Текст книги "Английская Утопия"

Автор книги: Артур Лесли Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

В ней рассказывается о человеке, завещавшем перед смертью своим сыновьям корабль в совместное владение. Каждому из них причиталось жалованье в соответствии с его работой в команде, но все барыши сверх этого должны были делиться поровну. Этот порядок прекрасно оправдался, и когда однажды корабль потерпел крушение у берегов необитаемого острова, высадившиеся на него мореплаватели установили такой же порядок и на острове. Новую страну назвали Республикой Спенсонии. Вся земля была объявлена общественной собственностью, и все граждане получили участки, за которые они выплачивали ренту общине. Никаких других налогов не существовало. Дома и мастерские строились на общественные средства. Приход служил единицей социальной и экономической жизни, но народное собрание, чьи заседания должны были быть короткими и без соблюдения формальностей,

«заботилось о национальных делах и оплате государственных расходов и всего, что касается общественно полезных дел; с этой целью каждый приход вносил один фунт, других налогов не взималось».

Дальнейшие подробности мы узнаем из беседы с посетителем Спенсонии. Свободу граждан охраняют два весьма своеобразных «ангела-хранителя». Первый – тайное голосование (мысль о нем Спенс как будто позаимствовал у Гаррингтона) делает взяточничество и коррупцию невозможными. Вторым «ангелом-хранителем» является «право всех владеть оружием – гарантия свободы народа». Последнее требование продолжительное время выдвигалось в программах радикалов. Мы помним, что уже Мор говорил об этом в своей «Утопии» и что Свифт осуждал содержание постоянной армии как средство закабаления народа. Сравнительно незадолго до Спенса это же требование прозвучало в «Политической справедливости» Годвина; оно также входило в программу Лондонского корреспондентского общества, членом которого состоял Спенс.

В общем государство имело меньше значения, чем приход:

«Приходы строили и чинили дома, прокладывали дороги, сажали деревья, делали изгороди, словом, выполняли все обязанности землевладельцев. А вы уже видели, какие это землевладельцы. Я полагаю, что надобность в ремонте и улучшениях возникает очень редко. И это неудивительно, потому что в приходе достаточно людей, которые заботятся обо всем, что должно быть сделано. Вместо того чтобы спорить об исправлении государства, как делаете вы (наше не нуждается в исправлении), мы применяем нашу изобретательность вокруг себя, и результаты наших прений сказываются в самом приходе – как мы будем разрабатывать такую-то шахту, осушать такое-то болото или использовать такой-то пустырь. В этих делах мы все непосредственно заинтересованы, и каждый из нас имеет голос в их выполнении; таким образом, мы не остаемся зрителями в этом мире, но все должны стать действующими лицами, и это исключительно для собственной пользы».

Такая картина обращена, с одной стороны, назад, к средневековой общине, а с другой – в будущее, к постепенному отмиранию государства. Спенс не был талантливым писателем, и в иерархии утопических произведений его «Спенсонии» нельзя отвести особенно почетное место, но лучшие отрывки из этой книги не лишены свежести и прямоты, атмосферы доброго соседства, дающей читателю ощущение реальных людей, работающих на реальной земле, которая отнюдь не является общественной; этой атмосферы мы уже не встретим снова, пока не дойдем до «Вестей ниоткуда» Морриса.

2. Утописты-социалисты

Французская революция, рассматриваемая как революция буржуазная, была выдающимся успехом, однако для тех, кто приветствовал в ней начало эпохи всемирного братства, она именно в силу этой своей природы принесла разочарование, и кое-кто стал догадываться о связи между тем и другим, как мы это видели на примере Блейка. Задолго до этого отдельные философы-просветители нападали на частную собственность как корень всего общественного зла, но на эти нападки смотрели как на академические причуды. Заслугой группы людей, которых мы теперь называем утопистами-социалистами, является то, что они, проанализировав неудачу французской революции в установлении «золотого века», предложили новые решения, основанные на новой и более глубокой критике общества. Энгельс в своем «Анти-Дюринге» превосходно определил их отправную точку:

