Текст книги "Английская Утопия"

Автор книги: Артур Лесли Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Правда, это небольшая книга; верно и то, что она была написана быстро и чуть ли не между прочим в сутолоке разнообразных дел; также справедливо и то – и этого не могут переварить обыватели, – что она была написана для социалистического периодического издания и служила оружием в повседневной борьбе. Все это лишь доказывает то, что как будто не нуждается в доказательстве, но всегда забывается или отрицается, а именно следующее: Моррис отдавал все, что было в нем лучшего, рабочему классу и что, как бы велик он ни был вообще, основную долю славы ему принесла его революционная деятельность. В «Вести ниоткуда» Моррис более, чем в любую другую свою книгу, вложил свои надежды и знания, все им совершенное, и себя таким, каким выковала его жизнь, наполненная борьбой.

Это очень важно отметить, потому что хотя он формально сделался социалистом лишь в 1883 году, его жизнь и творчество составляют неделимое целое, протянувшееся без перерыва и отклонений от его ранних романов до социалистических трудов зрелого возраста. Моррис всю жизнь учился, углублял свое понимание мира и расширял свой кругозор, но ему ни от чего не приходилось отрекаться, поскольку на каждой новой ступени его настоящее было лишь исполнением его прошлого. От Раскина он научился рассматривать искусство (в широком смысле) не как особый род деятельности, производящей специфический род предметов роскоши, а как существенную часть всей жизни человека. «Искусством» было все, созданное людьми, свободными и находившими удовольствие в своей работе. Предметы искусства отличались от товаров коммерческого производства тем, что последние были сделаны без радости и по принуждению. Такой взгляд не мог логически не повести к критике современного общества, а Моррис не был человеком, способным отступить от своих выводов и не попытаться довести их до конца.

Так, он стал очень рано задавать вопрос: «Что нужно человеку, чтобы он был счастлив?» Поскольку он подходил к нему прямо и просто, не вкладывая в понимание счастья никакого мистического смысла или идеализма, то и ответы его были всегда простыми и материальными. В его представлении самым главным был дух товарищества, изобилие всего, что нужно в жизни – солнце, воздух, простор и радость в работе. Именно такую жизнь он рисовал, когда писал о людях Бург-Дейла.

«Они жили непринужденно и пользуясь радостями, хотя и без излишеств и несоразмерных желаний. Они занимались физическим трудом и утомлялись; и они отдыхали после работы, и пировали, и были веселы; завтрашний день не был для них бременем, и о вчерашнем не хотелось забывать; жизнь не позорила их, и смерть не была им страшна».

Ко всему этому надо прибавить еще одну черту. В одном из своих ранних рассказов «Свенд и его братья» (1856) он писал о народе богатом, сильном и многочисленном, владевшем всеми искусствами, обладающем всеми талантами:

«Не должен ли был король гордиться народом, который так много помогал миру достичь полного совершенства и даже надеялся, что его внуки увидят это?

Увы, увы! – король и священники, дворяне и горожане – все были рабами не в меньшей степени, чем самый ничтожный серв, и даже в большей мере, потому что они были ими по собственному желанию, а он серв – против воли».

Еще будучи молодым Моррис высказывает свое суждение о блеске и нищете викторианской Англии. С самого начала, и чем дальше, тем яснее, он видел, что человек может быть счастлив только в свободном обществе. Лучше всего он познал это на собственном опыте, так как сам обладал больше, чем какой-либо другой человек его времени, всем, что нужно, чтобы быть счастливым: силой и талантом, большими средствами, преданными друзьями и работой по душе. Что бы он ни предпринимал, он делал хорошо, и каждое его начинание приносило успех. Но он оставался неудовлетворенным, потому что не мог полностью наслаждаться тем, чем не могли наслаждаться все. «Я не хочу искусства для немногих, как не хочу образования для немногих или свободы для немногих», – писал Моррис.

