Текст книги "Дзержинский"

Автор книги: Арсений Тишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Арсений Тишков
ДЗЕРЖИНСКИЙ

Часть первая
ТОВАРИЩ ЮЗЕФ

Глава I
Путь в революцию

1

Ученик 7-го класса 1-й Виленской гимназии Феликс Дзержинский шел на свидание с доктором Домашевичем. Андрей Домашевич был одним из основателей литовской социал-демократии. Он познакомил Феликса с марксизмом и снабжал его социал-демократической литературой. Некоторые из книг, полученных от Домашевича, Дзержинский читал на собраниях ученического кружка самообразования. Недавно его выбрали руководителем кружка, и он этим очень гордился. Сейчас во внутреннем кармане кителя лежала небольшая книжка с длинным названием «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?». Имя автора на обложке не значилось, но Домашевич сказал, что она написана молодым петербургским марксистом Ульяновым.

Времени в запасе было достаточно, и Феликс решил немного покружить по городу. Скоро рождество, а за ним и Новый год. Мысли его как-то невольно обратились к пережитому. Этот, 1894 год Дзержинский считал переломным в своей жизни: он окончательно порвал с религией. Как это было мучительно и трудно – отречься от бога, олицетворявшего для него любовь, правду, доброту и справедливость. Первые сомнения – парадоксально, но факт – зародились у него, когда дядя-ксендз отговаривал его посвятить себя служению господу. Ксендз напирал на его неподходящий характер, но Феликсу показалось, что дядюшка сам не очень верит в бога и боится, чтобы и он не проник в тайну его небытия. В четырнадцать лет Феликс с обостренным вниманием прислушивался к разговорам о далеко не праведном житье служителей божьих, а потом горячо молился, чтобы бог спас его от дьявольского искушения. В пятнадцать пришло увлечение книгами по естествознанию и философии; поколебалась вера в библейские и евангельские мифы и легенды. В шестнадцать знакомство с марксизмом окончательно развеяло его сомнения, он разуверился не только в догматах церкви, но в самом существовании божественного начала, стал материалистом и безбожником. Три года внутренней борьбы и поисков истины! Феликс обрел новую веру, веру в историческое призвание рабочего класса изменить мир и в неизбежную победу рабочих. Он готов был хоть сейчас, немедленно отдать жизнь, если этим можно было бы приблизить победу.

В условленном месте показался Домашевич. Он был па нелегальном положении, часто менял квартиры и встречался с Дзержинским чаще всего в тихих переулках, убедившись заранее, что за ними нет слежки.

Домашевич не спеша, с безразличным видом прошел мимо Дзержинского, у перекрестка осмотрелся и, не увидев ничего подозрительного, повернулся и догнал продолжавшего свой путь Феликса.

Поздоровались. Феликс расстегнул шинель, достал книгу.

– Ну как? – спросил Домашевич.

– Замечательно! Всю ночь читал не отрываясь.

– Да, Ульянов, несомненно, талантлив: и полемист превосходный, и в логике силен. Народникам теперь нелегко будет «ниспровергать» марксизм.

– Вы правы, доктор, все это, несомненно, так, но меня, признаться, больше увлекли практические выводы, сделанные Ульяновым для социал-демократов.

– Ну и что же вы этим хотите сказать? – поинтересовался Домашевич.

– Я решил уйти из гимназии и целиком отдаться распространению среди рабочих идей научного социализма.

Домашевич посмотрел на Феликса с нескрываемым удивлением.

– Послушайте, Феликс, – наконец сказал он, – зачем это? Разве мало людей и учатся и занимаются революционной деятельностью?

– А я не могу так, наполовину, – упрямо отвечал Дзержинский. – Я считаю, что за верой должны следовать дела.

Дзержинский смутился. Получилось высокопарно. Но он говорил искренне то, что думал.

Домашевич был гораздо старше Феликса, и он тоже искренне считал, что Дзержинский по своей молодости и горячности хочет сделать шаг, о котором потом будет жалеть всю жизнь. Сказал как можно мягче:

– Подумайте хорошенько, Феликс. Революция такой жертвы от вас не требует.

