Текст книги "Дзержинский"

Автор книги: Арсений Тишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Глава IX
Политкаторжанин

1

Аресту Дзержинского предшествовали события, повлекшие за собой раскол социал-демократии Польши и Литвы.

По инициативе Якуба Ганецкого, Иосифа Уншлихта и Винценты Матушевского в Варшаве в декабре 1911 года была созвана межрайонная конференция. Конференция осудила статью «Подлинное или мнимое единство», обещавшую рабочим, перешедшим в СДКПиЛ из ППС-левицы, пропорциональное представительство в партийных комитетах, потребовала созыва краевой конференции и широкой дискуссии в «Червоном штандаре» по вопросу об отношении СДКПиЛ к ППС-левице.

Краевую конференцию предлагалось созвать не в обычном составе, а с двойным представительством от местных межрайонных конференций. Этим решением оппозиция намеревалась обеспечить себе большинство на краевой конференции.

Участники конференции справедливо упрекали Главное правление за то, что оно не информирует партийные организации о внутрипартийном положении в РСДРП.

Разумеется, никто не мог бы оспаривать право местных организаций критиковать Главное правление на своих собраниях и конференциях, если бы они проходили в рамках устава партии. Но Варшавский комитет не сообщил заранее Главному правлению о созыве конференции. А Главное правление отказалось признать правомочной конференцию, созванную без его ведома и без участия его представителя, и не утвердило Варшавский комитет, избранный на этой конференции. Однако Варшавский комитет не подчинился решению Главного правления и продолжал свою работу. Сторонники Главного правления (по-польски Зажонда глувнего) получили название «зажондовцев», а его противники, раскольники, – «розламовцев».

Годом позже, 12 января 1913 года, Ленин в своей статье «Раскол в польской социал-демократии» писал: «Конфликт был организационный, но имел большое политическое значение. Периферия требовала возможности влиять на политическую позицию партии…»[21]21
  Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 288.


[Закрыть]

Владимир Ильич резко критиковал методы борьбы Главного правления с оппозицией, но в то же время высказывал «глубокое сожаление по поводу раскола рядов польской социал-демократии, чрезвычайно ослабляющего борьбу с.-д. рабочих Польши»[22]22
  «КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК», ч. I. М., 1953, с. 299.


[Закрыть].

Варшавская конференция, бунт Варшавского комитета против Главного правления и вынудили Феликса Эдмундовича Дзержинского в январе 1912 года выехать в Варшаву и другие города Королевства Польского, чтобы на месте выяснить обстановку.

Обстановка сложилась тяжелая. И без того слабые социал-демократические организации попали под двойной удар: с одной стороны, лучшие их кадры становились жертвами провокаторов охранки, с другой – их силы подтачивал «розлам», внутрипартийные разногласия, приобретавшие все более и более острый характер.

Дзержинский резко критиковал Главное правление за его отрыв от масс и за примиренческую позицию по отношению к ликвидаторам в РСДРП. Пожалуй, даже более резко, чем лидеры «розламовцев». И все же стал «зажондовцем», так как считал недопустимым внесение раскола в ряды социал-демократии Польши и Литвы.

– Сейчас, как никогда ранее, необходимо, чтобы в край выехал член Главного правления. Надо сплотить местные организации, а главное – активизировать их работу в массах. Наша беда – кружковщина. А рабочие снова готовы в бой. Этим и пользуются ганецкие и малецкие, справедливо обвиняя Главное правление в бездеятельности, – заявил Дзержинский, вернувшись.

И стал еще настойчивее добиваться направления в Варшаву на постоянную работу.

Тышка, Мархлевский, Варский, составлявшие теперь бюро Главного правления (Ледер заменил Барского в Париже, в редакции «Социал-демократа»), тянули с ответом. «Отлучив» от партии Варшавский комитет, они никак не могли решить, что же делать дальше.

Юзеф был прав. Кому-то действительно надо было ехать. И он был самым подходящим. Но все знали, что в случае провала Юзефу грозит каторга, понимали, что их решение может обернуться приговором, и колебались.