«Мы видели во «Введении», каким образом подготовлявшие революцию французские философы XVIII века апеллировали к разуму как к единственному судье над всем существующим. Они требовали установления разумного государства, разумного общества, требовали безжалостного устранения всего того, что противоречит вечному разуму. Мы видели также, что этот вечный разум был в действительности лишь идеализированным рассудком среднего бюргера, как раз в то время развивавшегося в буржуа. И вот, когда французская революция воплотила в действительность это разумное общество и это разумное государство, то новые учреждения оказались, при всей своей рациональности по сравнению с прежним строем, отнюдь не абсолютно разумными. Государство разума потерпело полное крушение… Обещанный вечный мир превратился в бесконечную вереницу завоевательных войн… Быстрое развитие промышленности на капиталистической основе сделало бедность и страдания трудящихся масс необходимым условием существования общества… Торговля все более и более превращалась в мошенничество… Место насильственного угнетения занял подкуп, а вместо меча главнейшим рычагом общественной власти стали деньги.

…Одним словом, установленные «победой разума» общественные и политические учреждения оказались злой, вызывающей горькое разочарование карикатурой на блестящие обещания просветителей. Недоставало только людей, способных констатировать это разочарование, и эти люди явились на рубеже нового столетия».

Почти все эти люди достигли зрелого возраста лишь во время революции. Сен-Симон, правда, родился в 1760 году, но Оуэну было лишь восемнадцать лет, а Фурье – семнадцать лет, когда была взята Бастилия, тогда как Кабэ родился всего за год до этого события.

Их сила заключалась в критике общества: в них пробудилось понимание того, что массы эксплуатируются. Слабость их происходила оттого, что эти массы, даже в Англии, еще не составляли рабочего класса в современном понимании этого слова. Поскольку это было так, возрождение человечества могло быть лишь делом гения, исключительного человека, подчиняющего своей воле всю массу.

«Проблема общественной организации, – писал Сен-Симон, – должна быть разрешена помимо народа. Сам народ пассивен и равнодушен, и его нельзя принимать в расчет при рассмотрении этого вопроса».

В его Утопии правящим классом должны были сделаться промышленная буржуазия и инженеры, разницу между которыми он никогда ясно не представлял себе; буржуазная революция завершалась установлением господства капитализма, который каким-то образом переставал быть эксплуататорским строем, а буржуазия также делалась альтруистической. Общая картина очень напоминает некоторые предсказания Г. Уэллса, или то, что несколько лет назад было модно называть директорской революцией.

Если грандиозные планы Фурье, планы создания охватывающей весь мир сети мало связанных между собой фаланстеров более согласуются с тем видом утопических теорий, к которому мы привыкли, то подает он их на фоне такого буйного воображения, что рядом с ним сказки «Тысячи и одной ночи» кажутся самой трезвой реальностью. Тем не менее он высказал очень много важных положительных мыслей, особенно в отношении человека как существа многостороннего, которое следует всесторонне развивать. Ему хотелось покончить с чрезмерным разделением труда, превращающим рабочего, по выражению Маркса, «в придаток машины», а также с противоречием между городом и деревней, вызванным капитализмом и одинаково губительным для обеих сторон. Вместе с тем он хотя и верил, как все утописты, в то, что человека формирует его окружение, но понимал, что общество нельзя лепить произвольно, без учета характера человека в данный период. Величие Фурье – в широте его основных идей; однако когда дело касается их осуществления, он запутывается в густой сети метафизических нелепостей, часто затемняющих для нас глубину его высказываний.

Развитие капитализма и рабочего класса шло быстрее всего именно в Англии, и именно в Англии утопический социализм в учении Оуэна достиг своей высшей точки. Оуэн был прежде всего преуспевающим капиталистом в эпоху, когда капиталист все еще являлся фактическим организатором производства. Он из своего жизненного опыта прекрасно знал машины и жизнь на фабриках и заводах, ежедневно непосредственно соприкасался с промышленными рабочими. Наличие этих практических знаний, соединенных с теоретическими взглядами, общими всем утопистам-социалистам, и придало Оуэну его особенное значение. А главное, он думал о людях, как о категориях общественных, а не изолированных.

