Текст книги "Загадка золотого кинжала (сборник)"
Автор книги: Артур Конан Дойл
Соавторы: Джек Лондон,Роберт Льюис Стивенсон,Гилберт Кийт Честертон,Редьярд Джозеф Киплинг,Клапка Джером Джером,Роберт Ирвин Говард,Эдгар Ричард Горацио Уоллес,Фрэнсис Брет Гарт,Эрнест Уильям Хорнунг,Жак Фатрелл
Жанр:
Классические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
Генри Сетон Мерримен
Неисповедимые путиИ совет сердца устави, несть бо ти вернее его.
Был вечер, и речка Уолкхем, между Хоррабриджем и полуразрушенными кирпичными домами изрядно заросшая по берегам, почти совсем погрузилась во тьму. По колено в воде брел мужчина – больше полагаясь на свое знание русла, чем на зрение. Искусный рыбак, он использовал белую мошку, которую так любит мелкая коричневая форель – быть может, потому, что никогда не отказывается полакомиться у стола своих крупных белых сородичей.
На крючок ему попалась крупная рыба, и, не смея отшагнуть в темноту под нависшим над водою дубом, рыбак предпочел измотать добычу, дав ей выйти на глубокую воду. Через десять минут форель была в сачке, но стоило открыть вершу, как рыбак замер в страхе.
В нескольких шагах от него стоял человек.
Рыбак сдавленно прохрипел слова приветствия.
– Не стану вас оскорблять предложением не бояться, – ответил незнакомец, и его слова были словами несомненного джентльмена. Он стоял спокойно, позволяя реке обтекать себя, как большую скалу. Волосы его были коротко острижены.
Странная мысль медленно рождалась в мозгу рыбака – рыболовы, они вообще скоры на руку, но редкие тугодумы.
– Да-да, – кивнул его мыслям незнакомец. – Я из Дартмура. Полагаю, вы слышали о моем побеге.
– Слышал, – осторожно, чтоб не обидеть чем-то, ответил рыбак.
– И что говорят? Где я скрываюсь?
– О, полиция, как и всегда, на верном пути.
Тот горько рассмеялся, но вскоре смех его перешел в сухой кашель.
– А я был там, в развалинах. Сидел и обдумывал убийство. Я украл у булочника буханку хлеба – но не хлебом единым, а? Ха-ха-ха!
Рыбак молча протянул беглому каторжнику свою флягу. Тот с неожиданным знанием дела открутил необычной конструкции серебряную крышечку, налил себе около стакана и выпил.
– Четыре года не пил! – выдохнул он, возвращая фляжку. – А вы, между прочим, теперь пойдете за соучастие.
Должно быть, рыбак был в курсе таких юридических подробностей, потому что он лишь рассмеялся.
– Знаете Принстаун, а?
Рыбак кивнул, глядя вдаль, в сторону болот.
– Читали правила там на входе? Parcere subiectis[19]19
Щади покорившегося (лат.).
[Закрыть] над воротами в камне выбито. Бог ты мой!
Рыбак кивнул, и они вместе направились к берегу.
– Вопрос в том, – наконец сказал беглый каторжник, – будете вы мне помогать или нет. Я ведь, господи, я ведь чуть не убил вас, пока вы баловались с этой рыбиной!
– О да, я был уверен, что вам такая мысль приходила в голову. Вас ведь было совсем не слышно, вода так шумела…
Оба собеседника были немалого роста, сейчас они меряли друг друга внимательными взглядами – и в какой-то миг в глазах беглого каторжника блеснула улыбка надежды.
– Значит так: мне нужен ваш плащ, ваши бахилы, зюйдвестка… чехол от удочки и длинная палка – сойдет рукоятка от сачка… Вы откуда?
– Из Плимута. Назад поеду в полвосьмого из Хоррабриджа.
– Обратный билет есть?
– Есть.
– Его тоже.
Рыбак задумчиво разбирал удочку.
– А положим, я скажу «ну, попробуй отними»? – протянул тот.
