Текст книги "Первичный крик"

Автор книги: Артур Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Вот как один из пациентов описал свое ощущение первичного состояния:

«Чувство в первичном состоянии, относящееся к любому периоду детства после того момента, когда произошло расщепление, есть лишь кусок реального «я», того реального «я», которое не может быть пережито во всей своей цельности до того момента, покаты не переживешь чувство своего «я» до расщепления. Вот почему в первичной терапии так важны переживания детских опытов и первичных сцен. Эти переживания помогают ощутить куски своего собственного реального «я» и связать боль с определенными конкретными инцидентами. Этот процесс продолжается до тех пор, пока ты не ощутишь, что ты сам есть сущность своего истинного «я». Например, если бы мое первичное состояние заключалось в том, что я увидел, как мать отталкивает меня, то я, вероятно, сказал бы ей: «Не отталкивай меня, мамочка!» Но чистое чувство во время первичного состояния бессловесно. Это чувство есть мое истинное «я», а слова на самом деле выражают: «Мама, мне больно, прошу тебя, утиши мою боль». Это есть защита от чувства. Каждый раз, когда это чувство связывается с определенным событием, оно все ближе подталкивает пациента к полному с ним слиянию и переживанию собственного реального «я», то есть того «я», которое существовало до расщепления. В этой точке уже нечего говорить, и чувство не может быть привязано ни к какому событию. Ты становишься самим собой. Для меня это было осознание того, что сделало со мной отчуждение. Яне могу и никогда не смогу выразить словами чувство, связанное с этим истинным переживанием, и то, что я не могу этого сделать, служит еще одним доказательством того, что для этого нет никаких слов…»

Интенсивность переживаемой первичной боли практически неописуема никакими словами. Видя пациента, пребывающего в первичном состоянии, трудно отделаться от впечатления, что наблюдаешь агонию. Янастолько убежден в этом, что никогда не спрашиваю больного о его ощущениях, пока не пройдет несколько месяцев от начала проведения первичной терапии. К моему глубочайшему удивлению, больные сообщают, что, несмотря на все эти стоны и судороги, им не было больно, когда они испытывали первичную боль! Один пациент описывал это так:

«Это совсем не то же самое, что, например, порезать руку, когда сидишь, смотришь на порез и причитаешь: «О боже мой, как мне больно!» В первичном состоянии ты вообще не думаешь о том, болит или не болит. Ты просто чувствуешь себя несчастным с головы до ног. Но ничего не болит. Можно даже сказать, что это приятная боль, так как она несет с собой облегчение от одной мысли о том, что ты, наконец, способен чувствовать».

Мне кажется, что этот пациент пытался сказать, что, находясь в первичном состоянии, человек не размышляет о том, что он делает, он не передумывает свои действия или события, он не рассуждает о своих потребностях. У него просто возникает ощущение, что все его существо, все его истинное «я» вовлечено в нечто такое, чего он не испытывал с самого раннего детства. Человек чувствует. Одна из причин того, что он полностью вовлекается в процесс, заключается в том, что ему не надо сидеть на стуле и мучительно что‑то вспоминать. В процесс вовлечен весь его организм, также как в чувство был вовлечен маленький ребенок – весь целиком – до тех пор пока не произошло расщепление и он не отключился от чувства. Больные вспоминают, как они выражали свой гнев в первые годы жизни – лежа на полу, стуча руками и ногами по полу, извиваясь и пронзительно крича. Тогда они полностью отдавались своему чувству, и если вы спросите ребенка, устроившего этот скандал (если он способен понять вопрос), больно ли ему, то он едва ли ответит утвердительно.

Вот еще одно описание первичного состояния, которое наступило в конце курса лечения этого больного. Я привожу его здесь, так как оно помогает объяснить феномен безболезненного первичного состояния:

«Думаю, что лучшим способом объяснить, на что похоже это переживание – это сказать, что я не сознавал ни чувства, ни их связи. Не думаю, что я вообще что‑либо осознавал. Я просто сам был моей болью, и у меня не было никакой потребности в связи (не было никого постороннего, кто сказал бы: «Тебе больно!»). Единственное, что требовалось – это принять переживание и не отщепляться от него, как я сделал в далеком прошлом, когда, наконец, стал невротиком. Япросто почувствовал, что значит быть самим собой, ощутил всем существом мое собственное, истинное «я».