– Ах, при чем тут жертвы! Гимназия готовит верных слуг царя. Зачем мне она? Только время отнимает. По правде говоря, я давно бы с ней расстался, если бы не мать. Она тяжело больна и не перенесет такого удара.

– Вот видите. Тем более не следует бросать учение. Надеюсь поздравить вас с университетским дипломом.

Поговорив немного о делах кружка, они разошлись.

«За верой должны следовать дела» – так Феликс сказал Домашевичу. И он глубоко убежден, что истинный революционер должен поступать именно так. И вот его убеждения столкнулись с другим могучим чувством – любовью к матери. Исполнить долг, перешагнув через любовь, не хватало сил. Он так надеялся на поддержку Домашевича и не нашел ее. Остался гордиев узел, который рано или поздно ему предстоит разрубить.

2

Слетали листки с календаря, что висел над письменным столом в маленькой комнатке Феликса в доме бабушки на Поплавах, где он жил вместе с семьей своей тетки Софии Пиляр. Дни складывались в недели, недели в месяцы, а все как будто бы оставалось по-прежнему. Феликс по утрам ходил в гимназию, вечерами и ночами занимался самообразованием, вел кружок.

Вместе с развитием капитализма росло и рабочее движение. В феврале 1895 года в Петербурге состоялось совещание членов социал-демократических групп Петербурга, Москвы, Киева и Вильно. Было принято важное решение о переходе от пропаганды марксизма в узких дружках к массовой политической агитации и об издании популярной литературы для рабочих. В начале сентября проездом из Швейцарии в Петербург Вильно посетил Владимир Ильич Ульянов. Он поделился с виленскими социал-демократами привезенной из-за границы нелегальной марксистской литературой и условился о поддержке заграничного издания сборника «Работник».

Этой же осенью помощник присяжного поверенного Владимир Ильич Ульянов объединил все марксистские кружки Петербурга в единую политическую организацию – «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Подобные союзы и организации начинают возникать и в других городах России. В 1895 году и в Вильно был создан подпольный центр литовской социал-демократии.

Осенью 1895 года в ряды литовской социал-демократии был принят Феликс Эдмундович Дзержинский. Его кружок по содержанию занятий становится социал-демократическим. Феликс читает там теперь «Эрфуртскую программу немецких социал-демократов» и «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» Плеханова. Но не забывает, как и прежде, декламировать Мицкевича и Пушкина, Конопницкую и Некрасова.

На каникулах Дзержинский отправился в Варшаву.

Феликс взял билет в вагон 3-го класса. Было тесно и душно.

Дзержинский не мог позволить себе роскошь ехать во 2-м классе. Но не потому, что не было денег. Родные его кормили, обували и одевали. Кроме того, уже с 15 лет он давал уроки и имел свои деньги. Однако из своего заработка Феликс почти ничего не тратил на себя, а помогал нуждающимся товарищам. Теперь же все заработанные деньги отдавал на нужды социал-демократической организации. Купить билет 2-го класса для Дзержинского было бы равносильно тому, что взять и истратить на свои прихоти энную сумму из партийной кассы.

Тетя Зося, сестра и все его родные и близкие знали, что Феликс поехал в Варшаву навестить больную мать, лежавшую в одной из варшавских клиник. Так оно и было. Дзержинский всегда, как только представлялась возможность, стремился в Варшаву повидать Елену Игнатьевну. Но на этот раз у Феликса было в Варшаве и другое дело, о котором никто из родных не знал. Там собирался тайный съезд нелегальных ученических организаций Королевства Польского. Такие съезды проводились в Варшаве ежегодно, но в 1895 году на съезд впервые были приглашены делегаты от некоторых городов, расположенных вне пределов Королевства Польского. Феликс

Дзержинский был избран делегатом от объединенной организации ученических кружков города Вильно.

С вокзала Феликс поехал прямо в больницу. До открытия съезда оставалось несколько часов, и он радовался, что успеет наговориться с матерью да еще побродить по городу, собраться с мыслями перед заседанием.

