Текст книги "Зона проклятых"

Автор книги: Артемий Ульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

ПОВЕСТВОВАНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ

Черный как смоль, красивый, могучий жеребец несся во весь опор по лесной тропе, покрытой молодой травой, пробивающейся через прошлогодние гнилые листья. С его морды слетали хлопья пены, попадая на вороную гриву, развевающуюся в урагане стремительной скачки. Тщетно стараясь убежать от хлестких ударов плетки, раз за разом обжигающих его бока, конь заходился в неистовом галопе. Его наездник, в кожаной кирасе, черных шароварах и алых сапогах, пригнулся к самой шее скакуна, словно врос в тело бегущего животного. Человек тоже был красив и могуч. Даже масть у них была одна – черные волосы сливались с конской гривой. Глаза обоих были налиты кровью. И безумны.

Вслед за лихим всадником, с трудом поспевая за ним, скакал его отряд. Всего на лесной тропе людей было около тридцати. Все они были чем-то неуловимо похожи. То ли предчувствием дикого пьянящего веселья, которое светилось в их глазах, то ли предвкушением скорой расправы, запах которой щекотал их ноздри. Но имелась и одна явная примета, указывающая на то, что они связаны одной клятвой, и клятва эта замешана на крови. К седлу каждого были привязаны скрещенные метлы, увенчанные отрубленными собачьими головами. Любой, кто встретил бы их в весеннем лесу, мог бы поклясться, что мимо него на полном скаку пронеслись всадники самой смерти.

Отряд опричников во главе с командиром Орном, что прибыл из далекой немецкой земли в услужение русскому царю, ворвался в Осташково со стороны реки Копытенки. В селе началась паника – от одних лишь рассказов про зверства «псов государевых» волосы вставали дыбом. Те, кто попадал под их карающую руку, молился о легкой смерти от удара саблей. Да и петля была бы желанным исходом, спасающим от смерти на колу, четвертования или от разрыва лошадьми. Случалось, что верные слуги царя жгли заживо целые семьи, со стариками и малыми детьми, сперва искусно вспоров животы и отрубив пальцы.

Но в тот день высшие силы были милостивы к крепостным обитателям Осташкова. С шашками наголо, пересвистываясь и улюлюкая, опричники проскакали мимо насмерть перепуганных крестьян – спешили к барскому имению. Их целью был владелец поместья и все, кто имел к нему какое-либо отношение, от членов семьи до последнего слуги.

Когда всадники достигли пределов боярского дома, невинная кровь хлынула тугой струей, до краев наполняя чашу родового имения боярина Сатина. Как только первая отрубленная голова покатилась, подпрыгивая, по пыльному двору, оставив позади себя дрыгающее ногами тело, дворня боярского дома в селе Осташково услышала то, что боялся тогда услышать каждый на Руси.

– Да будет исполнена воля государева! – протрубил зычный бас, перекрывая звуки резни: вопли ужаса, мольбы о спасении и просьбы о пощаде, предсмертные хрипы умирающих, детский плач, конский топот и ржание, гогот убийц и свист рассекающих воздух клинков.

– Смерть изменникам! – на все лады отзывались ему голоса в разных сторонах двора. Опытные каратели действовали четко, преграждая жертвам пути к бегству и в то же время оттесняя их в ту сторону, где несчастных ждала острая сабельная сталь, зажатая в беспощадных сноровистых руках. Не прошло и минуты, как подворье, состоявшее из барского дома и нескольких второстепенных построек, затихло, наполнившись обезглавленными телами.

Вдруг адский вопль прорезал двор. Это рукодельница Алевтина, метавшаяся в поисках спасения, увернулась от сабли всадника. Вместо того чтобы разом расстаться с головой, она сперва потеряла руку, отрубленную чуть ниже локтя. Истошно крича, чернавка закружилась вокруг себя, пытаясь схватиться уцелевшей рукой за обрубок, щедро поливающий двор кровью.