В переживании опыта первичной боли очень важно то, что она указывает на то, что чувства в себе и о себе не причиняют боль и не наносят травму. Это не означает, что в первичном состоянии пациент вовсе не испытывает неприятных ощущений, но когда пациенты начинают чувствовать, кто они суть на самом деле, они не превращаются в комок невыносимой боли. Печаль не ранит. Но если человека лишить переживания печали, если ему не позволено ощутить свое несчастье, то вот тогда ему станет больно. Следовательно – чувство есть антитеза боли. Диалектика первичного метода заключается в том, что чем большую первичную боль испытывает пациент, тем меньше он от нее страдает. Никто не может нанести здоровому человеку травму, пробудив в нем чувство, но невротику можно нанести травму, пробудив отрицаемые чувства.

Групповое переживание

Группы пациентов, прошедших первые сеансы первичной терапии собираются несколько раз в неделю на три—четыре часа. Группа состоит из пациентов, прошедших курс индивидуальной первичной терапии. Основная задача группы – стимулировать наступление у пациентов новых первичных состояний. К этому располагает общая эмоциональная обстановка в группе. Наступление первичного состояния у одного пациента может индуцировать первичное состояние и у других. Часто бывает, что на одном сеансе можно наблюдать дюжину первичных состояний, так как пациенты, лишенные привычной психологической защиты без труда открываются боли, которую видят вокруг себя.

Когда первичное состояние наступает одновременно у нескольких больных, в группе возникает подчас настоящий бедлам. Единственными людьми, которые не принимают участия в этом хаосе – это те, кто переживает первичные состояния. Им совершенно все равно, чем заняты другие. Нередко мы наблюдаем до пятидесяти первичных состояний за три часа лечебного сеанса.

Так как весь процесс первичной терапии доставляет больному массу беспокойства и зачастую сильно его расстраивает – и это еще мягко сказано – то у группы есть еще и другая функция. В ней пациенты успокаиваются, приходят в себя, так как могут познакомиться с другими людьми, которые тоже проходят курс лечения. В группах, в зависимости от индивидуальных особенностей каждого больного, пациенты занимаются в течение нескольких месяцев.

Так как мне приходилось заниматься групповой психотерапией до того, как я занялся первичной психотерапией, то могу сказать, что в группах первичной психотерапии больные переживают совершенно иные чувства. Больные, которые ранее проходили курсы групповой психотерапии – начиная от марафонских групп и кончая группами психоаналитическими – тоже указывают на большую разницу. В группах первичной психотерапии между больными происходит весьма скудное общение и взаимодействие. Здесь практически не разыгрываются сценки типа «здесь и сейчас» или «дай и возьми», как в рутинных группах. Здесь пациенты практически не задают друг другу вопросов о мотивациях. Очень редко больные испытывают по отношению друг к другу страх или гнев. Фокус внимания каждого пациента находится в нем самом. Если какой‑либо участник группы занят тем, что смотрит на других пациентов, наблюдая их реакции, то это говорит о том, что он сам в это время ничего не чувствует. Полагаю, что у этого феномена множество причин, но несомненно одно – первичная психотерапия, по сути своей, не является интерактивным процессом. Это процесс осознания и переживания личного чувства, когда внутренние озарения и видения происходят практически непрерывно – когда первичная боль ощущается особенно остро (см. раздел о познании и видении).

Еще одна разница заключается в том, что больные понимают: какие бы необычные реакции ни происходили в группе, все они относятся к старымпереживаниям.

В–третьих, период групповой психотерапии является временем наибольшей беззащитности пациента. Больные приходят в группу и продолжают испытывать первичные состояния, потому что не могут и дальше удерживать подавленные ранее чувства. Они, если можно так выразиться, представляют собой клубок обнаженного чувства. Часто, как я уже говорил, то, что происходит с одним пациентом – «Я ни разу не чувствовал страха» – вызывало подобные же чувства и у людей, окружавших его.

Три часа – это малый временной промежуток для группы первичной психотерапии. После переживания первичного состояния – в среднем оно длится около получаса – пациенту может потребоваться еще час. Чтобы спокойно полежать, подумать и установить связи пережитого чувства, в то время, как у других пациентов первичные состояния могут в это время продолжаться. Очень часто на полу лежат шесть – восемь пациентов. Что происходите другими, мало занимает пациентов, которые заняты исключительно своими чувствами и воспоминаниями. В конце группового занятия мы проводим обсуждение, в ходе которого пациенты рассказывают, что с ними происходило. Они рассуждают о том, как определенное чувство, испытанное ими в первичном состоянии, прежде привело их к развитию невротического поведения.

