла тонко намекнуть залу, что в ее жилах течет кровь грузинских евреев.

После такого намека ей пришлось долго пережидать овации.

Так или иначе, Ривка Михаэли воспринимается как своя еще до того, как выходит из-за кулис или садится к студийному микрофону. Кстати, она вполне может начать с громкой одышки и откровенного объяснения: проспала, едва успела к началу передачи. Было, не было – неважно: важно, что это "у нас дома", а дома можно и проспать. И работающий с Михаэли звукооператор может вставить в радиожурнал не ту пластинку. Возможно, это элементарный брак в работе. Но, если у нас дома на кухне может пригореть яичница, почему у нас дома на студии не может выскочить в эфир не та пластинка? Скрыть, умолчать? Напротив – обыграть и приправить моментальной шуткой. И

Михаэли молниеносно импровизирует. Такое, по крайней мере, создается впечатление, Михаэли разговаривает по радио, как заглянувшая к нам соседка: та ведь тоже не судачит по бумажке, приготовленной накануне.

Одна из страничек радиожурнала отведена выступлению Ханны Земер. Ханна Земер – главный редактор "Давара", партийной газеты израильских социал-демократов. О чем же говорит эта официальная дама с профилем римской императрицы, когда она садится за микрофон передачи "У нас дома"? Об истории сионистского движения? О насущных общественных задачах? Нет, "У нас дома" Земер рассуждает о погоде.

Слушателям не надо объяснять, что такое израильская жара – но как все-таки с ней бороться? Об этом стоит подумать вместе, а у Ханны есть свои наблюдения и рецепты. Лучше всего, говорит она, просто лечь и не шевелиться. Но такая роскошь, увы, недоступна ни скромному слушателю, ни горделивому редактору партийного официоза. Что же остается? Остается великая вещь – самовнушение! Мне сейчас жарко, пот течет, говорит Ханна Земер, а я внушаю себе, что не жарко. И она рассказывает, как ездила в Египет, в Александрию, и как там было сносно и даже приятно, невзирая на тридцать шесть градусов в тени. В Тель-Авиве убивает зависть к тем, кто прохлаждается в Нетании на пляже. А в Александрии Ханна постоянно напоминала себе, что она на самом прохладном египетском курорте, никакого сравнения с жарой, например, в Каире.

После Ханны Земер к микрофону садятся врач и психолог: странички, посвященные здоровью вашей семьи или воспитанию ваших детей. Перед началом радиожурнала Михаэли сообщает телефон студии и приглашает слушателей звонить с рассказами и вопросами. Звонки транслируются в эфир, так что вы слышите живой разговор, а не запись. Разговор не вырубят, как бы он ни повернулся, пусть резко, пусть смешно.

Чтобы критикнуть безумные нынешние цены на земельные участки, Михаэли выкопала из газет полувековой давности объявление о продаже земли и зачитывает его: тысяча пятьсот палестинских миль за участок на улице Бен-Иегуды. Михаэли вслух пересчитывает палестинские деньги на израильские. Слушайте, слушайте – в центре Тель-Авива можно было купить участок за сто пятьдесят лир!.. Раздается звонок. Вы слышите в трубке хрипы и сипы какого-то древнего старца: "Ошиблись, моя милая, – галантно обращается к Ривке старец, – тысяча пятьсот палестинских миль – это полторы лиры. Вот какие были времена!.."

Да, действительно. Но микрофоном уже завладел ученый ветеринар, который рассказывает вам, как быть с вашей собакой, случись ей отказаться в интересном положении. Это очень важная тема, учитывая количество собак и полную свободу передвижения. Огромные белокаменные доги возлежат в позах античных сенаторов и на буржуазной улице Дизенгофа и на пролетарском газоне израильского киббуца. Перевернув страничку догов, радиожурнал "У нас дома" может сразу оказаться на страничке Бертольда Брехта. Брехт будет пользоваться прочным успехом в Израиле, пока не кончатся войны и социальная несправедливость.

Встык с универсальным Брехтом идет пластинка самой израильской из израильских эстрадных певиц.

Не знаю, случайно или нет, в сценическом гриме Хавы Альберштейн есть нечто от маски клоуна – самого искреннего и доброго персонажа человеческой комедии. В концертах она выступает одна, без партнеров, без декораций, без ведущих и, не покидая сцены, поет два отделения, каждое по полтора часа. Все три часа аккомпанирует Хаве Альберштейн ее гитара.