Беглый каторжник трезво оценил обстановку и ответил:
– Придется крепко подраться. – И захохотал, но резко умолк, очевидно, без всякого удовольствия распознав знакомые уголовные нотки в своем смехе.
– На это нет времени, – ответил рыбак.
И каторжник изумленно выдохнул. Играя по-крупному, он едва надеялся выиграть, но…
…Но тот – неторопливо и аккуратно – отстегнул помочи, снял бахилы и присел, расшнуровывая башмаки.
– Помоги снять, – указал он. – Насквозь промокли.
Беглый каторжник преловко стянул с него мокрые толстые носки и надел поверх своих. Потом натянул грубые рыбацкие башмаки, отдав взамен свои.
– Это я вот это, по-твоему, надеть должен?
– Да, хотя они несколько вышли из моды, – ответил каторжник. – Впрочем, художник сапожнику не судья.
– И впрямь! – согласился рыбак, аккуратно завязывая шнурки.
Повисло молчание.
– Полагаю, вы повидали мир? – неожиданно спросил каторжник.
– Есть малость, – ответил рыбак, роясь по карманам в поисках обратного билета.
– И как думаете, станет девушка четыре года ждать парня, которого, с точки зрения всего света, стоит забыть как можно скорее?
Рыбак был тугодум, но не дурак, а ответ тут мог быть только один, но… что-то заставило его солгать. Наверное, доброе сердце. В общем, что-то такое было в этом каторжнике – и он ответил так:
– Станет, наверное. Девушки – они такие.
Каторжник промолчал, но словно ожил внутренне – должно быть, ложь и правда вышла во спасение.
Не сказав ни слова, даже «спасибо», он забрал макинтош, вершу и чехол для удочки. Теперь, полностью замаскированный, он выглядел совершенно безобидным последователем почтеннейшего сэра Айзека Уолтона[20]20
Айзек (Исаак) Уолтон – английский писатель, ученый и общественный деятель, остался в веках как автор трактата о рыбной ловле «Искусный рыболов» (1653). Эта книга, переиздающаяся до сих пор, впервые представила любительскую рыбную ловлю как «благородное хобби».
[Закрыть].
Они постояли, глядя друг на друга. Потом беглый каторжник спросил:
– Не одолжите пятерку?
– Не вопрос. – Рыбак достал кошелек, набитый банкнотами, достал пятифунтовую купюру. – Точно хватит? – уточнил он, усмехнувшись.
– Если вам не жалко – еще пятерку.
Тот дал.
– Благодарю. Можно узнать ваше имя и адрес? Хотел бы вернуть все это вам, если… если возможность представится.
Попытка сказать это равнодушно провалилась.
– Калеб Эс Харкнесс, ВМФ США, фрегат «Боец», сейчас на рейде в Плимуте, – кратко сообщил тот.
– А-а, так вы американец!
– И потому я, выражаясь по-моряцки, хрен клал на ваши законы.
– Мистер Харкнесс, значит… или…
– Я капитан.
Они пожали друг другу руки и на том расстались.
Только прихрамывая в казенных ботах по дороге на Тэвисток, капитан понял, что он сам так и не задал своему знакомцу ни одного вопроса. До города было две мили – и неизвестно еще, ходят ли оттуда поезда на Плимут, дождь лил отчаянно, а без макинтоша капитан совсем промок, но он ни о чем не жалел. Порой по лицу его пробегала улыбка.
У капитана Харкнесса были весьма своеобразные и стойкие взгляды на мир – о чем, впрочем, большинство не подозревало, поскольку он не спешил этими взглядами делиться. И превыше всего он ценил благородную и бесстрашную невозмутимость, которой, как известно, так славна британская аристократия. Не было на свете человека, ни даже толпы людей, которая могла бы напугать капитана Харкнесса. Уж конечно, не боялся капитан и того бедолаги, что оставил его без макинтоша, удочки и бахил.
Все мы стремимся приблизиться к идеалу.
Калеб Эс Харкнесс полагал себя самым невозмутимым человеком в обоих полушариях.
Беглый каторжник его превзошел.