– Я напишу письмо. Оно избавит вас от ответственности.

Всю ночь просидел Феликс Эдмундович. Под утро «Письмо к товарищам» было готово.

«Товарищи! Я еду в страну вопреки настойчивому желанию Главного правления, чтобы я отказался от своего намерения. Я еду, несмотря на то, что на меня в Варшаве охранка, хорошо осведомленная о моем прибытии, постоянно устраивает охоту и у меня есть основание предполагать, что теперь охота на меня начнется с удвоенным рвением. Но я думаю, что если вообще может быть оздоровлена Варшавская организация и сохранена от разлагающего влияния… дезорганизаторов, то успешнее всего мог бы это сделать я при моем знании местных условий и людей.

К сожалению, я более чем уверен, что из этой поездки я не вернусь…»

Добавив еще несколько крепких выражений в адрес лидеров «розлама», Фелик Эдмундович закончил письмо словами: «Прощайте, товарищи из Главного правления. Я был горд и счастлив, что в течение последних лет мог работать в тесном контакте с вами – теми немногими товарищами, которые стояли во главе нашей партии, заложили ее основы.

Призываю вас, товарищи, оставайтесь несгибаемо, как до сих пор, на страже интересов партии…

Прощайте, ваш Юзеф.

4 апреля 1912 года.

P. S. Прошу напечатать в случае моего ареста».

Как и желал Дзержинский, после его ареста письмо было опубликовано. Главное правление сопроводило его своим послесловием:

«Он ехал на верную каторгу… Вы его знаете. Везде он был первым, где самая тяжелая работа, самая большая ответственность, самая страшная опасность. Как организатор, агитатор, партийный руководитель, он в любое время делал все, что требовала польза дела: от самых мелких, простых технических функций до широчайшей инициативы политической мысли. С железной силой и огненной страстностью восстанавливал он разгромленные врагом или доведенные до развала из-за собственной расхлябанности товарищей партийные организации…

Молодость, здоровье и личную жизнь он целиком положил на алтарь партии. Сила и слава СДКПиЛ была и есть единственная цель его жизни и с его деятельностью неразрывно связана».

В одной из передач узник X павильона Феликс Дзержинский обнаружил маленький комочек папиросной бумаги с текстом этой публикации. Прочел, поморщился, точно кислятину проглотил. «Уж очень смахивает на некролог, а я, дорогие товарищи, умирать не собираюсь».

Да, он был уверен, что рано или поздно, но жандармы его выследят. И все-таки поехал, и не раскаивается в этом. Ему удалось установить своеобразный «рекорд». Сменил партийную кличку с Юзефа на Эдмунда, жил по паспорту Владислава Пташинского, а в городе его знали как австрийского подданного Леопольда Белецкого, ловко путал следы, обманывал филеров и продержался на воле почти пять месяцев.

Очень многое было сделано за это время. В Варшаве наряду с «розламовской» работает новая партийная организация и ее Варшавский комитет, признающий руководство Главного правления. Прошли межрайонные конференции «зажондовцев» в Ченстохове и Лодзи. Он сам руководил ими. Организовал выборы на краевую конференцию социал-демократии Польши и Литвы, которая и состоялась в августе 1912 года в Берлине. А потом успел объехать партийные организации Домбровского бассейна, Ченстохова, Лодзи, Варшавы, разъясняя решения краевой конференции. И вот итог, которым он может гордитьря: воссоздана организация, сплоченная вокруг Главного правления, налажена постоянная связь с ним. Организация способна вести за собой рабочий класс, она доказала это во время массовых первомайских стачек и забастовок. Десятки тысяч пролетариев Варшавы и Ченстохова откликнулись на ее призыв ответить забастовками солидарности на расстрел ленских рабочих. И уже перед самым арестом он успел организовать кампанию по выборам в IV Государственную думу и сам агитировал за избирательную платформу СДКПиЛ на собраниях в Повоньках и Мокотове.

Эх! Если бы не борьба с «розламовцами», надвое расколовшими партию, можно было бы сделать еще больше!