Поэтому он начал изучать природу этой свободы, заниматься историей тех времен и народов, когда ее было как будто больше, и спрашивать, почему отсутствуют даже признаки ее в буржуазно-демократической Англии XIX века? Более всего он уделял внимания литературе и героическим временам истории Северной Европы и нашел, что самый свободный строй, существовавший когда– либо в мире, был в Исландии. Он очень быстро уловил основной факт, заключавшийся в том, что свобода в Исландии была результатом почти полного отсутствия классовых подразделений, а как только он осознал, что свобода означает уничтожение классов, он тем самым встал на путь сознательного социализма. Моррис был пламенным поклонником бесклассового общества, решившим искать и добиваться его всеми возможными средствами. Путь к нему он нашел в марксизме, избегнув тем самым тех разочарований и крушений, которые испытал в наше время Д. X. Лоуренс, пытавшийся разрешить тот же вопрос без этой руководящей нити. Моррис любил прошлое и понимал его лучше Лоуренса, но он никогда не совершал ошибки, пытаясь возвратиться к прошлому. Он посетил Исландию для того, чтобы вооружиться знаниями и силой для борьбы, но не для того, чтобы уйти от настоящего. Он знал, что бесклассовое общество будущего может возникнуть только из того, что существует сейчас и будет достигнуто только посредством классовой борьбы, иначе говоря – революции. Вследствие этого Моррис хотя и называл себя социалистом в общем смысле, но любил употреблять слово «коммунист», когда хотел уточнить, к какой категории социалистов он принадлежит. Моррис пользовался этим словом отнюдь не в качестве приятной исторической реминисценции, но совершенно точно, понимая полностью все, что оно за собой влечет. В 80-е годы называться коммунистом – значило следовать двум принципам, имевшим, как тот, так и другой, дурную репутацию. Коммунист прежде всего был сторонником Парижской Коммуны, в то время события совершенно свежего и предмета ужаса буржуазии, поскольку Коммуна была великим практическим примером диктатуры пролетариата. Моррис никогда не переставал защищать Коммуну и прославлять ее дела. Во-вторых, коммунист должен был принять учение Маркса, изложенное в Коммунистическом Манифесте. О Моррисе писали столько глупостей, что и сейчас еще необходимо подчеркивать, что он был марксистом в соответствии со своим пониманием марксизма, и всегда помнить, что в то время значительная часть трудов Маркса и Энгельса была недоступна английским читателям и что английский социализм находился практически еще на ранней ступени развития. Отсутствие того опыта – своего, английского, и международного, – какой у нас есть теперь, приводило к грубым ошибкам. Те, кто не признают за Моррисом права называться марксистом, делают это потому, что или настолько невежественны в марксизме, что не узнают его в том виде, в каком он обнаруживается в сочинениях Морриса, где он нередко выражен в весьма своеобразной форме, или же потому, что создали себе о Моррисе предвзятое представление, в защиту которого готовы исказить прямой смысл того, что он писал или говорил[77]77
  Уместно привести пример подобного искажения. В своем сочинении «Уильям Моррис – пророк нового порядка в Англии» Ллойд Эрик Грей утверждает, будто Моррис писал «членам марксистской Социал-демократической федерации, что те, кто верят, что экономика «ножа и вилки» преобладает над «искусством и культурой»… не понимают сути искусства». Моррис же писал (в своей книге «Как я стал социалистом») как раз обратное: «Безусловно, те, кто заявляют, что вопросы искусства и культуры должны быть впереди вопросов «ножа и вилки» (а некоторые предлагают нам это), не понимают сути искусства или не понимают, что почвой его корням должна служить цветущая, не знающая тревог жизнь».


[Закрыть].

Он был марксистом в том смысле, что, принимая принципы марксизма, превосходно понимал необходимость практической деятельности. С 1883 года, когда он вступил в Социал-демократическую федерацию, и до своей смерти в 1896 году Моррис отдавал все свое время, энергию и средства делу социализма. Он посвятил ему свои лучшие сочинения этих лет и, помимо этого, принимал участие в тяжелой повседневной работе движения, а также в лично для него очень неприятных внутренних спорах, которые раздирали тогда социалистическое движение. Здесь неуместно говорить о них или об истории движения в те времена, если бы даже и нашлось для этого место. Следует сказать лишь о том, что в десятилетие, предшествовавшее выходу «Вестей ниоткуда», Англию потряс кризис, сопровождавший утрату ею мировой монополии; в эти десять лет массовая безработица вызывала забастовки безработных, профсоюзное движение ожило, главным образом под руководством социалистов, и сам социализм в своей современной форме стал сильно развиваться, сначала среди небольших групп, но оказывая косвенное влияние на широкие массы рабочих.