Елена Игнатьевна, извещенная о приезде сына, постаралась сделать все, что возможно в больничных условиях, чтобы произвести на него хорошее впечатление. Она шутила, уверяла его, что ей уже почти хорошо и что в следующий раз Феликс сможет взять ее из больницы. А он видел, что ей плохо, но тоже говорил, что она заметно поправилась и что он рад ее выздоровлению. Так мать и сын, всегда ценившие правду, лгали, чтобы подбодрить и утешить друг друга.

На квартиру богатого варшавского адвоката Дзержинский пришел, когда почти все делегаты были уже в сборе. Его встретил сын хозяина квартиры, высокий белобрысый студент, и, сверившись со списком делегатов, провел в просторный, обставленный дорогой мебелью адвокатский кабинет, превращенный в зал заседаний съезда.

Задачи ученических кружков на предстоящий год – таков был единственный вопрос, вынесенный на обсуждение делегатов.

Первые же выступления выявили политическую неоднородность состава съезда. Сразу обозначились резкие расхождения во взглядах. Необходимость борьбы с царизмом признавали все. А вот как бороться и что делать дальше? – тут большинство делегатов показали себя ярыми шовинистами.

– Все поляки без различия сословий и имущественного положения должны объединиться. Только так мы можем возродить независимость и свободу Польши! – патетически восклицал очередной оратор в новеньком, с иголочки, гимназическом мундире.

Ему шумно аплодировали. Особенно усердствовали гимназистки.

Еще не умолкли аплодисменты, а между стульями к столу президиума уже пробирался с поднятой рукой Дзержинский. На скулах выступил румянец, глаза горели.

Подавив волнение, Феликс начал:

– Разве может быть объединение между рабочими, которые гнут спину по 12–14 часов в сутки и голодают вместе со своими семьями, и капиталистами, присваивающими их труд? Это совершенно нереально! А призыв к полякам одним выступить против русского царя не только не реален, но и губителен. Нас разбили бы так же, как в 1863 году.

Шум и выкрики прервали речь Дзержинского. Какой-то толстый гимназист топал ногами и орал:

– Долой! Хватит!

Напрасно Дзержинский апеллировал к председателю. Тот для порядка вяло позванивал колокольчиком, а сам, обратясь к Дзержинскому, разводил руками, как бы говоря: «Что же я могу сделать, если делегаты не желают вас слушать?»

Но Дзержинский решил не сдаваться. Он стоял, стиснув зубы так, что желваки ходили под кожей, и смотрел на своих противников в упор сузившимися от гнева глазами. Прошло несколько минут, и, странное дело, шум постепенно стих, председатель сказал, что регламент господина Дзержинского еще не истек, и попросил его продолжать.

– Только тесный союз польских и русских рабочих приведет к свержению самодержавия, к социальному и национальному освобождению польского народа. Передовая учащаяся молодежь Польши и Литвы должна поддержать лозунг социал-демократов – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – этим призывом Феликс закончил свою речь, вызвав новый взрыв возмущения.

После Дзержинского взял слово один из «нигилистов». Так окрестил Феликс неряшливо одетых, длинноволосых студентов.

Не без ехидства начал он с того, что, мол, господин Дзержинский представляет здесь город, не входящий в Королевство Польское. Сам Дзержинский поляк, но на нем, очевидно, сказывается влияние русских, белорусов, литовцев и евреев, которых много в Вильно.

Смех, вызванный очередным язвительным выпадом оратора, взорвал Дзержинского.

– Неужели у вас за душой нет более серьезных мыслей?! – крикнул он с места.

Но тут вмешался председатель. Резким звонком он призвал Дзержинского к порядку и ледяным тоном напомнил, что господину Дзержинскому, который только что требовал спокойствия от аудитории, не подобает самому нарушать порядок.

«Уйти, что ли?» – устало подумал Феликс. Но тут неожиданно пришла поддержка.

К столу президиума вышел ученик 8-го класса Келецкой гимназии Бронислав Кошутский.