– Не тронь девку, Порфирий! Пущай она нам сперва спляшет! – прокричал кто-то из опричников. Остальные захохотали в ответ.

– Негожую православному человеку забаву отыскали, – прогрохотал бас, что возвещал о воле государевой, когда слетела с плеч первая голова. Голос принадлежал пузатому опричнику с седой окладистой бородой. Возрастом он был старше остальных. Пришпорив коня, бородач направился к Алевтине. Поравнявшись с рукодельницей, уверенным движением он обезглавил ее и победно поднял саблю, насадив на нее голову, зияющую раскрытым ртом. Удаль старшего отряд встретил одобрительным гулом.

Сегодняшний набег не дарил им должного веселья, ведь обходился без «красного петуха». Нещадно убивая обитателей опального Осташкова по приказу самого царя, они не смели тронуть имущества и крепостных – имение было даровано государем их командиру.

Такая щедрость самодержца имела две причины: явную и скрытую. Орн усердно служил русскому царю, исполняя самые зверские приговоры из всех, что доводилось вершить опричникам. А скрытая причина этого дара была ведома лишь Грозному, да кровавый пес его Скуратов догадывался, за что Орну достались такие дары. Немец был чернокнижником: в Христа не веровал, а поклонялся рогатому и скандинавским языческим злобным духам, коих и сами бесстрашные викинги изрядно побаивались, а их потомки старались не вспоминать. В холодную темную Русь из просвещенной Европы Орн сбежал главным образом потому, что опасался инквизиции, которая давно заготовила для него несколько вязанок отменного сухого хвороста. Да и здесь кромешник старался, чтобы о его занятиях не прознали.

Даруя Орну Осташково, место болотистое и для житья не благополучное, Иоанн Васильевич хотел, чтобы логово колдуна находилось как можно дальше от стольного града.

Пока основная часть отряда «псов государевых» вершила казнь во дворе, Орн с пятеркой отборных живодеров орудовали в боярском доме. Оттуда доносились истошные, переходящие в предсмертные, крики. Когда потеха на подворье была еще в самом разгаре, Орн, распахнув пинком дверь жилища Сатиных, появился на крыльце.

Немец явно не испытывал того дьявольского веселья, которым обычно упивался во время налетов. Он тяжело дышал то ли от усердной работы во славу своего иноземного царя, то ли от бешеной злобы, исказившей его резкое скуластое лицо. Был он бледен, зеленые глаза беспокойно рыскали в поисках жертвы. Черные длинные волосы опричника, щедро политые чужой кровью, спутались и прилипли ко лбу, испачкав его красным. Редкая, с проседью борода торчала в разные стороны, а причудливый серебряный медальон с кровавыми рубинами, висевший поверх кожаных доспехов на массивной цепи, был закинут на плечо. Одна рука его скрывалась в дверном проеме, из которого слышались слезные бормотания. Широко шагнув с крыльца, Орн вытащил из дома старосту Мартына, держа его за длинную бороду, некогда благообразно седую, а сейчас розовевшую от крови. Лицо старика было разбито так, что узнать его было не просто.

– Чай, никак староста пожаловал, – хищно протянул кто-то из опричников в предчувствии скорой расправы. Некоторые мясники из отряда Орна в прошлом были «лихими людьми» – разбойниками, ушедшими в леса из-под крепостного ярма. К старостам они относились по-особому, а потому тем редко удавалось умереть быстрой смертью.

– Сей паскуда – мой, его порешить не велю! – с грубым акцентом рявкнул Орн. Наклонившись к Мартыну, он приподнял его за бороду и, приставив к горлу тонкий обоюдоострый нож, спросил:

– Живота не погублю, коль ответствуешь, куда боярин подался, Алексеем Сатиным нареченный. Волю дарую, коль заарканю собаку. Разумеешь?