Так, снова в X павильоне, Феликс Эдмундович Дзержинский подводил итоги очередному периоду своей подпольной работы. Подводила свои итоги по делу Дзержинского и варшавская охранка. Они были суммированы в донесении прокурора варшавского окружного суда от 15 октября 1912 года. Прокурор Варшавской судебной палаты, которому это донесение было адресовано, читал его с большим интересом:

«Летом текущего года в варшавском охранном отделении были получены негласные сведения о том, что Главным правлением социал-демократии Королевства Польского и Литвы командирован в Варшаву член Главного правления Феликс Дзержинский для улажения происшедших между правлением и Варшавским комитетом сообщества серьезных разногласий».

Прокурор взял красный карандаш и подчеркнул последние слова.

Далее следовали строки, рассказывающие о позиции «упраздненного» Варшавского комитета. Прокурор пробежал их быстро, он искал глазами, что говорится дальше о Дзержинском. Вот: «…наряду, однако, с последним стал функционировать новый, сорганизованный Дзержинским (красный карандаш провел жирную черту), комитет, получивший санкцию Главного правления. Главное руководство деятельностью вновь образовавшегося комитета принял на себя Дзержинский, который энергично повел агитационную борьбу, лично проводил забастовки на фабриках и среди ремесленников, а также издавал воззвания к рабочим по текущим событиям рабочей и политической жизни», – прокурорский карандаш работал теперь, почти не останавливаясь, подчеркивая строчку за строчкой.

«Феликс Дзержинский является вообще одним из виднейших деятелей организации социал-демократии Королевства Польского и Литвы».

«Интересно, но, пожалуй, не для суда, – думает прокурор. – А где же доказательства? Да вот они».

«По обыску в занимаемой Дзержинским комнате были обнаружены: гектограф с оттиском воззвания, помеченного 31 августа сего года, несколько номеров газеты «Красный штандар», несколько номеров «Газеты работничей», значительное количество различных прокламаций социал-демократии Королевства Польского и Литвы… Все взятое по обыску Дзержинский признал за принадлежащее ему, от дальнейших объяснений относительно своей партийной деятельности отказался».

– Прекрасно, голубчик, – шепчет прокурор, – сначала мы тебя закатаем на каторгу за побег, а затем будем судить за новые преступления.

2

Следствие тянулось ужасно медленно. Полковник Иваненко, а затем судебный следователь 1-го участка Варшавского уезда Грудинин – ему прокурор поручил производство предварительного следствия – не торопились. Опасный государственный преступник крепко-накрепко заперт в X павильоне Варшавской цитадели.

Феликс Эдмундович признал себя виновным в побеге с места вечного поселения и в проживании в Варшаве по чужому виду на жительство. Не отрицал он и своей принадлежности к социал-демократии Королевства Польского и Литвы, однако заявил, что являлся рядовым членом партии и никогда не состоял ни членом Главного правления, ни членом Варшавского комитета. Впрочем, Дзержинский, как всегда, вообще отказался давать показания о своей практической работе в партии.

– Докапывайтесь сами, а я вам помогать не намерен, – заявил он Иваненко.

Допросы кончились, будущий приговор – каторга – не вызывал сомнений, решение бежать с этапа при первой же возможности принято, оставалось ждать суда. Ну что ж, тоже не впервой. И Феликс Эдмундович коротал долгие тюремные дни за чтением и размышлениями.

В мыслях Феликс Эдмундович чаще всего возвращался к расколу в социал-демократии Польши и Литвы. Страшно подумать, что делается в партии. Вчерашние единомышленники и соратники по борьбе стали заядлыми врагами. Зося пишет, что в Кракове «зажондовцы» и «розламовцы» прекратили всякие отношения друг с другом, даже не здороваются при встречах. Хорошо, что Зося осталась «зажондовкой», но она не одобряет поведения Главного правления по отношению к «розламовцам», и это огорчает. А вот подруга Зсий Франка Гутовская после побега из ссылки примкнула к «розламовцам». Ближайшие товарищи и помощники Феликса Юлиан Гемборек и Даниель Эльбаум вместе были осуждены, вместе отбывали ссылку в Сибири и разошлись: Гемборек стал «розламовцем», а Эльбаум сохранил верность Главному правлению.