– Я поляк из Королевства Польского, – заявил он, – но я полностью согласен с Дзержинским. Национальная обособленность и национальная вражда ни к чему хорошему польский народ не приводили и не приведут. Только в лице русских, украинских, белорусских рабочих и пролетариев других народностей, населяющих Россию, польские рабочие и все трудящиеся поляки найдут своих надежных союзников…

Кроме Кошутского, Дзержинского поддержали еще только двое. И немудрено. Большинство делегатов были детьми дворян, фабрикантов, торговцев или тесно связанных с ними интеллигентов. Немногие из них были способны понять и принять идеологию пролетариата.

После закрытия заседания к Кошутскому подошел председатель общества «Братская помощь» Варшавского университета.

– Ваш Дзержинский – чистое золото, – сказал он.

Кошутский передал этот разговор Феликсу.

– Так уж и золото, – попытался все обратить в шутку сильно смутившийся Феликс. Но в душе обрадовался. Значит, все-таки не зря выступал. Отзыв старшего по возрасту товарища, стоявшего во главе крупной университетской организации, был для него важнее оскорбительных выпадов маменькиных сынков, какими являлись, по убеждению Дзержинского, большинство делегатов.

3

В январе умерла Елена Игнатьевна. Так начался новый год.

Возвратившись с похорон, Феликс заперся в своей комнате, упал ничком на кровать и долго лежал так, не раздеваясь и не зажигая огня. Он чувствовал страшную усталость во всем теле и внутреннюю опустошенность.

Феликс думал о матери. Не о той, что лежала в гробу, холодная и незнакомая, а о живой, энергичной и веселой, задумчивой и грустной, иногда сердитой…

Почему, только став взрослыми, мы начинаем понимать, сколько хлопот, волнений и огорчений причиняли в детстве самому дорогому человеку – своей матери? Как плохо, что осознаем это так поздно.

Трудно было маме. Отец умер, когда ей было 32 года. На руках осталось восемь детей. Старшей, Альдоне, – двенадцать, младшему, Владиславу, – немногим более года. Хозяйничать в крохотном имении Дзержинове некому, пришлось сдать землю в аренду за 42 рубля в год. Эти 42 рубля да скудная вдовья пенсия – вот и весь доход. Спасибо родственникам – помогали. В детстве ему казалось естественным, что кто-то из братьев и сестер постоянно гостит у бабушки или у других родственников, но теперь-то он знает, что «в гости» мама собирала их от нужды. Вот и сейчас он живет у тети на хлебах. Тетя Зося ни разу ни словом, ни взглядом не упрекнула его, но недавно ему довелось случайно услышать, как одна ее гостья говорила: «Эдмунду не следовало заводить такую семью, если он не мог ее прокормить». Неужели и до мамы доходили эти ужасные пересуды?

И снова возник образ матери, рассказывающей уже повзрослевшим детям историю своего замужества.

«Вашего отца привел в наш дом старый сапожник, шивший обувь для нашей семьи. Эдмунд случайно повстречался с ним на улице, когда после окончания Петербургского университета приехал в Вильно искать работу. Вакансий в Виленских гимназиях не оказалось, и Эдмунд не знал, что же делать дальше.

«Я вижу, студент ищет работу, а что он умеет делать?» Эдмунд рассказал, кто он, и поведал о своих трудных обстоятельствах. «Я могу вас проводить до профессора Янушевского, он как раз ищет учителя математики для своей дочери, но сначала пану учителю надо привести себя в порядок», – сказал старик, критически оглядывая дыру и отставшую подметку на левом ботинке «пана учителя». Эдмунд признался со стыдом, что у него нет денег, чтобы заплатить за починку. «Ничего, – ответил добрый гений, – я сам починю, а деньги отдадите, когда будут».

Диплом и скромность Эдмунда понравились вашей бабушке, и со следующего дня он уже начал давать мне уроки. Прошло время, мы полюбили друг друга и поженились».

Работы в Вильно все не было, и профессор Янушевский через свои связи выхлопотал зятю место в Таганрогской гимназии, за тысячу верст от родного дома.

«Вот такой «богач-помещик» был ваш отец», – закончила мама свой рассказ. Феликс видел добрую и немного грустную улыбку, озарявшую тогда ее лицо.

