Текст книги "Английская Утопия"

Автор книги: Артур Лесли Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА VI. МЕЧТА УИЛЬЯМА МОРРИСА

И в Англии промышленность тоже приобрела другой характер. Десятилетний цикл, по-видимому, прорван с тех пор, как, начиная с 1870 г., американская и германская конкуренция кладут конец монополии Англии на мировом рынке. С 1868 г. в основных отраслях господствует стесненное положение при медленно возрастающей продукции, а теперь Америке и Англии как будто угрожает новый кризис, которому в Англии не предшествовал период процветания. Вот где тайна внезапного, хотя за последние три года и медленно подготовлявшегося, но теперь внезапно вспыхнувшего здесь социалистического движения.

Энгельс – А. Бебелю, 1884 год.

1. Новости из Бостона

Книга «Через сто лет», напечатанная в 1888 году в то время еще мало известным американским романистом Беллами, имела, как и «Путешествие в Икарию» Кабэ, тот же самый бурный успех и по причинам одного и того же порядка. «Через сто лет» была написана под непосредственным влиянием тех быстрых сдвигов и чрезвычайного напряжения, которые имели место в те годы; многим тогда казалось, что эта книга представляет практическое разрешение насущных вопросов. К середине 80-х годов капитализм достиг огромных успехов во всех ведущих странах, и битва с рабочим классом, который он породил, зашла уже довольно далеко. Для Англии этот прогресс во всем мире означал конец ее издавна установившейся мировой монополии, начало так называемой «великой депрессии» и новую стадию в политической и профсоюзной деятельности рабочего класса. Во Франции и Германии на основе организаций распущенного Первого Интернационала стали расти массовые социалистические партии. Концентрация капитала во всех этих странах создала первые предпосылки для образования монополий, но ярче всего эти признаки нарождения монополий проявлялись в быстро развивавшихся Соединенных Штатах. Между 1859 и 1889 годами промышленное производство США увеличилось в пять раз, достигнув валовой суммы в 9 миллиардов долларов; огромная империя «Стандард ойл» была всего лишь одной из самых крупных монополий. Около 1887 года Беллами так описывал этот процесс монополизации, а также те страхи и противодействие, которые он возбуждал:

«Между тем поглощение предприятий растущими монополиями продолжалось, ничуть не задержанное поднявшимся против них возмущением. В Соединенных Штатах… начиная с последней четверти нынешнего столетия для частной инициативы не было возможности проявиться в любой из ведущих отраслей промышленности, если только за ней не стоял крупный капитал… Мелкие предприятия, поскольку они все еще продолжали существовать, могли сохраняться лишь на положении крыс и мышей, ютясь по норам и углам и стремясь не попадаться на глаза, не обращать на себя внимания, лишь бы только выжить. Железные дороги ухитрялись как-то существовать, пока несколько крупных синдикатов не наложили лапу на каждый километр рельсов в стране. В промышленности любая важная отрасль контролировалась синдикатом. Эти синдикаты, пулы, тресты или как бы их там ни называли, устанавливали цены и подавляли всякую конкуренцию, если только в противовес им не возникали столь же мощные комбинации сил, как и они сами. Тогда начиналось соперничество, оканчивающееся еще большей консолидацией».

Для мелких капиталистов, интеллигенции и независимых производителей успехи и борьба рабочего класса представляли не меньшую угрозу. В 1886 году число членов «Рыцарей труда» достигло максимальной цифры, около 70 тысяч человек, и в том же году была основана Американская федерация труда. В течение нескольких лет были налицо все возможности для образования сильной американской рабочей партии. В то время стачечное движение вспыхнуло с небывалой силой. Процитируем снова того же Беллами:

«Забастовки стали таким обычным явлением, что люди перестали даже спрашивать о причинах, из-за которых они возникали. Со времени большого кризиса 1873 года забастовки происходили почти непрерывно то в одной, то в другой отрасли промышленности. Можно сказать, что случаи, когда рабочие одной и той же промышленной отрасли продолжали свою работу непрерывно в течение не скольких месяцев подряд, стали исключением».

Многие забастовки носили политический характер:

«Трудящиеся массы очень быстро и широко прониклись глубоким недовольством своим положением и мыслью, что оно может быть значительно улучшено, если только знать, как приняться за это дело».

