Текст книги "Английская Утопия"
Автор книги: Артур Лесли Мортон
Жанры:
Философия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Можно было бы ожидать, что в период Реставрации в области утопической литературы наступит совершенное затишье: то, что такое предположение не оправдывается, служит веским доказательством популярности и значительной притягательной силы произведений такого рода. Утопии Реставрации невысокого качества, и ценность внесенного ими в утопическую концепцию невелика. Однако эти утопии представляют значительный интерес из-за той точности, с которой они отражают изменения образа правления и новую политическую атмосферу. В этом смысле очень показательно, что две из четырех книг, рассматриваемых нами здесь, являются продолжением незаконченной «Новой Атлантиды» Бэкона, поскольку из всех главных утопий – это наименее радикальная и наименее политически прогрессивная.
Первое из этих предложений: «Новая Атлантида, начатая лордом Веруламом, виконтом Сент-Олбенс и продолженная эсквайром Р. X., в которой излагается программа монархического правления» – было напечатано в Лондоне в сентябре 1660 года, в период первой вспышки роялистских восторгов. Посвящение к этой книге, помимо воли автора, звучит иронически:
«Священной особе моего монарха Карла II. Если в последующем изображении характера могущественного и наделенного всевозможными совершенствами монарха царственные добродетели Вашего Величества не воспроизведены полностью (так как я предчувствую, что портрет может показаться нарисованным со слишком резкими тенями), я буду смиренно просить Вашего милостивого прощения, так как это лишь первый набросок той превосходной красоты, которую рука более вдумчивого человека могла бы изобразить более яркими красками».
Как и Карлу II, королю Саломоне нравилось считать себя отцом своего народа, и он привык называть подданных своими детьми. Мы тут же узнаем, что
«Его стыдливость была необычайной, и его никогда не видели беседующим с женщиной, за исключением своей царственной супруги и кое-кого из своих ближайших родственниц».
Он также прославился своей воздержанностью: обычным его напитком была подсахаренная вода. Однако он любил скачки, причем в Бензалеме они проводились без жокеев!
Немало незначительных подробностей заимствовано у Мора, но все прогрессивные стороны моровской утопии отсутствуют. Повествование развертывается в форме диалога между вымышленным рассказчиком и Алькалдоремом, членом магистрата Бензалема. Автор, по-видимому, не понимает истинной природы реставрации, но наивно полагает, что в Англии просто-напросто восстановился порядок, существовавший до революции. На вопрос, как можно управлять Бензалемом без парламента, Алькалдорем отвечает:
«Население Бензалема принимает за истину, не нуждающуюся в доказательстве, что их Саломона не может и не захочет их обидеть, так как его подданные – члены того же тела, головой которого является он сам».
И прибавляет, что сомневается, чтобы в Англии парламент мог еще долго просуществовать, во всяком случае, сохраняя такую же власть как в настоящее время. Далее он излагает теоретическую основу конституции:
«Мы считаем монархию наиболее близкой к совершенству, иначе говоря, к Богу, Мудрому Управителю вселенной, а потому и лучшей формой правления».
Преуспеяние дворянства зависит от воли монарха, народ же лоялен, добродетелен и миролюбив.
Как приличествует монархии, правление и вся общественная структура Новой Атлантиды носят сугубо патриархальный характер, и множество черт в них обращено назад, к средневековью. У каждого человека должно быть занятие, которое ему не разрешается менять. Члены магистрата имеют право контролировать производство и качество товаров, им поручено хранение общественных амбаров и огораживание общинных земель и пустырей. Помещики обязаны сдавать свои земли в долгосрочную аренду за определенную умеренную плату. Однако в этой утопии отражено и развитие науки и техники в XVII веке, которое сказывается в том, что арендаторов обязывают засевать половину своих пастбищ люцерной или другими фуражными травами, входившими тогда в моду в Англии, и применять разнообразные удобрения. И все же в целом эта утопия представляет простодушную попытку повернуть вспять не только к дореволюционному периоду, но и вычеркнуть многие экономические и социальные изменения, приведшие к революции.