Говоря о том, что характер у людей формируется под влиянием окружения, Оуэн имел в виду социальный процесс.

«Любой характер, – писал он, – от самого хорошего до самого плохого, от самого невежественного до самого просвещенного, может быть привит любой общине (курсив мой. – А. М.), даже всему миру, некоторыми мерами, осуществление которых в большинстве случаев зависит или легко может стать зависимым от тех, у кого в руках управление народами».

Это утверждение ни в коем случае нельзя считать чисто теоретическим умозаключением. Оуэн доказал это на практике своей работой в Нью-Лэнарке, и позднее оно было подтверждено также деятельностью оуэновской общины в Ралахине в Ирландии, пожалуй, единственном подобном начинании, имевшем некоторый успех.

Вторая часть приведенной выдержки имеет не меньшее значение, чем первая. Оуэн длительное время обращался к тем, кто управлял народами. Как и другие утописты-социалисты, он не видел ни самого факта классовой борьбы, ни ее роли и верил в то, что правящий класс также готов согласиться с его доводами и действовать, как и он сам. «В настоящее время нет никаких других препятствий, кроме невежества», – писал он в 1816 году.

Опыты Оуэна в Нью-Лэнарке, где он сократил рабочие часы, увеличил заработки, предоставил широкие коммунальные услуги и все же извлекал из предприятия значительные выгоды, убедили его в том, что производительные силы настолько развились, что возможность всеобщего изобилия должна стать очевидной всем. В течение жизни одного поколения было накоплено значительное богатство, и «это новое могущество является созданием рабочего класса». Однако рабочий класс не получает от этого никакой выгоды, и Оуэн, бывший прежде исключительно просвещенным фабрикантом-филантропом, теперь пришел к выводу, что это результат эксплуатации и что рабочие достигнут благополучия только в том случае, если ей будет положен конец. Подобные заключения быстро охладили готовность правящих классов внимать доводам разума, и Оуэн понял, что должен обратиться к рабочим, если хочет, чтобы его слушали.

На основании своих опытов в Нью-Лэнарке у Оуэна возник план организации «кооперативных деревень». Вначале их должно было насаждать правительство в виде меры для устранения безработицы. По мере того как Оуэн убеждался в том, что власти никогда не согласятся с его проектом, а рабочие, с которыми он соприкасался все теснее, наоборот, встречали его все восторженнее, его планы стали постепенно вырастать во что-то гораздо более дерзновенное. Деревни, в которых должны были сочетаться сельское хозяйство и промышленность, следовало «основать на принципе объединения труда, расходов и собственности и предоставления равных преимуществ». Вскоре у него созрела мысль о создании целой сети таких деревень. Оуэн глубоко верил, что эти поселки, расширяясь и процветая и взаимно поддерживая друг друга, покроют постепенно всю страну и заменят существующую систему конкуренции новой, основанной на принципе кооперации. Всю остальную часть своей жизни он посвятил безуспешным попыткам основать такие общины; ни он и никто другой в его время не мог предвидеть, что эти попытки впоследствии послужат толчком для зарождения широкого кооперативного движения и связанной с ним идеи кооперативного государства.

До 1820 года дела Оуэна-предпринимателя шли прекрасно, но если бы его карьера тогда закончилась, о нем вряд ли теперь вспомнили. Во второй половине жизни Оуэна почти всякое его практическое начинание оканчивалось катастрофой, но он продолжал принимать активное участие почти во всех начинаниях своего времени. Его роль в развитии профсоюзного и кооперативного движения была не меньше значения его работы в области фабричного законодательства и образования.