Социализм твердо значился в повестке дня как в Америке, так и в Старом Свете, и, как писал Энгельс в 1886 году:

«Последний буржуазный рай на земле быстро превращается в чистилище, и от превращения в ад, подобный Европе, его сможет удержать лишь бурный темп развития едва оперившегося американского пролетариата».

Таков был фон событий, на котором возникла книга «Через сто лет»: монополии, подкупы и спекуляция, жестоко подавляемые забастовки, мир Рокфеллеров и Карнеги и мучеников Хаймаркета, незаконно осужденных в 1886 году после взрыва в Чикаго бомбы, провокационно подложенной полицией. В родной для Беллами Новой Англии промышленность расширялась, одновременно забрасывались большие площади сельскохозяйственных земель.

Беллами, мягкому человеку академического склада, не участвовавшему непосредственно в движении рабочего класса, «все это насилие, алчность и эгоистический конфликт» казались чрезвычайно дурного вкуса, они представлялись ему неразумными и грубыми, а в социализме его больше всего привлекали именно изящность и разумность. Торжество социализма должно было быть торжеством абстрактного разума, а не революционного класса.

«Несмотря на свою форму фантастического романа, – пишет Беллами, – «Через сто лет» представляет собой самую серьезную попытку предсказать следующую стадию промышленного и социального развития человечества, основываясь на принципах эволюции».

В начале книги Беллами объясняет, что он понимает под принципами эволюции. Его герой, Джулиан Уэст, после летаргического сна пробуждается в новом, преображенном, социалистическом Бостоне в 2000 году. Его хозяин и ментор д-р Лит, всегда готовый все объяснять необычайно пространно, рассказывает ему, как происходило изменение:

«В начале прошлого столетия эволюция завершилась полной консолидацией всего капитала нации. Промышленность и торговля страны перестали находиться в руках группы безответственных корпораций и синдикатов частных лиц, использовавших их как им заблагорассудится и только ради своего обогащения, и были доверены единому синдикату, представляющему весь народ, чтобы он управлял ими в общих интересах и ко всеобщей выгоде. Нация превратилась в одну огромную деловую корпорацию, которая поглотила в себе все другие корпорации; она стала единственным капиталистом, занявшим место всех других, единственным нанимателем, конечной монополией, в которую влились все прежние и менее крупные монополии, монополией, в прибылях и выгодах которой участвовали все граждане…»

«Такая изумительная перемена, какую вы описали, – сказал я, – не могла произойти, конечно, без страшного кровопролития и огромных потрясений?»

«Напротив, – ответил д-р Лит, – не было никакого насилия. Это изменение предвидели заранее. Общественное мнение было вполне подготовлено к нему, и его одобрял весь народ. Противиться перемене нельзя было ни силой, ни доводами».

Мы видим здесь очень раннее и соответственно очень наивное изложение ставшей теперь очень распространенной теории сверхимпериализма, состоящей в том, что монополистический капитал, устранив конкуренцию, механически и безболезненно превратится в свою противоположность. В Утопии Беллами социализм неизбежно принимает механистический уклон. Голое уравнение во всем, почти военная регламентация труда, бюрократическая организация, суровость жизни, ценность, приписываемая механическим изобретениям, совершаемым ради самих изобретений, – таковы некоторые из его «предвидений», – все это свидетельствует о том, что он не сумел понять качественной разницы между капитализмом и коммунизмом. По мысли Беллами, в 2000 году все будут жить примерно так, как обеспеченные круги средней буржуазии жили в Бостоне в 1886 году.

Это, пожалуй, в той же мере, как и положительные стороны книги «Через сто лет», принесло ей исключительный успех. В тот период, когда интеллигенция и еще очень многочисленные мелкие производители чувствовали себя стиснутыми между трестами и воинствующим рабочим движением, им был предложен «Прогресс без горя и слез», социализм, не требовавший от них того, чтобы они примкнули к одной из сражающихся сторон. Беллами очень старательно отмежевался от движения рабочего класса – «последователей красного флага», как он называл революционеров:

«Они [революционеры] не принимали никакого участия в нем [в изменении], разве что мешали ему, – ответил д-р Лит. – Они все время препятствовали ему очень действенно, потому что их высказывания вызывали такое отвращение в народе, что он уже не хотел слышать ни о каких социальных реформах, хотя бы самых разумных».