Вторым продолжением «Новой Атлантиды» была работа Джозефа Гленвиля – писателя и общественного деятеля более значительного, чем анонимный автор, скрывшийся под буквами Р. X. Гленвиль был тесно связан с кембриджскими платониками, последними эпигонами гуманизма эпохи Возрождения в Англии. Кембриджские платоники – Генри Мор, Кэдуорс, Джон Смит и другие – представляли школу с совершенно определившимся направлением, пытавшуюся опровергнуть как материалистов-механистов, так и фанатиков пуританских сект доказательством разумности религии и преимущественно религии англиканской церкви. В этом смысле они достигли значительного успеха, поскольку в их век хотя и придавали разуму все больше и больше значения, но все еще стремились примирить его с религиозным откровением. Гленвиль сам был священником англиканской церкви и членом Королевского общества[50]50
Одно из старейших научных учреждений Англии, фактически выполняет роль Академии наук. Основано в 1662 году. – Прим. ред.
[Закрыть]. В свое время он был обвинен в атеизме за свою раннюю книгу «Тщета догматов», а впоследствии за книгу «Торжествующее саддукейство», в которой пытался доказать реальность существования колдовской силы; на него стали смотреть, как на легковерного фанатика. Но ни одно из этих обвинений не было справедливым, ибо на самом деле он лишь пытался связать экспериментальный материализм Бэкона с рационалистическим мистицизмом кембриджских платоников.
В своем продолжении «Новой Атлантиды» он говорит о Бензалеме, охваченном огнем революции, хотя она описывается исключительно в плане теологической борьбы. Автор рассматривает революцию как конфликт между здоровым разумом и иррациональным фанатизмом. После того как «бензалемиты» низложили и умиротворили своего «благочестивого князя», освободился путь для всевозможных крайностей и безумств. Атакситы, то есть партия пуритан,
«провозгласили свой класс единственным святым и избранным Богом народом; они поносили разум как плотское проявление, доказывали его неспособность познать истину и видели в нем врага всего относящегося к Духу… Все они говорили о своем необычайном общении с Богом, о своем особом опыте, о просветлениях и откровениях; и соответственно вели себя: очень уверенные в своей непогрешимости, они относились непочтительно к Богу и с презрением к тем, кто не принадлежал к тому же фанатическому образу мыслей».
Гленвиль противопоставляет им соперничающую школу, созданную по образцу кембриджских платоников; он возвращает религии разум, умеренность, простоту и достоинство, короче говоря, создает возрожденную англиканскую церковь.
«Они говорили атакситам, что если те и толкуют много о своей близости к Христу, о своем слиянии с Христом, о вселении в них Христа и о воплощении их интересов во Христе, и хотя многие глупые люди верят, что в звуке этих слов есть нечто от божественной тайны и поразительной духовности, то, говоря серьезно, они, атакситы, либо вовсе не понимают, что говорят, и под этим ничего не подразумевают, либо подлинный смысл их туманных слов заключался в вере в учение Христа, послушании его заветам и надежде на его обещания; вещи понятные и простые».
В результате этих разъяснений партия атакситов была посрамлена и низвергнута. Бензалем возвратился к разумной религии и монархическому правлению. В сущности, интересы Гленвиля были далеки от политики, но, насколько я мог установить, его Утопия – первая по времени, в которой описывается подлинная революционная борьба. Революция принесла с собой понимание того, что общество непрерывно развивается и изменяется благодаря сознательной деятельности человека. Несмотря на весьма умеренный интерес Гленвиля к политике, его Утопия представляет важный вклад в историю английской утопии. Следует добавить, что его работа была напечатана в 1676 году незаконченной. Это только часть гораздо более обширной книги, составлявшей продолжение «Новой Атлантиды». Известно, что такая рукопись существовала, но теперь она потеряна.