Улучшение

После года или более, проведенного в группе первичной психотерапии, у больных все еще наступают первичные состояния, но обычно к этому времени они уже переживают свои чувства дома без помощи психотерапевта. У пациентов уже нет основных систем защиты, чтобы прятать чувства и лицедействовать на невротический манер. У больного исчезает символическое поведение. Он может посещать группу, но не обязательно делать это часто. Он может оставить группу и заниматься терапией самостоятельно. То, что пациент покидает группу, вовсе не означает, что он выздоровел. Точно также, то, что пациент продолжает посещать групповые сеансы отнюдь не означает, что он продолжает быть невротиком. Просто групповые занятия – это место, куда можно пойти и испытать чувство.

По прошествии определенного критического периода, обычно, через восемь – десять месяцев, невротическое поведение уходит совершенно. В это же время исчезает тяга к курению и потреблению алкоголя. Даже при желании пациенты уже не в состоянии выполнять символические действия. Они перестают испытывать головные боли, потому что они были частью того, что происходило, когда их чувства были блокированы. К этому времени защитные системы разрушаются, поэтому алкоголь или кофе оказывают на пациентов совершенно иное, нежели раньше, действие. Человек может «отключиться» от двух чашек кофе или опьянеть от бокала сухого вина. Сигаретный дым моментально вызывает головокружение и першение в горле. Пациенты перестают сексуально лицедействовать, то есть, у них исчезает компульсивное половое влечение, так как исчезли старые побуждения, которые, будучи блокированными, трансформировались в неудержимую потребность в половых актах. Исчезает также привычка к перееданию, так как теперь больному не надо блокировать чувство пищей.

Держатся ли эти благоприятные изменения во времени? Да. Пока, по моему опыту, нереальное поведение (сюда же относятся и телесные симптомы) не рецидивировало ни у одного больного, закончившего курс лечения. Как это стало возможным? Человек стал самим собой; для того, чтобы вернуться к аномальному поведению, ему снова надо измениться и стать кем‑то другим. Текущие события, происходящие со взрослым человеком, не могут производить расщепления, делающего из одной личности две. Это случается только с маленькими детьми, так как они беззащитны, хрупки и целиком и полностью зависят от родителей, без которых просто не могут выжить. Детям приходится становиться такими, какими их хотят видеть родители. Со взрослыми такое случается исключительно редко. Никто не может заставить взрослого человека превратиться в кого‑то другого, в нереальную личность. Он не будет бороться нереальными средствами с плохим начальником или невозможной ситуацией на работе.

Позвольте мне все же сказать, что пациент, окончивший курс лечения не превращается в экстатическую или «счастливую» личность. Счастье не является целью первичной терапии.

Пациенты, закончившие курс лечения, тем не менее, продолжают испытывать боль и печаль, так как в их подсознательной памяти остается множество неосознанных травм и обид. Поэтому после лечения они сохранят способность чувствовать себя несчастными, но как сказал один из пациентов: «По крайней мере – это настоящее несчастье, и есть надежда, что оно когда‑нибудь закончится».

Выздоровление совсем не обязательно означает появление иных интересов; многие пациенты находят, что теперь они могут заниматься теми же любимыми делами, что и раньше, но испытывая при этом совершенно иные чувства. Быть «здоровым» означает чувствовать то, что происходит «сейчас». Больные четко определяют момент, когда обретают способность к полному чувству, так как у них исчезает остаточное напряжение, и они чувствуют себя умиротворенными и расслабленными. Ничто не может вызвать у них напряжения. Какие‑то события могут опечалить и расстроить их, но расстройство и печаль – это не напряжение.

Не имеет значения, сколько первичных состояний пережил больной, если в его душе остаются блокированные чувства; эти чувства будут проявляться символически вечно, до тех пор, пока не будут пережиты и разрешены.

Один пациент, вернувшийся в колледж после окончания курса лечения, вдруг обнаружил, что перестал понимать суть лекций. Он начал поступать и мыслить совершенно глупо, не понимая простейших вещей, сказанных преподавателями. Он явился в группу и сообщил, что преподаватель посмеялся над ним зато, что он не понял какой‑то пустяк в экзаменационном билете. Погрузившись в чувство, больной вдруг произнес: «Папа, объясни мне это. Ну не спеши, объясни, пожалуйста!» Оказалось, что отец этого больного постоянно высмеивал его, если он не понимал чего‑то на лету. Пациент прилагал все усилия, чтобы мгновенно понимать отца, доставляя тому удовольствие и избавляясь от обиды.

Это было очень простое чувство, но нагруженное весьма интенсивным воздействием. Боль заключалась в ощущении себя тупицей и глупцом, и прикрывалась стремлением все схватить налету. Когда прошло три месяца первичной терапии, защита, выражавшаяся в быстром схватывании сведений, была снята, и пациент начал действовать глупо. Глупость словно говорила: «Объясни мне это». Больной поступал неразумно и глупо до тех пор, пока не прочувствовал источник своей внезапной тупости.

Обсуждение

Я полагаю, что единственный способ полностью устранить невроз – это принуждение и насилие: принуждение силой годами спрессованных чувств и отринутых потребностей; насилие требуется для выкручивания этих чувств и освобождения их от оков нереальных систем защиты.

Также как невроз возникает в результате процесса постепенного отключения личности от чувства, так и процесс выздоровления предусматривает постепенность изменений. Поскольку первичная боль не даст пациенту в один миг войти в состояние первичного чувства, постольку оно должно ощущаться не сразу и постепенно. До того, как больной ощутит подлинное чувство, он будет, скорее всего, продолжать свое невротическое символическое лицедейство.

Первичную терапию можно считать вывернутым наизнанку или развивающимся в противоположном направлении неврозом. В душе маленького ребенка каждый день, травма за травмой все в большей и большей степени отключают личность от истинных чувств и так продолжается до тех пор, пока ребенок не становится невротиком. В ходе первичной терапии пациент переживает все эти травмы в обратном порядке до тех пор, пока не избавляется от невроза и не выздоравливает. Одна травма не может вызвать развитие невроза, и один сеанс первичной терапии не может сделать невротика здоровым. Только накопление обид, травм и чувства боли, в конце концов, приводят к переходу количества в новое качество – либо к болезни, либо к выздоровлению от нее. Я уверен, что процесс улучшения неизбежен при проведении первичной психотерапии, пока пациент получает лечение. Как только снимаются главные системы защиты, у пациента не остается иного выхода, кроме улучшения. Эта неизбежность аналогична неизбежности развития невроза у маленького ребенка, который постоянно находится в условиях травматического подавления личности. Его невроз – последнее укрытие, в котором он прячет свое реальное «я», и выстроенная долговременная оборона, являются неизбежным следствием. Если вывести ребенка из травматического окружения до того, как произошло расщепление сознания, то серьезного невроза, скорее всего, удастся избежать. Если, аналогично, вывести больного из лечебного окружения до устранения расщепления, то в этом случае восстановление здоровья не гарантируется.

Но почему ранний невроз не проходит под влиянием любящих родителей и заботливых учителей? У многих пациентов в подростковом возрасте появились мачехи и отчимы, с которыми складывались прекрасные отношения, приемные родители очень любили детей, но, тем не менее, этим пациентам позже все равно пришлось обращаться за помощью. Даже самым добрым и любящим приемным родителям никогда не удавалось излечить своих новых детей от заикания, тиков, аллергии и т. д. Логопедам не удается устранить расстройства речи. После того, как пациенты покидают родительский дом, встречают замечательных друзей и подруг, у них все равно остается напряжение и хронические болезни (например, псориаз, который, кстати говоря, зачастую проходит на фоне первичной терапии). Если бы доброта, любовь и неподдельный интерес могли вылечить невроз, то неужели это не удалось бы внимательному профессиональному психотерапевту – но, как ни печально, я все же думаю, что дело вовсе не в этом.

Невроз нельзя успокоить, урезонить, его нельзя остановить угрозами или изгнать из человекалюбовью. Представляется, что патологический невротический процесс сметает все на своем пути. Вы можете кормить невроз знанием, но он легко поглотит и это, как только больной усвоит сказанное врачом. Вы можете отрезать неврозу все пути для выхода только для того, чтобы обнаружить новые укромные места в душе человека, где невроз уютно угнездился. Невроз можно травить лекарствами, меняя их одно за другим, но он воспрянет с новой силой, как только вы отмените лекарства. Невроз приводится в движение очень мощными силами – потребностью в любви и необходимостью быть самим собой, телесно и духовно.

Будучи сторонником научной осторожности, я вполне отдаю себе отчет в том, насколько драматично и потусторонне это звучит. Возможно, некоторые читатели раздраженно отбросят книгу в сторону, решив, что первичная психотерапия подходит для лечения только одного определенного типа неврозов. Но метод можно использовать для лечения неврозов всех видов, как мы увидим из последующего обсуждения. Вероятно, первичную психотерапию можно применять и при психозах. Больные, которых я лечил раньше, когда был ординарным психотерапевтом, никогда не испытывали ничего подобного первичному состоянию. После открытия первичного состояния, я просил некоторых из своих прежних пациентов вернуться и попробовать первичную психотерапию, и все эти пациенты сумели отыскать в глубинах своей личности погребенную там первичную боль. После того, как мы в течение многих лет боролись с искусственным рациональным фасадом, мы были буквально поражены тем, какие неизведанные чувства за ним скрывались.

Невроз становится понятным и объяснимым, когда мы принимаем во внимание тысячи переживаний, в ходе которых ребенок был лишен возможности поступать и действовать реально. Действительно, кажется настоящим чудом человеческой организации, что истинное чувство ждет своего часа; что организму необходима реальность восприятия и чувства.

Больной – союзник врача при проведении первичной психотерапии. Его боль долго ждала своего часа, стремясь вырваться на поверхность сознания. Вынужденное, насильственное поведение больного представляется бессознательным поиском правильной связи, которая позволила бы боли, наконец, выйти из‑за стен защиты. Как только такая возможность предоставляется, первичную боль уже невозможно остановить, и мне кажется, что именно в этом залог успеха в лечении таким способом неврозов множества типов.

Первичная терапия в некоторых случаях дает двусмысленные результаты, что зависит от того, насколько близко к сознанию находится первичная боль у данного конкретного пациента. Когда боль близка, то больные добираются до нее мгновенно, так как правильно ощущают ее. Если же боль далека от восприятия сознанием, то пациент может и попустить ее, посчитав чем‑то несущественным, примитивным и простым. Невротик, которому в детстве приходилось буквально выворачиваться наизнанку, чтобы добиться нормального отношения родителей, считает, что терапия, не связанная с длительной и мучительной борьбой в течение многих лет, мало чего стоит.

Первичная терапия может на первый взгляд показаться очень простой, однако я должен предостеречь всех, что ЧЕЛОВЕКУ, НЕ ПРОШЕДШЕМУ СПЕЦИАЛЬНУЮ ПОДГОТОВКУ В ОБЛАСТИ ПЕРВИЧНОЙ ТЕРАПИИ, НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕЛЬЗЯ ЕЕ ПРАКТИКОВАТЬ! Результаты могут оказаться весьма плачевными. Учебная группа в нашем центре существует уже много месяцев. Психологи, которые там занимаются и я сам, считаем, что им еще только предстоит овладеть основами теории и практического ее применения. Я особо подчеркиваю этот пункт, чтобы еще раз напомнить об опасности использования приемов первичной терапии неподготовленными людьми.

Несмотря на то, что в данную книгу не включены подробности техники, я хочу подчеркнуть, что первичная психотерапия – это не случайный и не бессистемный метод помощи. Это хорошо спланированная и тщательно разработанная программа. В течение первых трех недель необходимо достичь определенных заранее поставленных целей, а каждый месяц мы ожидаем тех или иных результатов. Мы хорошо представляем себе, что пациент будет в это время есть, как он будет спать, и что все это для него значит. Учитывая определенные терапевтические условия, лечение у разных пациентов протекает во многом одинаково.

Проведение терапии предполагает, что пациент всецело доверяет психотерапевту. Если психотерапевт сам является ненастоящим, то и терапия будет неудачной. Если же психотерапевт – настоящий врач, то больной сразу это почувствует. Многие из нас спокойно доверяют хирургу сделать нам операцию после первого же рукопожатия; точно также пациент позволяет психотерапевту вскрыть свою боль вскоре после первой встречи с ним.