Популисты и гренджеры, пытавшиеся организовать фермеров и мелкий люд против трестов, достигли как раз тогда наибольшего влияния; несколько лет спустя, при Брайане, они едва не подчинили себе демократическую партию. Главное – это народ, а не тресты, человек, а не деньги – таковы были самые популярные тогда лозунги. Для такой аудитории Беллами был чем-то вроде пророка, так как он окрасил в научный и эволюционный цвет то, что, в сущности, было безнадежной попыткой остановить наступление монополий путем возвращения к более примитивному порядку вещей. Книга его, кроме того, обладает рядом достоинств: несмотря на ее стиль, кажущийся нам сейчас невыносимо торжественным и претенциозным, в ней немало глубоких высказываний и острой, сокрушительной критики установлений и последствий капитализма. И уж, во всяком случае, она предлагает какие-то более цивилизованные нормы жизни, чем капиталистические, и привлекает внимание к возможности покончить с конкуренцией и заменить ее гуманным сотрудничеством в бесклассовом обществе, как бы ни было натянутым изображение автором этого общества.

Вследствие всех этих причин, а также потому, что в тот момент горячо воспринималась любая книга, сулившая какие-то надежды, успех, выпавший на долю книги «Через сто лет», превзошел все, на что мог рассчитывать Беллами. В Америке было распродано несколько сот тысяч экземпляров за короткий период. В 1891 году появились переводы на голландский, итальянский, французский, немецкий и португальский языки. Английское издание, выпущенное в 1889 году, привлекло к себе не меньше внимания, чем американское. В Соединенных Штатах на Беллами стали смотреть, как на творца социализма, и признали за лидера политической партии, чьей целью было осуществление на практике его утопии «Через сто лет». Даже в Англии, где социализм имел более длинную историю, где лучше знали марксизм, существовала сильная тенденция признать авторитетность изображенной Беллами картины жизни при социализме.

Это и заставило Уильяма Морриса подвергнуть обстоятельной и развернутой критике произведение Беллами, что он и сделал в журнале Социалистической лиги «Общее благо» в номере от 22 января 1889 года. Я привожу его оценку полностью, потому что, как мне кажется, в ней очень правильно поставлен вопрос о Беллами и объясняется точка зрения Морриса не только на этого автора, но и на природу социалистического общества вообще, а кроме того, потому, что о ней мало знают, да она и трудно доступна современным читателям. После нескольких общих замечаний Моррис пишет следующее:

«Эта книга произвела такое впечатление на социалистов и несоциалистов, что «Общее благо» должно, как нам кажется, уделить ей внимание. Прежде всего, потому что это – «утопия». Предполагается, что она рассказывает о 2000 годе и описывает состояние общества после постепенной и мирной революции, осуществившей социализм, который для нас представляется, по существу, лишь вступившим в начало своего воинствующего периода. «Через сто лет» тем более заслуживает упоминания, что в книге такого рода заключена опасность – опасность двоякого рода. Найдутся люди, которым ответ, данный в ней на вопрос: «Как будем мы тогда жить?» – покажется приемлемым и удовлетворительным, и другие, для которых он будет и неприемлемым и неудовлетворительным. Для первых опасность заключается в том, что они, согласившись с книгой, примут ее со всеми ее неизбежными ошибками и заблуждениями (а книга такого рода должна ими изобиловать), считая, что тут даны исчерпывающие описания фактов и правила, по которым надо действовать, и, таким образом, их усилия будут направлены на ложный путь. Для вторых эта опасность заключается в том, что если это люди ищущие или молодые социалисты, то они, также приняв умозаключения книги за непреложные, скажут: «Если это социализм, мы не станем помогать тому, чтобы он восторжествовал, так как он не оставляет для нас никакой надежды…».

