Текст книги "Дзержинский"

Автор книги: Арсений Тишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

– Я тоже. Тяжело было переживать разрыв со старыми товарищами, – отвечал Дзержинский. – Но ты слышал, что пишет «Глос работничи»? Как можно выступать против войны и вместе с тем проповедовать возможность «защиты отечества пролетариатом Англии и Франции»? Это же чистейший оппортунизм! Узнаю «левицевых», но удивляюсь, куда смотрит Адольф?! – возмущался Феликс Эдмундович.

Из Швейцарии через нейтральную Данию Зосе удалось наладить переписку с Феликсом. Письма шли долго, нерегулярно и не все доходили до адресата. Тем больше радости они доставляли им обоим, когда, преодолев долгий путь и рогатки военной цензуры, доносили тепло их сердец, давали возможность представить, чем живет любимый человек, каково его здоровье и душевное состояние.

В каждом письме Феликса Зося находила вопросы о положении дел в партии, волнение и заботу о товарищах.

«Когда Роза вернется с отдыха? – спрашивал Феликс. Пошли ей от меня самые сердечные приветы». Это о Розе Люксембург, сидевшей в тюрьме в Германии.

«Я слышал, что Юленька заболела скарлатиной. Прошло ли это без следа?» – А это о Юлиане Мархлевском, также попавшем в немецкую тюрьму.

«Что с семьей нашей, можешь ли ты поддерживать с ней постоянную связь?.. Как живет тетя Левицкая?» – Зося улыбается над изобретательностью Феликса. Ей-то понятно, что «семья» – это партия, а «тетя Левицкая» – ППС-левица; он интересуется наступившим сближением между СДКПиЛ и ППС-левицей. А вот жандармам, пожалуй, этого не понять. Напрасно они в поисках тайнописи мажут письма Феликса крест-накрест йодом и прожаривают над паром.

Между тем тюрьма жила своей жизнью.

В камере содержалось много молодых лодзинских ткачей. Дзержинский организовал из них два кружка самообразования и сам преподавал там математику и польскую литературу. Вспомнив свою юность, читал отрывки из Адама Мицкевича, Юлиуша Словацкого и Марии Конопницкой. Тогда жизнь в камере замирала, и все ее обитатели, бросив свои дела, слушали его вдохновенную декламацию.

Это днем. С ведома и на глазах тюремного начальства. А вечером в уголке на нарах кружковцы вновь собирались вокруг своего учителя. Теперь Юзеф читал им лекции на политические темы и по естествознанию. Разумеется, с атеистическим уклоном.

– Смотри, Юлиан, какие прекрасные люди эти молодые рабочие, – говорил Феликс Эдмундович Лещинскому. – Какая тяга к знаниям. Едва держатся на ногах от голода, а с каким увлечением занимаются.

– Я думаю, что в этом есть «вина» и их руководителя. Разве ты не видишь, что они прямо-таки боготворят тебя. Взять хотя бы Млынарского. Он идет к тебе со всеми своими сомнениями и горестями, да и другие тоже, – отвечал Лещинский.

– Вероятно, это потому, что и я лучше всего себя чувствую среди рабочих, особенно среди рабочей молодежи.

Вскоре взаимное доверие и уважение, установившиеся у Дзержинского с большинством населения камеры, очень пригодились. В тюрьму из Орловского каторжного централа перевели надзирателя Козленкова, «прославившегося» своим зверским обращением с заключенными. К голоду, тесноте и грязи прибавились грубость и издевательства.

Однажды на утренней поверке Козленков объявил:

– При появлении начальника тюрьмы будете его приветствовать: «Здравия желаем, ваше благородие». Да смотрите, чтоб громко и весело!

– Мы не будем выполнять это требование, – ответил Дзержинский.

Спустя некоторое время явился начальник. В ответ на его приветствие – гробовое молчание. Начальник тюрьмы резко повернулся и вышел. В камеру ворвался Козленков с другими надзирателями. За «неподчинение начальству» вся камера переводилась на карцерное положение в сырое, неотапливаемое помещение, где не было даже тюфяков.