Признать свое поражение?
Проще было расстаться с вышеупомянутыми предметами, не получив никакой гарантии их возвращения, кроме хорошего произношения собеседника.
Два дня спустя он получил посылку. В ней были бахилы, макинтош, отличная английская удочка и две пятифунтовые банкноты.
* * *
Америка любит показывать, насколько она ценит своих славных сынов, но не всегда проявляет мудрую умеренность, воздавая им почести. Если бы тем же отличалась Англия, многие из нас были бы милосерднее к своим перьям; но об этом судить британской публике как наиболее пострадавшей стороне.
Продвижение Калеба Эс Харкнесса было неизбежно: во-первых, он был человек непревзойденной дерзости, во-вторых, он отлично знал, что дерзким быть благоразумно.
Корабль его жизни лег на прямой курс вверх по лестнице чинов в действующем флоте – и когда достиг положенного ему предела, повернул к флоту пассивному, сиречь к маленькому уютному дому в Вашингтоне и распростертым объятиям сливок общества сего благословенного города.
Здесь он тоже имел успех, ибо свет оценил его дерзость едва ли не выше, чем море. Вдобавок он открыл в себе новый талант: заставлять окружающих выглядеть нелепо и смешно – а ведь на свете нет людей более чувствительных, чем американские сенаторы.
А потому через шесть лет мы обнаружим Калеба Эс Харкнесса не в русле реки, но посреди вашингтонского великолепия. В столице устраивали торжества по случаю того, что Англия избрала для мирного взаимодействия с заморскими светилами одну из ярчайших своих звезд.
Хотя полномочный посол пока еще не появлялся на публике – но он был старшим сыном британского графа и имел собственный титул, а этого Вашингтону (и доброй доле Бостона с Нью-Йорком) было вполне достаточно.
Вдобавок посол уже показал, что может играть на равных одновременно с двумя американскими политиками и их компетентными секретарями, а следовательно, завоевал уважение всех политических партий (кроме той, к которой принадлежали пострадавшие в ходе «игры на равных» политики).
Президентский дневной прием побил рекорды посещаемости – а это значило, что на лестницах не хватало места, а пальцы правой руки у американских принцев крови и выборной элиты уже давно затекли.
От этой толпы наш знакомец бежал вглубь здания, ожидая начала происшествия, – и наткнулся на мужчину и женщину, зашедших в залу и теперь с интересом глядевших по сторонам.
– Бог ты мой! – воскликнул Харкнесс, когда взгляд его, мрачно и неспешно обходивший вокруг, наткнулся на даму.
Простим ему это недостойное джентльмена восклицание, ибо, может статься, наш американец никогда еще не встречал столь совершенного Божьего творения. В лице, глазах, в каждом движении этой дамы было то бесстрастное достоинство, которым, случается, бывают облечены умные и красивые женщины в пору прощания со своей юностью.
Она была довольно высокого роста, с легкими темно-русыми волосами и глубокими голубыми глазами, полными радостного жизнелюбия. Не чрезмерно стройная, она была похожа на юношу, чья сила и красота – в соразмерности его тела.
При виде такой моряки и солдаты задумываются, на что же похожи ее братья.
Все это Харкнесс отметил про себя, оглядев незнакомку с той ненавязчивой тщательностью, что так свойственна американцам вообще.
Он стоял у завешенного портьерой входа, застегивая перчатку, когда его толкнули.
– Прошу прощения, не заметил, – хлопнул капитана по плечу генеральный секретарь английского посольства. – Искал кое-кого. Бог мой, что за духота… А вот и он!
И секретарь направился к только что зашедшей паре.
– Монти, поспеши, ты срочно нужен, – сказал он юноше, бывшему заметно моложе своей спутницы, которой он бросил пару слов.
Та рассмеялась, и секретарь вновь направился к Харкнессу.
– Харкнесс, позвольте представить вам леди Сторрел.
Тот мягко улыбнулся, великолепно понимая, что просто попался под руку: отнимая у дамы кавалера, нельзя его никем не заменить.
– Леди Сторрел, позвольте представить вам адмирала Харкнесса, человека, который, несомненно, сделает Америку Владычицей морей!
И, от души расхохотавшись, секретарь забрал Монти, и они ушли.
– Неужели взаправду сделаете? – улыбнулась леди Сторрел, и в улыбке ее была удивительная для адмирала смесь детской непосредственности и аристократизма истинной англичанки.
– Непременно. Но каким образом – этого я вам не скажу.
– И не стоит. Вы ведь американец?
– Да, но только не надо вот этого.
– Чего именно? – Леди недоуменно сморгнула.
– Ну, полагаю, – в его серьезных глазах мелькнул озорной огонек, который леди заметила и который ей понравился, – вы намереваетесь поделиться с кем-нибудь впечатлениями от всего, здесь происходящего. Полный бедлам, не так ли?
– О да, – рассмеялась она. – Бедлам!
Еще несколько минут – и они уже сидели в уютном уголке, окруженном цветами, и она щебетала о том о сем, как школьница, отпущенная домой на выходные, а он слушал и порой вставлял пару метких словечек или ироничное замечание.
Она заговорила о себе – и, естественно, о своем муже. Об их доме в Англии, о его карьере и о своей ненависти ко всякой политике…
– Кстати! – вдруг воскликнула она. – А вот и он.
Харкнесс увидел высокого мужчину в парадном облачении британского дипломата.
– О! Это он, значит, ваш муж? – спросил он глухо.
Она улыбалась, взглядом маня супруга, как это умеют делать женщины; но что-то в голосе Харкнесса привлекло ее внимание, и она резко обернулась.
– А что?
Чиркнув кортиком по паркету, адмирал поднялся, ожидая официального знакомства.
– Мой муж – адмирал Харкнесс.
Они обменялись кивками и не успели сказать ни слова, как вбежал тот самый юнец Монти.
– Э, да тут похуже будет, чем в Симле[21]21
Симла (современное произношение – Шимла) – город в северной Индии, среди отрогов Гималаев. Монти, хотя и упоминает лед, видимо, жалуется не на жару (климат в Симле как раз умеренный), а на повышенную «светскость» и чопорность общества (в летние месяцы Симла, именно из-за своего климата, становилась столицей Британской Индии).
[Закрыть], – вздохнул он. – Элис! Элис, я нашел лед – и это лучший лед на свете! – сообщил он затем леди Сторрел.
Она мягко улыбнулась адмиралу и позволила увести себя.
Двое самых высоких на приеме мужчин остались наедине, меряя друг друга взглядом.
Наконец терпение Калеба Эс Харкнесса истекло.
– Значит, она таки ждала, – сказал он.
Лорд Сторрел подкрутил усы рукой, затянутой в белоснежную перчатку.
– Да, ждала.
Он огляделся по сторонам. В зале почти никого не было. Он указал адмиралу на оставленную им лавочку и предложил:
– Присядьте – и, если хотите, я расскажу вам забавную историю.
– А ваша жена ее знает? – уточнил Харкнесс, садясь.
– Нет.
– В таком случае, и мне незачем. Лучше ей остаться при вас, как по-моему.
Англичанин усмехнулся и замолчал, что-то обдумывая.
– Все-таки, для своего же блага, хотел бы вам ее рассказать. Не хотелось бы, чтобы вы… вообразили себе некую фантастическую цепь событий.
– И все же не стоит, – упрямо, со свойственной американцам устаревшей рыцарственностью возразил Харкнесс. – Можете просто назвать ряд фактов. Я сам их свяжу.
Лорд Сторрел сидел, зажав коленями ладони – большие и грубые, явно знакомые с тяжелым трудом.
– Что ж… Вообразите, что некто попал в уличную драку в Дублине. Некто, кто должен был быть совсем в другом месте. Вообразите, что, гм, британское войско проигрывает в ней, и некто одним ударом убивает такую пьяную дрянь, как ирландский подстрекатель. И вот в его смерти обвиняют невиновного, так что наш некто вынужден пойти и признаться во всем, назвавшись, впрочем, чужим именем. И получает пять лет. Положим, через три с половиной года он сбегает, возвращается домой и заявляет, что разводил скот в Америке, – некто всегда был дурным шалопаем и ни разу не написал с тех пор, как в сердцах хлопнул дверью родного дома. И все это, положим, некто натворил ради девушки, чувства к которой он пронес…
Адмирал Харкнесс тем временем заметил, что, кажется, несколько наиболее любопытных гостей приема выяснили, кто именно был полномочным послом, и теперь с невинным видом фланировали вокруг. Он громыхнул стулом, вставая.
– Да, это все несложно вообразить.
Надо отдать должное самообладанию лорда Сторрела: стоило ему заметить, в чем дело, как на лице его немедленно возникла вялая улыбка, с какой только британскому послу и пристало обсуждать морские дела с американским адмиралом.
– Что ж, я в ваших руках, – сказал он.
– А я был в ваших шесть лет назад. Полагаю, теперь мы квиты.
И они оба покинули зал.
В любви как на войнеВот и я стал врачом – военным врачом, весьма юным, едва знакомым со своим полком и полностью сознающим, сколь он в этом полку уступает даже последнему сержанту.
Девушка же, которой принадлежало вынесенное в эпиграф умозаключение насчет солдата и врача, была исключительно хороша собой, темноглаза, и уста ее были самыми пленительными из всех, что когда-нибудь говорили с американским акцентом.
В ту пору сердце мое еще волновали столь суетные вещи, не то теперь. Ныне его способен взволновать лишь чистый звук труб да глухой рев полков, поднимающихся в штыковую.
Мы тогда сидели на веранде в посольстве в столице некоего колониального государства на севере Индии, называть которое нет нужды. Местный раджа испытывал небольшие затруднения с претендентом на престол, чьи права основывались на событиях времен библейских и справиться с которым он не мог без нашей помощи. Генерал Элиас Дж. Уотсон из Бостона путешествовал, желая расширить кругозор – свой и своей дочери.
– Он просто хочет однажды написать книжку обо всем на свете, – поясняла оная дочь, Берта Уотсон, с мягкой и мудрой улыбкой, когда окружающие окончательно уставали расширять кругозор генерала.
Уотсон был в Симле, когда услышал, что на помощь радже Оадпура[23]23
Вот рассказчик и упомянул то «колониальное государство, называть которое нет нужды» – но для современников было ясно, что это фиктивное упоминание. Такого княжества никогда не существовало, а город с подобным названием расположен в Бенгалии, т. е. на востоке, а не на севере Индии и язык хиндустани (см. ниже) там не в ходу.
[Закрыть] отправляют войска – и немедленно поспешил в Оадпур. С собой он вез уйму рекомендательных писем от господ, жаждавших наконец от него избавиться, к господам, совершенно не желавшим оказывать ему какие-либо услуги. Однако его наивность и простодушный интерес ко всему на свете вскоре сделали его своим для нас – или то сделала мягкая и мудрая улыбка его дочери?
Эта улыбка словно говорила: вот я знаю нечто, вам неведомое, – и все как один мы отчаянно желали постичь, что же именно. Я, впрочем, не преуспел.
Военным врачам в принципе не дано преуспеть в такого рода полковых соревнованиях, поскольку они, как правило (и я не был исключением), бедны как церковные мыши.
Зато иногда Берта танцевала со мною – как тогда, на случайном балу в посольстве.
– Еще разок? – спросила она, выдав помянутую гениальную мысль.
И вручила мне бланк Его Королевского Величества канцелярии, служивший программкой мероприятия.
Я на седьмом небе от счастья схватился за карандаш. Ведь говорят же люди, что порой женщины дарят свою благосклонность людям бедным и незначительным!
Правда, едва ли это были женщины, подобные Берте Уотсон.
Я и помыслить не мог, что она может предпочесть меня, скажем, майору Лемезюрье-Грослену (который был наделен массой достоинств, среди которых богатство было отнюдь не единственным) или Остину Грэму… Особенно Остину Грэму.
Ходили слухи – несомненно, пущенные нашими дамами, способными учуять самый тонкий аромат интриги, – что между Грэмом и Бертой Уотсон возникло… своего рода взаимопонимание. Что ж, она никогда не улыбалась на его слова так мягко и мудро, как на слова всех остальных, – но и только. Большего я не замечал.
Наверное, она полагала его умнее себя; наверное, была в этом права.
Грэм был умнейшим из нас – и храбрейшим. Мне он говорил, что делал деньги, а теперь решил сделать себе имя на этой маленькой победоносной войне.
Был он хорош собой, невозмутим и в любых обстоятельствах выглядел тем, кем и являлся: потомком древнего и славного рода.
Мы дружили – нам выделили одну квартиру в некоем подобии сторожки перед дворцом раджи. Потому я знал, что Грэм, будучи командиром подразделения, работает день и ночь и что у него есть замечательный план подавления мятежа одной внезапной атакой на крепость в двадцати милях от нас, где засел «претендент».
– Вы знаете, мне кажется, – бросила Берта, когда я со всей старательностью вписал свое имя в правительственный бланк, – что это все просто… как вы, британцы, говорите, «демонстрация силового превосходства». Не настоящая война. Вы не собираетесь сражаться. Все слишком тихо, слишком ровно: торжественные молебны, обмен визитками, суаре-дансан…
Она посмотрела на меня – и, будь мне ведома хоть одна военная тайна, я выдал бы ее немедля.
– А вы, значит, все же собираетесь воевать, – заключила она со спокойствием в голосе удивительным и пугающим.
У нее, кажется, не было никаких оснований вывести это, ведь я не сказал ни слова. Лишь позже я осознал, что меньше всего усилий требует ложь невысказанная.
– Видите ли, я всего лишь полковой врач. Как ни странно, бригадир не посвящает меня в свои замыслы, – ответил я.
– Я хорошо знаю войну… – помедлив, начала она.
Промедление было вызвано неудачно расстегнувшейся пуговицей ее длинной перчатки, которую прекрасная Берта все пыталась застегнуть.
– Позвольте помочь? – со всем пылом юности я бросился на помощь.
– А? Да, конечно, если вам так хочется… Так вот, – продолжила она с той спокойной уверенностью, которой я с тех пор настолько не доверяю, – если бы я была ответственна за операцию, я бы так и делала – давала балы, обменивалась визитками, устраивала бы молебны. Ведь здесь полно шпионов. Даже слуги – они легко могут читать всю корреспонденцию и доносить ее содержание Как-его-там-хану. И в итоге план кампании будет известен ему не хуже, чем самому бригадиру.
– Уверен, это не так, – возразил я. – Грэм держит все письма в аптечке, запертой в дорожном чемодане, крышка которого наглухо завинчена.
– Вот как? Что ж, лучше, как это говорят у нас в Америке, перебдеть, да? Ну так вот, как я говорила, будь я начальником операции, я бы так и делала – убедила Как-его-там-хана, что это все только демонстрация силового превосходства, а потом – один ночной марш, и еще до рассвета устроить ему янки-дудль[24]24
Патриотическая (хотя и полная насмешливой самоиронии) американская военная песня, неофициальный армейский гимн.
[Закрыть] во все поля.
Она посмотрела на меня, уверенно кивнула и, достав веер, начала им обмахиваться.
– Вот так я повела бы кампанию. Знаете, папенька приехал сюда посмотреть, как сражаются британские солдаты. Мы ждем уже месяц – и, надеюсь, в театре войны скоро третий звонок. Он много думал о британских солдатах, да… Он ведь, хоть и генерал, настоящей войны не видел никогда. А я говорю: если ты генерал, который не бывал в бою, то грош тебе цена, иди и сдохни! Что?
– Ничего.
– Вы что-то сказали.
– Я только хотел сказать, что доведись вам проводить военную кампанию – вы, безусловно, поступите именно таким образом, как только что описали.
– Так просто я не сдамся, – возразила она серьезно… и мы сменили тему.
Насколько помню, мы заговорили о врачебном ремесле, и вскоре я уже вовсю рассказывал о своем увлечении того времени – природных наркотических препаратах. Она была весьма заинтересована – или старалась казаться таковой, и я пообещал прислать им в «эспедицию», как она это называла, бутылочку отличного совершенно безвредного средства, которое помогает от морской болезни и зубной боли. Я до сих пор держу при себе некоторое количество этого средства, под этикеткой «Берта» – все же, полагаю, в этом имени что-то есть…
* * *
Домой я возвращался в глубоких раздумьях. То, что изложила мне Берта Уотсон, было планом Остина Грэма. Но ведь не такой человек был мой друг, чтобы выбалтывать подобные секреты!
Теперь я знаю: если женщина любит, ей не нужны слова, чтобы знать, что на уме у мужчины. Но тогда… тогда я не знал ни этого, ни многих других важнейших вещей.
Дни тянулись, а мы все никак не приближались к цели: решению проблемы раджи. Газет в то время в колониях не было. Их, впрочем, с успехом заменяли базарные сплетни, подчас передававшие новости точнее и быстрее самой осведомленной прессы. На базарах приходили к тому же выводу, что и Берта Уотсон: что мы здесь лишь для показухи.
Чем дальше, тем более уверенными становились эти толки, и потихоньку они, как сорняками, обрастали интересными подробностями: то ли мы боялись претендента, то ли поссорились с раджой…
Грэм приходил и уходил. Порой в расположении его ждали странные туземцы, один из которых говорил на хиндустани с шотландским акцентом. Когда я сообщил ему это, он рассмеялся:
– Зато на своем родном языке я говорю без индийского акцента!
Английский у него действительно был как у уроженца Глазго. Я дал ему прикурить, и мы проболтали о том о сем полчаса, ожидая Грэма. Но мой случайный знакомец так и не представился.
Наконец однажды около полуночи меня разбудил майор Лемезюрье-Грослен в полном обмундировании – и в глазах его горел тот странный огонь, который мне был не знаком дотоле, но – весть Бог и конная гвардия! – я частенько с тех пор встречал.
– Поднимайся, ты, костоправ! – крикнул майор. – Ты всяко будешь нужен, но сейчас ты нам просто необходим. С Грэмом что-то не так – и это как раз тогда, когда мы собрались покончить-таки с этим ханом! Да поторопись же, черт дери! Будет славная драчка, я такую не пропущу ни за какие блага!
У Лемезюрье-Грослена было восемь тысяч в год, поместье в тюдоровском стиле и титул баронета впереди – но ничто из этого не заставляло его глаза так гореть.
– Что с Грэмом? – спросил я, одеваясь.
– Если б я знал! Не можем его добудиться. То ли паралич хватил, то ли он пьян мертвецки. – Майор подал мне пояс.
Мы поднялись в комнату Остина Грэма. Он лежал на своей постели, глаза его были прикрыты.
Я осторожно приподнял одно из отяжелевших век пальцем.
– Где он ужинал? С вами, в общей столовой?
– Нет, с Уотсонами.
– Когда вы виделись последний раз?
– У меня, в десять. Он поменял время выступления на без четверти полночь – войска уже пошли. Я вернулся его поторопить, и вот… Весь план атаки – его рук дело, это был бы его звездный час, он должен был сам командовать штурмом… Эх! Какие шансы у него были, а он, черт его дери, лежит тут бревном!..
По ходу осмотра сердце мое билось все тревожнее – странная мысль пришла мне на ум. Я спустился к себе, открыл «Берту». Тот же запах!
Вернувшись, я сказал:
– Помогите обуть его и одеть.
При неровном свете свечи мы кое-как одели Грэма. Лемезюрье-Грослен был крупный малый, а меня мое ремесло приучило ворочать трупы, потому скоро наш друг был в полном обмундировании у меня на руках. Квалерийская каска чудом держалась у него на голове под каким-то немыслимым углом, сам он был совершенно без сознания, но живой.
– Теперь помогите усадить его в седло.