Взгляды Беллами можно назвать чисто современными, неисторическими и нехудожественными; придерживающийся их (если он социалист) может быть совершенно доволен современной цивилизацией, при условии, что будут устранены несправедливость, бедность и ущерб, который ей наносит классовое общество, а это кажется ему вполне возможным. Единственным идеалом жизни для такого человека может быть только жизнь теперешнего трудолюбивого интеллигента из средних классов, лишь очищенная от их преступного пособничества монополистам и ставшая независимой, вместо того чтобы быть, как теперь, паразитической…

Поскольку автор мирится с современной жизнью в значительной ее части, совершенно естественно, что он считает возможным такой переход к социализму, при котором не понадобится разрушать старое общество или даже его тревожить: достаточно будет дать крупным частным монополиям, представляющим столь характерную черту современности, достичь полного развития. Беллами полагает, что они должны неизбежно слиться в одну большую монополию, в которую войдет весь народ, и что она станет действовать на пользу всех граждан…

Легко выполнив это великое изменение путем совершенно мирным и фантастическим, автор излагает свой план устройства жизни. Она организована, надо признать, здорово. Его проект можно назвать государственным коммунизмом, действующим на базе национальной централизации, доведенной до предела.

Лежащий в основе этой схемы порок состоит в том, что автор не мог представить себе что-либо большее, чем структуру общества и что, вполне естественно, он подразумевает существование в обществе будущего (в обществе, по его словам, не знающем бесполезных растрат труда) того страха голодной смерти, который является неизбежным спутником общества, где две трети или даже большая доля труда действительно тратится бесполезно. Он утверждает, что каждый волен выбирать себе род занятий и что труд никому не в тягость, но в то же время создает впечатление, что существует огромная армия людей, тщательно обученная и понуждаемая каким-то таинственным роком стремиться производить как можно больше товаров для удовлетворения любого каприза, могущего возникнуть в обществе, каким бы расточительным и нелепым он ни был.

В качестве примера можно указать на то, что каждый начинает серьезный производственный труд с 21 года, сначала работая в течение трех лет в качестве чернорабочего, после чего выбирает себе специальность, чтобы проработать в ней до 45 лет; в этом возрасте он прекращает всякое занятие и свободно развлекается (ему предоставлена возможность просвещаться, если он еще на это способен). О боги! Представьте себе человека 45 лет, резко и по принуждению обязанного изменить все свои привычки!..

Короче говоря, Беллами неспособен изобрести для нас ничего лучшего, чем жизнь машины. Поэтому не приходится удивляться тому, что единственное, посредством чего он рассчитывает сделать труд терпимым, – это уменьшение его количества путем постоянного и непрекращающегося изобретения новых и новых машин.

Я полагаю, что идеал будущего должен заключаться не в снижении человеческой энергии путем сокращения труда до минимума, а в уменьшении его тягостности, в том, чтобы бремя его почти не ощущалось… Вот почему в этой части своего плана г-н Беллами напрасно хлопочет, отыскивая (заведомо безнадежно) какой-нибудь стимул для труда, чтобы заменить страх голода (который в настоящее время является нашим единственным побудителем), так как – и вряд ли это нужно слишком часто повторять – истинным стимулом для счастливого и полезного труда должна быть радость, исходящая из самого труда…

Следует указать на то, что есть такие социалисты, которые думают, что проблема организации жизни и необходимого труда разрешается путем гигантской централизации, которая действует словно по волшебству и за которую никто не несет ответственности; тогда как, наоборот, необходимо будет сделать административные единицы достаточно мелкими, чтобы каждый гражданин чувствовал себя ответственным за самые мелкие частные вопросы этой проблемы и был заинтересован в их разрешении[74]74
  Сравните со взглядами Уинстенли, Годвина и Спенса.


[Закрыть]; каждый отдельный человек не может рассчитывать на то, что эта жизненно важная проблема будет решена за него какой-то абстракцией, называемой Государством, а должен решать ее при сознательном сотрудничестве с другими. Разнообразие жизни в такой же мере является целью истинного коммунизма, как и равенство жизненных условий, и лишь соединение того и другого приведет к подлинной свободе… И, кроме того, искусство, в самом широком и правильном смысле этого слова, не является лишь случайным придатком к жизни, без которого может обойтись свободный и счастливый человек, а служит необходимым и нужным инструментом для человеческого счастья».

Моррис с его сильно выраженным творческим складом ума не мог удовлетвориться одной критикой утопии Беллами. Для него книга «Через сто лет» была вызовом, на который он должен был ответить, нарисовав свою картину жизни при коммунизме. Он вполне отдавал себе отчет в том, что такая книга будет изобиловать ошибками и заблуждениями, но был готов нести ответственность за свои высказывания. Очевидно, что книга «Через сто лет» послужила толчком для «Вестей ниоткуда», которые начали появляться отдельными выпусками в журнале «Общее благо» с 11 января 1890 года.