– Разумею, боярин. Истинно, всем, об чем ведаю, об том и ты ведать станешь, Христом Богом клянусь! – плаксиво зашепелявил староста, шамкая осколками выбитых зубов. – Не губи живота, не убий!

– Глаголь, пес презренный! – встряхнул его за бороду опричник.

– Боярин как проведал, что опричники в селе, так на коня вскочил и был таков.

– Один?

– Да.

– При суме был али как есть?

– При суме…

– Куда в сей земле податься мог, разумеешь?

– Не могу знати, боярин, не погуби! – завизжал Мартын, пытаясь упасть немцу в ноги.

Тот занес над ним нож, прикрикнув:

– Ответ держи, скотина! Где на земли сей схорониться возможно?

– Место тут гиблое, болота проклятые окрест. В прежний год пять душ крестьян сгинули, а они, почитай, с малых лет тут обретаются. Токма единой тропой в лесу схорониться возможно. По праву сторону от пашни, что вона в тех пределах. А от тропы той болото, кое надобно левой стороной пройти да вправо на тропу. По оной возможно до дороги прибыти. Разумею, в те края боярин и направился.

Бросив старосту, Орн гаркнул:

– Емеля, Никодим, Сташка, Демьян да Митька Резвый, со мною в погоню! Миколка! Этого паскуду под замок до моего веления.

И зашипев что-то на немецком, вскочил на коня. С пронзительным посвистом, заглушающим топот копыт, шесть всадников ринулись из ворот в погоню за Сатиным.

Стоит сказать, что как только Алексей Алексеевич получил известие о том, что Адашев взят под стражу и закован в кандалы в крепости Дерпт, сразу же отправил детей и жену с обозом и несколькими верными людьми в потаенную избу в глухой деревне в тридцати верстах от Козельска. Не на шутку страшась царской опалы, он все же надеялся, что его заслуги смягчат государя и до кромешников дело не дойдет. Однако Сатин держал коня наготове, а золото, серебро, жемчуг и камни, что были нажиты за долгие годы, сложил в надежный сундучок. Тайник, в котором можно было уберечь сокровища, он подготовил давно, памятуя о непостоянстве царской милости, способной в мгновение ока обернуться жестокой опалой.

Заслышав опричников, въехавших в Осташково, благо ветер дул со стороны села, он тут же бросился прочь, прихватив свои богатства. Скача мимо той самой пашни, о которой говорила ему в саду богомолица, он с горечью вспомнил ее слова. «Эх, Алешка, Алешка… Борода бела что снег, а ума не нажил, токмо гордыню. Богомолице, что вещуньей слывет, не внял, старый пень. А ведь мог бы и отвести лихо, коли пашни пахать бы не стал. Гордец непотребный!» Подумав так, стал беспрерывно читать «Отче наш» и «Богородицу», подгоняя коня и мысленно крестясь.

У Сатина была изрядная фора, и он надеялся ее использовать. Лесом, по тропинке, причудливо петляющей меж болот, намеревался он выехать из Осташкова в соседние владения, на окраине которых был у него человек, немало обязанный ему в прежние годы. А там… Оставалось только справить подводу с каким-нибудь дрянным товаром и купеческую одежу и пробираться в Козельск, к семье.

Пустившись в погоню, Орн понимал, что Сатин уже не близко, да к тому же в топких болотистых лесах, которые тот худо-бедно знал. Любой другой скорее остановил бы погоню, побоявшись сгинуть в болотах, жадных до душ незнакомцев, случайно попавших в эти края. Но Орн продолжал пришпоривать коня, увлекая за собой в глубь опасного леса соратников. Сжимая висящий на груди медальон, он молился Люциферу и еще целому сонму скандинавских демонов, которые помогли викингам завоевывать обширные земли много веков назад. Сейчас потомки рогатых варваров молились Христу и его святым. Стало быть, демоны остались без просящих, скучая без дела. А значит, они обязательно услышат его, протянув свою когтистую лапу. Да и Люцифер, получивший от него немало христианской крови на свой алтарь, не должен был отвернуться от верного немца. А потому Орн, смеясь над своим страхом, все дальше вторгался в самые опасные пределы своих новых владений.