Моррис играл во всем этом брожении центральную роль, и именно события указанного десятилетия и составили фон «Вестей ниоткуда». Если данная утопия по содержанию богаче предшествующих, то объясняется это тем, что она писалась не вне связи с событиями эпохи, а составляла часть той борьбы, которую вел человек, бывший одновременно научным социалистом и большим поэтом. Книга Морриса – первая неутопическая утопия. Во всех предыдущих утопиях наше внимание привлекают частности, но здесь, если мы и можем усомниться в той или иной подробности, важнее всего чувство исторического развития и человеческое понимание условий жизни в бесклассовом обществе.

Таковы в общих чертах элементы, составившие «Вести ниоткуда»: одни – принадлежащие Моррису и свойственные ему, другие – проистекающие из условий того времени, тогда как некоторые являются результатом взаимодействия тех и других. Теперь пора вернуться к самой книге и прежде всего отметить, что она была написана с определенной целью: во-первых, заменить картину жизни при социализме, нарисованную Беллами, которую Моррис считал неправильной, дав вместо нее другую, которая представлялась ему правильной, и, во-вторых, подбодрить своих товарищей и вдохнуть в них веру, напомнив о той положительной цели, к которой должны были привести их усилия.

Вследствие этого ему не нужно было подражать Беллами или пытаться превзойти его нагромождения технических средств и приспособлений, жизнь под аккомпанемент вечно играющей музыки на манер передач Би-би-си (очень характерно для Беллами, что единственное развлечение, упомянутое в его утопии, – это нечто похожее на то, что мы теперь понимаем под «слушанием радио»), его огромную сеть труб, по которым стандартные товары доставляются на дом из гигантских складов, его все усложняющиеся машины. Подобные планы могли казаться привлекательными в 1890 году, но мы, видящие современные чудеса техники, какие и не снились Беллами, знаем, как мало они обеспечивают счастье, взятые сами по себе. Моррис, полностью сознавая, что социализм подразумевает победу человека над окружающим его миром, не углубляется в детали технического характера и упоминает о них лишь вскользь и случайно. Он интересовался не технической сложностью вещей, а новыми производственными отношениями людей и вызванным этими новыми производственными отношениями преобразованием человеческих отношений и человеческой природы.

Беседуя со старым Хэммондом, историком, в чьи уста он вложил рассказ о наступлении социализма, Моррис (все рассказывающий от первого лица) упоминает о «человеческой природе».

«Человеческая природа! – пылко воскликнул старик. – Какая человеческая природа? Природа бедняков, рабов, рабовладельцев или человеческая природа зажиточных, свободных людей? Которая? Ну, говори!»

Именно человеческая природа обеспеченных свободных людей и представляет постоянный и основной интерес «Вестей ниоткуда», та человеческая природа, в формировании которой не участвовали ни бедность, ни эксплуатация, ни конкуренция, ни страх или алчность. При таких условиях он в состоянии показать, как и почему бесклассовое общество, в котором пороки капитализма настолько исчезли, что даже память о них не сохранилась, может породить новый вид счастья, чувство товарищества, терпимости, всеобщую учтивость в обращении, радость жизни, наслаждение материальным миром, которые нам трудно себе представить. Благодаря тому, что Моррис поразительно сочетал в себе дарования и опыт, необходимые, чтобы совершить такой подвиг воображения, его книга и сохраняет свое место среди немногочисленных классических произведений социализма. Терпеливо, прибегая к многочисленным и детализированным доказательствам, он показывает, что пороки, которые обычно приписываются «человеческой натуре», на самом деле является следствием капитализма.

Некоторые критики упрекали Морриса за то, что нарисованная им картина слишком светла, что мужчины и женщины в его утопии настолько хороши, что перестают быть правдоподобными. Я не нахожу почвы для подобной критики. Моррис больше всего прислушивался к внутреннему голосу, он ощущал в себе и видел в своих друзьях потенциальные способности к счастью и гармонической жизни в обществе; несмотря на то, что их заглушали и подавляли, они все же ясно проступали наружу. Он обладал к тому же тем, чего не хватало его критикам: глубоким пониманием безграничных возможностей социализма, в котором видел не только новый механизм для преобразования общества, но также и средство для обновления души.