2. «Вести ниоткуда»

Если, как я высказал предположение, книга Беллами послужила тем толчком, благодаря которому Моррис написал свои «Вести ниоткуда», то очевидно также и то, что им изложены мысли и образы, давно созревшие у него. В заключительных страницах «Видения Джона Болла», опубликованного в 1886 году в том же «Общем благе», встречается прямое указание на то, что автор уже тогда задумал продолжить свой труд. Джон Болл говорит перед отъездом:

«Я иду на жизнь и смерть и расставание с тобой; и мне не совсем ясно – нужно ли пожелать тебе увидеть тот сон, который, как ты говорил мне, поведал бы тебе, что будет после твоей кончины, так как я не знаю – поможет ли это тебе, или помешает».

После того как Моррис перенес нас в прошлое и затем перемещал нас вперед по оси времен, для него было вполне логично, уйдя вперед, затем оглянуться назад, тем более, что социалистическое будущее казалось ему во многом сходным с феодальным прошлым средних веков.

Мы знаем также, что тот уклад жизни, который он описывает в «Вестях ниоткуда», уже давно находил определенное выражение во всей его работе, в его архитектурной теории и практике и в его мастерстве не меньше, чем в его поэмах и рассказах. Это, пожалуй, яснее всего проступает в письме, написанном им в 1874 году:

«Конечно, если бы люди жили пять тысяч лет, а не семьдесят, они бы нашли лучший способ жить, чем в этом гнусном проклятом месте, но теперь как будто никто не считает своим долгом попытаться улучшить положение – это и не мое дело, несмотря на все мое ворчанье, но представьте себе, что люди жили бы небольшими общинами, среди садов и зеленых полей, так что вы могли бы оказаться в деревне после пятиминутной прогулки и что потребности ваши были бы очень немногочисленны; вам, например, не нужно было бы ни мебели, ни слуг и вы бы постигали трудное искусство наслаждения жизнью и узнавали, в чем состоят подлинные потребности, тогда, думается мне, можно бы было считать, что действительно наступила цивилизация».

В этом письме, написанном Моррисом задолго до того, как он сам осознал, что является социалистом, уже обнаруживается зерно «Вестей ниоткуда», и не в последнюю очередь – в случайно брошенной им фразе «не нужно было бы… ни слуг…». Нам теперь не очень легко себе представить, как революционно звучало такое высказывание в устах обеспеченного человека в 1874 году, когда домашние слуги считались необходимой принадлежностью обихода всех слоев населения чуть богаче низших групп средних классов. Но Моррис уже тогда склонялся к мысли, что в этом неравенстве положений есть что-то недостойное человечества, одинаково унижающее эксплуататора и эксплуатируемого, и к этой мысли он впоследствии возвращался, постепенно ее развивая, как, например, в «Искусстве и социализме». И мне кажется, что он мог и в 1874 году сказать, что быть слугой машины не менее унизительно, чем быть слугой человека. Основная разница между тогдашним Моррисом и им же в 1890 году состоит в том, что в это более позднее время он уже считал своим долгом попытаться улучшить положение и нашел в социализме тот путь, по которому следовало идти.

Рассматривая источники «Вестей ниоткуда», важно подчеркнуть, что многие подробности в них отвечают очень сильному в последней четверти XIX века идеологическому течению. С 1871 по 1884 год Раскин[75]75
  Джон Раскин (1819–1900) – английский писатель, критик, искусствовед и социолог. – Прим. ред.


[Закрыть] писал «Форс Клавигара» («Письма к рабочим и крестьянам Великобритании»), где излагал цели своей Гильдии святого Георга и план сети утопических коммун, в которых жизнь сильно походила на ту, которая описана в «Вестях ниоткуда», хотя Раскин с его аристократическим социализмом никогда не представлял себе того духа товарищества и демократического равенства в жизни, которые для Морриса были венцом всего дела. Моррис понял также – и возможно, что его до некоторой степени научила неудача Гильдии, – что всякая попытка постепенного преобразования общества такими методами обречена на неуспех. Но, несмотря на то, что Моррис пошел значительно дальше Раскина, он многому научился от последнего и всегда относился к нему с огромным уважением.