Вспомнились Феликсу и чудесные вечера в Дзержинове, когда под мерный шум вековых сосен вся семья собиралась вокруг матери. Музицировали, декламировали стихи любимых поэтов, а затем Елена Игнатьевна рассказывала детям о польском восстании 1863 года, зверски подавленном царскими войсками, о непомерных налогах и контрибуциях, взимаемых властями с населения.

«Милая моя мамочка, – обращался к ней как к живой Феликс, – ты и не подозревала, как твои слова повлияли на то, что я избрал тот путь, по которому сейчас иду. Уже тогда мое сердце и мозг чутко воспринимали всякую несправедливость, всякую обиду, испытываемую людьми, и я ненавидел зло».

После смерти матери ничто не удерживало Феликса в ненавистной гимназии. Но стоит ли уходить за несколько месяцев до окончания? В конце концов, аттестат зрелости тоже мог пригодиться революционеру. Сомнения разрешились внезапным взрывом, который, впрочем, давно назревал.

Феликс шел по коридору гимназии, когда его внимание привлекла кучка гимназистов, сгрудившихся у вывешенного на стене объявления. Подойдя поближе, Феликс прочел: «Настоящим доводится до сведения господ гимназистов, что разговаривать в классах, коридорах и иных помещениях вверенной мне гимназии разрешается только на русском языке. Виновные в нарушении сего предписания будут строго наказываться». Объявление было написано рукой учителя русской словесности Рака, подписал директор.

Кровь бросилась Феликсу в голову. Он сорвал объявление и в следующую минуту ворвался в учительскую.

Несколько преподавателей сидели вокруг большого овального стола, пили чай, разговаривали, просматривали тетради.

Глаза Феликса остановились на Раке. Он швырнул на стол перед ним листок бумаги.

– Вот ваше предписание, – высоким, прерывающимся от волнения голосом говорил, почти кричал Дзержинский, – вы сами готовите борцов за свободу! Неужели вы не понимаете, что национальное угнетение ведет к тому, что из ваших учеников вырастут революционеры?!

Разрядка произошла. Феликс круто повернулся и вышел, хлопнув дверью. Не нарочно, просто так получилось.

Ошеломленные преподаватели застыли на своих местах. Это напоминало финальную сцену из гоголевского «Ревизора». А Феликс уже закрыл за собой дверь гимназии, зная, что никогда больше не переступит ее порога.

Дома Софья Игнатьевна упрекала его, взывая к памяти отца и матери, говорила о том, что без аттестата зрелости невозможно поступить в университет.

– Черт с ним, с аттестатом зрелости! Буду работать, – устало ответил Феликс и ушел к себе в комнату.

Наутро тетя Зося отправилась к директору гимназии. Ей удалось уговорить его не исключать Феликса, а считать выбывшим из гимназии по ее просьбе. Ехала домой довольная собой. Сумела постоять за племянника. Все-таки не «исключен за плохое поведение», а «выбыл по просьбе…». Только вот оценит ли он когда-нибудь ее заботу?

О своем уходе из гимназии Феликс рассказал Домашевичу.

– Жаль. Я думал, вы повзрослели и будете учиться дальше, – доктор смотрел на Феликса с явным осуждением.

– Да. Я повзрослел и буду учиться. Но не так, как раньше. Я хочу быть ближе к рабочей массе и с ней самому учиться, – ответил Дзержинский.

Рубикон был перейден. Мосты сожжены. Дорога, уготовленная ему от рождения – гимназия, университет, служба, – закрыта. Отныне Феликс Эдмундович Дзержинский встал на новый путь, тернистый путь профессионального революционера. Путь, с которого больше никогда и никуда не свернет.

4

Дзержинский перешел жить к сестре Альдоне.

Теперь Домашевич часто приходил к нему. У Феликса не было своей комнаты, где бы он мог без помех принимать гостей. Они забирались куда-нибудь в свободный уголок и тихо беседовали.

Альдона держалась с Домашевичем подчеркнуто сухо.