Меж тем тропинка становилась уже, а едкий болотный запах перерастал в зловоние. День близился к закату, хотя до настоящей темноты было еще далеко. Отряд перешел на шаг. Лошади заметно нервничали, несмело ступая по тропе, которая уходила за раскидистые кусты, причудливо изгибаясь. Дальше она ныряла в широкое болото, от которого веяло верной гибелью.

Опричники остановились, выжидающе глядя на своего командира. Его конь тянул ноздрями болотную вонь, перетаптываясь и встряхивая гривой.

– Шесты рубите! – бросил им через плечо Орн, спешившись и взяв жеребца под уздцы. Кое-кто из отряда перекрестился, с ужасом представляя, как пойдут они в топкую пузырящуюся трясину. Когда застучали топоры, срубавшие молодые деревца, немец резко вскрикнул:

– Тихо всем!

Опричники замерли. Лишь фыркали лошади, да ветер скрипел стволами деревьев. Орн взялся за медальон и закрыл глаза, простояв так с минуту. Резко обернувшись к застывшему отряду, он спросил:

– Чуете?

И снова замер. Дородный хлопец Емеля, из беглых монахов, боязливо тронул его за рукав.

– Сдается, лошадь, – прошептал он. Орн довольно кивнул, облизал палец и поднял его, определяя направление ветра. Чуть повернувшись, он снова прислушался.

– Там! – прошипел кромешник, указывая в сторону от болота, и вскочил на коня.

Тревожное напряжение на лицах опричников сменилось облегчением. Они резво оседлали коней и поехали за Орном, который искал объездную тропу, не выпуская из руки медальона. Колдовство ли ему помогло, или просто удача была на его стороне, но отряд быстро нашел тропу, ведущую прямо туда, откуда ржание лошади слышалось совсем отчетливо.

Вскоре они уже стояли вокруг лошади, которая наполовину скрылась в смертельной жиже. Дергаясь всем телом, она панически ржала, запрокидывая голову вверх, словно прося небеса о спасении. На вязкой тропе, покрытой влажной землей, виднелись свежие следы сапог. Опричники пружинисто рванули вперед, словно нетерпеливые охотничьи псы, чующие скорую агонию жертвы.

Алексей Алексеевич Сатин бежал по болотистому лесу, прижав к себе холщовый мешок, из которого выпирали ребра тяжелого сундучка. Он не стал прятать часть сокровищ в тайнике, как хотел сделать это раньше. Когда лошадь споткнулась на скользкой тропке, съехав задними ногами в болото, он ясно понял, что больше в осташковский лес никогда не вернется.

Надрываясь что есть сил, он все еще старался бежать. Немолодое, грузное и одышливое тело не слушалось боярина, словно было в сговоре с преследователями. Удалая скачка, которая была ему явно не по годам, сильно вымотала Сатина. А когда он побежал, стало еще хуже. Пот заливал глаза, а сердце рвалось наружу, будто хотело само броситься вперед, оставив позади своего неповоротливого хозяина. На самом деле он уже даже не бежал, а тяжело шагал по склизкой тропинке. Оступившись, беглец упал. А вскочив, понял, что сбился с пути. По его разумению, он давно должен был пройти опушку, от которой по кромке оврага потянется узкая дорожка. Она-то и должна была вывести его прочь от болот к спасению. Ужас разом объял его, а между кустов померещился силуэт старухи. Собрав остаток сил, Сатин, подгоняемый страхом, коловшим его прямо в сердце, попытался бежать. Но снова упал, а когда стал тяжело подниматься, тогда и услышал.

Это был звук погони. Он доносился прямо из-за спины, уверенно приближаясь. Боярин перекрестился. Хотел было свернуть с тропы, но, пометавшись из стороны в сторону, понял, что вокруг лишь трясина. Тогда Алексей Алексеевич признался себе, что пришла пора помирать. Да не просто, а долго и мучительно. Проклиная старуху, он вдруг представил, как станут опричники гулять да бесчинствовать на его деньги. Взглянув на мешок, он вынул из него сундучок и бросил в топь болота, вложив в бросок все свои силы.

Несколько мгновений спустя он увидел черную лошадь, которая шла рысцой во главе отряда его убийц. Всадник, что был на ней верхом, казался сущим дьяволом. Упав на колени, боярин стал громко молиться, размашисто крестясь. Не успел он в третий раз осенить себя крестным знамением, как был сбит с ног ударом сабельных ножен. В ту же секунду краешек сундучка, еще торчащий из трясины, навсегда скрылся от людских глаз.

Слабое сердце, измотанное неудачным бегством, оказало боярину Сатину неоценимую услугу. Когда Орн начал пытать несчастного, не торопясь, терпеливо, со знанием дела, оно сначала бешено заколотилось. Затем стало стучать невпопад. Потом прерывисто дернулось и встало. Душа боярина взмыла над Осташковом и понеслась в сторону Козельска.

Раздосадованный, Орн был вне себя от злобы. Выкрикивая что-то на немецком, он пнул случайно подвернувшегося Сташку. Выругавшись, теперь уже по-русски, приказал возвращаться. Но… приказать было куда проще, чем вернуться.

Через час тщетных попыток напасть на нужную тропу Орн понял, что они заблудились. Тем временем совсем стемнело. Послышались раскаты близившейся грозы. Страх начал овладевать опричниками, хотя они и старались держаться как подобает неистовым «псам государевым». Орн бормотал что-то на родном языке, сердито вглядываясь в тьму, накрывшую лес. Если бы его приближенные понимали немецкий, они бы услышали, что говорил начальник: «Демоны прогневались на меня, Люцифер отвернулся. И немудрено. Мои жертвоприношения стали редкими. В последний раз я принес в жертву какого-то блохастого волка. А ведь они не питаются жизнями тварей, только людскими. Может быть, демоны прогневались на меня, когда увидели этого проклятого волка? Да, так и есть. Надо загладить вину. В полнолуние я должен служить Люциферу мессу. И принести в дар моему Господину жизнь. Это будет дитя. Обязательно дитя!»

В тот момент, когда он решил во что бы то ни стало исполнить ритуал, сверкнула молния, причудливо осветив деревья. Приняв это за добрый знак, Орн схватился за медальон, прося о пощаде и умоляя рогатого вывести его из леса. За остальных он не просил, ведь они были христианами.

Следующая молния полыхнула так ярко, что лошади дернулись, испуганно заржав. Раскат грома, последовавший за ней, будто разорвал само небо. Лошадь Демьяна, протяжно заржав, круто встала на дыбы, вытянувшись почти вертикально. Не удержавшись на задних ногах в склизкой грязи, она с размаху рухнула на спину, подмяв под себя седока. И тут же вскочила вместе с оглушенным опричником, который висел, запутавшись ногой в стремени. Сташка, бывший ближе к Демьяну, пнул своего коня в бока, стараясь поймать под уздцы вскочившую лошадь. Да промахнулся, лишь сильнее испугав животное, бросившееся в темноту, не разбирая дороги. Неся на себе бесчувственного всадника, голова которого билась об землю, лошадь на полном скаку врезалась в густые кусты и остановилась.

Поймав трусливую кобылу, опричники вынули Демьяна из стремени. Опытный Никодим, лишь только ощупал голову товарища, понял: Демьян мертв. Череп его был проломлен.

– Истинно, братцы, лес сей бесовский! Демьяна за боярина забрал, – испуганно крестясь, сказал Стешка.

– Правда твоя! Бесовский, – загудели опричники, садясь в седла.

И лишь Орн ничего не сказал, хотя и обрадовался, что лес забрал эту жизнь. Теперь колдун был уверен: они выберутся из гиблого места. Огнивом Никодим зажег факела, и отряд двинулся дальше, браня смертельную топь и прося заступничества у Богоматери.

Из леса они все-таки вышли. Правда, не все… Их главный кошмар этой ночи был еще впереди.

ПОВЕСТВОВАНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ

Над Оптиной пустынью раскинулся весенний вечер. Его прохлада напоминала о том, что зима покинула этот край совсем недавно, чтоб вскоре вновь вернуться к его обитателям. Братия, призванная прозрачным колокольным звоном, стекалась на вечернюю службу со всех пределов обители. Черные рясы монахов скрывали радости и горести прошлого, не позволяя им отвлекать священников от новой жизни. Некоторые из них так лихо прожили девяностые, что только под рясой и можно было спрятать отголоски тех лет.

Казалось бы, монашеское одеяние просто создано для того, чтобы уничтожать индивидуальность, превращая людей в безликую толпу. Но если присмотреться внимательнее, то оказывается, что скромная ряса ни в коем случае не вредит людской уникальности. Даже напротив – подчеркивает ее. Как? Заставляет смотреть в лицо. Когда смотришь в лицо человеку, в его глаза, которые есть зеркало души, ловятся малейшие изменения мимики. Вот тогда действительно видится человек – неповторимое творение Божие.

Среди множества этих творений, идущих на вечернюю службу в Оптиной пустыни, одно выделялось особенно ярко. Все, кто видел его впервые, обязательно провожали взглядом этого былинного богатыря. Было в нем больше двух метров росту, а лицо русского северного типа покрывали шрамы, часть которых скрывала огненно-рыжая борода. Длинные седые волосы, собранные в тугой хвост, делали обладателя еще больше похожим на древнерусского воителя.

Звали колоритного монаха отец Алексий. В миру – Алексей Игоревич Стрешнев. Ему было около тридцати пяти, но из-за бороды и седины выглядел он гораздо старше. В монахи постригся пять лет назад и за эти годы стал заметной личностью в обители. И внешность здесь была ни при чем. Он виртуозно, сугубо интуитивно находил единственно верные слова для каждого прихожанина, который обращался к нему за помощью. Дети фанатично обожали его, впитывая и обдумывая каждое слово пастыря. Однажды армянский католикос, будучи в гостях у РПЦ, услышал его проповедь для детей. Когда отец Алексий закончил, иерарх долго молчал, явно о чем-то размышляя. Кто-то из свиты спросил его, о чем он так задумался, и католикос озадаченно ответил:

– Никак не могу понять… Простота проповеди этого монаха граничит с гениальностью. Или ее гениальность граничит с простотой?

Его дар проповедника восхищал и удивлял многих. А ведь до обители у него даже не было высшего образования. Сам отец Алексий знал, из каких семян растут его проповеди, но никогда не говорил об этом.

Прежде чем стать монахом, отец Алексий был убийцей. Он относился к самой страшной их разновидности – к убийцам лицензированным. Звание, боевая задача, приказ – все эти формальности не дают человеку всецело осознать, что с ним произошло. Разум твердит тебе: «Ты отважный солдат, защищающий…» Хорошо, если Родину, а не стоимость барреля Brent! А человеческое сострадание, табу и нормы морали причитают паническим шепотом: «Парень, ты убил человека! Переступил такую черту, к которой даже подходить не надо. И повернуть судьбу вспять невозможно. Твоя жена спит с убийцей, убийца целует твоих детей. И что будет дальше?» Телевизор уверяет тебя, что ты герой. Да ты и сам это понимаешь. А приятель, случайно узнав о твоем прошлом и поняв, что ты лично, своими руками… Приятель бледнеет и прячет глаза. Ты для него – человек за чертой. Добрый, умный, ни в чем не виноватый… Но – другой. А хуже всего то, что этот конфликт… Он неявный, он глубоко внутри. Панический шепот не так просто услышать, а приятель и сам не всегда понимает, почему ваши отношения изменились.

Все это может зреть и расти внутри человека всю жизнь. А может вырваться наружу, послав его в «Макдоналдс» с помповым ружьем.

Отец Алексий хлебнул войны с избытком. Первая чеченская кампания, грызня между абхазами и грузинами, гражданская война в Югославии… На его счету были десятки жизней. Он убивал в упор, с больших расстояний, ножом, руками, оптом и в розницу. И так или иначе, спрашивал себя – кто же он такой? Герой или некто за гранью? А когда нашел ответ, ушел в монастырь – молиться за убитых им врагов, проповедовать детям да удивлять заезжих армян. Ушел в другую жизнь, где про убийство все однозначно ясно. За прошедшие пять лет монашества он лишь пару раз покидал пределы обители, с опаской и ненадолго возвращаясь в прежний мир.

Однако все в этой жизни меняется, хотя порой и незаметно. Случилось так, что в один из нелегких, но светлых дней своей монастырской жизни отец Алексий повидался со старшим братом Серегой. Монах был бы безмерно счастлив обнять его, вдыхая почти забытый запах родного человека. Но саудовский снайпер, что был на заработках в Чечне, раз и навсегда избавил их от такой возможности. Удалось лишь поговорить.

Монаху снилось, что он раздает послушникам строительный инструмент, ведь братия своими силами реставрировала часовню в обители. И вдруг в одном из послушников он узнал брата. Тот слегка постарел, словно продолжал жить где-то рядом обычной земной жизнью.

– Братишка пожаловал! Вот так радость негаданная! – расплылся Алексий в счастливой улыбке. Отдавая Сережке мастерок и ведро, он отчетливо понял, что спит.

– Привет, хулиган! Как жизнь праведная?

– Да какая ж она праведная? Грешники мы, потому и в монастыре. Ты как? Счастлив? Нашел свой покой?

– Какой покой? Ты о чем? У меня же младший брат есть! Не было с ним никогда никакого покоя. То фломастеры утащит, то учебники казенные разрисует под хохлому, то зубы оставит на дискотеке.

Монах тепло рассмеялся:

– Серега, да брось ты! Вечно мне теперь эти фломастеры вспоминать будешь? Господь прощать велел. Слыхал об этом?

– Ему хорошо велеть! Ты у него фломастеры не таскал.

– Богохульник ты окаянный, – шутливо погрозил он Сережке кулаком.

– Он бы это так не воспринял, – предельно серьезно сказал брат.

Поняв, что тот имеет в виду, отец Алексий замер, стараясь справиться с нахлынувшим волнением.

– Да? – только и смог проговорить он.

– Точно тебе говорю. Он добрый, это правда. И с чувством юмора у него все отлично.

– Сережа, – дрожащим голосом протянул Лешка. – А ты… нет, то есть Он… Он…

– Да, Он нас любит, – помог ему брат, безошибочно услышав непроизнесенный вопрос. – Он от нас, конечно, мягко говоря, не в восторге. Не нравимся мы ему. А любить – любит.

– Не нравится? Ну, не мудрено. А что больше всего не нравится? А, братишка?

– Однако ж вопросы у тебя, отец Алексий! Это ты у Него спроси. Не понимает Он нас, вот что… Причем частенько.

– Ты что, Сереж? Как это – не понимает? Он же Создатель!

– Эх, Леха… Наверное, потому и не нравимся, что он Создатель, а понять не может.

– Серега, слушай, – вдруг заполошно затараторил монах. – Сон всего несколько секунд снится, я в любой момент проснусь. А мне очень надо… Ты пример привести можешь, как он нас не понимает, а?

