Текст книги "Первичный крик"

Автор книги: Артур Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Часто происходят изменения и в восприятии тепла. Одна пациентка рассказывала: «Похоже, что я мерзла всю жизнь, но не чувствовала холода самой моей жизни». Когда она явственно ощутила пустоту и холод своей ранней жизни в семье, она дрожала в течение получаса, но потом впервые в жизни ощутила тепло, так как обрела заново способность чувствовать.Чувство – это согревающее переживание, и не только в переносном смысле. В науке было проведено немало опытов, которые неопровержимо доказали, что кровеносные сосуды суживаются при предчувствии боли. Можно допустить – чисто умозрительно, конечно, что подобное сужение происходит и на фоне предчувствия первичной боли.

Хотя многие больные говорят о том, что чувствуют холод (и их кожа действительно холодна на ощупь) когда приближается чувство первичной боли, есть невротики, уязвимая сосудистая система которых реагирует на это событие совершенно по–иному. Происходящие в их организме процессы заставляют их испытывать непреходящий жар. Один пациент рассказывал: «Мне всегда было жарко – воротник вечно душил меня, как раскаленный ошейник. Я сходил с ума. Я был похож на котел, кипевший на огне ярости». Этот человек реагировал на внешние стимулы не страхом, а гневом.

В понятиях первичной теории то, как невротики кутаются, чтобы защитить себя от холода, есть символический процесс – так они защищают себя от ощущения холода и так они заставляют себя, точнее, свое внутреннее «я» – согреваться – в фигуральном смысле. Напротив, невротики, которые никогда в жизни не надевали свитер, словно говорят миру: «Я не нуждаюсь в том, чтобы со мной делились теплом». Последний тип обычно представлен сильными независимыми людьми, которые полностью отрицают свои потребности. Для таких людей выразить свою потребность означает проявить недопустимую слабость.

С физиологической точки зрения, пациент, прошедший сеансы первичной терапии не может быть нереальным. Он не может больше носить свитер в теплую погоду, потому что органы чувств вскоре скажут ему, что организм перегревается. Нереальность личности – это тотальное событие, которое разыгрывается на уровне целостного организма. То, как человек реагирует на гнев или страх, отчетливо сказывается на происходящих в организме биохимических процессах. Например, если разделить Сольных на две группы – на тех, кто допускает вспышки гнева и на тех, кто прячет гнев внутри, то можно обнаружить, что представители двух групп отличаются между собой по секреции определенных гормонов. У представителей первой группы – у сдерживающих гнев, преобладает гормон мозгового слоя надпочечников норадреналин, а у людей, не склонных сдерживать гнев, в тех же железах в большем количестве секретируется гормон адреналин. (Интересно отметить, что биохимики иногда называют норадреналин «неполным гормоном» [15]15
  Отсылаю читателя к работам Ганса Селье о гормонах и стрессе, в частности, к книге «Stress of Life» (New York, McGraw‑Hill, 1950).


[Закрыть].)

Теперь давайте посмотрим на больных, прошедших первичную терапию, с точки зрения тех психологических, нефизических перемен, которые с ними произошли.

Когда я спросил одного закончившего курс пациента, какие изменения в нем, на его взгляд, произошли, он ответил: «Теперь мне в высшей степени наплевать, выиграют ли «Миннесота–Твинс» в этом сезоне вымпел, или нет». Это было отнюдь не шуточное утверждение. До прохождения первичной терапии этот пациент, по его собственному выражению, был «повернут» на бейсболе. Он знал назубок имена всех игроков лиги, количество набранных каждым из них очков, кто за какую команду играл и т. д. Для него этот интерес был символическим актом лицедейства. Он сам никогда не был причастен ни к какому серьезному делу, и выучив все имена и показатели, он считал себя теперь частью чего‑то. Позже он «идентифицировал себя с «Твинс», подсознательно надеясь стать победителем через них – все это только для того, чтобы скрыть от себя тот факт, что сам он был безнадежным аутсайдером и неудачником всю свою жизнь. Когда он реально разрешил свои внутренние проблемы, у него отпала необходимость решать их символически. Интересоваться командой – это одно; а жить и дышать ею – это совсем другое.

Еще один больной был помешан на американском футболе. Закончив курс первичной терапии, он вдруг остро ощутил, какая фантастически тяжелая борьба идет на игровом поле; она стала намного меньше интересовать его с тех пор, как он покончил с такой борьбой в своей собственной душе.