– Их благородие приказали лишить вас прогулок, а спать будете на голых нарах и на каменном полу, пока не научитесь вежливо встречать начальство, – объявил Козленков уже в дверях.

Чаша терпения политических переполнилась. Собрали собрание. Вопрос один: как защитить свои права. Председательствовал Дзержинский.

Млынарский смотрел на своего учителя и видел: один он оставался спокойным, собранным. По крайней мере внешне.

Предложения вносились и горячо отстаивались самые разные.

Предлагаю в знак протеста не вставать на поверку, – говорил меньшевик Медем, поправляя пенсне. Это было самое умеренное предложение.

Заключенные помоложе и побоевее предлагали шуметь, петь, бить стекла.

– А что, правильно. Протестовать так протестовать, – кричал Млынарский.

– А я считаю, что в нашем положении всего лучше голодовка, – сказал социал-демократ Фонферко.

Когда все наговорились до хрипоты, слово взял Юзеф.

– Товарищи! Мы должны бороться и в тюрьме. Царизм в этой войне рухнет. Победа будет за нами. Здесь, в тюремных казематах, мы объединим свои усилия с борьбой пролетариата. Но нужно выбрать самые разумные и самые действенные меры борьбы. Не вставать на поверку? Слабо! – Дзержинский даже пренебрежительно махнул рукой. – Шуметь, бить стекла, как предлагает товарищ Млынарский, неразумно. Использовав военное положение, начальник тюрьмы объявит это «бунтом» и устроит кровопролитие. Объявим голодовку. Но кто не готов ее выдержать, пусть уйдет.

Отказались присоединиться к голодовке и попросили взять их из камеры четверо заключенных. Остальные поддержали Юзефа.

Явился начальник тюрьмы. Сурово, исподлобья оглядел камеру. Сухо распорядился:

– Каторжника Дзержинского заковать в кандалы и поместить в башню.

– На каком основании? Дзержинский даже не входит в тройку по предъявлению наших требований, – обратился к начальнику Лещинский.

– Кончайте голодовку, а я отменю свое распоряжение.

– Товарищи! Не уступать ни на шаг. Пусть мои кандалы станут для вас стимулом к дальнейшей борьбе, – послышался звонкий голос Дзержинского, и все увидели, как он твердым шагом направился из камеры.

Заработал вовсю тюремный «телеграф». Камера за камерой присоединялась к голодовке. К вечеру третьего дня голодала уже вся тюрьма. К прежним требованиям прибавилось новое: «Расковать Дзержинского».

Наутро от голода и истощения умерло четверо заключенных. Губернские власти всполошились. В тюрьму примчался прокурор. Он признал требования заключенных законными. Голодовка прекратилась.

С ликованием встретили сокамерники возвратившегося Дзержинского.

Но администрация решила как можно скорее отделаться от беспокойного заключенного. Как только был снят карантин, наложенный на тюрьму в связи с тифом, и разрешены этапы, его сразу же перевели в Орловскую каторжную тюрьму, или, как ее называли, «централ».

«В Орловской каторжной тюрьме бьют за все. Бьют за то, что ты здоров, бьют за то, что больной, бьют за то, что ты русский, бьют за то, что еврей, бьют за то, что имеешь крест на шее, и бьют за то, что не имеешь его» – так еще год назад говорил с трибуны IV Государственной думы депутат-большевик Г. И. Петровский. Выступление Петровского было широко известно, особенно среди революционеров.

«Надо успокоить Зосю», – подумал Феликс Эдмундович и накануне своего переезда в Орловский централ, 20 апреля (3 мая) 1915 года, написал ей открытку. «Ничего ужасного. Говорят, что и там теперь не так плохо. Я иду туда совершенно спокойно, жаль только расставаться с товарищами… Физически и морально я чувствую себя хорошо, а последние сведения, если они верны, обещают и мне свободу».

Под «последними сведениями» Дзержинский имел в виду рост стачечного движения в Петрограде и других промышленных центрах России. Слухи об этом просачивались в тюрьму и жадно ловились заключенными.