Третью утопию английской реставрации не следовало бы, пожалуй, упоминать в этой книге, поскольку она, очевидно, написана французским писателем Дэни Вэрасс д'Аллэ. Но она была впервые напечатана на английском языке в Лондоне (1675–1679), за два года до того, как появилось французское издание. Английский вариант приписан вымышленному лицу – капитану Сайдену. Эта утопия иллюстрирует категории понятий, уже отмеченных нами в двух рассмотренных продолжениях «Новой Атлантиды». Она рисует также другие интересные черты того времени в Англии и Франции.
В этой утопии замечается такое же охлаждение к политике, как и в предыдущей; вместо нее проступает живое любопытство к обычаям и деятельности одного чужеземного народа, почти антропологический интерес к ним, который объясняется, очевидно, влиянием исследований самых отдаленных уголков земли и их открытия для сношений и торговли с европейцами.
«История Севаритов, или Северамбе» рассказывает, как после потопа земной рай был перенесен в область на юго-востоке от мыса Доброй Надежды и заселен человекоподобными существами, представлявшими собой новые создания. В ней много общего с земным раем Кокейн, описанным в первой главе. Так, там царит неограниченное изобилие и совершенно нет бедности. С другой стороны, Северамбе, будучи Утопией XVII века, имеет общество, устроенное на основании разума и естественного закона, и совершенно неизбежно управляется наследственным, деспотическим и полубожественным королем. В этом отношении в устройстве Северамбе, как и других Утопий того времени, имеется большое сходство с государством, описанным Гоббсом в его «Левиафане», хотя трудно сказать, было ли это вызвано непосредственным влиянием, или явилось общим следствием влияния абсолютизма, существовавшего во Франции, и борьбы Карла II за его восстановление в Англии.
Автор, по-видимому, не слишком интересовался политическими вопросами: он всего лишь отдал необходимую дань времени – польстил господствующему ортодоксальному направлению. Покончив с этим, он с большими подробностями и подлинным воодушевлением обсуждает сложившиеся отношения между полами и всевозможные другие обычаи в Северамбе, а также встречающиеся дива. Он рассказывает, например, об особом виде временной женитьбы для путешественников:
«Так как многие из нас вынуждены иногда путешествовать, оставляя жен дома, то у нас во всех городах имеются женщины-рабыни, предназначенные для путешественников, так что мы не только даем каждому из них мясо, напитки и кров, но и женщину, с которой он мог бы спать так же открыто и законно, как если бы это была его жена».
В этом, конечно, проявляется отражение каких-то восточных обычаев гостеприимства, сведения о которых стали распространяться в Европе.
Вопросам преступности также уделено некоторое внимание. Северамбинцы, кажется, склонны причислять законников к преступникам. В этом отчасти сказывается обычное враждебное отношение простого народа к законам, но весь отрывок в целом заставляет предполагать, что адвокаты играли значительную роль в Англии во время гражданской войны.
«По обе стороны были кельи, или маленькие камеры, адвокатов. В них заключено какое-то число людей, которых не допускают свободно сновать по городу из боязни, как бы они ни заразили остальных граждан своими праздными мыслями и своим причудливым хитроумием. Все они, за исключением судей, содержатся точно так же, как в бедламах сумасшедший дом заперты в Европе все наши плохие люди и обманщики, или как дикие звери в своих клетках. Такими мерами оберегают спокойствие в городе».
Несмотря на значение, придаваемое разуму в Северамбе, в этой Утопии совершенно не видно бэконовского энтузиазма по отношению к наукам. Науки заменены огромным количеством разнообразных магических талисманов, производящих чудеса, особенно в отношении искажения вида животных; эти чудеса, как сообщает автор, приходились особенно по душе населению Утопии.
Поразительная политическая наивность и культурная ограниченность ее автора представляют самое интересное в этой утопии, так как они показывают, насколько господствовавшая политическая атмосфера влияла даже на то, что являлось всего лишь простой сказкой.