То был первый и последний на моей памяти раз, когда майор уронил монокль.
– Не смею ослушаться. Но учтите: я полагаю, что вы или пьяны, или рехнулись.
Мы спустились вниз, я влез на лошадь, Лемезюрье-Грослен передал мне Грэма (весу в нем было не меньше четырнадцати стоунов[25]25
То есть почти центнер: конечно, вместе с полной выкладкой кавалерийского офицера – сапоги, каска, оружейный пояс с палашом в ножнах и т. п.
[Закрыть]), которого я пристроил перед собой, и мы отмахали двадцать миль в одном седле.
Через час, уже в виду крепости хана, Грэм пришел в себя – как я и полагал, свежим и готовым к делу, словно после хорошего сна. Времени объясняться толком не было, так что я сказал:
– Вас опоил кто-то из туземных шпионов. Как видно, прознали, что атакуем сегодня. Мне сказали, что войска уже выдвинулись на маршрут, так что я не стал давать вам лекарства, а просто подвез к месту действия.
Рад заметить, что он мне поверил.
* * *
Мне нашли бодрую лошадку, до того тягавшую легкую артиллерию и доставившую солдатам немало проблем своим характером, и я направился на квартиры: мне нечего было делать на поле боя. Когда я уже подъезжал к сторожке, мне помстилось, что мимо мелькнуло белое платье.
Был почти рассвет, и над рисовыми полями повисла легкая розовая дымка. Все было полно того ощущения чистоты и покоя, какое всегда оставляет, уходя, индийская ночь.
Моя комната была на первом этаже и, кажется, услышав стук копыт, кто-то выскользнул из нее и побежал по каменным ступеням вверх.
Я спрыгнул наземь, вдалеке бухнула пушка. Моя лошадка бодро вздернула уши – несмотря на сорок миль, которые она прошла без отдыху за последние пять часов.
Я ее стреножил и пошел в комнату – но не в свою, а наверх, к Грэму.
Мисс Уотсон стояла там и, в ярком свете южного утра я увидел лицо женщины, пережившей бессонную ночь.
– Слуга майора Грэма сказал мне, что майору плохо, и я пришла. У меня есть право… право знать, что с ним и где он! – сказала она с привычным самообладанием.
– Он на поле боя, – ответил я, и глухой отдаленный выстрел подтвердил мои слова.
Берта Уотсон прикусила губу – та слишком дрожала.
– Прозвенел третий звонок, – пояснил я, припомнив давний разговор на веранде посольства.
– Как он туда попал?
– В моем седле, без сознания. Пришел в себя примерно за час до начала запланированных боевых действий. Кто-то опоил его, чтобы майор не мог принять участия в операции. Кто-то, кто боялся его – или боялся за него. Меня вызывал майор Лемезюрье-Грослен, и о случившемся знаем только мы трое. Я – единственный медик, связанный с этим делом, и я могу удостоверить, что использовано было местное наркотическое средство, а следовательно, преступник – туземец. Вероятно, местный шпион, пытавшийся таким образом сорвать операцию, предупредить о которой своих он не успевал. Понимаете?
Она смотрела на меня – очень внимательно и серьезно.
– Никто не подумает, что дело было иначе. Что это был некто, привязанный к майору Грэму, некто, в панике поддавшийся искушению спасти его жизнь от опасности и тем едва не причинивший ему великий вред…
Я кивком указал ей на дверь: следовало уходить, скоро здесь станет людно.
– Надо же! – воскликнула она. – А я-то считала вас глупым, несмотря на ваш монокль. А глупец здесь совсем не вы…
Потом она вдруг развернулась ко мне и севшим голосом прошептала:
– А если его убьют?
– Это профессиональный риск, мисс Уотсон. Нам остается лишь ждать и надеяться, что он вернется живым.
И он вернулся – по словам бригадира, «с Крестом Виктории на рукаве». Я был поблизости от мисс Берты Уотсон, когда она встретила майора Грэма, и то, что мелькнуло в ее глазах, доселе заставляет меня грустить о том, насколько я одинок…