Пациент, который раньше любил оперу, стал поклонником рок–н-ролла, пройдя курс первичной психотерапии: «Эта музыка здоровее, она больше говорит телу, – говорил он по этому поводу. – Теперь, когда я ожил, я не могу больше смотреть на эти деланные оперные мучения. Рок для меня – это праздник и торжество жизни».

После первичной терапии у больных отмечаются также благоприятные изменения в интеллекте. Один пациент изложил это так: «Если бы я был умен в детстве, то просто умер, так как понял бы, как они меня ненавидели. Мне приходилось быть тупым, чтобы выжить. Я просто отключил часть моего мозга. Я видел, что у каждого ребенка в глазах появляется блеск живости и ума, но потом что‑то происходит и все меняется. Думаю, что ребенок получает сигнал о первичной боли, и принуждает себя отказаться от его понимания».

Пациентам становится намного легче учиться в колледже. Они начинают понимать, что отчасти это обучение – не более чем игра, правила которой надо соблюдать. Они начинают играть по этим правилам, не испытывая прежней тревожности.

Люди становятся красноречивыми, так как, наконец, сумели сформулировать то, что не смели произнести. Они проницательны, восприимчивы, находчивы – они, по выражению самих пациентов – становятся «сверхискренними». Эта прямота проявляется не только ментально, но и физически. У пациентов изменяется походка – они не горбятся и не спотыкаются. Походка становится прямой и твердой.

Нет какого‑то одного признака, который характеризовал бы нормальное здоровое поведение. Это хорошо видно на примере нескольких женщин, прошедших первичную терапию. Вот признание одной из них: «Теперь я могу без страха ходить в гости. Впервые за много лет я научилась получать удовольствие от общения с людьми». Другая пациентка утверждает нечто другое: «Теперь я могу спокойно сидеть дома и читать. Раньше я не могла усидеть на месте, мне все время надо было находиться в обществе. Теперь же мне нравится быть одной».

Человек, прошедший курс первичной терапии, учится получать удовольствие от мелочей. Теперь его радует все. Что бы он ни делал.

Что происходит с творческими способностями пациентов после терапии? Не исчезают ли они вместе с неврозом? Нет. Ни один из пациентов не утратил способности писать картины или сочинять музыку. Меняется содержание творений. Мы должны вспомнить, что невротическое воображение есть символизация подсознательного. Таким образом, невротик проявляет себя абстрактным, косвенным способом. Содержание его искусства отражает тот весьма причудливый способ, каким, попутно создавая художественные образы, соединяются его мысли и чувства, обойдя по дороге первичную боль. Очевидно, что после снятия блокады боли, содержание искусства невротика изменяется. Творческий акт невротика есть уловка, с помощью которой он удерживает себя от знания боли, точнее, от ее ощущения. Художественное видение пациента, прошедшего первичную терапию, изменяется; он начинает по–другому видеть и слышать то, что происходит вокруг. Невроз не есть обязательное условие творчества.

Что можно сказать об отношениях? Вот пример. Одна женщина, прошедшая курс лечения, пошла с мужем, который не получал никакого лечения, в ресторан. Когда к их столику подошел официант, она не позволила мужу сделать заказ за нее. Что еще хуже, она отказалась от вина, которое он заказал, и попросила принести вино, которое выбрала она сама. Муж пришел в ярость, встал из‑за стола и покинул ресторан. Он обвинил жену в том, что она «кастрировала» его, заявив: «Ты лишила меня возможности быть мужчиной. Ты отняла у меня мое мужское достоинство». Но единственное, что сделала его жена – это отказалась от роли льстеца, угождавшего потребностям мужа, и проявила самостоятельность.

Пациенты, прошедшие курс первичной терапии, не могут продолжать свое нереальное поведение, и начинают, поэтому, избегать многих своих старых друзей. Пациенты начинают находить радость в общении друг с другом. Нередки браки между членами группы. Дружеские отношения перестают быть тираническими, люди чувствуют себя свободно и раскованно. Эта раскованность угадывается по выражению лиц. Лица перестают быть натянутыми масками, скрывающими чувства, из глаз уходит страх, люди перестают поджимать губы. Людям больше не надо надевать маски для окружающих, и поэтому выражения лиц становятся естественными. Люди вдруг обнаруживают, что им теперь нужно гораздо меньше денег, чем раньше. Они стали меньше есть, меньше развлекаться, вести более умеренную жизнь. Страстные книгочеи, которые прежде один за другим проглатывали толстые романы, стали меньше читать. Одна пациентка сказала, что раньше чтение художественной литературы заменяло ей недостающие чувства и ощущения, но теперь она больше не нуждается в этих протезах.