В Орловском каторжном централе режим был строже, чем в губернской тюрьме. Дзержинского, как состоящего под следствием, водворили в одиночку, переписка с родными – одно письмо в месяц; прикупать продукты разрешалось изредка, и то лишь хлеб, сало, сахар; белье и одежда только тюремные.

Тяжелее всего для Феликса Эдмундовича было расстаться с фотографиями Ясика. Ему не разрешили оставить их в камере. Пришлось отправить брату.

Мрачный одиночный корпус давил на психику узников. Камера – сырая, полутемная коробка из кирпича и железа. Вместо койки откидной лежак из натянутой на железные трубы парусины.

Одиночка скоро начала делать свое дело. Расшатались нервы. Угнетала вынужденная бездеятельность. Днем все чаще наступала апатия. По ночам мучили сновидения, такие выразительные, что ему порой трудно было понять, где сон, где явь.

Убивал время чтением. С нетерпением ждал писем от жены и сына. Но они приходили редко, а иные и вовсе не доходили: администрация тюрьмы задерживала. Ожидание становилось невыносимым, начинала мучить тоска.

Наступил очередной срок писем. Феликс Эдмундович писал Софье Сигизмундовне: «И даже тогда, когда тоска как бы одолевает меня, все-таки в глубине души я сохраняю спокойствие, любовь к жизни и понимание ее, себя и других. Я люблю жизнь такой, какая она есть, в ее реальности, в ее вечном движении, в ее гармонии и в ее ужасных противоречиях… И песнь жизни живет в сердце моем… И мне кажется, что тот, кто слышит в своем сердце эту песнь, никогда, какие бы мучения ни переживал, не проклянет жизни своей, не заменит ее другой, спокойной, нормальной».

5

Срок каторги окончился 29 февраля (13 марта) 1916 года. Царская Фемида не собиралась выпускать Феликса Эдмундовича Дзержинского из своих цепких лап. Но закон есть закон. Срок кончился, и в тот же день, из Орловского каторжного централа его перевели снова в губернскую тюрьму, а затем в Москву для нового судебного разбирательства.

В Таганской тюрьме Дзержинского, как важного государственного преступника, водворили в одиночку.

«Кто ты?» – простучал в стену Дзержинский.

«Млынарский», – последовал неожиданный ответ.

Это, конечно, была чистая случайность, что камера № 248, где находился Дзержинский, оказалась рядом с камерой Млынарского, но случайность счастливая. Оба обрадовались.

Феликс Эдмундович обследовал болты, которыми сквозь стену крепились их койки. Болт у изголовья шатался. Поработали попеременно, и вокруг него получилась маленькая щель. Теперь после отбоя соседи могли свободно разговаривать, лежа каждый на своей койке.

На прогулке Феликс Эдмундович показал Млынарскому фотографии.

– Смотри, это мой сынок, герой, смена наша.

С фотографии на Млынарского смотрел большими глазами хорошенький мальчик лет пяти. Голова в длинных кудряшках, а взгляд не по годам внимателен и печален.

– Славный мальчуган! – ответил Млынарский, возвращая фотографию.

Глаза Феликса Эдмундовича затуманились печалью.

– Как царизм мучает и калечит судьбы людей, – сказал он, – сын у меня родился в тюрьме и растет без отца, а ты в свои 22 года уже более четырех лет мотаешься по тюрьмам.

Утром 4 мая 1916 года они неожиданно встретились в канцелярии тюрьмы. Там формировали сразу две партии для доставки в суд: лодзинскую, куда входил Млынарский, и варшавскую, где были Дзержинский и его однодельцы.

От тюрьмы до здания Московской судебной палаты, помещавшейся в Кремле, обе партии следовали общей колонной, пешим порядком.

День был ясный, весенний, идти было хорошо, и Феликс Эдмундович с удовольствием и огромным интересом разглядывал Москву, которую, в сущности-то, и не знал. Жить и работать в Москве не приходилось, бывал лишь проездом, во время побегов из Сибири.