Эта книга, если рассматривать ее как сказку, тесно связана с типом утопических романов, получивших широкое распространение в следующем столетии. Она является предшественницей книг Руссо в отношении прославления природной простоты и «Дополнения к путешествию Бугенвилля» Дидро во Франции, а в Англии – работ таких разных и вместе с тем связанных между собой писателей, как Свифт, Дефо, Берингтон и Палток.
Подобная же наивность характеризует еще одну сказку, заслуживающую упоминания хотя бы из-за имени своего автора, а также потому, что она поразительно предвосхитила Робинзона Крузо. Это книга – «Остров Пайна», написанная в 1678 году Генри Невилем, остряком, республиканцем и ближайшим единомышленником Гаррингтона. Невилю приписывается значительное участие в «Океании», хотя эта напыщенная и скучная книга очень мало походит на его собственное произведение. Герой книги Невиля – Джордж Пайн, – так же как и Робинзон, был выброшен на остров. Этот остров
«большой, отдаленный и недосягаемый взору людей всякой другой страны, был совершенно необитаемым, и на нем не было никакого опасного зверя, который мог бы нам повредить. Более того, страна была весьма приятной, всегда покрыта зеленью и полна вкусных фруктов и всяких птиц, там всегда тепло, никогда не холоднее, чем у нас в Англии в сентябре; так что этот край, если бы он использовал блага культуры, которыми искусный народ мог бы его наделить, сделался бы раем».
В этом раю Пайну, как и Крузо, посчастливилось после кораблекрушения сохранить все запасы. Но уже в отличие от Крузо он оказался в обществе четырех женщин, спасшихся с ним вместе. Пайн так умело воспользовался и тем и другим, что жил со всеми возможными удобствами, счастливо и процветал. К 80 годам Пайн, прожив на острове 59 лет, насчитывал потомство в 1789 человек. В этой маленькой Утопии более всего поражает именно мирской и аморальный характер ее. Вместе с Гаррингтоном и Мартеном Невиль был выдающимся представителем рационалистического течения в английской революции. В парламенте 1659 года, где он был лидером группы Гаррингтона, делались попытки лишить его депутатского звания на основании приписанного ему атеизма. На острове Пайн и его спутницы живут согласно своим природным склонностям, ничуть не заботясь о предписаниях морали или внешних ограничениях. Как видно, все заинтересованные лица оказываются удовлетворенными результатами такого поведения. В этом – признание торжества природных человеческих добрых чувств, там, где они проявляются свободно. Если обстановка здесь предвосхищает остров Дефо, то по духу книга более всего напоминает произведения Дидро и французских просветителей.
ГЛАВА IV.
СМЯТЕННЫЙ РАЗУМ
Республика завяла; как Роландов рог,
Ее литавров гром священный смолк…
И тихо стало: и родился мистер Лонг.
Честертон.
1. Конец Кокейна
Победа солдат Черчилля при Седжмуре[51]51
Здесь в 1685 году королевскими войсками Якова I, возглавлявшимися генералом Джоном Черчиллем, была разбита повстанческая армия Монмаута, основную часть которой составляли крестьянские массы, городские ремесленники и рабочие. – Прим. ред.
[Закрыть] была одно временно победой над последними защитниками Кокейна – Утопии всех веселых ребят, защитниками гордого и независимого человека, не угнетающего и не угнетенного, невозбранно удовлетворяющего свою жажду и голод. Именно в таких представлениях заключалась в основном мечта левеллеров, и в них, думается мне, был их главный источник силы. С одной стороны, левеллеры были людьми передовыми, рационалистами и по своей культуре стояли выше обычного уровня того времени. Но с другой – они принадлежали средним векам; их традиции и идеалы отвечали глубоко заложенным желаниям и несбывающимся надеждам народа. Их сила заключалась в синтезе прошлого с будущим, их слабость и неизбежность поражения – в несовершенстве их программы и в расхождении, существовавшем между ними и объективной действительностью исторического развития. Оно было шире и глубже, чем Буссекский Рейн у Седжмура, где была разбита армия Айкшаута.
Но если крестьянская армия и крестьянская Утопия и были разбиты, то решающая победа осталась все же не за феодально-католической контрреволюцией. Тут дело шло не только о еще одном из длинного ряда крестьянских восстаний, подавленных силами феодализма, – дело шло об окончательном поражении плебейских элементов буржуазной революции, а вслед за ним отпала и необходимость для крупной буржуазии идти на компромисс с этими остатками феодального общества. Черчилль мог, конечно, отправиться в Седжмур верным солдатом Якова Стюарта. Но, уже возвращаясь домой, он начал подумывать о том, что Вильгельм Нассауский[52]52
Он же Вильгельм Оранский, ставший в 1688 году королем Англии после низложения Якова II Стюарта. – Прим. ред.
[Закрыть], пожалуй, дороже заплатил бы за его службу. Подлинными победителями в Седжмуре были виги, те самые люди, которые три года спустя организуют так называемую «славную» революцию 1688 года.
События 1688 года, если их и нельзя назвать революцией в полном смысле слова, все же закрепили победу буржуазии, одержанную за сорок лет до того. Этот период был заполнен достижениями, далеко превосходящими те, в которых нуждалась или которых добивалась буржуазия, – достижениями, чередовавшимися с частными и временными успехами реакции. Теперь был достигнут компромисс, в основном отвечавший объективной расстановке классовых сил, и для победителей пришло время пожать плоды своей победы. Так, 1688 год привел к власти крупных купцов и финансистов, находившихся в союзе с дворянами-вигами, превратившимися в капиталистов-землевладельцев. Эта неодолимо мощная коалиция сил сделала политику достоянием лишь замкнутой касты и создала аппарат, необходимый для быстрого накопления капитала. Последнее привело к аграрной и промышленной революциям последней половины XVIII века.
Великая эпоха революции XVII века была периодом огромного подъема и безграничных надежд, дерзновенных мечтаний и столкновения идей. Теперь всему этому пришел конец: героизм, самопожертвование, бескорыстие – все настолько вышло из моды, что сами слова эти приобрели оттенок чего-то неуместного. Отныне каждая вещь и каждый человек имели определенную цену и честь сделалась таким же товаром, как и всякий другой. Вместо Лода мы обретаем Сашеверелла, Кромвеля сменяет Уолпол, и в XVIII веке больше всех походил на Лилберна лишь Джон Уилкс[53]53
Уильям Лод (1573–1645) – архиепископ Кентерберийский, ярый поборник абсолютизма.
Уильям Сашеверелл (1638–1691) – английский политический деятель; принимал активное участие в разработке Билля о правах.
Роберт Уолпол (1676–1745) – английский государственный деятель, виг, премьер-министр в 1715–1717 и в 1721–1742 гг.
Джон Лилберн (ок. 1614–1657) – руководитель и идеолог мелкобуржуазного движения левеллеров во время английской революции.
Джон Уилкс (1727–1797) – английский политический реформатор, выразитель интересов лондонского купечества и мелкой буржуазии. – Прим. ред.
[Закрыть] «И тихо стало: и родился мистер Лонг…» Люди думали, что войны не принесли никаких изменений, но это было далеко не так; в действительности были достигнуты условия, при которых торговля и промышленность могли быстро расширяться. Учреждением Английского банка и национального долга было положено начало «современной» финансовой системе, а длинный ряд колониальных войн позволил английскому капитализму утвердить свое право эксплуатировать новые обширные территории. В XVIII веке буржуазия, возникшая из недр феодального общества в качестве антагонистической силы, боролась за политическую власть и добилась ее, тем самым превратившись в современный класс капиталистов. Разрывая последние узы, связывавшие ее со старыми феодальными порядками, она упрочила свое положение и свой специфический способ производства, сделав их составной частью признанного порядка вещей.