В жизни таких пациентов становится меньше требований. Они едят, когда голодны, покупают одежду, когда она им действительно нужна и занимаются сексом, когда чувствуют к этому расположение, а не для того, чтобы сбросить напряжение. Значит, секса становится меньше, но он приносит больше радости. Люди начинают чаще слушать музыку. Когда я спрашивал закончивших курс лечения пациентов, чем они чаще всего занимаются, то мне отвечали: «Мы часто собираемся вместе, разговариваем и слушаем музыку». Многие при этом отмечают, что это настоящий праздник – просто сидеть, не обсуждая вопрос, что делать дальше и куда еще пойти.

Становится ли скучной жизнь таких пациентов? По невротическим меркам – да. Но надо помнить, что волнение и возбуждение невротика – это возбуждение, вызванное напряжением. Это означает, что невротик практически всегда пребывает в состоянии внутреннего возбуждение, и живет, приспосабливаясь к этому своему внутреннему состоянию. Он не может оставаться на месте, поэтому планирует множество мероприятий, которые, по видимости, должны внести в его жизнь приятное возбуждение, но которые наделе суть не что иное, как клапаны выпуска напряжения. Действительно, невротик часто занимает себя массой всяческих действий только для того, чтобы обрести способность и возможность хоть что‑то почувствовать. Он может летать, нырять с аквалангом, путешествовать, скитаться по вечеринкам и чувствовать при этом «подъем», но это сиюминутный подъем. Как только мероприятие заканчивается, в душе невротика снова начинает накапливаться напряжение. Вся активность невротика возбуждает его ровно в той мере, в какой позволяет избавиться от напряжения, и это избавление невротик часто считает высшим удовольствием.

В этом отношении пациент, прошедший курс первичной терапии, действительно становится другим человеком. Например, он перестает страдать перепадами настроения. Настроение – это мера напряжения старых, непоименованных и нераспознанных чувств. Пациент, прошедший лечение не страдает ни искусственным возбуждением, ни подавленностью. Он просто испытывает чувства, превосходно зная, что это за чувства. Эти люди излучают ауру уверенности: «Я знаю, кто я, и вы знаете, кто вы». Очень трудно смотреть в глаза нереальному невротику, потому что при этом охватывает чувство, что разговариваешь с человеком, которого в действительности здесь нет. Зато очень легко общаться с людьми, прошедшими терапию, так как при общении с ними чувствуешь, что разговариваешь с реальными, настоящими, неподдельными людьми.

Пациенты, прошедшие курс первичной терапии начинают по–иному относиться к уединению и одиночеству. Вот типичное высказывание человека, два года назад закончившего курс первичной терапии: «Одиночество? Да, я почти всегда один, но это ничуть не расстраивает меня. Перед лечением я был действительно одинок – только я и мой фантом (Бог), но теперь фантома больше нет. Но зато теперь у меня есть я.То есть, у меня появился товарищ – реальный товарищ, и думаю, что это единственный спутник, который есть у каждого из нас. Жена, друзья – они, конечно же, существуют, они «здесь», но никогда не бывают они столь же реальными как я сам для себя».

Людям, прошедшим курс первичной терапии, не нужен алкоголь, чтобы общаться с другими людьми и от души смеяться (в отличие от многих невротиков). Он сознающий себя человек и ему не нужен наркотик, убивающий это сознание. Здоровому человеку хорошо и без этого.

Пациент, прошедший первичную терапию, испытывает величайшее облегчение оттого, что не испытывает больше ком– пульсивных желаний, у него нет больше одержимости желаниями. Он радуется тому, что прошла аллергия и вечная головная боль, боль в спине и другие неприятные симптомы. Он действительно становится хозяином своей жизни и своей судьбы.

Выше я уже говорил о смене работы. Это действительно верно, что многие прошедшие курс лечения пациенты меняют работу и сферу деятельности. Как сказал по этому поводу один пациент: «Раньше я жил ради своей работы; теперь я живу для себя». В целом, такие излеченные больные стараются найти работу, которая была бы им по душе, а не ищут места, которое обязательно способствовало бы их карьере. Один человек предпочел работать сапожником, вместо того, чтобы карабкаться по служебной лестнице в страховой компании. Ему всегда нравилось работать руками, но так как он страстно мечтал быть белым воротничком (он происходил из добропорядочной семьи представителей среднего класса), то никогда не «опускался» до физического труда. Он признался мне, что впервые в жизни испытал облегчение, когда оказался без работы в страховой компании.

Для пациентов, прошедших курс первичной терапии нехарактерны стремление к сверхурочной работе и избыточные интеллектуальные амбиции. Возможно это реакция на общество, в котором всячески раздувают культ самопожертвования. Но отнюдь не всегда излеченные пациенты бросают свою карьеру. Один студент–дантист решил продолжить карьеру зубного врача, а некоторые учителя остались работать в школе, в то время как другие оставили свои профессии. Все зависит от того, насколько в свое время повлиял невроз на выбор профессии.

Отсутствие лихорадочных переживаний по поводу работы и карьеры возникает также и по другой причине. В течение многих лет, а иногда и десятилетий, тело, сознание и разум невротика были взнузданы. Теперь настает время перегруппироваться и придти в себя. Придти в себя не только после перенесенного невроза, но и после лечения, которое тоже доставляет больному нешуточные переживания. На самом деле, очень тяжело, пройдя несколько десятилетий жизни в нереальном состоянии, вдруг перестать быть невротиком. Требуется время, чтобы по достоинству оценить новое состояние и привыкнуть к нему.

Отношение к родителям

Одно из наиболее предсказуемых изменений, какие происходят после проведения первичной терапии – это изменение отношения пациента к родителям. Когда сын или дочь, независимо от возраста, перестает бороться за родительскую любовь, родители начинают бороться за любовь детей. Чем более нормальным становится поведение отпрыска, тем в большее отчаяние приходят родители. Надо помнить, что невротический ребенок – это защита для родителей. Они использовали его для того, чтобы подавить свою первичную боль. Он был их контрастом, позволявшим чувствовать свою значимость. Можно было третировать сына, чтобы чувствовать свое превосходство. Надо иметь послушную дочь, способную позаботиться о матери. Если ребенок не звонит, не пишет и не приезжает, то родитель начинает чувствовать свою первичную боль, пустоту своей невостребованной жизни. И родители начинают борьбу, стремясь вернуть ребенка в привычное для себя лоно. Ибо именно невротический родитель является в действительности малым ребенком, нуждающимся в совете и комфорте и во всех прочих вещах, которые он когда‑то не получил от своих родителей.

Но как получается, что дети становятся, по сути, симптомами невроза собственных родителей? Дело в том, что поскольку дети совершенно беззащитны, то родители могут ничего не опасаться в общении с ними. Это означает, что родитель с большей вероятностью проявит склонность излить на ребенка подавленные чувства, при том, что ребенок не представляет для родителя ни малейшей угрозы. Мне кажется, что самый верный способ понять, что представляет собой человек – это посмотреть, как он относится к своим детям. Если родителю с детства внушали, что все, что он делает – плохо и никуда не годится, то всю свою родительскую энергию такой человек направит на то, чтобы доказать свою вечную правоту (заставляя ребенка чувствовать себя «неправым») и ценность (заставляя ребенка почувствовать его никчемность). Или отношение родителя может быть иным, но не менее деструктивным. Родитель может заставить ребенка быть важным и значительным с тем, чтобы самому, наконец, почувствовать себя незначительным. В любом случае, будь то беспощадная критика или мягкое или твердое утверждение, результатом является использование беспомощного ребенка как инструмента зализывания старых родительских обид. Конечным результатом этого процесса является отказ ребенка от понимания собственных потребностей (происходит расщепление сознания) и появление насильственного, компульсивного желания удовлетворять потребности родителя.