Мы знаем также, что в 1885 году он читал с особым интересом «После Лондона» Ричарда Джеферриса:

«Я читал оригинальную книгу под названием «После Лондона». Мне она в общем понравилась: нелепые надежды зародились в сердце, пока я ее читал. Мне хотелось бы стать моложе лет на тридцать. Мне захотелось видеть конец игры».

Здесь мы касаемся одной из самых характерных мыслей Морриса: он был уверен в том, что капитализм уже близок к своему концу. Он считал, что произойдет революция и родится социалистическое общество или же случится огромная катастрофа, и в результате снова наступит варварство и все пойдет сначала. Он настолько ненавидел капитализм и его цивилизацию, что предпочитал даже этот путь, лишь бы они перестали существовать. Временами он даже как будто жаждал наступления катастрофы. В том же году он писал в письме:

«Как часто меня утешает мысль о варварстве, снова овладевающем миром… Я обычно приходил в отчаяние при мысли о том, что то, что современные идиоты называют прогрессом, будет продолжаться и дальше совершенствоваться; к счастью, я теперь знаю, что все это внезапно прекратится, я имею в виду внезапно – по внешним признакам, как это было в дни Ноя».

Однако Моррису более свойственно искать положительного исхода в социализме, так как он понимал, что такое начинание вновь ничего не разрешит. Он писал в «Вестях ниоткуда»:

«Этот торгашеский дух нельзя уничтожить иначе, разве только если бы все общество постепенно опускалось ниже и ниже, пока не достигло бы стадии варварства, однако без присущих ему радостей и надежд. Несомненно, лекарство самое резкое и быстродействующее окажется наилучшим».

В «После Лондона» Моррис нашел описание именно такого общества, грубого, как варварское, но лишенного всех его надежд, бедного, как в средневековье, но без его жизненности. В этой книге Джефферис с поразительной наглядностью описывает Англию и ее жизнь после какой-то необъяснимой катастрофы, сразу уничтожившей почти все население. Страна зарастает лесами, долины рек превращаются в озера или болота, остатки населения ютятся тут и там по крохотным княжествам и городам-государствам, все ремесла и искусства, за исключением самых примитивных и необходимых, забыты, повсеместно установилось рабство и возобновлены бесконечные междоусобные войны. В последней части книги (оставшейся незаконченной) как будто намечается формирование государства нового образца, возникающего среди варварских пастушьих племен на окраине страны.

Тут имеет место разрушение, «как в дни Ноя», и многое другое, что, несмотря на свое убожество и упадок, казалось Моррису предпочтительнее цивилизации XIX века. Все же обрисованные тут перспективы будущего были крайним выходом за неимением лучшего, и Моррис чаще всего продолжал надеяться, что можно будет обойтись без таких крайних потрясений. «После Лондона» – это в некотором отношении «Вести ниоткуда» наизнанку: капитализм разрушен, но социализм не водворяется на его место. Я вряд ли ошибусь, предположив, что и это произведение оказало влияние на ту окончательную форму, в которую вылилась утопия Морриса.

Интересно бы установить, читал ли Моррис другой утопический роман того времени – «Хрустальный век» У. X. Хадсона, опубликованный в 1887 году. У нас нет об этом положительных данных, но вполне допустимо предположить, что он был с ним знаком, поскольку Хадсон дружил с Уилфридом Скауэном Блантом[76]76
  У. С. Блант (1840–1922) – английский поэт и публицист. – Прим. ред.


[Закрыть] и Р. Б. Канингхэм-Грехемом, от которых Моррис мог слышать о нем. Как бы то ни было, в «Хрустальном веке» некоторые черты напоминают «Вести ниоткуда», хотя социализм, как и следовало ожидать, совершенно из него исключен. Самой поразительной чертой «Хрустального века» является полное отсутствие связи с существующим миром, кроме, пожалуй, антипатии к нему. Тут представлено нечто впервые созданное, настолько удаленное от нас во времени и по чувству, что в этом новом мире полностью утрачена всякая память о существующем теперь обществе.