Хотя Оуэн и не был первым социалистом, но он был первым человеком, благодаря которому социализм покинул кабинеты и проник в массы. Неоспоримо, что социализм Оуэна имел ограниченный характер. Он не видел в рабочих созидательную силу, они были для него лишь средством, с помощью которого могут быть воплощены в жизнь его собственные идеи обновления. Оуэн до конца не вполне утратил облик просвещенного хозяина, который хочет направлять и контролировать рабочее движение так же, как он направлял и контролировал своих рабочих и служащих в Нью-Лэнарке. Он также продолжал верить в то, что социализм можно ввести путем образования образцовых кооперативных общин, которые бы вытеснили конкуренцию примером своего успеха. Мы не можем разбирать на этих страницах историю оуэновских общин и причины их краха, да и не из-за них имя Оуэна стало большой исторической вехой. Его истинное значение в том, что он поставил перед британским рабочим движением новые цели и указал направление. Это движение пошло значительно дальше ограниченного радикализма Кабэ и его единомышленников, а вскоре и дальше самого Оуэна. У него были многочисленные последователи, из которых многие играли важную роль в чартистском и других движениях.

Одним из них был молодой человек Джон Гудвин (или, как он позднее предпочитал называть себя, Гудвайн) Бармби. Он родился в 1820 году в суффолкской деревне Иоксфорд, где отец его был адвокатом. Ему предстояло сделаться священником, но в возрасте четырнадцати лет он лишился отца и с тех пор, видимо, сам распоряжался своей будущностью. Как бы то ни было, он не посещал школы и впоследствии рассказывал о детстве, проведенном в скитаниях по полям и чтении стихов. Его знания, хотя и несколько необычные, были достаточно обширными. В 1837 году он поехал в Лондон, где, очевидно, вращался некоторое время в оуэновских и радикальных кругах, пока мы не встречаем его снова в Суффолке, ушедшим всей душой в движение чартистов. В местной печати за 1839 год мы находим ряд отчетов о его выступлениях на митингах как в Ипсуиче – главном очаге чартистского движения, – так и в разных деревнях Восточного Суффолка. Сохранились его письма по разным вопросам: от расторжения унии между Великобританией и Ирландией до церковных колоколов, – но во всех фигурирует так или иначе тема чартизма.

В начале 1840 года он посетил Париж, где, как он рассказывает,

«в беседе со знаменитым французом я впервые произнес ныне прогремевшее слово «коммунизм».

Если это притязание на приоритет и не может быть вполне доказано, то нет сомнения, мне кажется, что Бармби был первым, кто ввел термин «коммунистический» в Англии. Вернувшись в 1841 году в Лондон, Бармби основал Общество коммунистической пропаганды, впоследствии переименованное во Всемирную коммунитарную ассоциацию. Бармби не был лишен общей всем утопистам– социалистам слабости считать себя спасителем человечества, что видно хотя бы из его предложения считать 1841 год первым годом нового коммунистического календаря или из тона письма, написанного на обложке журнала ассоциации «Образовательный проспект и апостол коммунизма», хранящегося ныне в библиотеке Ипсуича и подписанного:

«Бармби, Верховный председатель, коммонеру Т. Глайду».

В то время Бармби еще не было и двадцати одного года!

Бармби не открывает имени «знаменитого француза», но все говорит за то, что это, по-видимому, был Кабэ, с которым он, вероятно, встречался в Лондоне в 1838 году; в Париже в 1841 году у них, несомненно, установились хорошие отношения, и впоследствии они переписывались. Как раз в 1840 году Кабэ произвел сенсацию своим утопическим романом «Путешествие в Икарию», который обеспечил ему на несколько лет такое положение во французском рабочем движении, какое Оуэн занимал несколько ранее в английском. Кабэ принял участие в революции 1830 года и вскоре был изгнан из Франции, как неугодный властям радикальный политик. В Англии он познакомился с Оуэном, с трудами Мора и Гаррингтона. Это побудило его изучать утопическую литературу, после чего он сам написал свою утопию «Путешествие в Икарию» – произведение более эклектическое, нежели оригинальное. Его восторженный тон и кажущаяся выполнимость его идей, создавшие ему безграничную популярность во Франции столетие тому назад, не могут скрыть от нас теперь ни высокопарности стиля этой книги, ни бедности воображения, делающей Икарию чрезвычайно скучной Утопией, чем-то средним между «Новой Солимой» и «Бостоном» Беллами.