Кривыми, узкими переулками вышли на набережную Москвы-реки. Перед взорами заключенных открылась величественная панорама Кремля. Бесчисленные позолоченные купола и двуглавые орлы на башнях ярко горели в лучах майского солнца, на высоком холме за зубчатыми стенами возвышался дворец.

– Гордись, быдло, что тебя будут судить в таком важном и красивом месте, – говорил Млынарский, толкая в бок товарища.

В здании Московской судебной палаты заключенных разделили. Дела лодзинцев и варшавян слушались в разных составах суда, на разных этажах этого огромного казенного здания.

Вместе с Дзержинским судились еще шесть человек: Иосиф Уншлихт, бывший редактор газеты «Свободная трибуна» Тадеуш Радванский и рабочие Комарницкий, Душак, Пшедецкая и Файнштейн. Впервые их свели всех вместе, и Феликс Эдмундович с интересом разглядывал своих однодельцев. И поражался, как жандармы, следователи и прокуроры ухитрились соединить их в одном деле.

Иосиф Станиславович Уншлихт в момент ареста был одним из руководителей «розламовцев», и никакой совместной работы они, разумеется, не вели. Теперь, после объединения, это, конечно, неважно, и Дзержинский рад пожать руку старому товарищу по партийной работе в Варшаве. Он рад встрече и с Марысей – Стефанией Пшедецкой. Эта модистка с Данилевичской улицы показала себя отличным организатором. Прекрасный товарищ, но до ареста тоже была «розламовкой». И уж совсем непонятно, почему арестовали и держат в тюрьме Радванского: газета-то была легальная! Остальных сопроцессников Феликс Эдмундович знает плохо или вовсе не знает.

Но у жандармов получилась внешне довольно стройная схема: во главе «заговорщиков» он – член Главного правления, ему помогают члены Варшавского комитета – Уншлихт, Пшедецкая и редактор Радванский, а дальше идут рядовые члены «преступного сообщества, именуемого социал-демократией Королевства Польского и Литвы».

Со своего места на скамье подсудимых, огороженной деревянным высоким решетчатым барьером, Феликс Эдмундович оглядел зал. Совсем близко увидел сестру Ядвигу. Она сидела во втором ряду и что-то нашептывала молодой женщине в костюме сестры милосердия. Пригляделся. Боже мой! Да ведь это ее дочь, тоже Ядвига.

Они обменялись улыбками. Сестра заплакала. «Чего она распустилась?» – Феликс нахмурился и погрозил ей пальцем.

Затем раздалось обычное: «Встать, суд идет!»

Начался процесс, или, как говорил его адвокат, «судоговорение». Процесс продолжался два дня. И наконец, приговор: Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому – шесть лет каторги с зачетом трех лет предварительного заключения. После отбытия срока водворить на вечное поселение в Сибирь, откуда он ранее сбежал.

Уншлихта, Душака и Пшедецкую – в Сибирь, на вечное поселение. Радванского, Комарницкого и Файнштейна считать оправданными.

Приговор подсудимые встретили спокойно. Только оправданные выглядели обескураженными, отказывались верить своим ушам! Еще бы! Просидели в тюрьме три года и вдруг оправданы!

Когда осужденных уводили, Дзержинский успел улыбкой попрощаться с сестрой и племянницей.

Итак, он снова политкаторжанин. Сидит пока в той же «Таганке» и в той же одиночке. И вновь в кандалах. Кандальный звон сопровождает каждый его шаг, каждое движение и очень раздражает.

В остальном все по-прежнему. Задушевные беседы с Млынарским. Его приговорили к ссылке, и Феликс Эдмундович делится с ним своим богатым опытом: как жить в Сибири и как оттуда бежать. Чтение. Письма. Письма Зоей и Ясика. Его радость и его боль.

На прогулках часто встречает Уншлихта. Уже июль на дворе, а тот все еще ждет этапа.

– Зося пишет, – рассказывал Уншлихту Дзержинский, – что в прошлом месяце немцы арестовали Барского в Варшаве и направили в Гавальберский концлагерь. Там же сидит и Юлиан Мархлевский. Условия ужасные. Голодают. А ты не знаешь, что с Лео?