Первым пророком этого нового класса был молодой человек, который сражался при Седжмуре на стороне побежденных, а через три года уже был на стороне победителей – вместе с Вильгельмом Оранским. Даниэль Дефо в своем памфлете «Призыв к чести и справедливости» (1715) с поразительной точностью определил точку зрения нового порядка и свою собственную:
«Я впервые в своей жизни приступил к ознакомлению с общественными делами, и вплоть до нынешнего дня всегда был искренним сторонником конституции моей страны, ревнителем свободы и интересов протестантства, но в то же время – постоянным последователем умеренных принципов, энергичным противником крайних мер всех партий. Я никогда не менял своих убеждений, своих принципов, своей партии; и пусть говорят что угодно о моем якобы переходе на другую сторону, я настаиваю на том, что ни разу не уклонялся от принципов революции, ни от доктрины свободы и собственности, на которой они зиждятся».
Для Дефо, как и для Черчилля, «свобода и собственность», или, вернее «свобода для собственности», стала к тому времени отождествляться уже с Оранской династией и протестантским порядком наследования, и, в сущности, при сложившихся после 1685 года обстоятельствах иной альтернативы не было. Что касается Черчилля, которому переменить вассальную зависимость было не труднее, чем прочим членам его семьи, то ему все было нипочем. Ну а как для Дефо, которому выпала честь сражаться в последней битве за английскую свободу? Неужели он никогда не почувствовал, что его новые принципы – измена делу, за которое боролись и умирали его друзья под голубовато-зеленым знаменем Монмаута, унаследованным им от левеллеров?
Если он это и понимал, то никогда не сказал об этом открыто, разве только намекнул. Когда Робинзон Крузо убежал из Салеха, он захватил с собой негритянского мальчика-раба Ксури и обещал сделать его «большим человеком». Впоследствии он очень к нему привязался. Когда их в конце путешествия подобрало португальское судно, капитан его, как рассказывает Крузо:
«предложил мне шестьдесят золотых за Ксури. Мне очень не хотелось брать эти деньги, и не потому, чтобы я боялся отдать мальчика капитану, а потому, что мне было жалко продавать свободу бедняги, который так преданно помогал мне самому добыть ее. Я изложил капитану все эти соображения, и он признал их справедливость, но советовал не отказываться от Сделки, говоря, что он выдаст мальчику обязательство отпустить его на волю через десять лет, если тот примет христианство. Это меняло дело. А так как к тому же сам Ксури выразил желание перейти к капитану, то я и уступил его».
Крузо лишь однажды пожалел об этой сделке, а именно когда обнаружил, что мог бы с выгодой для себя использовать труд Ксури. Уж так ли нереально видеть в негритянском мальчике-рабе прежних товарищей Дефо по левому лагерю, а в капитане – Вильгельма Оранского? Возможно, что это и так, хотя сам Дефо предлагает нам следующим образом истолковать его «Робинзона Крузо»:
«Приключения Робинзона Крузо представляют полную картину подлинной истории жизни в течение двадцати восьми лет, жизни, проведенной в скитаниях, при самых отчаянных и горестных обстоятельствах, с какими когда-либо приходилось встречаться человеку, в постоянных бурях… в рабстве более страшном, чем турецкое, избегнуть которого удалось средствами столь же изумительными, как и в истории с Ксури и с баркасом из Салеха, терпевшим бедствие и подобранным в открытом море… словом, нет ни одного обстоятельства этой вымышленной истории, которое бы не намекало на подлинные события».
Хотел ли этого Дефо, или нет, но эта параллель перед нами, и весь эпизод как нельзя больше идет в ногу со своим временем. Именно поэтому Дефо является характерным писателем, а его «Робинзон Крузо» – характерной Утопией начала XVIII века в такой же мере, как Черчилль – типичным политическим деятелем того времени. Именно отвратительное сочетание объективно прогрессивного с морально затхлым в революции 1688 года и сбило с толку столько лучших людей той эпохи; именно поэтому неподкупный Фергюсон присоединился к якобитам; именно это столкнуло с неразрешимым и роковым вопросом тех, кто имел более старомодные понятия о лояльности, чем Черчилль, или обладал более тонким умом, чем Дефо.