Моррис не думал, что социализм сделает людей совершенными или что прекратятся страдания или исчезнет глупость, и он не пишет об этом в «Вестях ниоткуда»; более того, он даже уклоняется в сторону, чтобы указать на некоторые источники несчастий, которые, по его мнению, все еще сохранятся. Одновременно он настаивает на том, что в новом мире «ясных и прозрачных человеческих взаимоотношений» все проблемы жизни будут обсуждаться на новом и более высоком уровне и найдут свое разрешение. В его Утопии человек делается свободным в самом полном смысле этого слова: господином своего окружения и себя самого.

«Вам должно быть известно, что люди нашего поколения сильны, здоровы телом и живут легко; мы проводим свою жизнь в разумной борьбе с природой, упражняя не одну какую-нибудь свою способность, а все способности, и извлекаем самое острое удовольствие из того, что живем одной жизнью с миром. Для нас является вопросом чести не замыкаться в себе и не думать, что мир должен кончиться, потому что один человек огорчен; поэтому мы считаем глупым или даже преступным придавать чрезмерное значение всем этим вопросам чувства и чувствительности… Поэтому мы отбрасываем прочь все эти огорчения, и возможно, что чувствительные люди сочтут наш способ избавляться от них достойным осуждения и негероическим, однако мы полагаем, что он необходим и подобает настоящим людям».

Именно потому, что Моррис настаивал на человечности, его книга смогла достичь таких высот, но по этой же причине ее часто не понимали. Поскольку он не давал втянуть себя во второстепенные детали техники производства, на него стали смотреть, как на разрушителя машин, и очень распространен взгляд, что «Вести ниоткуда» – книга, призывающая к возвращению к средневековым методам, когда все делалось вручную. Справедливо, что Моррис, очень любивший ручной труд и сам искусный ремесленник, гораздо больше обращает внимания на данную сторону жизни, чем это сделали бы другие писатели, и мне кажется, что в «Вестях ниоткуда» эта тема иногда настолько разрабатывается и разукрашивается, что грозит нарушить равновесие всего произведения; однако мы не должны забывать, что он писал сказку, а не трактат. Вместе с тем совершенно неверно, что Моррис был в принципе враждебен механизации: он лишь настаивает на том, что при капитализме машины используются не для пользы рабочего населения, а для его эксплуатации, как стал бы настаивать любой социалист. Об этом совершенно ясно сказано, например, в «Полезной работе против бесполезного труда» – памфлете, написанном для Социалистической лиги в 1885 году:

«Наша эпоха изобрела машины, которые показались бы дикими бреднями людям прошлых веков, но до сих пор мы еще не извлекли из них пользы.

Их называют машинами, «экономящими труд», подразумевая под этим то, что мы от них ожидаем; однако на деле мы не получаем от них того, на что надеемся. Эффект современного применения машин можно определить как перевод квалифицированного рабочего в разряд неквалифицированных. Они увеличивают ряды «резервной армии труда», то есть увеличивают необеспеченность жизни среди рабочих и делают более изнурительным труд тех, кто обслуживает машины (как рабы своих господ). Все это машины выполняют между прочим, в основном же они накапливают прибыли нанимателей рабочих или заставляют их использовать эти прибыли для отчаянной торговой войны между собой. В обществе, правильно устроенном, эти чудеса изобретательской мысли были бы впервые применены для доведения до минимума количества времени, расходуемого на непривлекательные виды работ, и таким путем они бы в конце концов сократились настолько, что стали бы лишь очень легким бременем для каждого человека. Тем более, что все эти машины будут еще значительно усовершенствованы, поскольку уже не будет ставиться вопрос – выгодно ли это для отдельного лица, а встанет другой вопрос – насколько от этого выиграет общество?»

Эта точка зрения, которой Моррис всегда придерживался, может быть прослежена и в «Вестях ниоткуда» любым человеком, готовым прочесть эту книгу без предвзятого мнения. В социалистической Англии Морриса «вся работа, которую было бы слишком тяжело производить вручную, выполняется неизмеримо усовершенствованными машинами». Это не приводит к сосредоточиванию населения в обширных промышленных центрах, потому что «большие изменения в использовании механической силы» делают ее ненужной. «Почему, – спрашивается в книге, – люди должны собираться кучно, чтобы использовать механическую силу, если они могут иметь ее у себя на месте, где они живут, или рядом, соединяясь по двое или по трое, или же оставаясь в одиночестве?» Многие утописты, начиная с Мора, рассматривали разделение на город и деревню как растущее зло. Маркс говорил, что одной из задач социализма является уничтожение этого разделения. Моррис первым заговорил о месте, которое займут планы электрификации – подобные тем, которые сейчас выполняются в СССР, – в жизни будущего общества, и в его намеках больше научного подхода к вопросу, чем во всех искусных построениях Беллами.