Однако тут важны не детали утопии, а самая попытка Кабэ завершить дело французской революции, вложив в старые лозунги новое содержание. В Икарии равенство означает не только одно равенство перед законом, но и экономическое равенство, причем последнее доведено до таких мелочей, что способно привести в ужас, если принимать его всерьез. Все должны жить в одинаковых домах, есть одну и ту же пищу в коммунальных ресторанах, работать ежедневно одинаковое число часов и в одни часы и носить одинаковое платье, присвоенное возрасту, профессии и обстоятельствам. Построенная таким образом Икария должна быть подлинно демократической республикой:

«Республика, или община, одна является владельцем всего, она одна организует рабочих, смотрит, чтобы строились фабрики и склады, чтобы земля была обработана, строились дома и каждая семья и каждый гражданин были обеспечены всем необходимым в отношении питания, одежды и жилья».

Кабэ задумал свою книгу как теоретический очерк в манере Мора, но его захлестнул восторг, с которым она была встречена, и он был вынужден против желания взять на себя руководство массовым движением, поставившим своей целью возродить Францию и весь мир путем учреждения икарийских коммун в Америке. Вероятно, никто другой не встретил такой поддержки и не возбудил столько надежд при подобном начинании, как первая группа колонистов, отправившаяся в Техас в 1847 году. Надежды не оправдались, а после 1848 года быстро иссякла всякая помощь; пошли невзгоды и неудачи, но до некоторой степени его попытка все же удалась. Несмотря на трудности внешнего порядка и внутреннюю вражду и раскол, в которых отчасти повинен сам Кабэ, икарийские коммуны просуществовали пятьдесят лет – беспрецедентный по длительности срок во всей истории утопических колоний.

В этот период Бармби, несомненно, находился под сильным влиянием Кабэ, и когда он говорил о коммунизме, то представлял себе нечто вроде икарийских коммун с добавлением чего-то вроде пантеизма Шелли. В нем росло стремление основать такую общину. Бармби не порвал с чартизмом: в 1841 году он был избран делегатом Суффолка на съезд и в конце того же года намечен чартистами Ипсуича кандидатом в парламент. Но как бы чартизм ни был хорош сам по себе в качестве первого шага, он казался слишком незначительным делом для того, кто мечтал переделать весь человеческий род.

«Ни демократия, ни аристократия, – писал он несколько позже, – не имеют ничего общего с коммунизмом. Это лишь партийные термины, годные лишь для настоящего времени. В будущем правительственная политика будет заменена промышленным управлением».

Между тем Бармби на короткое время присоединился к «Согласию Алькотт-хауза», основанному в Хэм Коммоне Джеймсом Пирпонтом Грэвсом. Когда оно распалось (главным образом из-за того, что члены его возражали против пищи из сырых овощей в зимние месяцы), Бармби привлекла к себе деятельность «Общества эмиграции в тропики» по организации коммуны в Венесуэле[69]69
  Читатели «Алтона Локка» вспомнят страстное желание чартистского героя книги поселиться где-нибудь в тропической стране и как он выполнил свое намерение после крушения чартизма.


[Закрыть], а также проект коммуниториума в Ханвелле и другого – на острове Сарк. Другим рискованным предприятием было издание в 1842 году журнала «Прометеец». Название многозначительное, как признание Бармби, что он был в долгу у Шелли, а главным образом из-за места, занимаемого Прометеем в радикальной мысли того времени. Прометей был спасителем человечества посредством знания, героем, пренебрегшим ненавистью обскурантистов и богов, чтобы передать человеку свое наследство, столь долго пролежавшее под спудом. Как и Оуэн, Бармби верил, что никаких препятствий, кроме невежества, не существует.