А Якуб Ганецкий? Десять лет они бок о бок боролись с царским самодержавием. Как часто в подполье имена Миколай, Чеслав стояли рядом с Юзефом. Феликс считал его не просто товарищем по партии, но и своим другом. И этот «друг» – один из организаторов раскола!

Дзержинский был готов если не простить, то понять Ганецкого, если бы у того были идейные расхождения с Главным правлением. Но в том-то и дело, что там, где польские социал-демократы были не согласны с большевиками – он имел в виду национальный и аграрный вопросы, – «розламовцы» стояли на тех же позициях, что и Главное правление. Значит, Ганецкий оказался просто интриганом. Хочет руководить Главным правлением. И ради личной амбиции не остановился перед тем, чтобы ввергнуть партию в раскол. И сейчас он в Кракове около Ленина, клянется в верности и дружбе. А Владимир Ильич поддерживает «розламовцев» и осуждает Главное правление.

На Брюссельской конференции, созванной Исполкомом Международного социалистического бюро 16 июля 1914 года, куда «розламовцы» были приглашены по настоянию большевиков, Ганецкий и Малецкий вначале поддерживали большевиков, а затем неожиданно переметнулись и проголосовали за оппортунистическую резолюцию, предложенную Каутским, и так же, как и Роза Люксембург, вошли в созданное на этом совещании антибольшевистское объединение, получившее наименование «брюссельский блок».

Ленин в статье «Польская с.-д. оппозиция на распутье» отметил, что среди польской оппозиции имеются «два течения: одни хотят сместить Тышку и Розу Люксембург, чтобы самим продолжать политику Тышки. Это – политика беспринципной дипломатии и «игры» между беками и меками, между партией и ее ликвидаторами…

Другое течение за полнейший разрыв с ликвидаторами, с федерализмом, с «игрой» в роли «маятника» между двумя борющимися сторонами; – за искренний и тесный союз с правдистами, с партией.

В Брюсселе первое течение у польских с.-д. победило… Поживем – увидим, удастся ли второму течению сплотиться, выкинуть ясное, точное, определенное знамя последовательной, принципиальной политики… Нечего и говорить, что объединение польского с.-д. пролетариата возможно только на основе такой политики»[23]23
  Ленин В. И., Полн. собр. соч., т, 25, с. 429–430.


[Закрыть].

Узнав о том, как Ленин расценил поведение Ганецкого и Малецкого в Брюсселе, Дзержинский испытал глубокое удовлетворение. «Хотят сместить Тышку и Розу Люксембург, чтобы самим продолжать политику Тышки». Удивительно верно и точно сформулировано! Но следующая фраза: «Это – политика беспринципней дипломатии и «игры» между беками и меками, между партией и ее ликвидаторами…» – относилась уже не только к ним, но и к Главному правлению.

«Зажондовец» Дзержинский вынужден был признать, что и тут Ильич, безусловно, прав. Начиная с январского Пленума ЦК РСДРП в 1910 году Тышка и другие руководители Главного правления, к сожалению, занимали роль «маятника» между большевиками и меньшевиками, не содействовали, а скорее мешали борьбе ленинцев с ликвидаторами.

Разве он сам не возмущался этой беспринципной политикой, разве не пытался исправить линию? Сколько было послано писем, сколько горьких и резких слов высказано в глаза Тышке, Ледеру, Мархлевскому, Барскому! И как будто бы его усилия имели успех. По крайней мере, на Парижском совещании членов ЦК РСДРП в июне 1911 года (Феликсу Эдмундовичу было приятно вспомнить, что на приглашении, разосланном членам ЦК, рядом с подписью Ленина стояла и его подпись) он и Тышка полностью поддержали намеченные Лениным меры по воссозданию боеспособной нелегальной партии.

И, как всегда, когда Феликсу Эдмундовичу вспоминались личные встречи с Лениным, в груди у него потеплело. Перед ним встало утомленное, осунувшееся лицо Ильича. Вот он, немного прищурив глаз, что придавало всему лицу лукавое, хитроватое выражение, протягивает ему через стол записку. В ней Ильич продолжает их разговор о том, что в подлинно революционной партии не может быть места оппортунистам, и, в частности, меньшевикам-ликвидаторам, группировавшимся вокруг газеты «Голос социал-демократа». Эта записка запечатлелась в памяти Феликса Эдмундовича, как на фотопластинке. Маленький листик бумаги, а на нем четким ленинским почерком написано: «Договор Ленина с Юзефом. «Это необходимо сделать!» – восклицание Юзефа на вопрос, необходимо ли исключить голосовцев из партии. II. VI. 11» и подпись «Ленин». В свободном от текста правом нижнем углу Дзержинский приписал тогда: «Но как?» – расписался «Юзеф» и вернул Ленину.

Ответом на его вопрос было решение совещания о созыве Пленума ЦК РСДРП и Всероссийской общепартийной конференции. Они-то и должны были выполнить задачу очищения партии от ликвидаторов.

После окончания совещания Дзержинский сразу же отправился в Краков, его ждали неотложные дела. Тышка задержался в Париже.

«Что он там делает?» Этот вопрос не давал покоя Дзержинскому. Он знал примиренческое отношение Тышки к ликвидаторам и, не выдержав неизвестности, написал Барскому в Берлин: «Что нового привез Леон? Напиши несколько слов. Мое большевистское сердце в тревоге». В то смутное время, когда внутри РСДРП против большевиков выступало множество течений и групп, Дзержинский причислял себя к большевикам.

Он потребовал от Главного правления немедленно отозвать из Загранбюро ЦК РСДРП, где хозяйничали меньшевики, представителя социал-демократии Польши и Литвы (так хотел Ленин), а перед отъездом из Парижа взял у Владимира Ильича и переписал от руки его доклад «О положении дел в партии». Доклад не подлежал публикации, а Юзеф обязательно хотел иметь его у себя под рукой для руководства.

Дзержинский настаивал перед Главным правлением, чтобы «Червоны штандар» выступил против Троцкого и разоблачил его «внефракционность», под флагом которой тот поддерживал ликвидаторов в РСДРП и ППС-левицу.

Но Тышка, вернувшись из Парижа, повел дело на отход СДКПиЛ от большевиков. Дошло до того, что Главное правление, несмотря на приглашение, в январе 1912 года не направило своих делегатов на VI (Пражскую) Всероссийскую конференцию РСДРП, за созыв которой голосовали в Париже и Дзержинский, и сам же Тышка.

А между тем именно на этой конференции РСДРП были приняты решения о дальнейшем строительстве партии нового типа и о руководстве революционным подъемом в стране. Важнейшим делом конференции было очищение партии от оппортунистов, что укрепляло ее, повышало ее дисциплинированность и боеспособность, создавало подлинное партийное единство.

Нежелание лидеров латышской и польской социал-демократии принять участие в ее работе конференция расценила как стремление их в решительный момент отстраниться «от борьбы против разрушителей партии – ликвидаторов» и выразила надежду, что «вопреки всем препятствиям, рабочие с.-д. всех национальностей России будут дружно и рука об руку бороться за пролетарское дело и против всех врагов рабочего класса»[24]24
  «КПСС в резолюциях…», изд. 7-е, ч, 1, с. 271.


[Закрыть].

Это было в то время, когда Дзержинский находился в Варшаве. Узнал он о поступке Главного правления, когда было уже поздно что-нибудь изменить, – в феврале, после своего возвращения в Краков. Оставалось только просить Главное правление: «Пришлите мне отчет о ленинской конференции».

Так переживания, связанные с «розламом», перемешивались с огорчениями, причиняемыми товарищами, которых он уважал и любил. Было от чего болеть его большевистскому сердцу.