Моррис рассматривал это изменение в использовании механической силы как фактор диалектики истории:

«Таково положение. Англия была когда-то страной, покрытой лесами и пустошами, с кое-где разбросанными городами, служившими крепостями для феодальных войск, рынками для населения и местами, куда стекались ремесленники. Затем она превратилась в страну огромных и вонючих фабрик и еще более вонючих игорных притонов, окруженных убогими, плохо устроенными фермами, ограбленными владельцами заводов. Теперь это сад, в котором ничего не портится и ничего не выбрасывается зря, с необходимыми жилищами, складами и заводами, возведенными тут и там по всей стране; все аккуратно, красиво и нарядно. Нам было бы слишком стыдно самих себя, если бы мы допустили, чтобы производство товаров, даже в больших масштабах, повлекло за собой запустение и нищету».

В остальном Моррис ограничивается откровенным заявлением, что придумывание технических подробностей не в его компетенции. Так, увидев на Темзе вереницу «силовых барж», он написал:

«Я понял, что эти «силовые суда» заменили каким-то образом наш старый пароходный транспорт. Но я остерегся задавать дополнительные вопросы о них, так как прекрасно сознавал, что никогда не смогу понять, каким образом они действуют, и, кроме того, мне не хотелось выдавать себя или вызвать какие-нибудь осложнения, с которыми я не мог бы справиться. Поэтому я только сказал:

«Да, конечно, я понимаю!»

Поднятый Моррисом вопрос о машинах и отношениях между городом и деревней имеет большое значение, так как показывает, насколько неправильно его обычно истолковывают и как верно применялись Моррисом принципы марксизма. Его марксистское понимание можно также проследить буквально в любом вопросе, которого он касается, но лучше всего оно обнаруживается в главе, названной «Как совершилась перемена», в которой описывается революция, сбросившая капитализм и установившая социализм.

Моррис был окружен, с одной стороны, фабианцами, отделявшими социализм от классовой борьбы своей верой в постепенное перерождение капитализма изнутри, а с другой – анархистами, которые практически также отказались от классовой борьбы, так как превратили битву за социализм в заговор, в котором масса рабочих играла лишь второстепенную роль. Хотя Моррис делал немало тактических ошибок, он всегда придерживался марксистского взгляда на то, что социализм мог прийти только посредством захвата власти рабочим классом, то есть того, что он всегда подразумевал под словом «революция». В «Вестях ниоткуда» он описывает именно такой захват власти, основываясь на опыте, извлеченном из событий истекшего десятилетия: волнений безработных, борьбы за свободу слова, завершившейся кровавым воскресением (13 ноября 1887 года), и огромной волны забастовок 1888 года, сопровождавшихся оживлением профсоюзного движения.

Многие подробности этой революции, которую Моррис отнес к 1952 году, кажутся теперь устаревшими и не вероятными, но в целом он дал рассказ более убедительный, чем любое другое описание вымышленной революции, и я думаю, что эта общая удача обусловлена тем, что он писал, основываясь на фактах современного ему движения, тогда как отдельные фальшивые ноты в его описании отражают слабость и незрелость этого движения. Сказалась и та тщательность, с которой Моррис изучал социализм, как науку классовой борьбы. Этот его взгляд на социализм многократно и совершенно отчетливо проявляется в описании того, как в борьбе развивается сознательность рабочих от чувства профсоюзной солидарности до более высокого уровня – политической сознательности; какую роль в развитии борьбы сыграла кровавая расправа на Трафальгар-сквере – событие, которое вызвало качественное изменение в соотношении сил, – и, наконец, в описании того, как рабочие уже в ходе революции быстро создают и совершенствуют необходимые формы организации борьбы. Очень интересно отметить его понимание – без сомнения, неполное по сравнению с более поздним учением Ленина, но замечательное на этом раннем этапе рабочего движения – необходимости революционной партии:

«Но теперь, когда время потребовало немедленных действий, выдвинулись люди, способные их начать. Очень быстро выросла целая сеть рабочих организаций, единственной открыто признанной целью которых было благополучно провести корабль государства через бурные волны общественной борьбы в гавань естественного состояния общества – к коммунизму. А так как они практически взяли на себя руководство повседневной борьбой рабочих, то очень скоро сделались рупором и представителем интересов всего рабочего класса».