Четыре выпуска «Прометейца» содержат статьи Бармби на самые разнообразные темы. Помимо одной серии о коммунизме и другой об индустриальной организации, мы видим «Очерк филантропической филологии», пропагандирующий всемирный язык, статью «Улучшение климата при коммунизации», в которой говорится о влиянии человеческой деятельности на климат и видах на регулирование его в будущем, и, наконец, «Хронологию прошлого, настоящего и будущего. Историческое введение к коммунистическому календарю».

«Прометеец» не имел успеха, но Коммунитарная ассоциация как будто просуществовала некоторое время в небольших масштабах и затем частично реорганизовалась в Коммунистическую церковь. Примерно в те же годы Бармби встретил, вероятно в Хэм-Коммоне, молодого человека, своего ровесника, Томаса Фроста, чьи «Сорок лет воспоминаний» (1880) являются основным источником сведений о последующей жизни Бармби. Фрост описывает его как

«молодого человека с изящными манерами и мягким, приятным голосом, со светлыми волосами, разделенными посередине пробором по моде братьев Согласия, и воротником и галстухом а lа Байрон».

Он нашел, что Бармби «был в курсе всей утопической литературы» и что он «сочетал коммунистическую теорию общества с пантеистическими взглядами Спинозы, в Англии лучше всего выраженными Шелли».

Они решили вдвоем возродить «Коммунистическую хронику», сделав ее еженедельным дешевым выпуском, и она стала печататься издательством Хезерингтона. Утопический роман Бармби «Книга о Платонополисе» печатался частями в «Коммунистической хронике». Если в какой-нибудь библиотеке не хранится забытый комплект этого издания, это произведение Бармби надо считать утраченным, но о его характере и содержании можно достаточно полно судить по резюме Фроста:

«Это было видением будущего, сном о реконструкции мира и переделке человечества, о коммунистериях из мрамора и порфира, в которых коммунары обедают на золоте и серебре в пиршественных залах, украшенных изысканнейшими произведениями живописи и скульптуры и оживленных музыкой; где паровые экипажи перевозят их с места на место, как только они пожелают переменить место жительства, и если им хочется внести разнообразие в способы путешествовать, воздушные шары и корабли стоят готовыми для перевозки их по воздуху; где, одним словом, воспроизведено все, что было измышлено Платоном, Мором, Бэконом и Кампанеллой в сочетании с тем, что современная наука сделала или предполагает сделать для облегчения человеческого труда и увеличения человеческих радостей».

Если вдобавок привести из списка сорока четырех «Требований членов Согласия», опубликованного в первом выпуске «Прометейца», первые десять:

1. Общность чувств, труда и собственности.

2. Сокращение ручного труда при помощи машин.

3. Устройство промышленности: ее частные и общие функции.

4. Унифицированная архитектура жилищ.

5. Союз города и деревни.

6. Экономия путем комбинирования домашних расходов.

7. Любовь через всеобщность вероисповеданий.

8. Порядок через справедливость, или высшая математика в политике.

9. Приготовление пищи в соответствии с требованиями медицины.

10. Совместное или одновременное принятие пищи, —

и сравнить все это с устройством Икарии Кабэ, нам станет ясно, что не следует особенно огорчаться исчезновению «Книги о Платонополисе».

Основать коммунатории на острове Сарке и в предместьях Лондона не удалось, и между Бармби и Фростом начались трения. Об этом мы знаем со слов Фроста: ему как будто хотелось сделать из «Коммунистической хроники» орган, общий для всех существовавших тогда социалистических и коммунистических групп, тогда как Бармби считал, что он должен служить лишь целям Коммунистической церкви. В 1845 году произошел разрыв, положивший конец, и «Хронике» и «Коммунистическому журналу», который Фрост хотел было выпускать, чтобы конкурировать с «Коммунистической хроникой».