Сейчас в тюрьме Дзержинский заново переживал все эти невзгоды. Он метался по камере – четыре шага от двери к окну, четыре обратно, пытаясь физической усталостью заглушить свое волнение и тоску.

– Ну что ты мечешься? Сядь, успокойся, – уговаривал его сокамерник Длугошовский.

– Не могу примириться с политикой Тышки по отношению к Ленину. Я ведь тоже, как член Главного правления, несу за нее ответственность, – с горечью отвечал Дзержинский. – И больше всего меня удручает, что, отсюда, из тюрьмы, никак не могу влиять на это!

3

Два письма Феликса, присланные нелегально, пришли в Краков почти одновременно. Первое – Зосе. Он писал о том, что 12 мая 1914 года Варшавский окружной суд за побег с поселения приговорил его к трём годам каторги. «Дело слушалось не более 20–30 минут вместе с совещанием судей и чтением приговора». Далее Феликс, как мог, старался успокоить жену, писал о своей любви к людям, о своей вере в лучшее будущее человечества и о том, что сознание выполненного долга делает его счастливым. Второе письмо было к Флориану – Стефану Братману, заменившему его в Кракове. Условный знак указывал, что письмо содержит тайнопись и двойной код.

Флориан поручил заняться расшифровкой письма Зосе и своей жене, члену СДКПиЛ, Марии Братман.

Две недели корпели Зося и Мария над этим письмом. Оно содержало соображения Феликса и установленные им факты провокации в партийных организациях СДКПиЛ в Королевстве Польском.

– Поражаюсь, какой сизифов труд, какая выдержка и изобретательность потребовались Юзефу, чтобы в тюремных условиях зашифровать письмо и переписать его химическим способом, – удивлялась Мария.

– Ты плохо его знаешь, – отвечала Зося, – если нужно для дела, он и не на такое способен. Его воля, энергия, трудоспособность просто неисчерпаемы. Я убедилась в этом еще здесь, в Кракове, когда помогала ему готовить материалы для «Червоного штандара» и вести переписку с партийными организациями в крае.

Три года – не так уж много. Если бы только три! Но Зося знала, что впереди у Феликса еще суд и еще приговор. Сколько дадут тогда? Как долго ей придется ждать? Счастье, что теперь с ней ее Ясик; спасибо тете Юлии – привезла, без него было бы труднее.

Уложив ребенка, Зося доставала и перечитывала письма Феликса из тюрьмы.

«…Тюрьма мучает и очень изнуряет, но это сейчас цена жизни, цена права на высшую радость, возможную теперь для людей свободных, и мука эта преходящая, она ничто, в то время как радость эта всегда жива, она высшая ценность».

А вот к Ясику:

«Дорогому сыночку Ясику Дзержинскому в Кракове в собственные ручки».

Зося взглянула на спящего сына и улыбнулась.

«Папа не может сам приехать к дорогому Ясику и поцеловать любимого сыночка и рассказать сказки, которые Ясик так любит. Поэтому папа пишет Ясику письмо с картинкой и в письме целует Ясика крепко-крепко и благодарит за письма. Пусть Ясик будет хорошим, здоровым и послушным и поцелует дорогую мамочку от Фелека и обнимет ее… и скажет, что Фелек здоров и вернется».

Зося взяла в руки исполненный Длутошовским силуэт Феликса. Зося верила, что Феликс сбежит с каторги и они с Ясиком увидят его даже раньше, чем она думает.

Выстрел в Сараеве[25]25
  28 июня 1914 года в городе Сараеве (центр Боснии и Герцеговины) сербскими националистами был убит наследник австро-венгерского престола Франц-Фердинанд, что послужило формальным поводом к началу первой мировой войны.


[Закрыть] разбил ее надежды. Между ними надолго пролегла огненная линия фронта.

Феликса Эдмундовича в первые же дни войны перевели из X павильона в Мокотовскую каторжную тюрьму. Тут у него отобрали все личные вещи, надели арестантский халат и шапку, заковали в кандалы. Вскоре всех политических заключенных эвакуировали в глубь России.

Отправили внезапно. Никто из заключенных не успел получить от родных продукты на дорогу. Ехали впроголодь, но в вагоне царило бодрое настроение. То в одном, то в другом конце вагона раздавалось:

– Вы слышали, в Баку была всеобщая забастовка!

– У нас в Лодзи рабочие построили баррикады, как в девятьсот пятом!

– А что делается в Петербурге! Огромные митинги и демонстрации. Полиция стреляла в рабочих.

Надеялись, что, как и в 1905-м, война приведет к революции.

На станциях из окон арестантских вагонов неслись революционные песни:

 
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
 

По вагону бегал начальник конвоя.

– Прекратить пение!!! – исступленно кричал офицер.

 
Но мы поднимем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело…
 

Еще громче взвивалась «Варшавянка» – любимая песня русского и польского революционного пролетариата.

– Не давать им жрать! Они у меня по-другому запоют! – распорядился начальник конвоя.

Заключенных лишили скудной тюремной пищи.

– Товарищи, не сдавайтесь! – призывал Дзержинский. – Это произвол и беззаконие!

Пение продолжалось и на следующих стоянках.

Вечером пожилой заключенный упал без сознания. Лицо пепельно-серое, дыхание еле заметно. «Голодный обморок», – сразу определил опытный глаз Феликса.

– Вызови, братец, начальника конвоя, – обратился Дэержинскиц к часовому, дежурившему в коридоре.

Солдат подошел к купе начальника, затем вернулся.

– Их благородие велели передать: «Пусть, – говорит, – все подыхают с голоду».

На третий день Дзержинский заявил, что если начальник не явится немедленно, то на первой же остановке он выбьет окно и расскажет людям, как обращаются с заключенными.

Угроза подействовала. Дверь отворилась, и на пороге в окружении солдат появился грузный, уже немолодой офицер конвойной стражи.

– Мы требуем выдачи положенной нам пищи!

– Че-е-го?! «Требуем»? – лицо офицера побагровело. – Нет вам никаких поблажек и не будет!

– Мы будем протестовать! – заявил Дзержинский.

– Попробуйте только, прикажу стрелять!

Феликс Эдмундович почувствовал, как вся кровь бросилась ему в голову, стало трудно дышать. Он рванул ворот рубахи:

– Стреляйте!

Их взгляды скрестились. Наступило гробовое молчание. Первым не выдержал начальник конвоя. Повернулся и ушел из вагона. Облегченно вздохнули и солдаты, и заключенные, сгрудившиеся вокруг высокой, натянутой как струна фигуры Юзефа.

Через час заключенным принесли хлеб, селедку и махорку.

На пятый день поезд с заключенными из Варшавы прибыл в Орел. Раздалась команда «Выходи!». Вокруг колонны встали конвойные солдаты с обнаженными шашками у плеча. Последняя поверка и… «Шагом марш!».

4

В Орловской губернской тюрьме, куда доставили узников из Варшавы, заключенные содержались в ужасных условиях. Даже такой «опытный арестант», как Феликс Эдмундович Дзержинский, прошедший сквозь многие тюрьмы Российской империи, и то не видел ничего подобного.

Камера была рассчитана на тридцать арестантов, а находилось в ней около семидесяти. Наутро выяснилось, что так переполнена вся тюрьма. Каторжане были еще в «привилегированном» положении. Пересыльные и военнообязанные арестанты сидели в таких же камерах человек по сто пятьдесят.

На следующий день повели в баню. Но удовольствие было испорчено. Заключенным выдали грязное, вшивое белье.

От скученности и грязи в тюрьме свирепствовали чахотка, брюшной и сыпной тиф. Заболевших переводили в так называемый лазарет, размещенный в бывшем женском отделении тюрьмы. Там их и оставляли на произвол единственного фельдшера.

. – Он к больным относится хуже, чем к собакам, – говорил заключенный, которому посчастливилось выйти живым из этого ада.

Таких счастливцев было не так уж много. Ежедневно тюрьма хоронила двоих-троих из обитателей лазарета.