– Тышка тоже сидит в немецкой тюрьме. Немецкий кайзер и русский царь, воюя между собой, проявляют удивительное единодушие по отношению к нам, польским социал-демократам, – ответил Уншлихт.

– Зато мы можем гордиться, что все члены Главного правления показали себя настоящими интернационалистами и по отношению к войне стоят на позициях большевиков, – заявил Дзержинский.

Они заговорили о росте влияния большевиков на фронте и в тылу.

В тюрьме все чаще и чаще приходилось встречать солдат. Как правило, были они большевиками, сидели за агитацию против войны.

– Я беседовал с одним таким. Он сам питерский рабочий и был сдан в солдаты за участие в распространении большевистских листовок на заводе. Так вот товарищ утверждает, что сдача революционных рабочих в солдаты приняла массовый характер по всей стране. Таким путем буржуазия старается избавиться от «неблагонадежных», – делился своими впечатлениями Уншлихт.

– Так это ведь просто замечательно! Через них большевистские идеи широко проникают в армию, – загорелся Дзержинский и начал горячо объяснять, почему он считает неизбежной близкую победу революции.

– Может быть, это произойдет скорее, чем тебя отправят в ссылку, – сказал Феликс Эдмундович.

– Твоими бы устами да мед пить, – уклончиво ответил Иосиф Станиславович.

Отправить в ссылку Уншлихта все-таки успели.

В начале августа Дзержинского перевели в Бутырскую пересыльную тюрьму. Туда к нему на свидание пришла Софья Викторовна Дзержинская, жена младшего из братьев Дзержинских – Владислава.

Вид у Феликса Эдмундовича плохой. Надрывно кашляет, хватаясь за грудь и морщась от боли.

– Феликс, почему ты прихрамываешь?

– А, пустяки, под кандальным кольцом образовалась рана, вот и беспокоит.

В комнате происходило свидание сразу у нескольких человек. Стоял сильный шум. Разговаривать было трудно, каждый старался перекричать соседа. Но был в этом шуме и свой плюс – надзиратель физически не мог вникать в разговоры заключенных со своими посетителями.

У Софьи Викторовны была старшая сестра Станислава. Она была замужем за братом Феликса – Игнатием.

– Ты еще не забыл, Феликс, наши Вылонги? – Спросила Софья Викторовна.

– Как же я могу забыть место, где нашли счастье мои братья.

Появление Софьи Викторовны разбудило много воспоминаний. Феликс Эдмундович говорил, как хорошо он себя чувствовал на хуторе у ее отца, старого железнодорожника Виктора Сила – Новицкого, и как старалась откормить его после тюрьмы заботливая хозяйка.

Глаза Феликса лихорадочно блестели. Софья Викторовна видела, что он совсем больной, и старалась скрыть свое беспокойство. Плеврит и загноение раны свалили Дзержинского. Его положили в тюремную больницу при Таганской тюрьме. Пробыл в больнице больше месяца. Подлечили немного и опять в Бутырки.

В больнице врачи вынесли заключение: «Нуждается в снятии с него ножных оков». Но у тюремной администрации было на этот счет свое мнение. В тюремной анкете Феликса Эдмундовича Дзержинского значилось: «Требует особо бдительного надзора», и кандалы с него стали снимать только в декабре 1916 года, да и лишь «на время работ в военно-обмундировочной мастерской».

Днем работа. Вначале подручным, затем на ножной швейной машине в тюремной мастерской. Вечерами споры с сокамерниками. Их было двенадцать. И ни один не верил в близкую победу революции.

– Да неужели вы не видите: голод в городах, волнения в деревне, неповиновение приказам и массовое дезертирство на фронте? Разве все это не создает непосредственную революционную ситуацию? – говорил Феликс Эдмундович.

– Вы знаете, Дзержинский, недавно мне передали с воли отрывок из поэмы одного футуриста. Я заучил его наизусть. Вот послушайте.

Анархист Новиков встал посреди камеры и продекламировал:

 
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый,
главою голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
А я у вас – его предтеча…
 

– Ну, дальше уже неинтересно. Шестнадцатый год кончается, а где революция? Ошибся один «предтеча», и вы ошибаетесь.

– Кто этот поэт?

– Маяковский.

– К сожалению, не знаю такого поэта. Но человек он, безусловно, умный. Хотите пари: если в 1917 году не будет революция, я весь свой заработок отдаю вам, а что поставите вы? – спросил Дзержинский.

– Ставлю свою свободу. Если вы выиграете, считайте меня своим «рабом». Я полностью признаю ваше руководство и торжественно обязуюсь во всем вам подчиняться, – ответил Новиков с галантным поклоном.

Они ударили по рукам, взяв в свидетели всю камеру.

Не прошло и трех месяцев, как февральская революция освободила и спорщиков и свидетелей.

Часть вторая
«ЖЕЛЕЗНЫЙ ФЕЛИКС»

Глава X
Герой Октября222

1

Уже с утра по городу распространился слух, что сегодня будут освобождать политических заключенных. К тюрьмам встретить политических спешили их родственники и знакомые, делегации московских предприятий и просто любопытные.

У Бутырок часам к трем скопилась порядочная толпа. Пришли рабочие авиационного завода «Дукс», табачной фабрики «Ява», кондитерской фабрики «Сиу», кинофабрики братьев Патэ, ближайшего трамвайного депо.

К воротам тюрьмы, непрерывно сигналя, медленно продвигался сквозь толпу грузовик с вооруженными солдатами и рабочими.

Командир в сопровождении нескольких бойцов, соскочивших с грузовика, прошел в тюрьму. Минут тридцать-сорок томительного ожидания, и из проходной показались первые заключенные. Толпа встретила их восторженными криками.

Последними покидали тюрьму каторжане. Какое-то время ушло на снятие кандалов.

В арестантской одежде, с полупустой котомкой за плечами, изможденный, но сияющий от счастья, шел Феликс Эдмундович Дзержинский. Рядом товарищ по заключению, коренастый латыш Ян Эрнестович Рудзутак.

Появление каторжан вызвало новый взрыв овации. Освобожденных несли на руках. Чьи-то руки подхватили и Дзержинского. В следующую минуту он оказался на грузовике. Рабочие, солдаты, студенты и освобожденные политзаключенные стояли в кузове, тесно прижавшись друг к другу. Хорошо, что он у борта. Все будет видеть, и не так душно.

– Куда мы едем? – спросил Феликс Эдмундович стоявшего рядом студента.

– На заседание Московского Совета рабочих депутатов!

Автомобиль медленно пробирался среди ликующей толпы. Проехали Малую Дмитровку, обогнули Страстной монастырь. и выехали на Тверскую. Чем ближе к центру, тем гуще становилась толпа. На Скобелевской площади митинг. Дзержинского и его товарищей в тюремной одежде шумно приветствуют.

И Феликс Эдмундович произносит короткую, взволнованную речь. Первую речь на свободе после долгих лет тюрьмы. Как много хочется сказать, но машина трогается и медленно пробирается дальше.

И вот уже здание Городской думы, где идет заседание Московского Совета, и Дзержинский, все еще в арестантской одежде, выступает перед депутатами московских фабрик и заводов.

Окончилось заседание. На улице Феликс Эдмундович неожиданно встретил Новикова.

– Вы куда?

– Я с вами, Феликс Эдмундович!

– Ну, нам не но пути. Я иду в Московский комитет большевиков, а вы анархист.

– Да, но вы выиграли пари. Теперь я ваш «раб» и обязан следовать за своим «господином». А если серьезно, то я хочу стать большевиком и прошу вашей помощи.

– Тогда пошли, – весело сказал Дзержинский.

В Московском комитете Новиков заявил о своем разочаровании в анархизме и желании вступить в партию большевиков. И после поручительства Дзержинского был принят.

Поздним вечером, едва держась на ногах от усталости, Феликс Эдмундович остановился в Кривом переулке у дома № 8 и постучал в дверь.

– Войдите, – раздался женский голос.

– Принимаете? – спросил Феликс Эдмундович.

В следующий момент он уже обнимал бросившихся к нему сестру и племянницу.

На следующий день Ядвига Эдмундовна принесла брату из Польского комитета помощи беженцам костюм и пальто.

– Теперь я чувствую себя по-настоящему свободным человеком, – говорил Дзержинский, сбрасывая арестантскую одежду.

2

В коридорах и аудиториях Петроградского женскою медицинского института толпились совсем необычные для его стен люди. Преобладали мужчины – старые и молодые. Грубые рабочие куртки перемежались солдатскими шинелями и штатскими пальто.

В вестибюле перед лекционным залом девушки-медички и курсантки-бестужевки регистрировали делегатов, прибывших на VII (Апрельскую) конференцию Российской социал-демократической рабочей партии большевиков.

– Вы, товарищ, от какой организации? – спросила девушка-регистратор.

– От Московской!

Не успел Дзержинский зарегистрироваться, как сразу оказался в объятиях старых товарищей. Тут были его однодельцы Иосиф Уншлихт и Софья Пшедецкая, успевшие вернуться из Сибири, соратник по подполью Эдвард Прухняк, Юлиан Лещинский – с ним вместе голодали в Орловской тюрьме – и многие другие.

– Ну, Юзеф, тебя не сразу узнаешь. Остригся наголо, без бороды, – говорил Прухняк.

– Должна сказать, что солдатская шинель, фуражка и сапоги тебе очень к лицу, – вмешалась Пшедецкая, – но откуда они у тебя? Насколько мне известно, ты никогда в армии не служил.

– Дело в том, – отвечал Дзержинский, – что Московский комитет ввел меня в комиссию по восстановлению большевистских организаций в армии и созданию Красной гвардии. Мне приходится часто выступать перед солдатами; вот товарищи и одели меня соответствующим образом.

Беседу прервал звонок, приглашающий делегатов в зал.

Феликс Эдмундович с напряженным вниманием вслушивался в доклад Ленина о текущем моменте. Владимир Ильич развивал идеи, заложенные в его Апрельских тезисах. Борьба за перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую, лозунг «Вся власть Советам!», прекращение империалистической войны… Все это подтверждает правильность его собственных мыслей и убеждений. Смущает только вопрос о «контроле» Советов за Временным правительством.

Владимир Ильич говорит, что позиция «контроля» вредна, она предполагает оставление власти в руках буржуазного Временного правительства и создает у масс ложное представление, будто Временное правительство, пусть под нажимом, но вое же может действовать в интересах революции.

Все это так, но позиции «контроля» до приезда Ленина придерживалось Русское бюро ЦК РСДРП(б), ее разделяли многие крупные партийные работники, да и областная конференция московских большевиков, делегатом которой он был, одобрив Апрельские тезисы, все-таки внесла пункт о желательности «контроля». И поскольку буржуазное правительство существует, почему бы Советам не держать под контролем его деятельность? И Дзержинский берет слово к «порядку дня».

– Вношу предложение: заслушать доклад, выражающий иную, чем у товарища Ленина, точку зрения на текущий момент.

– Как раз это мы и собираемся сейчас сделать, – ответил председательствующий и предоставил слово для содоклада Каменеву.

Каменев говорил о том, что страна еще ве созрела для социалистической революции, следовательно, правильной тактикой будет не разрыв с Временным правительством, а контроль над ним. Его поддержал Рыков. Он тоже говорил об отсутствии в России «объективных условий» для социалистической революции, о том, что «толчок к социалистической революции должен дать Запад».

– Теперь все ясно! – говорит взволнованно Дзержинский, наклонившись к Уншлихту. – Эти люди не верят в возможность социалистической революции в России. Они ждут ее с Запада, а пока согласны поддерживать буржуазное правительство, враждебное пролетариату. Вот в чем соль пресловутого вопроса «о контроле».

Вместе с другими делегатами Дзержинский голосует за предложенную Лениным резолюцию. Он полностью поддерживал Ленина и по другим вопросам.