Моррис также ясно высказывается по вопросам государства, законодательства, колониального гнета, но его проницательность нигде не проявляется острее, чем в том отрывке, в котором он использует марксистскую мысль, что революция нужна для перевоспитания рабочего класса и подготовки его к социализму не менее, чем для свержения капитализма:

«Лень, безнадежность и, если можно так выразиться, малодушие прошлого века уступили место страстному, неукротимому героизму ясно выраженного революционного периода. Нельзя сказать, что люди того времени уже предвидели, как мы будем жить теперь, но в них был заложен инстинкт стремления к существенным чертам этой жизни, и многие люди тогда видели, что за отчаянной борьбой тех дней наступит мир, который она должна привести за собой…

Самый конфликт, происходивший в те дни, когда, как я сказал вам, люди, сколько-нибудь сильные духом, отбросили всякую заботу об обычных житейских делах, создавал в их среде таланты для ведения борьбы. На основании всего, что мне пришлось читать и слышать, я сомневаюсь, чтобы среди рабочих могли развиться нужные административные таланты без гражданской войны, кажущейся такой ужасной. Как бы то ни было, война произошла, и они очень скоро сделались руководителями гораздо лучшими, чем самые способные люди среди реакционеров».

После стольких утопий, бывших либо чистой фантазией, либо скучнейшим гаданием, а то смесью того и другого, нельзя не признать выдающегося значения за этой утопией, научной в том смысле, что она выводится из настоящего и из существующих классовых отношений. Однако этого одного было недостаточно, чтобы «Вести ниоткуда» получили то признание, которым они пользуются теперь. В этой книге применение научного метода сочетается с фантазией большого поэта, поэтому она описывает не только такую Утопию, в возможность которой легко поверить, но и такую, в которой нам хотелось бы жить. Моррис вложил в свою утопию не только свой политический опыт, но и все свое знание жизни, всю свою любовь к человечеству и природе. Мне кажется, что его участие в профсоюзном движении дало ему возможность слиться с народом не только политически, но и в мечтах, так что в «Вестях ниоткуда» воплощены глубокие и неумирающие надежды и желания не только одного человека, но и всей нации. В диалектическом развитии английской утопии «Вести ниоткуда» представляют заключительный синтез.

Мы видели, как утопия начиналась со «Страны Кокейн» – мечты серва о мире покоя, досуга и изобилия, и мы смогли проследить, как сон о Кокейне превратился в скрытую, почти тайную традицию, тогда как главный поток утопической мысли устремился по иным каналам. Великие литературные утопии были созданием ученых или философов, а нередко педантов, и если они и отражают историческое развитие, то только косвенно и представляют в искаженном виде борьбу и надежды народа. В Моррисе оба течения снова сливаются, и не только потому, что он был гениальным человеком, но и потому, что он посредством своего воображения и разума познал философию рабочего класса. Это можно иллюстрировать небольшим примером.

Надменные критики порицали Морриса за то, что во все время его путешествия в будущее светит солнце, «тогда как, – говорят они, – мы хорошо знаем, что в Англии постоянно идет дождь и так будет продолжаться при любой социальной системе». Такая критика возможна только потому, что авторы ее забывают, что Англия в «Вестях ниоткуда» – это страна Кокейн, а в Кокейне возможно иметь ту погоду, какую пожелаешь. Безвестные поэты, создававшие многочисленные варианты Кокейна, символически выражали мысль, что человек сделается господином всего окружающего, вместо того, что бы быть его рабом. И Моррис, отождествивший себя с ними, пользуется, совершенно естественно и, может быть, бессознательно, тем же древним символом, чтобы выразить одну из важнейших истин социализма.