Модные израильские эстрадные певцы и певицы, едва успев зарекомендовать себя дома, едут завоевывать мир. Не слыхал я о зарубежных гастролях Альберштейн и более того – не могу себе их представить; не могу вообразить вне Израиля не только самой Хавы, ее музыки и текста ее песен, но и такого массового отклика на эти песни.

По праздникам, кстати, – как и в дни общенационального траура – составители программ радио и телевидения почти автоматически включают в передачу ее пластинки и киноконцерты. На первый взгляд это неожиданно, потому что в ее репертуаре нет ни одной песни так называемого гражданского содержания. Она поет не о судьбах страны, а о судьбе человека – но что же, если не его судьба, есть судьба его страны?..

"У нас дома" не существует тем постыдных и запретных, и Хава выносит на эстраду и человеческие муки и падения. Она делает это очень по-израильски, то есть просто, сдержанно и вместе с тем в полный голос. Приход гибели и смерти она выражает с той же самозабвенной силой, с которой воспевает женское счастье. В одной из своих песен она говорит о себе, что в оправдание своей жизни не принесет к престолу Всевышнего ничего, кроме двух ямочек на щеках и шести порванных струн.

Два стальных баллона со сжатым воздухом

Между страной, откуда я приехал, и страной, где я теперь живу, неожиданно оказалось большое сходство в отношении к победам своих спортсменов над иностранными соперниками.

Правда, в стране, откуда я приехал, это отношение инспирируется партийно-политическим аппаратом, ставящим перед спортивной командой и бронетанковой дивизией, по сути, одни и те же задачи. В стране, где я теперь живу, оно никем не инспирируется, если не считать неистового желания всех ее граждан, чтобы победили "наши".

Недавно тель-авивская "Маккаби" выиграла у мадридского "Реала" и второй раз вышла в финал кубка Европы по баскетболу. Кому как не самим израильтянам хорошо известно, что это не самое крупное событие века и что у Израиля и дома, и за его пределами есть куда более насущные проблемы. Неважно! Все израильские газеты поместили отчет о матче на первой полосе, где репортер "Маарива" восторгался: "После игры тысячи поклонников "Маккаби" осадили выход № 9 дворца спорта в Яд-Элияху, дожидаясь своих кумиров, а в это время в раздевалке кумиров шампанское лилось рекой. Приглашенный из Америки игрок "Маккаби" Эрл Вильяме, негр-гигант, стоял посреди раздевалки в чем мать родила и, вскинув руки к потолку, распевал в экстазе: "Мы идем на Берлин!"

Почему на Берлин? Потому что финал кубка состоится в Западном Берлине. Финал в Берлине еще впереди, но к концу матча в Яд-Элияху трибуны уже скандировали в сладком трансе: "Кубок – наш!!!", ничуть не смущаясь таким рискованным предвосхищением событий. Назавтра болельщики ринулись заказывать авиационные билеты в Германию и в один день расхватали три тысячи билетов.

Цены в стране растут, учителя, врачи, медсестры бастуют, перед Кнесетом состоялась массовая демонстрация земледельцев. Они жаловались на то, что правительство пускает их по миру и в знак протеста метали за ограду парламентского двора специфические еврейские снаряды: живых кур и петухов. Слетать на баскетбольный матч в Берлин стоит от четырнадцати до двадцати пяти тысяч лир. Вот и пойми наше тяжелое экономическое положение.

Гораздо легче понять негра, от избытка чувств раздевшегося догола. А победа-то была всего лишь над дружественной нам Испанией. Стоит ли в таком случае удивляться массовому ночному купанию болельщиков после победы "Маккаби" в позапрошлом полуфинале кубка над бронетанковой ЦСКА. Правда, народ прыгал в фонтан на центральной площади Тель-Авива исключительно в одетом виде. Почему? Потому, что в минуты национального триумфа стыдно заботиться о костюме! По одним данным, в триумфе участвовало сто тысяч промокших костюмов, по другим – двести. Тель-Авив в ту ночь, кажется, превзошел Париж после взятия Бастилии.

Наши учителя жизни такое поведение строго осудили. Плебейство! Инфантильность! Согласен, хотя в таком случае придется причислить к инфантильным плебеям самого себя. В стране, откуда я приехал, я тоже неистово болел при каждой международной спортивной встрече. Конечно, за гостей. Увы, чаще побеждали хозяева, что вполне объяснимо, если учесть их самую прогрессивную в мире систему профессионального любительства.

Если в стране, где я теперь живу, у меня случится инфаркт, то от волнения за тель-авивскую "Маккаби". Тем более, что со спортом в стране "Маккаби" ситуация прямо противоположна той, что в стране ЦСКА: по данным того же "Маарива", Израиль находится на последнем месте в мире по государственным ассигнованиям на спорт. Поэтому у нас есть одна-единственная команда, которой под силу поединки с лучшими зарубежными соперниками.

Нашим болельщикам, кроме нее, не на кого надеяться, но уж зато накал страстей грозит взорвать огромный крытый стадион Яд-Элияху в Тель-Авиве. Кому мало глотки, тот запасается дудками, свистульками и трещотками. Один болельщик приволакивал на трибуну два стальных баллона со сжатым воздухом, к которым он подключал сирену. Теперь умельца не видать, выпроводила полиция: и без его сирены бетон "колышется".

К началу международного матча с участием "Маккаби" улицы пустеют, как по сигналу воздушной тревоги: население бежит к ближайшему телевизору.

Сначала на экране заставка. С фанфарами. Потом

– вступительное слово главного комментатора. Потом

– интервью с тренерами соревнующихся команд. Тренер-гость, как правило, настроен оптимистично. Похвалив "Маккаби", он обещает у нее выиграть. Тренер "Маккаби" настроен хмуро. Он выражает надежду не проиграть. Он боится не столько соперников, сколько народного гнева. Затем показывают трибуны. Матч с "Реалом" почтило своим присутствием пять министров, дав повод газетам язвительно заметить, что на стадионе можно было устроить заседание правительства. Наконец, свисток – и на площадку обрушивается первый стон трибун.

Я не буду описывать игру, это дело специалистов. Специалисты говорят, что обе стороны превзошли себя и показали класс, близкий к уровню американского профессионального баскетбола. Навязчивая идея догнать и перегнать Америку меня, профана, всегда ужасно смешила. Смешны мне эти разговоры и здесь. К тому же, с меня хватило и того бешеного переживания, которое доставил мне и всему инфантильному Израилю этот матч с его счастливым концом.

Эпикуреец из Меа-Шеарим

Поговорим о рабби Арье Лейб Вайсфише, о документальном фильме израильского телевидения про эту личность, словно вынырнувшую из путанного, но удивительного сна.

Представьте себе Иерусалим, где схлестнулись и люди и храмы, где любовь и ненависть, отчаяние и надежда продолжают витать и в ночной тишине, застывающий еще засветло, как вода в горном озере.

А в Иерусалиме среди всех его кварталов, налитых до краев, словно канистры с бензином, национальными, религиозными и политическими страстями, представьте себе квартал Меа-Шеарим. Завешенные бельем, залепленные самодельными афишками старые низкие дома из грубого камня, в грубых решетках с железными лестницами и переходами, точно казармы нищего воинства. Да они и в самом деле казармы "Нетурей карта", то есть секты "Стражей города", стражей Храмового города Иерусалима. Молитвами и воззваниями, расклеенными на стенах, а порой и булыжником, секта бережет Иерусалим от еврейских еретиков, от крамольного сионистского государства, покусившегося на роль Мессии, сиречь нарушившего волю Неба.

А теперь в этом квартале представьте себе что-то вроде пещеры или кельи, неприбранной, как жилье, где не различают дня и ночи. В тусклом освещении верстак, колченогий стол, стеллаж с книгами и койка.

Запах несвежей постели, старых книг и сыромятной кожи, из которой обитатель этого жилья нарезает ремни тфиллин. Тиски, стамески, клей. У хозяина худые руки с большими кистями мастерового. Он кормится угодным Богу ремеслом. Он носит платье установленного покроя, как бы заменяющее членам секты униформу. Черное сукно под стать черным пейсам и бородке. Обладатели подобной одежды на порог к себе не пускают безбожников, тем более с таким измышлением дьявола, как телевизионная камера. На улице они прячут от нее лицо за шляпу, молитвенник или наскакивают на объектив с растопыренной пятерней. Обитатель же пещеры снимается с большим удовольствием, да еще пускается в опасные рассуждения. Свободомыслие у членов "Нетурей карта" – смертный грех, а рабби Арье Лейб Вайсфиш не просто растекается мыслью по древу, но и превозносит гоя Фридриха Ницше. Вот так.

Прошу не забывать, где звучат эти речи. В самом сердце квартала Меа-Шеарим! Каким образом Вайсфиша не побивают каменьями, понять невозможно. У "Нетурей карта" сживают со свету за куда более мелкие провинности. А рабби Арье жив-здоров и даже в прекрасной форме. Тощ, но мускулист и проворен, как породистая борзая. По части психической он еще здоровее. У него зоркий глаз и острый язык. Он знает настроение умов не только в своей твердокаменной слободке, но и на беспутной израильской улице. Знает и довольно иронически относится и к тем, и к другим. И все же, с одной стороны, он не отказывается от своей секты, а с другой – держит у себя в пещере кощунственный патефон и в курсе последних израильских новинок эстрадной музыки. Вопреки своей аскетической внешности реб Арье Лейб Вайсфиш, в сущности, эпикуреец. Пирует напропалую среди угрюмых стоиков. Только вместо виноградного напитка услаждает себя бальзамом неистощимой человеческой мысли. Черпает наслаждения из собственной черепной коробки, из работы серого вещества. Все прочее – по боку. В том числе и супругу, и одиннадцать произведенных на свет детей. Дома наслаждаться ему, конечно, мешают, так что домой он заглядывает крайне редко, например, для съемок документального фильма. Не за Ницше его отлупить бы, а за сирот при живом отце, но что толку – рабби Арье неисправим. "Можешь не прятаться от камеры, – снисходительно разрешает он жене. – Телевидение тебе уже не испортит свадьбы".

Ну а Ницше – почему именно Фридрих Ницше? Потому что Вайсфиш открыл для себя и проповедует другим, что Гитлер фальсифицировал идею этого философа. Идею о сверхчеловеке следует понимать не в смысле расового превосходства или господства одной нации над другой, а как гимн интеллектуальной элите. Кто не мыслит, тот влачит существование животного. А кто пробует еще и вылущить зерно истины из шелухи лжи, тому требуется огромное мужество. Он, Вайсфиш, с помощью книг проделал в своей пещере самые рискованные путешествия человеческой мысли, все самые грандиозные ее прорывы к добру и к правде и не нашел более честного и бесстрашного капитана, чем великий немец. Ницше, утверждает рабби Арье, как никто другой в мире, понимал достоинства иудаизма и евреев. Ежели бы его, Вайсфиша, впустили в Восточную Германию, он поклонился бы праху немецкого философа.

Хотя, разумеется, не в его, Вайсфиша, обычае придавать значение могилам и тем более им кланяться.

Представляете теперь этого неоницшеанца в пейсах, столь причудливо воплотившего в себе вечный образ правдоискателя? Этого доморощенного философа из Меа-Шеарим, который выступает в Иерусалиме с публичными лекциями, выпаливая в зал, всегда, кстати, переполненный, цитаты из "Заратустры"? Если б не сионистское телевидение, сделавшее фильм об этом противнике сионизма, не так давно боровшемся с сионистским государством то в кулуарах ООН, то при дворе короля Хуссейна, если бы не этот фильм, проникнутый откровенной симпатией к этому человеку, мы никогда не узнали бы о нем, об этой фантастической фигуре, невероятной даже на фоне поразительного человеческого калейдоскопа в Израиле.

Щедрый скупец

В октябре 68-го года посол Израиля в Англии передал письмо из посольской почты писателю Аарону Мегеду, который только что приехал в Лондон в качестве атташе по делам культуры. Отправитель этого письма сообщал о своем желании принести в дар Государству Израиль собранные им сокровища восточного искусства. Иные предметы его коллекции превосходят шедевры Британского и Каирского музеев. Сам он находится в преклонном возрасте и не хочет, чтобы после его смерти собрание досталось иноверцам. Далее следовали адрес и номер телефона.