Окончание невроза часто весьма похоже на его начало. Это не бог весть какое происшествие, не какое‑то великое озарение и не сильное эмоциональное переживание. Это обычный день, который отличается от прочих лишь тем, что пациент испытывает иные чувства, чем те, которые прочно привязывали его к прошлому. Вот как ощутил конец своего невроза один из пациентов: «Я сам не знал, чего мне было от всего этого ожидать. Полагаю, что ожидал чего‑то драматичного, какого– то великого события, которым можно было бы рассчитаться за все годы сплошного несчастья. Может быть, я ожидал чего– то вроде моих невротических фантазий – что я стану каким– то особенным, что меня все полюбят и оценят. Но все, что произошло – я просто почувствовал, что я – это я…» Это и есть окончание невроза.

Кэти

Ниже я привожу отрывки из дневника двадцатипятилетней женщины, проходившей курс первичной терапии в течение нескольких недель. Дневник приводится здесь для того, чтобы читатель получил некоторое представление, что именно испытывают пациенты, день за днем проходя сеансы первичной терапии. Эта женщина пришла лечиться, так как у нее появились пугающие галлюцинации после приема большой дозы ЛСД. Эти галлюцинации преследовали ее на протяжении нескольких месяцев после последнего приема ЛСД. В настоящее время, когда я пишу эти строки, курс лечения закончился, галлюцинации прошли, и больная считает теперь себя совершенно другим человеком.

То, что здесь написано – это отчет о первых пяти неделях первичной терапии. Эти заметки, если не считать некоторых изменений, внесенных для ясности изложения, отражают мое состояние после каждого сеанса.

Первые десять лет моей жизни я провела с матерью, отцом, старшей сестрой и дядей. Потом мои родители развелись, и я жила до шестнадцати лет с матерью, сестрой и еще одной женщиной. Я вышла замуж и развелась, когда мне было двадцать три года. Четыре года я проучилась в колледже, но диплома так и не получила. Сейчас мне двадцать пять лет.

Незадолго до того как проходить курс терапии, у меня появились визуальные фантазии – я видела ножи и бритвенные лезвия, направленные на мою голову. Яначала впадать в панику, управляя автомобилем, представляя себе, как в меня врезаются встречные машины. В своих фантазиях я никогда не допускала, чтобы нож ударил меня, но я стала бояться, что могу сама покалечить себя, тогда я решила обратиться за помощью.

Среда

Вначале была попытка вспомнить детство. Я буквально потрясена тем, что практически ничего о нем не помню. Я помню чувство заброшенности и отверженности в школе для девочек, куда мы с сестрой были отправлены, когда у мамы случился срыв. Мне было тогда около четырех лет, и я помню, что сидела на полу и беспрерывно плакала. Я помню, что в доме в В. было темно. Там мы жили, пока мне не исполнилось пять лет. Вернувшись в дом в Д., мне хотелось знать, там ли мама. Она сказала, что пришла домой и застала меня сидящей на полу и жгушей спички. Я много лгала, крала вещи на вечерах, резала нижнее белье сестры, но сегодня поняла, что все это было взаимосвязано. Я обманывала маму и папу за то, что они не давали мне то, в чем я больше всего нуждалась – за то, что они обманывали меня. Они жили не для меня, не в самом деле. Они притворялись, что все хорошо, хотя в действительности это было не так. Они притворялись, что мы – семья, хотя и это была неправда. Я тоже притворялась. Вот почему я всегда помнила, что у меня было счастливое детство – я притворялась счастливой маленькой девочкой, потому что была не в силах взглянуть в лицо правде.

Я помню, как папа плакал в Д. Потом, после ухода из дома он часто показывал нам, как ему плохо, казалось, он постоянно испытывал боль. В тот вечер я вернулась из детского лагеря, мне было десять лет, как раз перед тем, как узнала о разводе. Он сказал, что любит меня, выглядел печальным и хотел разделить между нами облигации перед тем как уйти. Но мама так и не вышла. Она притворилась, что нужна мне. Я чувствовала себя потерянной. Что‑то было не настоящим, может быть, все. Я не сказала им, что я чувствовала тогда. Я похоронила все, а потом стала жечь спички.

В конце сеанса я почувствовала головокружение и слабость. Я вернулась туда, в мое детство, немного, чуть–чуть – все бессвязно и какими‑то пятнами. Почему я так мало помню? Похоже, что на самом деле я никогда там не была.