Этот синтез самой древней мудрости с самой современной, ума – с воображением, революционной борьбы – с простой любовью к земле и придает «Вестям ниоткуда» их исключительную литературную ценность. Это единственная утопия, которая от начала до конца читается с большим волнением, Мор может тронуть нас своим описанием огораживаний, но не своей Утопией. Свифт может заставить нас разделить его гнев и соболезновать его страданиям, но мы не могли бы выдержать жизни его гуингнгмов; за Моррисом мы можем следовать повсюду. Нам понятны волнение и удивление, испытываемые при пробуждении в преобразившемся Лондоне, радость и простота новой жизни в нем, напряженность и бурность революционных лет, слава Англии, спасенной и очищенной от грязи и унижения капитализма.

Везде в книге чувствуется, что Моррис, рассказывая об Утопии, облекает в новую форму свои личные воспоминания, и полнее всего он воплощает их в той волшебной, чудесной поездке по Темзе, которой заканчиваются «Вести ниоткуда». Он часто сам совершал ее, и в описанной вымышленной поездке чувствуется, как, путешествуя на самом деле, он в мыслях срывал с каждого местечка и городка их вульгарность и всю скверну буржуазных удовольствий и буржуазной погони за барышами. Его глазами мы видим Хэмптон, Ридинг, Виндзор, Оксфорд, но не такими, какими они были в 1890 году, а такими, какими, как он часто мечтал, они должны стать в будущем. В конце пути стоял его излюбленный дом в Келмскотте, дом, которым он никогда не мог до конца насладиться, так как сознавал, что он составляет часть страдающего мира; однако это сознание неспособно было полностью лишить его надежд, потому что Моррис стал социалистом прежде всего благодаря своему уменью быть счастливым. В июне 1890 года, перед тем как он приступил к работе над «Вестями ниоткуда», он наслаждался картиной сенокоса в Келмскотте:

«Уборка сена спорится, как никогда; мне кажется, что такая благоприятная погода для уборки случается нечасто; замечательные травы и чудесная погода, чтобы их убрать; во всем прочем деревня – один сплошной букет, ароматы дивные, иначе не скажешь; жизнь у нас, людей отдыхающих, роскошна до того, что заставляет чувствовать себя точно во власти чар».

Все это в измененном виде появляется на превосходных последних страницах «Вестей ниоткуда»: небывалый укос, жаркие июньские дни, старинный тонущий в ароматах дом, но это уже не оазис в мире ужасов торгашества, а жилище, получившее новую красоту и достоинство благодаря новым формам использования и новой окружающей среде. Чувствуется неомраченная радость, всем можно наслаждаться без чувства вины (хотя Моррис, конечно, более кого-либо другого заработал право наслаждаться), и, наконец, всюду разлито ощущение волшебной заколдованности. В Келмскотте кончается путешествие Морриса. Он входит туда тенью прошлого, с сознанием, что все это вымышленное счастье создано не для него, понимая и то, что он и его вновь обретенные друзья, в ту минуту более живые, чем люди из реального мира, разделены пропастью; он и они могут разглядывать через нее и звать друг друга, но не могут найти форм более тесного общения. Капля за каплей радость и красота будущей жизни уходят, ускользают между пальцев, его восприятие ослабевает, и он идет прочь, чтобы встретить представителя прошлого, к которому ему приходится вернуться.

«Этот человек выглядел старым, но я уже по давней, полузабытой привычке знал, что ему на самом деле немногим более пятидесяти (это был настоящий возраст самого Морриса). Его лицо было грубым и скорее закопченным, чем грязным, его тусклые глаза были затуманены, тело согнуто, его икры тонки, а ноги дрожали и волочились. Его одежда состояла из грязных отрепьев, которые я слишком хорошо помнил. Когда я проходил мимо, он довольно охотно и вежливо, однако очень подобострастно, приподнял шляпу».

Этот эпизод чрезвычайно волнующий, но это еще не конец. Новый мир исчезает, его время еще не пришло, но Моррис понимал и оказался в состоянии убедить нас в том, что то, что он придумал, было по своей сути верным, что этот мир существует и мы должны его искать и со временем найдем. Более трехсот лет до него Мор закончил свой рассказ о коммунистическом обществе грустным признанием: «Я охотно признаю, что в утопической республике имеется очень много такого, чего я более желаю в наших государствах, нежели ожидаю». У Мора не было надежды, потому что он был один. Моррис же писал, ощущая полноту собственной жизни, на основе своего опыта в борьбе за социализм и сотрудничества с другими участниками этой борьбы, и поэтому его заключение было совершенно иным: