Текст книги "Английская Утопия"

Автор книги: Артур Лесли Мортон

В «Ночи свастики» весь мир поделен между германской и японской империями, одинаковыми по своей мощи, политике и методам. В Германской империи, о которой идет речь в книге, все существующие стремления фашизма доведены до своего логического завершения. Вокруг Гитлера образовалась законченная иерархическая система:

 
«Насколько женщина выше червя,
Настолько мужчина выше женщины.
Насколько мужчина выше женщины,
Настолько наци выше иностранного гитлеровца.
Насколько наци выше иностранного гитлеровца,
Настолько рыцарь выше наци.
Насколько рыцарь выше наци,
Настолько фюрер (благослови его бог)
Выше всех рыцарей».
 

Женщины окончательно унижены, а мужчины, даже немецкие наци, не более как неграмотные крепостные; насилие и грубость определяют взаимоотношения; расовое превосходство стало абсолютным принципом.

Наиболее интересна черта, позднее разработанная Джорджем Оруэллом: это полное изглаживание из памяти прошлого – вся история, вся литература, все старинные памятники уничтожены, так что ничего не осталось, чтобы напоминать людям о цивилизации, предшествовавшей фашизму, и послужить образованию очагов протеста. Вокруг этого мотива развивается несложный сюжет книги, рассказ о старом рыцаре, в чьей семье существует тайная традиция неподчинения и сохранились свидетельства о старом времени. Он передает их англичанину, и мы можем предположить, что из этого впоследствии вырастет оппозиция, которая со временем уничтожит фашизм. Несмотря на эту надежду, общий эффект отрицательный и удручающий: нам убедительно доказывают, что фашизм представляет явление опасное, но не говорят, как можно с ним бороться.

То же относится к книге «Страна под Англией», хотя технический уровень ее значительно выше. Здесь не прямое описание фашизма, а род аллегории. Герой, исследуя стены Рима, обнаруживает ход в темное подземное царство, где среди чудовищ и плесени уцелели потомки римлян, которые спаслись тут во времена англо-саксонского вторжения. Перед лицом безумия и разложения, грозившими им из-за ужаса вечной ночи, эти люди построили общество, в котором индивидуальное сознание и даже речь исчезли и в котором римская дисциплина и послушание доведены до такой степени, когда личная жизнь каждого составляет функцию государства. Любое действие, любая мысль, которые были не нужны государству, не просто исчезли, но сделались физиологически невозможными.

В тексте есть только намеки на современный фашизм, но в предисловии (автор его подписался инициалами А. Е.) о нем говорится следующее:

«Высшей формой, которой может достичь сатира, является нарочитое восхваление критикуемой политики, ее апофеоз, заставляющий вздрогнувшее человечество отпрянуть от картины полной реализации его собственных идеалов. Именно это сделал Джозеф О'Нейл, придумав государство, где осуществлено полное уничтожение индивидуализма, где воле господина (или Гитлера) его Утопии подчинено обезличенное человечество; и мы отворачиваемся от видения этого совершенства механизированного человечества, как если бы мы заглянули в самый ужасный человеческий ад».

Во всех этих книгах одна главная нота – уход. Уход в фантазию, в ненаучное использование «науки», во мрак во имя мрака. Почти везде утрачена вера в то, что из существующего общества может вырасти справедливое и достойное общество. В последнее время этот уход превратился в бегство, и в таких книгах, как «Обезьяна и сущность» Олдуса Хаксли (1948) и «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» Джорджа Оруэлла (1919), обнаруживается самая откровенная реакция, решимость сопротивляться «практическому осуществлению» Утопии, глубокое убеждение в том, что надо держаться за существующие установления, как бы испорчены они ни были, так как любое изменение поведет к ухудшению.

Ничуть не думая сопоставлять с такими вырожденческими книгами блестящий невинный роман Герберта Рида «Наивное дитя» (1935), мы все же хотим отметить, что уже в нем отчетливо выражено желание уйти от сложной действительности современного мира. Рид описывает два утопических мира, упрощенных, завершенных и абстрактных: один – в крошечной южноамериканской республике в начале XIX века, другой – под землей. Он пытается передать последнему часть знаний надземного мира, но это оказывается невозможным:

«Его свидетельство имело не большую ценность, чем свидетельство человека, который проснулся бы после отчетливого сна. Его сон был реальным, но единственным в своем роде».

Именно уникальность сна Рида, его полная оторванность от чего-нибудь, похожего на наш опыт, и делают его Утопию совершенно нереальной. Мир, им описываемый, немного напоминает описанный в последней части книги Шоу «Назад к Мафусаилу»: в нем вслед за юношеским периодом игр и любовной свободы люди стали постепенно переходить к легким видам работы, к интеллектуальным утехам и, наконец, к одиночному созерцанию, заканчивающемуся смертью, после которой их тела сохраняются навеки в кристаллическом состоянии. Все в мире стремится к простоте кристаллов, и вокруг их собирания, устройства и созерцания, перезвона разнообразных кристаллических гонгов и сосредоточиваются все удовольствия и философия населения. В «Назад к Мафусаилу» Шоу еще ранее определил то состояние духа, которое обнаруживается в романе «Наивное дитя».

«Тиндаль заявил, что он видел в Материи залог и потенцию для всех форм жизни, и, вооруженный своей ирландской графической ясностью воображения, нарисовал картину мира намагниченных атомов, с положительным и отрицательным полюсами у каждого, соединяющихся благодаря отталкиванию и притяжению в упорядоченную кристаллическую структуру. Такая картина имеет опасное очарование для мыслителей, удрученных кровавыми беспорядками живого мира. В поисках более чистых объектов мышления они находят в концепции кристаллов и магнитов счастье более драматическое и менее ребячливое, чем счастье, находимое математикам в отвлеченных числах, потому что они видят в кристаллах красоту и движение без разлагающих аппетитов плотской жизненности».

Рид, как и его герой, тоскует по порядку и красоте. Он надеется прежде всего обрести их в аркадской простоте своей южноамериканской Утопии, но, потерпев неудачу в этом, находит их, следуя в этом случае многозначительному образу реки, текущей обратно к источнику, в нечеловеческой породе, для которой смерть есть высшая форма бытия. Это то же самое видение, которое он выразил значительно раньше в одной из своих поэм:

 
Родиться новые дети должны от богов
в стране бессмертия, где
неразмытые скалы вздымаются ясные
на фоне холодного зеркала
горных озер, где нет пороков у духа и плоти.
Чувство и образ они должны переделать —
но воссоздавать не станут любви:
концом ее будет ненависть;
не нужны им будут слова, ибо слова лгут.
 

В этом видении нет места надеждам на будущее, но это не те безобразные видения, которые описывают Хаксли и Оруэлл. «Обезьяна и сущность» не столько отрицание «Прекрасного нового мира», сколько добавление к нему. В этой книге капиталистический мир достиг наивысшего торжества в обстановке холопского благополучия; сегодня Хаксли предпочитает оседлать другого конька и описывать, как этот мир сам себя разрушает в третьей мировой войне, доведенной до конца при помощи атомного и бактериологического оружия. Его книга описывает эту картину послевоенных разрушений. Горстка дикарей, опустившихся, подточенных болезнями, «грубых, как само варварство, но без его надежд и удовольствий», живет паразитами в Лос-Анжелосе на трупе цивилизации, употребляя книги на топливо и грабя могилы, чтобы достать одежду. Корабль из Новой Зеландии, единственной страны, которой удалось уцелеть благодаря своему географическому положению, появляется у побережья, и в руки варваров попадает новозеландский биолог.

Обнаружив, что Балиел (Сатана) теперь бог, ибо окончательно восторжествовало зло, этот последний представитель человечества прибегает к умилостивляющим обрядам, в тщетной надежде избежать уничтожения. Викарий Балиела объясняет своему посетителю, как все произошло:

«– Это началось с машин и первых кораблей с зерном из Нового Света. Пища для голодных и бремя, снятое с плеч человека…

Но Балиел знал, что кормить – значит растить. В старое время, когда люди занимались любовью, они лишь увеличивали детскую смертность и снижали вероятность продолжения жизни…

Да, Балиел предвидел все это: переход от голода к импортированной пище, от импортированной пищи – к процветанию населения и от процветания – снова к голоду. Снова к голоду. К Новому Голоду, Высшему Голоду… Голоду, являющемуся причиной тотальных войн, к тотальным войнам, порождающим еще больший голод…

Прогресс и национализм – таковы были две великие идеи. Он вложил их им в головы. Прогресс в том, что вы можете получить нечто вместо ничего; теория о том, что вы можете выиграть в одной области, не оплачивая этот ваш выигрыш в другой… Национализм – теория о том, что государство, подданным которого вы оказались, является вашим единственным и подлинным божеством».

Из этого видны два момента: убежденность Хаксли в безумии и порочности человеческого рода и его мальтузиазм (новое наименование мальтузианства, предложенное Джеймсом Файфом в «The Modern Quarterly»[81]81
  «Мальтузианские идеи не умирают. Наоборот, они становятся все хуже и хуже. Их последний выразитель, Фогт, в своей книге «Путь к выживанию» утверждает, что возможность увеличения производства продуктов питания ограниченна, что есть предел, выше которого оно идти не может. Восторги Фогта в отношении войн, чумных эпидемий и голодовок как факторов, лимитирующих увеличение человеческого населения, заслуживает специального названия, и я предлагаю назвать их мальтузиазмом. («The Modern Quarterly», vol.VI, № 3, p.201).


[Закрыть].).

У него это проявляется не впервые, уже двадцать лет тому назад в «Античном сене» он разглагольствовал по поводу

«способов, которыми они размножаются, как личинки, сэр, совсем, как личинки. Миллионы их ползают по всей стране, распространяя всюду разложение и грязь, портя все. Я возражаю против этого народа…

С населением, которое в одной Европе увеличивается ежегодно на миллионы, нельзя делать никаких политических прогнозов. Нескольких лет такого скотского размножения будет достаточно, чтобы опрокинуть наши самые мудрые планы, или их уже было бы достаточно, если бы такие мудрые планы были выработаны сейчас».

Именно это сочетание мальтузиазма и ненависти, являющееся самой отличительной чертой «Обезьяны и сущности», делают эту книгу столь похожей на беллетристический вариант книги Фогта «Путь к выживанию». Хаксли видит впереди бедствия, вызванные не неправильной политикой капитализма, не какими-нибудь ошибками, которые можно было бы исправить, а тем, что люди подобны личинкам и заслуживают катастрофы, хотя бы в наказание за свою самонадеянность, потому что «эти ничтожные рабы колес и балок стали мнить себя победителями природы».

Так как считается абсурдной сама идея прогресса и мира, более совершенного, чем тот, в котором мы живем, то очевиден и практический вывод: мы должны избегать всяких попыток изменить положение, должны соглашаться с любыми существующими несправедливостями и страданиями, потому что, пытаясь их выправить, мы тем самым нарушаем «равновесие природы»; иными словами, мы должны позволить действовать «естественным ограничителям» Мальтуса и тем избежать худших из бедствий, которые Хаксли описывает с каким-то неприятным смакованием. Очень показательно, что он никогда не обходится в своих общих обличительных выпадах без того, чтобы не поглумиться над коммунизмом и Советским Союзом, как характерно и то, что книга «Обезьяна и сущность» широко популяризировалась и расхваливалась в Соединенных Штатах.

Можно было бы подумать, что эта книга представляет предел той глубины падения, до которой может докатиться этот новый жанр антиутопической литературы, но появление годом позже книги «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» лишило ее и этого преимущества. Мы тут знакомимся с миром, поделенным между тремя «коммунистическими» государствами, находящимися в состоянии непрерывной войны, постоянных нехваток, постоянных чисток и постоянного рабства. «Герой» книги работает в министерстве правды, чья задача заключается в том, чтобы непрерывно обманывать народ относительно того, что происходит в действительности, и при этом воссоздавать прошедшее таким образом, что невозможно установить правду относительно того, что когда-либо произошло. Для этой цели создан новый язык – «двойной разговор», в котором даже «мысленное преступление», то есть малейший намек на расхождение с политикой правительства в любой данный момент, сделано невозможным. Эта цель еще не вполне достигнута, и герой совершает «мысленное преступление», а вдобавок еще «половое преступление», то есть согрешает по части любви или довольно дрянного ее заменителя. Стоит отметить, что в мире Оруэлла принудительная невинность играет ту же роль, что принудительное совокупление в «Славном новом мире»: в обоих случаях цель состоит в том, чтобы искоренить нормальное чувство полового влечения и этим путем настолько выродить человеческий интеллект, чтобы он уже не мог служить базисом для индивидуальности.