Скверно было и с питанием. Пять раз в неделю пустые щи и два раза нечто вроде горохового супа. Мутная жижа, в которой плавали горошины. На второе одна-две ложки каши без масла. Хлеб – полтора фунта черного, с песком. Иногда заменяли белым, тогда выдавали только фунт. Долго выдержать на такой пище было нельзя.

Феликс Эдмундович с болью смотрел, как вокруг него вяло передвигаются или сидят без движения анемичные фигуры с бледными, зелеными или желтыми лицами.

Несмотря на голод и лишения, политических живо интересовал вопрос: «А что там, на воле?»

Позиции, занятые в связи с войной различными политическими партиями и их лидерами, быстро стали известны политзаключенным Орловской губернской тюрьмы. Когда в одной камере находятся 60–70 человек, сведения эти по крупицам просачиваются от вновь прибывших, от родственников, пришедших на свидание, из писем с воли. Для партийного руководителя с таким опытом и кругозором, каким был Феликс Эдмундовпч Дзержинский, нетрудно было из этих крупинок, а то и довольно солидных кусков попадавшей к нему информации составить, как из мозаики, достаточно полную и точную картину политической обстановки на воле. А информацию о положении на фронтах Феликс Эдмундович черпал из «Правительственного вестника», единственной газеты, разрешенной в тюрьме, которую ему выписал брат Станислав.

Германские социал-демократы, крупнейшая партия II Интернационала, проголосовали в парламенте за военные кредиты, только Карл Либкнехт мужественно голосовал против. Социалисты Англии, Франции, Бельгии не только голосовали за кредиты, но и вошли в состав буржуазных правительств. Свою измену антивоенным решениям Штутгартского (1907 г.) и Базельского (1912 г.) конгрессов II Интернационала все они прикрывали фальшивыми лозунгами «защиты демократии и свободы».

В России меньшевики и эсеры также стали оборонцами. Открытыми или скрытыми вроде Троцкого, выдвинувшего лозунг «Ни побед, ни поражений».

Только Ленин, большевики остались на классовых, пролетарских позициях. В написанных Лениным тезисах «Задачи революционной социал-демократии в европейской войне», а затем в манифесте ЦК партии большевиков «Война и российская социал-демократия» говорилось, что война с обеих сторон является несправедливой, империалистической, захватнической, грабительской. Ленин выдвинул лозунг: превратить империалистическую войну в войну гражданскую. Он считал, что военное поражение царской монархии облегчило бы победу народа над царизмом и успешную борьбу рабочего класса за освобождение от капиталистического рабства. Манифест ЦК подчеркивал, что политику поражения «своего» правительства должны проводить не только русские революционеры, но и революционные партии всех воюющих государств.

В Германии против войны выступила группа «Интернационал», позднее принявшая название «Союз Спартака», во главе с Карлом Либкнехтом, Розой Люксембург, Кларой Цеткин, Францем Мерингом, Вильгельмом Пиком.

Разумеется, Дзержинского, Лещинского и других польских социал-демократов особенно интересовало положение, сложившееся в их партии. Они узнали, что вскоре после начала войны находившиеся в Кракове Адольф Варский и старый знакомый Дзержинского еще по Верхоленску Генрик Валецкий, ныне один из руководителей ППС-левицы, составили декларацию против войны. К этой декларации присоединился лидер «розламовцев» Якуб Ганецкий. В декларации осуждалась руководимая Пилсудским часть ППС за сотрудничество с немецко-австрийским империализмом и политика национал-демократической партии за ее сотрудничество с империализмом русским. После издания декларации Варский вместе с одним из лидеров ППС-левицы, Верой Костшевой (Марией Кошутской), выехал в Домбровский угольный бассейн, оккупированный австрийцами. Они издавали там совместный орган СДКПиЛ и ППС-левицы «Глос работничи».

– Кажется, раскол в нашей социал-демократии идет к концу[26]26
  Окончательный ракол в СДКПиЛ был ликвидирован в 1916 году.


[Закрыть], и я очень этому рад, – говорил Лещинский.