Дальнейшая судьба Бармби может быть рассказана в немногих словах. 1848 год застал его снова в Париже, но вскоре после этого он отказался от своего утопического коммунизма и сделался унитаристским священником. Тем не менее его политическая деятельность продолжалась: он был членом Совета Международной лиги Мадзини и принял участие в движении за освобождение Польши, Венгрии и Италии. В 1867 году, будучи унитаристским священником в Уэйкфилде, он устроил большой митинг в пользу парламентской реформы. В 1879 году его здоровье ухудшилось, и он вернулся в Иоксфорд, где и умер в 1881 году.

По существу же период его наиболее значительной деятельности окончился в эпоху чартизма, в 40-х годах, так как на эти годы приходится и конец утопического социализма в Англии. Верно, что само развитие рабочего движения, достигшее наивысшей точки в чартизме, показало поверхностность утопического социализма, что утопизм – характеристика незрелости рабочего класса. Однако справедливо и то, что, за исключением этих нескольких лет, общий рост движения способствовал подъему утопических теорий, и поэтому хотя они и погасли, то как ракета в сиянии последней вспышки. Именно в эти годы, в промежутке между «Садом королевы» Оуэна (1839) и «Земельным проектом» О'Коннора (1846), было легче всего возбудить воображение трудящихся масс. Чартизм не мешал тысячам людей искать параллельных путей облегчения своих страданий, и, более того, именно из этой жажды облегчения, из этого подъема воображения чартизм и черпал свою жизненность[70]70
  Это возбуждение воображения, свойственное чартизму и принимающее форму утопии, наглядно отразилось в поэме Эрнеста Джонса, написанной им во время двухлетнего пребывания в тюрьме, с июля 1848 года по июль 1850 года. Его «Новый мир: демократическая поэма», написанная языком Бармби, но с большей точностью и зрелостью мысли, дает картину бесклассового мира, в котором природа изменена наукой и человек изменяется сам:
Тяжкий труд машиной сменен для людей;Все – богачи, и отдых их стал веселей;Стран, сожженных солнцем, нет; жара – не беда.Как молнию Франклин, дождь привлекут всегда,В горы направят град, чтоб никому не мешал;Пусть безвредно идет между безлюдных скал.  Как и все утописты этих лет, Джонс видел в науке освободительную силу, но из опыта чартизма и учения Маркса и Энгельса он уже знал, что эту силу сможет привести в действие лишь захват власти рабочим классом.


[Закрыть].

После 1848 года обстоятельства резко изменились. Политическое поражение чартизма разочаровало многих. После годов кризиса и резкого спада начался великий капиталистический бум середины столетия. Рабочее движение стало переходить на новые и более прозаические рельсы. Открытие золотых приисков в Америке и в Австралии и быстрое развитие средств сухопутного и морского транспорта обусловили начало эпохи широкого эмиграционного движения. Энергия, уходившая на учреждение оуэновских и икарийских коммун, отныне затрачивается на борьбу более личного порядка за освоение новооткрытых территорий. В этом свете вся деятельность Бармби и в не меньшей степени его отход от утопизма в 1848 году приобретают значение, совершенно несоизмеримое с его внутренним содержанием.

Все же этот юноша, столь решительно настаивающий на своей роли спасителя человечества, не может не казаться смешным. Форст сказал о нем:

«Несчастие тех, кто признал его за своего вождя, заключалось в том, что они никогда не знали цели, к которой он их поведет. Вдумываясь в его нелепые порывы в прошлом в связи с его деятельностью в последующие годы, видишь, что, хлопоча о создании церкви, которая была бы «священным будущим общества», он по сути дела лишь нащупывал путь к свету и искал чего-то, что продолжало ускользать от него».

Как бы сумасброден и самодоволен ни был Бармби, он обладал энергией и воображением и всегда оставался в русле главного потока движения масс. Как и все утописты, он знал, что было плохо и что требовалось. Но от него всегда ускользало знание того, как заполнить пропасть между тем, что было, и тем, что хотелось иметь. Однако именно в это время чартизм помогал Марксу совершенствовать свою науку о законах развития общества: 1848 год был не только годом поражения чартизма, но и годом революции и Коммунистического Манифеста.