Четверг

Сегодня было трудное начало – мне пришлось побороться, чтобы вспомнить, вспомнить то, что я, кажется, утеряла. Я начала впадать в панику – почему я ничего не помню? Как я могла этого не запомнить? Я растеряна; сначала я чувствовала так, словно это происходит со мной сейчас, а потом заблудилась как малый ребенок. Потом я позвала – я же чувствовала, что она меня держит. Но хотя она и держала меня, я не испытывала никакого удобства, только чувство одиночества, которое я ощущала до того, как она появилась. Я вдруг почувствовала, что отталкиваюсь руками. Я была, как ребенок в кроватке, который размахивает и толкается ручками. Я ощутила одиночество. Я действительно была там, в темном доме, где стояла моя кроватка. Я лежала в ней – одинокая маленькая девочка. Мне очень хотелось, чтобы пришла мама, но я не могла ее позвать. Тогда я поняла, что не звала ее и тогда, когда и в самом деле была младенцем. Я тихо лежала, чувствовала сильную печаль и плакала. Потом мне стало холодно, и я свернулась, как плод в чреве матери, чтобы согреться. Потом я внезапно почувствовала, что проваливаюсь в пустоту. Я плыла в пространстве, испытывая дикий страх. Я боялась, что упаду, ударюсь обо что‑нибудь и больно ушибусь. Мое тело, все еще свернутое в клубок, начало извиваться и сокращаться – я то сгибалась, то разгибалась. Я не понимала, что это такое, но ощутила страх, начала сопротивляться и кричать. Наконец, я почувствовала, что сжалась в комок на маленьком пятачке. Вокруг я чувствовала стены. Я испугалась, что мне будет больно, если я стану протискиваться сквозь них. Но когда я все же выбралась наружу, то поняла, что родилась, и что все прошло хорошо. Я дернулась еще раз, окончательно выбралась наружу и ощутила вокруг себя прохладный воздух. Тело мое немного распрямилось. Я чувствовала себя счастливой и страшно утомленной. Я родилась! Я чувствовала себя так, словно узнала все о той вещи, о которой я ничего не должна была знать. Как будто я познала то, что можно только вообразить. Арт [7]7
  Арт – так называют меня мои пациенты, поэтому это уменьшительное имя будет часто встречаться в их дневниковых записях.


[Закрыть]сказал, что я корчилась пятнадцать минут, а мне показалось, что прошло не больше пары минут. Это какая‑то фантастика.

Я ясно увидела все свои страхи – страх высоты, падения, океана. Я выглянула в окно и осмотрела кабинет. Все выглядело совершенно другим, как будто со всех вещей сняли слои мутной пленки. Я уходила из кабинета в превосходном настроении.

В этот вечер, слушая музыку, я начала плакать. Я чувствовала, как грустно было папе – как плохо было им обоим – и какой грустной девочкой была я сама. Я попыталась нарисовать маму. Я видела, как она сидит за пианино, но лицо ее растворялось в жуткую маску из какого‑то комикса. Я пытаюсь увидеть ее сейчас, но вижу только ее расстроенное утомленное лицо, каким оно было двадцать лет назад. Мне страшно, я только теперь поняла, какой больной и жалкой она была.

Пятница

Я начинаю с того, что смотрю на маму, сидящую за пианино, как я смотрела на нее вчера вечером. Но опять вижу, как ее лицо расплывается в страшную маску. Я не могу удержать образ и все же смотрю на него. Потом я вижу ее в возрасте тридцати лет. Она смотрит на меня. Скосив глаза, в них паника и страх преследования. Я кричу: «Она сошла с ума!» Я кричу и кричу. Она сумасшедшая и ненастоящая. Маска. Ее не было в моем детстве, потому что она сумасшедшая. Ей приходилось все время двигаться, все время перемещаться, чтобы не сойти с ума. Наверное, она начинала сходить с ума, когда ей приходилось оставаться дома со мной и с сестрой. Бедная мама. Внезапно я снова стала маленькой. Я стою и смотрю на мою семью. Папа грустен. Мама сошла с ума и объята страхом. Сестра злится, и каждый из нас страшно одинок. Я постаралась, чтобы всем стало лучше и принялась плясать и смешить их. Я была смущена, я была слишком мала, чтобы что‑то понять. Они были жалки и испуганы; они не могли ничем помочь маленькой девочке. Я кожей чувствовала мамино помешательство. Я понимала, что она притворяется. Она думала, что поступает «как здоровая», делает «нормальные» вещи, что она в полном порядке. Вот что сделало с ней все ее лечение. Якричала и звала сестру, которая тоже старалась. Чтобы все было нормально, она притворялась и играла.