– Пример, говоришь… Только учти, по своему разумению скажу. Если я помер, это еще не значит, что Божьи помыслы вижу. Пример, значит… Ну, вот ты – монах. Воин Христов, так?

Лешка поспешно кивнул.

– Должен за Божье дело бороться. Каждый день, по крупице. При любой возможности. И вокруг тебя бушует современная жизнь, где этих возможностей много, даже слишком. А ты, отец Алексий, уже пять лет сидишь за стенами монастыря, где все очень правильно и благополучно. Я, Лешка, не Господь. И уверен так же, как в том, что я не Господь, что Ему это тяжело понять. Вернее, понять-то просто… Принять тяжело.

– Так ведь… – робко попытался возразить отец Алексий, но брат перебил его:

– Ты только не думай, что я тебя обвиняю! Такая работа, что ты наедине с собой провернул, не каждому под силу. Это просто пример. Может, не очень удачный. Я знаю, что у тебя паства, что малышам слово Его несешь. Так что не принимай на свой счет, ладно?

– Ага, ладно, – торопливо ответил Лешка, собираясь тут же задать еще один вопрос.

Но брат опять перебил его:

– И вот еще что, Леха. Ты бы хоть сана своего постеснялся, что ли… Ведь стыдоба, хоть жмурься!

– Что такое? – недоуменно спросил священник.

– Да ты себя послушай, отче! Сон, мол, всего несколько секунд снится. Ты бы еще сказал, что это ученые доказали. Сколько Ему надо, столько твой сон и будет сниться. Я, мол, в любой момент могу проснуться. Когда Ему угодно будет, тогда и проснешься. Леха, ты ж священник истинный, а не служитель культа!

– Ну, я ж говорю – грешник. А ты про жизнь праведную… Истинно верую, и вера всегда со мной рядом. А должна быть внутри меня, – грустно ответил Алексей.

– Раз ты это понимаешь, значит – обязательно будет.

Монах понял, что брат собирается уходить. Бессильные слезы подобрались к горлу.

– Отец вчера елку выкинул, что с Нового года стоит, а ведь март заканчивается, – неожиданно сказал Серега.

– Обычное дело, всегда так было, – настороженно отозвался Лешка.

– И правда. Но есть нюанс. Папа чуть выпивши был. Елку прямо в помойку и выкинул. Вместе с кадкой. Кадку эту мамуля очень любила.

– Ходил на помойку-то?

– А как же! Елка на месте. Правда, без кадки.

– Чем закончилось?

– Разосрались в дым, как малые дети.

– Да помирятся, – уверенно успокоил Леха себя и брата. – Больше сорока лет вместе. И сдалась матушке это кадка, чтоб ее…

– Ладно, Лешка… Пойду я, брат. Пора уже.

– Серега!.. Приходи еще, а?..

– Приду, раз зовешь. Береги себя, отче, – с чуть заметной иронией сказал покойник, повернулся и пошел. Обыденно так, без потусторонних фокусов, будто и не умирал.

Пройдя несколько шагов, остановился, легонько шлепнув себя рукой по лбу. Весело ухмыльнувшись, возвратился к брату, который провожал его мокрыми синими глазами. Подойдя к отцу Алексию, сунул ему в руку мастерок.

– Мне он там не нужен, – сказал Серега, слегка улыбнувшись. – А инструмент-то, поди, казенный. Смотри, ведро не потеряй, простофиля… – и очень серьезно добавил: – С кадкой придумай чего-нибудь, лады? Ты ж воин Христов.

Он стал быстро удаляться, что-то бормоча себе под нос. Лешка смог разобрать только ворчливое: «Сон у него, видите ли, несколько секунд длится».

На душе у монаха вдруг стало тепло и радостно, отчего улыбка сама появилась на его спящем лице. С ней и проснулся.