Из-за своих преступлений герой и его любовница попадают в руки министерства любви, где они подвергаются в течение месяцев пыткам, которые Оруэлл подробно и смакуя описывает. Отпущенные на свободу, они совершенно опустошены, сломлены и лишены всяких человеческих свойств. Весь рассказ, как и в романе «Обезьяна и сущность», составлен с претензией на философские рассуждения, но как интеллектуальная атака марксизма не заслуживает даже презрения. Единственное, что Оруэлл делает с большим искусством, это играет на самом низменном страхе перед распадом капитализма и на предрассудках, порождаемых буржуазным обществом. Его цель заключается не в оспаривании теории, но в том, чтобы поселить в умах своих читателей иррациональное убеждение, что любая попытка построить социализм неизбежно ведет к миру, где царят испорченность, пытки и неуверенность. Чтобы достичь этого, никакая клевета не слишком непристойна, никакое средство не слишком грязно: «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» – это, в Англии по крайней мере, самое последнее слово в прославлении контрреволюции.

Это было бы жалким концом блестящей истории утопии, если это был в самом деле конец. Но это, конечно, не так. Само появление таких дегенеративных книг, как «Обезьяна и сущность» и «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый», говорит о том, что приближается новая фаза. Такие книги являются признанием того, что у сторонников буржуазного общества не осталось ничего, что можно было бы защищать, что оно само уже не способно дать народу какую-нибудь жизненную перспективу, не говоря о надежде на прогресс. В этом смысле их скорее следовало бы назвать антиутопиями, чем утопиями, так как сущностью классических утопий прошлого была вера в то, что посредством сатиры, критики и оказания поддержки примерам, достойным подражания, можно помочь изменению мира. Они играли положительную роль, они стимулировали мысль, заставляли людей критиковать злоупотребления и с ними бороться, учили их, что бедность и угнетение не являются частью естественного порядка вещей, который следует терпеливо сносить.

Но и это не все. Мы можем видеть сейчас, как строительство социализма меняет людей и природу в масштабах, о которых никогда не мечтали. Фантазии Кокейна, проекты Бэкона, предсказания Эрнеста Джонса переводятся на язык фактов в планах, изменяющих теперь лик и климат СССР. Профессор Бернал, касаясь недавно лишь одной стороны этих планов, писал:

«Орошение и облесение входят в план, охватывающий все засушливые площади Советского Союза, начиная от абсолютных пустынь до сухих песчаных степей и засушливых районов. Вся охваченная этим планом площадь достигает примерно двух миллионов квадратных миль, то есть удвоенной площади Западной Европы, или двух третей площади Соединенных Штатов. Вся эта площадь будет преобразована путем трех последовательных и дополняющих друг друга операций – лесонасаждений, строительства гидроэлектростанций и судоходных каналов и ирригации и мелиорации земель. Хотя эти меры и проводятся порознь, они составляют отдельные части одного цельного проекта».

Осуществление Утопии силами рабочего класса, который Хаксли и Оруэлл находят столь страшным, является оправданием веры в то, что легло в основу всех великих утопических произведений прошлого, веры в способности и прекрасное будущее человечества.

Сегодня длинный ряд славных утопических писателей влился одним из потоков в могучую реку социалистического движения и внес в него свой благородный вклад. Сегодня миллионы людей убеждены в том, что Утопия – не в виде какого-то совершенного, а потому неизменного общества, а в виде живого общества, двигающегося все к новым победам, – будет достигнута, если люди будут готовы за нее бороться. Человеческое знание, человеческая деятельность, использование науки на службе народа, а не монополистов и поджигателей войны ведут к такому миру, который, хотя и не будет отвечать желаниям Мора, Бэкона и Морриса или неведомых поэтов, мечтавших о стране Кокейн, будет обогащен всеми ими и многими другими, кто внес свой вклад в ту неопределимую, но всегда живую и растущую реальность, которую я назвал Английской Утопией.

КОНЦОВКА.
ФАНТАЗИЯ НА ТЕМУ
О КОКЕЙНЕ

 
Желанная страна
Солнца и молочных поросят,
Где страсти утоляются легко, —
Вот рай для бедняка.
Ах, там и чистая вода
Во рту вином становится
И ветер буйный укрощен,
А человек
О радости всегда поет.
Там даже человеческим костям
Легко лежать в земле,
И мягче им, чем колыбель,
Их каменное ложе.
 
 
Красивей, лучше человек
Становится со временем,
Уподобляется природе,
Как и она ему;
И слившийся субъект с объектом
К вершинам славы мчатся.
И торт не сходит со стола,
И гусь, зажаренный румяно.
 
 
Так мечтал
Старинный тот поэт,
Обманываемый шесть веков философом
И богом проклятый на голод и страданья,
Что знал лишь тяжкий плуг
Да чахнул у станка.
Все тяжелей был труд
И все чернее мрак судьбы.
 