С родителями пациентов, прошедших первичную терапию, происходят порой очень драматичные вещи. По большей части родители впадают в депрессию, испытывают гнев или просто заболевают. Мать одной двадцатилетней пациентки заболела так серьезно, что ее пришлось госпитализировать, и улучшение не наступило до тех пор, пока дочь не приехала в больницу, где лежала мать. Мать одного женоподобного до того мужчины была просто в ярости от агрессивного поведения сына и постоянно спрашивала: «Что сталось с моим милым сыночком?» Одна мать впала в депрессию оттого, что дочь перестала приезжать к ней каждую неделю, решив уехать на работу. Мать проживала свою жизнь через жизнь дочери, и сама мысль о том, что теперь онаостанется одна, повергла ее в невыносимый ужас.

Пациентам, прошедшим курс первичной терапии, становится исключительно трудно переносить нереальность родителей, и они стараются как можно меньше с ними общаться, чтобы избежать неминуемого конфликта. Невротические родители не проявляют заботы о своих реальных детях,так как превращают их в орудие, средство, приглушающее их собственную боль. Один пациент говорил: «Я был, по сути, сиротой, у меня не было родителей. Те, кто считал себя моими родителями, были таковыми для придуманного ими, фальшивого «меня», но никому из них не было никакого дела до меня, как реальной личности».

Трудности начинаются уже в процессе первичной терапии, когда больной впервые осознает и ощущает, чего он хочет, и очень часто убеждается в том, что это вовсе не то, чего хотят родители. Это трагический и трудный период как для пациента, так и для родителей. При этом не надо думать, что пациент проявляет расчетливую жестокость. Он не собирается мстить родителям за их прегрешения. Но он надеется, что они увидят свою неправоту и станут любящими родителями, но, к сожалению, такая надежда редко сбывается. Теперь пациент может позволить родителям быть такими, какие они есть. Он отныне будет жить своей жизнью, а это, собственно говоря, единственная роскошь, которую может позволить себе каждый из нас. Я вспоминаю об одной женщине, которая всю жизнь была посредником между вечно ссорившимися матерью и отцом. Когда она отказалась от роли миротворца, то с удивлением увидела, что родители сумели поладить без ее помощи.

Иногда случается так, что ребенок становится более ценным в глазах родителей, ибо теперь за его любовь надо бороться им. Пока ребенок и его покорность были чем‑то само собой разумеющимся, его не ценили. Обычно после прохождения первичной терапии больные отмечают, что родители начинают чаще звонить и приезжать в гости. Родители не понимают, что если сын – а это может быть сорокалетний мужчина – позволяет им жить их собственной жизнью – какой бы хорошей или плохой она ни была – то это и есть проявление его реальной любви. До прохождения лечения пациенты полагаются на количественные показатели меры любви: количество приглашений, количество телефонных звонков и стоимость подарков. Когда ребенок перестает обращать внимание на количество, но придает большее значение качеству чувства, то невротические родители часто не понимают, как им реагировать, потому что никогда прежде не принимали в расчет чувства своего ребенка.

Пациент, прошедший курс первичной терапии, может, если захочет, контактировать со своими родителями, но на этот раз без борьбы. Приняв себя, как личность, он способен теперь принять и своих родителей. Он понимает, что невротическое поведение – это пожизненный приговор, и никто не станет выбирать такой стиль поведения по собственной воле. Теперь он хорошо понимает боль своих родителей, потому что и сам прошел через нее. Он знает, что и они, по сути, жертвы.

Быть родителем вообще очень трудно, потому что это требует выковать из ребенка личность, но именно, самостоятельную личность, а не в орудие удовлетворения собственных потребностей. Неудовлетворенные потребности родителя в большой степени оказывают влияние на то, окажется ли он способным быть творческим родителем. Неважно, при этом, является ли сам родитель психологом или психиатром; если родитель даст волю этим погребенным в глубинах подсознания потребностям, то ребенок будет страдать. Насколько сильно будет страдать ребенок, зависит оттого, насколько родители парализовали его чувства, чтобы он смог перенести их отношение к себе. Родитель в таком случае рассматривает ребенка исключительно как орудие удовлетворения своих потребностей и исполнения своих чаяний. Ребенок не принимается в расчет как таковой – как самостоятельная личность; это начинается даже с имени, какое дают ребенку. Например, если мальчику дают имя Парсифаль, то это уже говорит о том, какие надежды возлагают на него родители с самого рождения.

Или, наоборот, родитель преисполнен самых добрых чувств в отношении ребенка, но под давлением своих застарелых потребностей, все время говорите ним. Одна пациентка, переживая первичную сцену, говорил: «Перестань болтать! Дай моим чувствам отдохнуть, чтобы я сам в них разобрался!» Родитель так много говорил, что лишил ребенка возможности подумать о чем-либо самостоятельно. Действительно, в данном случае, стоило только родителю замолчать, а девочке задуматься, как родитель тотчас говорил, что знает, о чем она думает.

Так как невротический родитель видит в ребенке лишь собственную потребность, то в наибольшей степени страдает ребенок такого родителя, который испытывает наибольшие потребности. Разрушительное поведение характерно для родителей, в таких случаях, не потому, что родители неисправимые эгоисты, а потому что навязывают ребенку свои надежды и свои амбиции. Эти надежды не позволяют ребенку стать самим собой; он постоянно занят тем, что исполняет требования своих родителей, удовлетворяет их, а не свои, потребности. Деструктивный родитель, таким образом, это такой родитель, с которым ребенок вынужден «заключать сделку»: «Я сделаю то‑то, а ты взамен сделаешь то‑то». Это обусловленная любовь, а условием такой любви становится то, что ребенок превращается в невротика.

Пациент, прошедший курс первичной терапии, снова обретает способность ощущать боль, он переживает по поводу несправедливостей и насилия нашего несовершенного мира, но этот ребенок никогда больше не будет невротиком. Его будет глубоко задевать то, что происходит вокруг него, но ему не придется отключать часть сознания, чтобы избегнуть переживаний. Короче говоря, он будет реагировать чувствами, а не напряжением. Он остается уязвимым человеческим существом, непосредственно отвечающим на стимулы внешнего мира, но они не подавят и не захлестнут его, так как он всегда распоряжается собой по собственному усмотрению. Я убежден, что только такой человек сможет создать новый мир, в котором можно жить – реальный мир, в котором решаются реальные проблемы населяющих его людей.

Гэри

В описании случая Гэри вы найдете подробности того, как работает первичная терапия. Дневник приведен достаточно полно, но был сокращен в связи с ограниченностью объема книги.

В начале курса лечения Гэри страдал едвали не манией преследования, настолько параноидным было его поведение. Во время первого группового занятия он повздорил с другим членом группы: Гэри думал, что тот человек и я составили против него заговор, чтобы заставить его почувствовать себя изгоем. Он прикрывал свое чувство неприкаянности гневом и злобой. Мы смогли остановить гнев, это заставило его почувствовать первичную боль и устранило параноидные симптомы. Япрозвал Гэри уличным драчуном, ибо это было его основное занятие, когда он был подростком. Теперь он просто «не может злиться». Это изменение отразилось в его лице и в его речи. Когда он вошел в мой кабинет, то изо всех сил старался произвести впечатление крутого парня. Теперь его внешность и манеру выражаться можно назвать исключительно мягкой и вежливой. До лечения он сильно сутулился, так как страдал от болей в спине, но теперь спина перестала болеть, и он впервые за много лет смог расправить плечи и выпрямить спину.

25 февраля

Сегодня я взорвался в первый раз. Было такое впечатление, что с плеч сняли огромный груз, и все, что накопилось внутри, буквально хлынуло наружу. Вся дрянь полилась волнами, брызгами и вихрями. Не помню, чтобы в тот момент мне хотелось сознательно сдержать этот поток: не уверен я также, что чувствовал какое‑то очищение – во всяком случае, не думаю, что это самое подходящее слово – но я чувствую себя немного просветленным, мне стало немного легче, кажется, с плеч свалилось какое‑то бремя. Потом я почувствовал себя совершенно опустошенным, лишенным энергии, не таким враждебным, во всяком случае в тот момент я ни на кого не сердился.

Все это излияние, как мне кажется, началось самопроизвольно; по крайней мере, не помню, чтобы Янов или я что‑то делали, чтобы оно началось. Но мне думается, что вся эта чертовщина копилась во мне в течение прошедших восемнадцати лет или около того. И вот я оказался внутри всего этого, словно в каком‑то извращенном оргазме, выдавливая из себя каждый момент прошлого, со скрипом, злобой, болью, жалобами, плачем, проклятьями, ругательствами, стонами и воплями. Я выплевывал из себя вещи, которые, как мне казалось, давно выветрились из моей голову, или с которыми я давно смирился, но теперь я знаю, что они копились во мне, сжирая меня все эти годы. Явыкрикивал слова, которые хотел выкрикнуть миллион раз в прошлом, но я выбил из себя это желание.

Сейчас наступил вечер, и я чувствую какое‑то одиночество и обиду, от которых всегда хотел всеми силами избавиться, выбить из себя. Я знаю теперь, что обида это та же самая физическая боль, и когда она выходит наружу, то начинаешь рыгать, потому что тошнит от одной мысли, что она снова окажется внутри тебя и с ней снова придется жить. Должно быть, та обида, та боль, которую я хранил в себе, была протухшей, вонючей, гнойной и ядовитой, и я понимаю, что должен от нее избавиться, чтобы у меня появился приличный шанс жить в дальнейшем приличной жизнью.

Мне все еще трудно находиться наедине с самим собой. Сегодня днем я дремал до часа дня, а потом весь день, до обеда, провел наедине с собой. Я никак не могу заставить себя реально чувствовать и воспринимать вещи. Я занимаюсь умственной жвачкой, постоянно думая, чем занять голову – я перекусываю, вспоминаю стихи или песни. Я все еще дерусь сам с собой. Я не даю себе чувствовать свои чувства. Самое трудное – это быть одному. Теперь я начинаю понимать, как тяжело находиться в моем обществе.

К вечеру мне стало полегче. Весь вечер я лежал, стараясь снова пережить то, что пережил сегодня, но не смог. Пошел вечером на групповое занятие, опоздал на десять минут, за что схлопотал от Янова, который сказал: «Я не засчитываю невротическое время». Я никогда не думал об этом так. В группе все по–другому. Теперь я точно знаю, что я болен, насмотревшись на этих людей, которые, нисколько не стесняясь и не испытывая страха, падают на пол. Один парень просто достал меня до самых кишок, но я не мог уйти. Я не могу сказать, чтобы кто‑то из них затронул во мне какие‑то струны. Мне все больше ясно, что изо всех сил сопротивляюсь тому, чтобы что‑то чувствовать – об этом мне напоминает тупая боль в кишках. Это единственное, что я чувствую. Вернувшись в мотель, я постарался пережить первичную сцену. У меня ничего не получилось – из моих глаз выкатилась лишь пара слезинок. Я постарался воспроизвести ситуацию, в которой все происходило – но не смог сделать и этого. Я понял, что мне больно, так как тяжесть и напряжение в животе не отпускают меня. Мне действительно плохо. Я попытался вспомнить папу – бесполезно. Наконец, немного позже, я справился, мне стало немного легче. Почувствовав себя лучше, я попробовал еще раз – примерно час спустя. Яснова постарался вызвать первичную сцену и снова неудачно. Но на этот раз боль в животе была чуть легче. Все это продолжалось с десяти до половины первого.

26 февраля

Опять. Уже третью ночь подряд, я не могу как следует выспаться; мне ничего не снится, но я все время ворочаюсь и беспрерывно просыпаюсь. Сегодня без всякого будильника я просыпался в два, без четверти семь и в четверть девятого. Встал в половине девятого. Легко позавтракал, послушал болеро, напечатал эту запись, а теперь буду один до визита, который назначен на двенадцать часов.

Сегодняшний сеанс первичной терапии меня просто измотал и опустошил. Просто поражаюсь, сколько боли и обид во мне накопилось. Что за штука – эта терапия – постоянно удивляешься тому, сколько яда в твоем организме. Мне кажется, что сейчас я все время занят тем, что говорю многим людям «мать вашу» – причем говорю это громко и изливая массу яда. Я не мог делать это, когда был мальчишкой, потому что был совершенно беззащитным. Еще одна вещь, в которой убеждает первичная терапия, заключается в том, что начинаешь понимать, что чувства и боль – это реальная, физически существующая вещь: она находится в кишках, она разрывает на части, или она гнездится между лопаток, или в груди. Ты открываешь рот, чтобы вдохнуть, но вместо этого рыгаешь, потому что к горлу подкатывает тошнота. Боль – очень тошнотворная штука. Сегодня чувствовал себя, словно объевшийся мухоморами берсерк. Все время орал на старуху и старика. Потом я перекинулся на детей; я очень рад – я, освобожденный от бремени, чувствующий облегчение – оттого, что во всю глотку орал, что я с ними сделал. Я так плохо себя чувствую, что даже противно. Я – действительно душевнобольной человек. Мне надо собраться.