В числе первых был ирландский солдат, может быть столь же великий, как и Черчилль, хотя и менее удачливый, чем он, который также был с победившей армией в Седжмуре. Среди последних находился молодой человек, в 1685 году плохой студент самого плохого, по его словам, университета – колледжа св. Троицы в Дублине. Если Черчилль и Дефо являются типичными фигурами одного лагеря, то Сарсфилда и Свифта можно причислить к лучшим представителям другого, причем весьма знаменательно, что этих обоих мы находим в Ирландии. В Англии «революция», как бы ни была снижена ее ценность, отстаивала все же «старое правое дело»; в Ирландии такого «старого правого дела» не могло быть, поскольку ирландский народ знал, что, кто бы ни победил, он останется порабощенным и разоренным. Сарсфилд не был политиком – это был простой и честный солдат. Он пошел путем, казавшимся ему при данных обстоятельствах единственным, и после своей знаменитой обороны в Лимерике эмигрировал в Европу с большой группой своих солдат и в 1693 году был убит в Ландене. Судьба Свифта гораздо сложнее, и мы остановимся на ней подробнее, поскольку им была написана вторая и самая значительная утопия века – «Путешествия Гулливера».
Свифт происходил из семьи со старыми монархическими традициями; его дед разорился, помогая Карлу I в гражданской войне. Его отец и дяди переселились в Ирландию, надеясь там восстановить благосостояние семьи. Таким образом, уже в рождении Свифта таилось противоречие: он не был вполне англичанином, не был и вполне ирландцем, и временами как будто равно ненавидел страну, где родился, и ту, что стала его второй родиной. Он часто подчеркивал, что является английским джентльменом, которому довелось родиться в Ирландии, но именно в этой стране он сделался национальным героем, любимым и уважаемым так, как мало кого чтили и ценили до и после него.
И все же его патриотическую деятельность в Ирландии нельзя считать чисто случайной. Оставив университет, он поехал пробивать себе дорогу именно в Англию, надеясь приобрести известность в политике и литературе. Состоя личным секретарем Уильяма Темпла[54]54
Уильям Темпл (1628–1699) – английский государственный деятель и писатель. – Прим. ред.
[Закрыть], этого восхитительного «пустого места», он издал свои две первые блестящие сатиры: «История одной лохани» и «Битва книг». Затем Свифт довольно неохотно принял сан священника и стал делить свое время между ирландским приходом Ларакор и изысканными литературными кругами Лондона. В этот период он сделался присяжным памфлетистом тори. Его беспощадное остроумие, блестящий полемический дар, дерзость и покоряющее обаяние сделали его в течение нескольких лет выдающейся фигурой в политической жизни Англии.
Нам могут сказать, что он был не кем иным, как торийским литературным поденщиком. Я полагаю, что торийские взгляды Свифта нуждаются в кратком пояснении. Свифт признал, хотя и со вздохом сожаления, «революцию» 1688 года. Однако он не мог не видеть, что она укрепила новый вид угнетения и новую породу эксплуататоров.
«С этими мерами, – писал он, – согласились все те группы людей, которые мы называем денежным народом: те, кто приобрел большие капиталы, торгуя товарами и фондами, и ссужают их под высокий процент или за определенную мзду; те, кто постоянно собирают урожай от войны и чья выгодная торговля терпит ущерб, когда восстанавливается мир».
Свифт, как мы увидим ниже, глубоко ненавидел войну, колониальный гнет, ростовщиков и маклеров, разоряющих сельское хозяйство. Он видел (справедливо) в вигах партию, стоявшую за все это; он видел (ошибочно) в тори противостоящую им партию и отстаивавшую то, что ему представлялось более старым и более здоровым образом жизни.