 
По гудку на работу утром,
Проснувшись, идет человек…
Бьют фонтаны тяжелыми струями меда
В забытом сне о Кокейне,
Наслаждаясь той праздностью,
Что все яснее
Воспринималась как глупость,
Пока не проснулся он в Хаммерсмите
И чудное утро настало,
И мир озарился,
И наслажденьем стала не праздность,
А новый труд, преображенный и легкий.
 

ПРИЛОЖЕНИЕ.
СТРАНА КОКЕЙН

Я даю ниже полный текст «Страны Кокейн» в современном стихотворном переложении. Единственным достоинством этой обработки является ее точное соответствие оригиналу, насколько оно было совместимо с сохранением структуры и ритма. Более половины подлинного текста находится в Кембриджском сборнике прозы и стихов; более полный вариант помещен в таких изданиях, как «Altenglische Sprachproben» Метцнера или в «Thesaurus» Хикса. Насколько мне известно, перевод поэмы на современный английский язык до сих пор не публиковался. Я полагаю, что многие читатели найдут такой перевод удобным, потому что, хотя подлинный текст и не представляет никаких неодолимых трудностей, язык его обладает некоторыми особенностями, могущими воспрепятствовать надлежащему пониманию поэмы.

 
В море на запад от страны Спейн
Есть остров, что люди зовут Кокейн,
И хоть пройди весь белый свет,
Страны богаче и лучше нет.
Пускай прекрасен и весел рай,
Кокейн куда прекраснее край!
Ну что в раю увидишь ты?
Там лишь деревья, трава, цветы…
Услад там много, но тебе в рот
Всего попадет разве пресный плод.
Нет ни трактира и ни пивной,
Залей-ка жажду одной водой!
И нету людей. Вот рай чем плох,
Там двое всего: Илья да Енох.
Было б мне грустно попасть туда,
Где только у двух человек дома.
Чтоб в Кокейне поесть и попить,
Не нужно стараться и деньг и копить.
Вина себе вволю, любую еду
В обед и ужин всегда найду.
Я снова скажу – готов поклясться,—
Второго Кокейна не может попасться.
Другую страну ты найдешь навряд,
Где так же блаженство и радость царят.
 
 
Много видов сладостных там.
День постоянно, нет места ночам.
Ссор и опоров нету, поверьте!
Живут без конца, не зная смерти.
В одежде и пище нет нехватки,
У мужа с женой не бывает схватки,
Нету ни змей, ни лисиц, ни волков,
Ни коней и кляч, ни волов и коров,
Нету овец, ни коз, ни свиней,
Конюхов-холуев – нет и тех, ей-ей!
Жеребцов и конюшен совсем не ищи,
Другие там вещи зато хороши.
В одежде, постели, во всех домах
Ни вшей нет, ни мух, не слыхать о блохах.
Снег не валит, ни града, ни грома…
Улиток с червями нет возле дома.
Ни тебе бури, как нет и ветров
Или дождя. Нигде нету слепцов.
Одни там лишь песни, веселье, бал,
Счастлив человек, кто туда попал.
 
 
Широкие реки текут молока,
Меда и масла, а то и вина.
Там совсем не нужна водица,
Для виду разве да чтоб помыться.
Плодов бессчетно там «а растениях
В сладкое зреет всем утешение.
 
 
Аббатство здорово там красивое
Набито монахами – белыми, сивыми.
Ну, а комнат у них, а какие чертоги!
Паштетные стены стоят там, ей-богу,
И жирного мяса и рыб без костей,
Каких никогда не едали вкусней.
Из пышек пшеничных на крышах дрань,
На церкви и кельях, куда ни глянь,
Из пудингов башни стоят по углам —
Сладкая пища самим королям.
Любой приходи – выбирай, что по нраву,
И ешь, сколько влезет, как будто по праву.
Все вместе у всех – у юнцов, стариков,
У кротких, у смелых, худых, толстяков.
 
 
Светел, красив монастырь стоит:
Длинный, широкий – красивый вид.
Из хрусталя колонны стоят,
На солнце, как яркий свет, горят.
Из яшмы зеленой у них капители,
А низ из кораллов, чтоб все глядели.
Дерево есть за аббатства оградой,
Даже смотреть на него отрада.
У корней – имбиря запах летучий,
Ростки – из валерьяны пахучей,
Мускатный отборный орех – его цвет,
Ствол корой из корицы одет,
Плоды – ароматные гроздья гвоздики.
Всяких пряностей – запасы велики.
Розы повсюду пунцового цвета,
Лилии в снежные ризы одеты.
Не вянут они: цветут дни и ночи,
Лишь бы людские радовать очи.
В аббатстве том бьют четыре ключа.
Вода – для здоровья, лечить хороша.
Она, как вино иль лечебный бальзам,
Свободно течет на потребу всем нам.
В дивных ключи текут берегах —
В золоте все, в драгоценных камнях.
Там жемчугов рассыпанный клад,
Голубые сапфиры, алый гранат,
Хризопразы, ониксы, бериллы сверкают,
Изумруды зеленым огнем отливают.
Хризолит с аметистом, как напоказ,
Гелиотроп, халцедоны, топаз.
 
 
На каждом кусту там всякие птицы —
Дрозды. – певуны, соловьи, синицы;
Поют жаворонки, дятлы там тоже,
Больше, чем ты сосчитать когда сможешь!
Без пения птиц не проходит минутки —
Поют непрерывно круглые сутки.
Еще вот диковина там какая:
Гусей жареных летает стая,
На вертелах все – ей-богу, клянусь!
Гогочут: «Я – гусь, я – горячий гусь!»
Чесноком приправлены гуси не худо,
Изо всех это самое смачное блюдо.
А жаворонки, что так вкусны,
Влетают людям прямо во рты.
Тушенные в соусе с луком, мучицей,
Присыпаны густо тертой корицей.
И сколько захочет, всяк может пить:
Потеть не надо, чтоб счет оплатить.
 
 
Когда зазвонят к обедне в храме
И монахи молиться пойдут толпами,
Хрусталем обернется в окнах стекло,
Чтоб было монахам читать светло.
Потом же, когда отслужена месса
И книги аббат положит на место,
В окнах церковных стекло опять
Хрусталя место спешит занять.
 
 
Так вот, пообедав, монахи гурьбой
Бегут за ограду заняться игрой,
Летать так не сможет ни сокол, ни птица
Под небом, как по лугу мчится
Монах развеселый в большом капюшоне
И длинном белом своем балахоне.
Аббату монахов резвость по нраву,
Он тешится их разудалой забавой.
Но вот уже время обратно их звать,
Вечернюю службу пора начинать.
Но слушать аббата не хочет никто:
Играют монахи да дразнят его.
И только сверкают их резвые пятки —
Они от аббата бегут без оглядки.
Но вдруг он в лесочке девицу встречает:
Без слов он немедля ей зад заголяет,
И бьет по нему для монахов он сбор,
Спешили они, чтоб к вечерне в собор.
Монахи такую увидев забаву,
Бегут взапуски все к нему из дубравы.
Кружком обступили монахи девицу
И шлепают каждый по ягодицам.
Тут и конец их дневных трудов,
Осталось им бражничать до петухов.
На длинных столах сытный ужин их ждет,
Процессией пышной к ним братия идет.
 
 
От них недалеко еще есть аббатство.
По правде сказать, это женское царство.
Густым молоком там струится река,
В кладовых монастырских – цветные шелка.
И вот в добрый час, в летний день погожий,
Лодку монашки берут помоложе.
По речке приятной тихонько плывут:
Одни у них правят, другие гребут.
За поворот уплывают укромный,
Одежду с себя там снимают проворно
И весело в воду ныряют и ловко
Плавают, плещутся вволю плутовки.
Завидят монахи как эти затеи,
Бегут к ним, тропинки избрав попрямее,
Вплотную к монашкам они подбегают,
Спешат, по подружке себе выбирают.
Добычу несет всяк к аббатству скорей,
Укрыться торопится в келье своей.
Молитвам святым ее там обучает,
Забавится сам, и она не скучает.
Монах жеребец, как уж водится, славный,
Своим хохолком управляет исправно.
И еще прежде, чем минует год
Он жен как раз дюжину переберет.
Не по молитве, только по праву
Им достается такая забава.
А какой монах любит соснуть
И телу дать хорошо отдохнуть,
Надеяться может тот – бог мне судья,—
Что станет аббатом он, право, друзья.
 
 
В эту страну, чтобы путь найти,
Епитимью надо сперва пройти.
Надо сначала целых семь лет
В навозе свином просидеть,
По шею в него погрузиться —
Тогда сможешь там очутиться.
Милостивые, добрые лорды,
Если откажетесь гордо
Эту епитимью стерпеть,
Никогда вам тогда не суметь
Из этого света уйти туда
И остаться там навсегда.
Молитесь, чтобы вам помог
Туда попасть милосердный бог!