Она знала, что Домашевич «нелегальный», и очень боялась, что его могут арестовать у нее. Как бы это не отразилось на судьбе братьев Игнатия и Владислава, находившихся у нее на воспитании. И так после скандала, который учинил Феликс перед уходом из гимназии, ребятам приходилось туго. Директор прямо заявил: «Пусть едут доучиваться в другой город, в Виленской гимназии аттестат зрелости им не получить».

Феликс заметил и понял смятение сестры. Чтобы освободить ее от страха и развязать руки себе, он с сапожником Францем Корчмариком снял комнату на Заречной улице. Комнатушка была маленькая, под крышей.

Эта мансарда на рабочей окраине вполне устраивала Феликса. Он вел занятия в кружках ремесленных и фабричных учеников и тут, на Заречной, был действительно «ближе к массе».

Яцек – такая подпольная кличка была у него теперь – уже не мог довольствоваться лишь ролью пропагандиста, он хотел стать организатором масс, не только звать, но и вести их на борьбу.

Приближалось 1 мая 1896 года. Виленская социал-демократическая организация готовилась встретить этот день рабочими массовками. Дзержинский попросил поручить ему организацию первомайского праздника среди ремесленных и фабричных учеников. Доктор Домашевич согласился. К удовольствию Феликса, на него возложили еще одно важное дело – выпуск и распространение первомайских листовок.

У Феликса уже был опыт. Это он создал подпольную типографию в Заречье, а в Снепишках и за железнодорожной станцией наладил размножение листовок на гектографе. Верным помощником ему был рабочий Вацлав Бальцевич. Они вместе писали листовки, печатали, а когда наступала ночь, расклеивали на улицах города.

Чтобы не провалиться, квартиры, где печатались листовки, приходилось часто менять. Вот и сейчас Яцек нанял новую квартиру на Снеговой улице. Бальцевич был занят, и Яцек ждал там, когда придет новый помощник Гульбинович. Андрей Гульбинович, молодой рабочий, так же как и Бальцевич, был товарищем по партийной работе и близким другом Феликса.

– А, поэт, – говорил Дзержинский, открывая дверь и пропуская в комнату Гульбиновича, – это что же, вдохновение помешало вам явиться вовремя?

– Брось, Яцек, – добродушно отвечал Андрей, – нехорошо смеяться над человеческими слабостями. А опоздал я потому, что не сразу решился к тебе идти. Смотрю, рядом полицейский участок. Я уж думал, что дом перепутал. Ну скажи, пожалуйста, как это тебя угораздило именно здесь печатать прокламации? Такая работа у самой волчьей пасти не очень-то безопасна!

– А я так думаю, – ответил Дзержинский, – что им и на ум не придет искать рядом с собой нелегальщину.

К восьми часам вечера все было готово. Пришли Вацлав Бальцевич и Мария Войткевич. Гульбинович роздал каждому по пятьдесят прокламаций, клей и по пачке махорки – бросать в глаза полицейскому, если понадобится.

В четыре часа утра все вновь собрались в условленном месте. Последним пришел Яцек. Увидев его, Андрей и Вацлав расхохотались. Уж очень комично он выглядел. Пятна засохшего клея были на лице, на руках, даже на ботинках.

– М-да! – процедил Андрей. – В отсутствии усердия тебя не упрекнешь. Но если бы ты попался, то не выкрутился бы!

– Глупости, – ответил Яцек, – у меня была твоя махорка и мои длинные ноги.

Над Заречьем медленно вставало солнце, освещая убогие рабочие хибарки. Они взялись за руки – профессиональный революционер Феликс Дзержинский, рабочие Вацлав Бальцевич, Андрей Гульбинович и гимназистка Мария Войткевич.

Они были молоды, голодны, утомлены и счастливы.

Вечером ученики-ремесленники собрались на маевку в Каролинском лесу. Шел оживленный разговор о прокламациях, расклеенных по городу. Говорили, что в Снепишках они были так добротно приклеены, то полицейским и дворникам пришлось здорово попотеть, соскабливая их со стен и заборов. «Моя работа», – Дзержинский был удовлетворен.

На середину поляны вышел Гульбинович.

– Слово имеет товарищ Яцек!

Встал стройный, как тополек, юноша, красивый, ладный. На щеках выступил румянец.

Многие из присутствовавших знали Яцека, ему зааплодировали. Зашептались между собой девушки-швеи. На них зашикали.

Дзержинский начал выступление с разъяснения значения первомайского праздника. Он говорил, что день международной пролетарской солидарности должен расшевелить и ремесленных учеников.

– Мы сильны, молоды, физических сил нам достаточно. Давайте же разъяснять своим братьям-рабочим их интересы и способы борьбы с эксплуататорами, – призывал Яцек.

В Литве вела тогда агитацию среди рабочих и Польская социалистическая партия (ППС).

– Эта партия не является рабочей, – говорил Дзержинский, – она состоит преимущественно из интеллигентов, оторванных от рабочего движения. Классовую борьбу пролетариата ППС пускает на самотек, и потому ее программа не подходит для рабочих.

Голос Яцека окреп и зазвенел, когда он перешел к любимой своей теме – рабочей солидарности.

– Без единства рабочих всех национальностей и вероисповеданий мы ничего не добьемся. Без ясного понимания своих классовых интересов рабочее движение осуждено на гибель.

После Дзержинского выступил Гульбинович. Их речи так взволновали молодежь, что аплодисментов показалось мало, ораторов принялись качать.

Затем пели хором революционные песни.

В город возвращались всей гурьбой. Веселые, возбужденные.

Несколько дней спустя Дзержинский стоял у окна своей чердачной комнатушки и наблюдал, как по Заречной медленно удалялся Домашевич.

Только что у них закончился жаркий спор. По старой дружбе оба не стеснялись в выражениях и наговорили друг другу много колкостей. Последнее время их встречи все чаще оканчивались, к сожалению, так.

Недавно прошел съезд Литовской социал-демократической партии. Домашевич, Моравский и другие ее лидеры представили проект программы партии. В проекте очень туманно и расплывчато говорилось о целях и задачах рабочего движения Литвы, зато в качестве главной задачи партии выдвигалась борьба за отделение от России и создание федеративной республики в составе Литвы и Польши.

Феликса удивляло и возмущало, что проект программы литовской социал-демократии был гораздо ближе к программе националистической Польской социалистической партии, чем к социал-демократии Королевства Польского. А ведь именно социал-демократы, а не члены ППС были наследниками славных революционных традиций первых польских марксистских партий – «Пролетариата» и «Союза польских рабочих»[1]1
  «Пролетариат» – первая социалистическая партия польского пролетариата. Воспитывала рабочий класс в духе классовой борьбы и международной солидарности. Основана в 1882 году, разгромлена полицией в 1886 году. «Союз польских рабочих» – массовая пролетарская организация, возникшая в 1889 году. Просуществовала до 1892 года.


[Закрыть].

Домашевич доказывал, что, только завоевав национальную независимость, литовский рабочий класс сумеет успешно бороться за свои права. Как, в сущности, это было похоже на рассуждения большинства делегатов ученического съезда в Варшаве. Но там были школяры, даже не нюхавшие марксизма, а здесь собрались солидные люди, именовавшие себя марксистами.

Дзержинский долго готовился к съезду. Доводы о необходимости бороться совместно с русским пролетариатом он подкреплял ссылками на работы Маркса и Энгельса, на блестящие статьи Розы Люксембург и Адольфа Барского в «Справа работнича» [2]2
  «Союз польских рабочих» – массовая пролетарская организация, возникшая в 1889 году. Просуществовала до 1892 года.


[Закрыть]. И все-таки ему не удалось убедить делегатов. Съезд утвердил путаную, пропитанную националистическим духом программу.

– Не понимаю, Феликс, – говорил Домашевич, – здесь, рядом с вами, страдают свои виленские рабочие, а вас, кажется, больше волнует судьба петербургских и московских. Поверьте, о них и без вас есть кому позаботиться.

– А я не понимаю, как это вы, образованный марксист, можете идти на поводу у демагога Зюка[3]3
  Зюк – подпольная кличка Пилсудского, который в описываемый период играл видную роль в виленской организации ППС.


[Закрыть].

– Так, – с обидой в голосе заговорил Домашевич. – Спасибо. Но мне кажется, Дзержинский, вы забываетесь. Это я учил вас марксизму, а теперь вы пытаетесь учить меня.

– Ошибаетесь, доктор. Вы действительно познакомили меня с марксизмом, за это приношу вам огромную благодарность, но марксизму я учился не по Домашевичу, а по Марксу, Энгельсу, Плеханову!

Наступил 1897 год.

Как-то в конце января в комнату к Дзержинскому вошел, нет, не вошел, а буквально ворвался Бальцевич.

– Яцек, бросай к черту свои книжки! Победа! Огромная победа! Забастовка в Петербурге закончилась. Правительство сдалось. С апреля рабочий день будет ограничен по всей стране.

Феликс бросился обнимать Вацлава.

– Ты понимаешь, Вацлав, какую весть ты принес, – говорил Дзержинский. – Петербургские рабочие добиваются сокращения рабочего дня не только для себя, а и для Риги, Варшавы, Баку, Вильно, Киева… Они думают обо всех. Какой прекрасный ответ нашим домашевичам и моравским!

– Разбираемся помаленьку, – усмехнулся Бальцевич. – Чем меня здесь агитировать, пойдем-ка лучше посоветуемся с товарищами, чем и как мы можем ответить русским рабочим.

По виленским фабрикам, заводам и мастерским прошел сбор средств в помощь петербургским забастовщикам. Вместе с деньгами в Петербург пошло приветственное письмо «Адрес литовских рабочих». В этом адресе, в частности, были и такие строки: «…Нынешняя ваша забастовка с ее результатами вызвала у нас неописуемый восторг. Вот как нужно бороться рабочим за свои интересы!» И далее: «Вы и ваш активный «Союз»[4]4
  «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», основанный В. И. Лениным в 1895 году.


[Закрыть] встали на первое место в нашей общей борьбе… За вами стоим мы все, рабочие разных национальностей и стран, мы, ваши братья, страдающие от наших общих врагов: эксплуататоров и правительства».

Виленские социал-демократы в эти дни часто выступали перед рабочими, призывая к забастовкам. Но больше других работал Феликс. Товарищи удивлялись его одержимости. Когда он только спит! А Дзержинский и в самом деле почти не спал. Днем он давал уроки – надо было на что-то жить, – писал листовки, готовился к выступлениям, вечером его видели на собраниях или на квартирах у рабочих, а ночами оборудовал подпольные типографии и печатал прокламации, брошюры, листовки.

Потом, когда волна забастовок прокатилась по Вильно, Дзержинский торжествовал. Радостно было сознавать, что усилия его и товарищей по партии дали свои плоды.

Последнее время Дзержинский и Гульбинович были неразлучны. Феликса и Андрея сблизила и общая революционная работа, и любовь к поэзии. Андреи писал стихи и часто читал их товарищам. Феликс с детства хорошо знал и ценил польскую и русскую поэзию. Оп тоже писал стихи, но считал их слабыми и не предавал огласке.

– Яцек, дай почитать, – говорил Андрей, листая томик Некрасова. Он впервые столкнулся с этим поэтом, и стихи ему понравились.

– Возьми, пожалуйста, совсем. На память. Однако нам пора. Не забудь, что после кожевников надо побывать еще у железнодорожников.

По дороге юноши обсуждали предстоящее выступление Яцека. Гульбинович подсказывал Феликсу примеры из собственной жизни.

Вот и пустырь, а за ним рабочие казармы, где в одной из каморок их ждут. Внезапно им преградили путь четверо парней. В нос ударил специфический резкий запах кожи, Дзержинский ощутил сильный удар. Голова наполнилась звоном. Ударил широкоплечий кривой парень. И тут остальные набросились на Яцека и Андрея. Били молча. Гульбинович упал. Его пнули раз, другой и оставили в покое. Их наняли бить Яцека.