Но вот наступил последний день работы конференции. Администрация медицинского института разобралась наконец, что за собрание устроили там его питомцы, и категорически отказалась терпеть там дальше «большевистские сборища». Пришлось делегатам перебраться во дворец Кшесинской, где помещались Центральный и Петербургский комитеты большевиков. Там не было достаточно просторного помещения для такого большого собрания. Зато в тесноте, да не в обиде.

По национальному вопросу докладывает Сталин. Основная мысль: социал-демократия признает за всеми нациями, входящими в состав бывшей Российской империи, право на самоопределение вплоть до отделения и образования независимого национального государства.

Феликс Эдмундович волнуется. Право наций на самоопределение – с 1903 года камень преткновения в отношениях между польскими социал-демократами и большевиками. И зачем это Владимир Ильич вынес на конференцию этот вопрос? Разве так важно решать его именно сейчас, когда надо бы заботиться прежде всего о единстве пролетариата?

Дзержинский берет слово:

– Стремление к отделению от России, сепаратизм – есть стремление борьбы с социализмом. В этом мы хорошо убедились на примере всех польских националистических партий. Если мы, признав право наций на самоопределение, поддержим лозунг «независимости Польши», то этим будем только играть на руку польским националистам и шовинистам!

В перерыве к Дзержинскому подошел Ленин. Владимир Ильич взял его под руку, мягко, по-товарищески стал доказывать несостоятельность его выступления.

Нельзя путать право с обязательным отделением. Отделиться или соединиться – должны решать сами угнетенные в прошлом народы России. Ведь свобода соединения предполагает и свободу отделения. Только так Россия сможет обеспечить себе доверие и поддержку других народов. Вокруг Ленина и Дзержинского столпились делегаты, и Владимир Ильич разъяснял теперь не только Феликсу. Польские социал-демократы выдвинули лозунг интернационалистов, братского союза с пролетариями всех остальных стран, и в этом: их историческая заслуга. Польским товарищам, чтобы спасти социализм, приходилось бороться против бешеного национализма. Но нельзя же предлагать большевикам стать шовинистами, потому что-де этим можно облегчить позицию социал-демократов Польши. Для усиления интернационализма надо в России налегать на свободу отделения угнетенных наций, а в Польше подчеркивать свободу соединения.

Резолюция по национальному вопросу, написанная Лениным, принимается абсолютным большинством голосов.

Дзержинский сидел, низко опустив голову. Исхудавшее лицо, обтянутое желтой кожей, покрылось красными пятнами. В ушах звучали слова резолюции: «За всеми нациями, входящими в состав России, должно быть признано право на свободное отделение и на образование самостоятельного государства. Отрицание такого права и непринятие мер, гарантирующих его практическую осуществимость, равносильно поддержке политики захватов или аннексий». Несколькими строками ниже говорилось, что «отрицание права на свободное отделение ведет к прямому продолжению политики царизма[27]27
  «КПСС в резолюциях…», изд. 7-е, ч. 1, с. 345–346.


[Закрыть].

Он, Дзержинский, отрицал такое право. Значит, это он «поддерживает захваты и аннексию», значит, он предлагает «продолжать политику царизма»?

Но эта резолюция принята представителями единственной в мире подлинно революционной партии и написана человеком, перед гением которого он преклоняется.

Было над чем серьезно подумать, отбросив в сторону личную обиду[28]28
  Ф. Э. Дзержинский обстоятельно раскритиковал ошибочную позицию СДКПиЛ по национальному вопросу в письме к рабочим Довбыша. (См.: Ф. Э. Дзержинский. Избр. произв. М., Политиздат, 1957, т. 2, с. 167.)


[Закрыть].

Сквозь тяжелые раздумья Дзержинский услышал, как кто-то громко произнес его фамилию. Шло выдвижение кандидатур в члены Центрального Комитета. Он чувствовал страшный упадок сил. Вот когда сказалась по-настоящему тюрьма, а после освобождения огромная перегрузка – эмоциональная и физическая, ежедневные выступления на митингах и участие в различных собраниях и конференциях. Снова открылся процесс в легких. Нет, сейчас он не в состоянии принимать на себя такую ответственную обязанность.