Хадсон в значительной мере разделяет с Моррисом представление о наступлении эпохи отдыха, периода, в котором мир будет стоять на месте. Эта передышка у Морриса не более, чем временная и относительная передышка между периодами более интенсивных изменений, но даже в таком толковании она мало вяжется с его обычно диалектическими взглядами: у Хадсона же период отдыха не прерывается, насколько можно видеть, ни в прошлом, ни в будущем. Он описывает мир маленьких, разбросанных и самостоятельных, вполне устойчивых семей, у каждой из которых «свой» дом. Люди приходят и уходят, но число их остается неизменным, и «дом», то есть материальный базис и основа их жизни, вечен, так что, пожалуй, можно сказать, что семья служит «дому», а не «дом» служит семье. Поскольку семья сама полностью обеспечивает себя, вопрос об обмене или эксплуатации даже не возникает; в этом смысле можно даже говорить о наличии неопределенного социалистического элемента, и сцена, в которой герой, посетитель из современности, предлагает деньги в обмен за костюм, могла бы быть написана и Моррисом, за исключением того, что у последнего народ лучше воспитан и менее склонен осуждать, чем у Хадсона. Обе утопии имеют то общее, что ни в одной из них нет крупных городов, что искусство и ремесла играют значительную роль и что обе превозносят радость, испытываемую людьми при выполнении полезной работы.

Но Моррис значительно превосходит Хадсона не только в понимании духа истории, но и глубиной человеческих чувств. Его Утопия не отгорожена от нас временем или пространством, а вырастает из существующего общества благодаря борьбе и носит отчетливые следы как этой борьбы, так и всего ее прошлого. Кроме того, его люди мало похожи на аскетические, унылые и почти бесполые существа Хадсона. Никто не мог бы представить себя живущим или желающим жить в Утопии последнего, как нельзя было бы провести жизнь в фонаре с цветными стеклами, тогда как тысячи людей считали Утопию Морриса не только осуществимой, но и стоящей того, чтобы за нее бороться.

Уместно упомянуть еще об одной общей черте обеих утопий. Мы имеем в виду, что та и другая изображены в виде сновидения. Герой Хадсона «просыпается» после сна, продлившегося бесконечное количество веков, однако нигде прямо не говорится о том, что в книге рассказывается о сновидении. Это можно заключить лишь по некоторым деталям, необъяснимым иначе, как сном, и в заключительных страницах, где герой описывает собственную смерть. Беллами, а впоследствии Уэллс воспользовались приемом продолжительного сна, но рационализировали его, давая ему псевдонаучное объяснение, гармонирующее с псевдонаучным характером их утопий. Подобный прием кажется совершенно не в духе Морриса, научный характер фантазии которого опирается не на множество поверхностных признаков, а на его владение законом движения человеческого общества. Кроме того, он был под большим влиянием литературы средних веков и варварского севера, в которой широко использован мотив волшебных и вещих снов. Для него было столь же естественно дать под видом сновидения картину социалистической Англии, как для Лангланда использовать этот прием для описания адских мук.

Сон был для Морриса более, чем литературным приемом. Он мыслил в основном зрительными образами, а зрительная память его была, как мы знаем, изумительной. Естественно, что при таких свойствах у человека должны быть живые и реалистичные сны, и на первых страницах «Видения Джона Болла» Моррис рассказывает очень подробно, что с ним именно так и было, и он всегда видел очень отчетливые, цельные и стройные сны. Нет причины сомневаться в том, что в основе описываемого им лежал его собственный жизненный опыт и что в дальнейшем именно этот его собственный опыт определял в конечном счете ту форму, в которую вылились его оба больших социалистических романа.

Дж. У. Маккейл отзывается о «Вестях ниоткуда» тем покровительственным и пренебрежительным тоном, которым он всегда говорит о социализме Морриса:

«Любопытно, что этот наспех набросанный и преимущественно английский, страдающий национальными предрассудками роман был в качестве социалистического памфлета переведен на французский, немецкий и итальянский языки и за границей сделался популярнее, чем любые другие его более значительные работы в стихах и прозе».

Теперь кажется странным, что Маккейл, – который, несмотря на все ошибки, сделанные им как биографом Морриса, искренне любил и уважал его, – не видел того, что было очевидным тысячам рабочих во многих странах, а именно, что «Вести ниоткуда» были, как я попытался показать, результатом многолетней подготовки и размышлений, отлитых в форму, необычайно соответствующую таланту Морриса, и представляют венец и высшее достижение всей его работы.