В известном смысле ненависть Свифта к новым силам была реакционной, но она не была ни бесчестной, ни внушающей отвращение. Форма, в которой она проявилась, была, как ему казалось, единственно доступной для него формой проявления. Одним или двумя поколениями раньше он мог бы сделаться левеллером. Двойственность мировоззрения левеллеров, основанного на смутной враждебности как к феодальной, так и к буржуазной эксплуатации, была сродни двойственности его собственного мировоззрения. В одном из писем Свифта встречается его очень любопытный отзыв о Стефане Колледже – «протестантском столяре» и об одном мученике левого направления, как о «благородном человеке». Столетие спустя Уильям Годвин, оракул английских якобинцев, заявил, что Свифт «показал более глубокое проникновение в истинные принципы политической справедливости, чем любой из современных или предшествовавших авторов». Свифт родился в неудачное время, когда не было ни левеллеров, ни якобинцев и когда практически каждый не хотевший быть вигом мог стать только тори.
Свифта можно признать первым в курьезном списке тех тори-радикалов, в более или менее искаженной форме олицетворявших оппозицию тем сторонам капиталистического развития, которые более всего усиливали угнетение масс. Его прямым преемником, самым выдающимся и, пожалуй, последним был Коббет. Но в XIX веке прерванная преемственность возобновляется и радикализм смыкается с чартизмом в лице Остлера, Дж. Стефенса и Чарльза Кингсли. Наконец, торийский радикализм через Раскина влияет на Уильяма Морриса и современное рабочее движение в Британии.
Жизнь и творчество Свифта показывают, насколько он был далек от присущей тори вере в божественное право и непротивление. Едва ли найдется у него произведение, где бы монарх не был посмешищем и достойным презрения, и его талант проявляется с наибольшим блеском именно тогда, когда он издевался над министрами, управлявшими от имени короля. Нам не следует забывать и о том, как Гулливер, посетив остров Глаббдобдриб, где жители могли вызывать мертвых, воспользовался этим свойством.
«Я удостоился чести вести долгую беседу с Брутом, в которой он, между прочим, сообщил мне, что его предок Юний, Сократ, Эпаминонд, Катон младший, сэр Томас Мор и он всегда находятся вместе: секстумвират, к которому вся история человечества не может прибавить седьмого члена…
Больше всего я наслаждался лицезрением людей, истреблявших тиранов и узурпаторов и восстановлявших свободу и попранные права угнетенных народов. Но я неспособен передать волновавшие меня чувства в такой форме, чтобы заинтересовать читателя».
Таким образом, если, как это будет показано ниже, Бробдингнег Свифта и представляет торийскую утопию, то торизм его не тот, какой сделал бы его в наши дни членом «Карлтон-клуба»[55]55
Известный консервативный клуб в Лондоне. – Прим. ред.
[Закрыть], а при жизни мог дать ему епископскую кафедру, на которую ему давали право его таланты и оказанные им услуги. Мы уже рассказали о том, как он напал на вигов, усматривая в них партию войны. К теме войны Свифт неоднократно возвращается в «Путешествиях Гулливера». Гулливер предлагает открыть королю Бробдингнега секрет пороха, а когда тот с ужасом отвергает его предложение, иронически замечает:
«Странное действие узких принципов и ограниченного кругозора. Этот монарх, обладающий всеми качествами, обеспечивающими любовь, почтение и уважение, – одаренный большими способностями, проницательным умом, глубокой ученостью и удивительными талантами, – почти обожаемый подданными, – вследствие чрезмерной ненужной щепетильности, совершенно непонятной нам, европейцам, упустил из рук средство, которое сделало бы его властелином жизни, свободы и имущества своего народа».
И вправду, мало какого тори тревожили подобные угрызения совести. Точно так же их не могло бы смутить то, о чем Гулливер рассуждает в конце своих путешествий, а именно, следует ли ему передавать свои владения английской короне: