Текст книги "Литературное наследие"

Автор книги: Арсений Несмелов

ПОЛУСТАНОК
(Харбин, 1938)

 
Уезжающий в Африку или
Улетающий на Целебес
Позабудет беззлобно бессилье
Оставляемых бледных небес.
 
 
Для любви, для борьбы, для сражений
Берегущий запасы души,
Вас обходит он без раздраженья,
Пресмыкающиеся ужи!
 
 
И когда загудевший пропеллер
Распылит расставания час,
Он, к высоким стремящийся целям,
Не оглянется даже на вас.
 
 
Я же не путешественник янки,
Нахлобучивший пробковый шлем, —
На китайском моем полустанке
Даже ветер бессилен и нем!
 
 
Ни крыла, ни руля, ни кабины,
Ни солдатского даже коня.
И в простор лучезарно-глубинный
Только мужество взносит меня.
 

 
Он же сказал: иди. И, выйдя
из лодки, Петр пошел по воде,
чтобы подойти к Иисусу.
 
 
Мудрость наша – липкость книжной пыли,
Без живого запаха флакон.
Никогда узлов мы не рубили,
Не шагали через Рубикон.
 
 
Хитрый, робкий, осторожный табор,
Трех идей томительная нудь, —
Никогда нам, никогда нам за борт
К светлому виденью не шагнуть!
 
 
Ящички без всякого секрета,
Всякой мысли куцые концы, —
Мы не рыбари из Назарета
И не мудрецы, а хитрецы.
 
 
Руку другу мы не подавали,
Страшным словом насмерть не клялись,
Наши лица в рамочном овале
Кажутся мне мордочками лис.
 
 
Нам, как в панцирь, заточенным в муку,
Краткий день отжевывать в беде,
И не нам протягивает руку
Светлый Бог, идущий по воде!
 

 
И снова радость хлынувшего света
В моей безглазой, бездыханной тьме!..
За что мне это, и откуда это,
Какая весть пришла в каком письме?
 
 
Никто не пишет в адрес мой забытый,
Заброшен я в селении глухом.
Лишь раз в году в ворот чугунных плиты
Стучится кто-то голубым перстом.
 
 
И я бегу, весь трепет, беспокойство,
На черный камень моего крыльца,
И прянет свет – моей болезни свойство
От дивного, от чудного лица.
 
 
По жилам пламень пробежит летучий,
Вселенная раскроется мне вся,
И вскрикну я, забившийся в падучей,
Такого знанья не перенеся.
 
 
Куда и кто взносил единым взмахом,
Зачем низвергнул с высоты назад?
И люди на меня глядят со страхом,
И я угрюмо опускаю взгляд.
 

* * *

 
Всё настойчивее и громче,
Всё упрямей тревоги вой…
Вижу гибель свою, как кормчий
Видит глыбу перед собой.
 
 
Доведу ли кораблик малый
Под желанные небеса
Или ринутся снова шквалы
Изорвать мои паруса?
 
 
Знаю только – свое неважно,
На любую готов игру,
Но доверен руке отважной
Драгоценнейший тайный груз!
 
 
И стальное мое бесстрастье —
Закаленная страсть его! —
Это счастье мое, а счастье —
Сила, правда и торжество!
 
 
Даже гибель и та чудесна,
И напрасен тревоги вой:
Погибая, я стану песней,
Поднимающей, заревой!
 

 
Эшелоны, эшелоны, эшелоны, —
Далеко по рельсам не уйти!..
Замерзали красные вагоны
По всему сибирскому пути.
 
 
В это время он и объявился,
Тихо вышел из таежных недр,
Перед ним богатырем склонился
Даже гордый забайкальский кедр.
 
 
Замелькал, как старичок прохожий,
То в пути, то около огней, —
Не мороз ли, дедка краснорожий,
Зашагал вдоль воткинских саней.
 
 
Стар и сед, а силы на медведя —
Не уходят из железных рук!..
То идет, то на лошадке едет,
Пар клубится облаком вокруг.
 
 
Выбьешься из силы – он уж рядом!..
Проскрипит пимами, подойдет,
Поглядит шальным косматым взглядом
И за шиворот тебя встряхнет.
 
 
И растает в воздухе морозном,
Только кедр качается, велик…
Может быть, в бреду сыпнотифозном
Нам тогда привиделся старик.
 
 
А уж он перед другим отрядом,
Где-нибудь далёко впереди,
То обходит, то шагает рядом,
Медный крест сияет на груди.
 
 
– Кто ты, дедка? Мы тебя не знаем,
Ты мелькаешь всюду и везде…
– Прозываюсь, парень, Понужаем,
Пособляю русскому в беде.
 
 
________
 
 
…Догоняют, настигают, наседают,
Не дают нам отдыха враги,
И метель серебряно-седая
Засыпает нас среди тайги.
 
 
Бороды в сосули превращались,
В градуснике замерзала ртуть,
Но, полузамерзшие, бросались
На пересекающего путь!
 
 
Брали села, станции набегом,
Час в тепле, а через час – поход.
Жгучий спирт мы разводили снегом,
Чтобы чокнуться под Новый год.
 
 
И опять, винтовку заряжая,
Шел солдат дорогой ледяной…
Смертная истома Понужая,
Старика с седою бородой!
 

 
Гол по пояс. Бороденка
Отгорела и бела.
Кормит лодка-плоскодонка
Два размашистых весла.
 
 
Где вы, унтерские лычки,
Заработанная честь?
До последней переклички
Отвечал из строя: Есть!
 
 
До последнего привала
Наготове, начеку.
Чья рука передавала
Из Полесья к Колчаку?
 
 
Чья рука переносила
Через милый отчий дом?
Что за мужество и сила
В этом облике простом.
 
 
Год за годом!.. Без умолку
Бранным бредом стонет явь
До китайского поселка,
До последнего: Со… ставь!
 
 
Разбрелась по свету рота,
Как по небу облака…
Мужика спасет работа,
Сын степного мужика.
 
 
Эти руки, эта лодка,
Трудовые пятаки,
Марширующие четко
Волны Сунгари-реки.
 
 
Коротки в июле ночи,
Краток отдых на песке.
Снова сердце память точит,
И опять оно в тоске.
 
 
Снится горький дым биваков,
Ветер, утренняя рань,
Путь из Люблина на Краков
И от Омска на Казань.
 
 
Тянет, тянет давний омут,
Огневой водоворот:
Нет ни Родины, ни дома,
А война – еще зовет!
 
 
Машет всхлестом алых зарев,
Хлынув памяти в глаза…
Полно, воин государев, —
Не российская гроза!..
 
 
Не сибирская зарница
Кличет славу и беду, —
Перевернута страница
В девятнадцатом году.
 
 
Та страница в злую полночь
Перечеркнута судьбой.
Льются годы, годы-волны
Заливают нас с тобой!
 
 
Ни движенья, ни забвенья,
Только памяти набат:
Неразрывны с прошлым звенья,
Бедный лодочник-солдат!
 
 
Ты в плену у грозной силы,
Но и согнутый в кольцо —
В неких списках до могилы:
–  Налицо!
 

 
Серб, боснийский солдат и английский матрос
Поджидали у моста быстроглазую швейку.
Каждый думал: моя! Каждый нежность ей нес
И за девичий взор, и за нежную шейку…
 
 
И врагами присели они на скамейку,
Серб, боснийский солдат и английский матрос.
 
 
Серб любил свой Дунай. Англичанин давно
Ничего не любил, кроме трубки и виски…
А девчонка не шла; становилось темно.
Опустили к воде тучи саван свой низкий.
 
 
И солдат посмотрел на матроса как близкий,
Словно другом тот был или знались давно.
 
 
Закурили, сказав на своем языке
Каждый что-то о том, что Россия – болото.
Загорелась на лицах у них позолота
От затяжек… А там, далеко, на реке,
 
 
Русский парень запел заунывное что-то…
Каждый хмуро ворчал на своем языке.
 
 
А потом в кабачке, где гудел контрабас,
Недовольно ворча на визгливые скрипки,
Пили огненный спирт и запененный квас
И друг другу сквозь дым посылали улыбки.
 
 
Через залитый стол неопрятный и зыбкий
У окна в кабачке, где гудел контрабас.
 
 
Каждый хочет любить – и солдат, и моряк,
Каждый хочет иметь и невесту, и друга,
Только дни тяжелы, только дни наши – вьюга,
Только вьюга они, заклубившая мрак.
 
 
Так кричали они, понимая друг друга,
Черный сербский солдат и английский матрос.
 

1920

 
1
 
 
Под асфальт сухой и гладкий,
Наледь наших лет,
Изыскательской палатки
Канул давний след…
 
 
Флаг Российский. Коновязи.
Говор казаков.
Нет с былым и робкой связи, —
Русский рок таков.
 
 
Инженер. Расстегнут ворот.
Фляга. Карабин.
«Здесь построим русский город,
Назовем – Харбин».
 
 
Без тропы и без дороги
Шел, работе рад.
Ковылял за ним трехногий
Нивелир-снаряд.
 
 
Перед днем Российской встряски,
Через двести лет,
Не Петровской ли закваски
Запоздалый след?
 
 
Не державное ли слово
Сквозь века: приказ.
Новый город зачат снова,
Но в последний раз.
 
 
2
 
 
Как чума, тревога бродит —
Гул лихих годин…
Рок черту свою проводит
Близ тебя, Харбин.
 
 
Взрывы дальние, глухие,
Алый взлет огня, —
Вот и нет тебя, Россия,
Государыня!
 
 
Мало воздуха и света,
Думаем, молчим.
На осколке мы планеты
В будущее мчим!
 
 
Скоро ль кануть иль не скоро —
Сумрак наш рассей…
Про запас Ты, видно, город
Выстроила сей.
 
 
Сколько ждать десятилетий,
Что, комуберечь?
Позабудут скоро дети
Отческую речь.
 
 
3
 
 
Милый город, горд и строен,
Будет день такой,
Что не вспомнят, что построен
Русской ты рукой.
 
 
Пусть удел подобный горек —
Не опустим глаз:
Вспомяни, старик-историк,
Вспомяни о нас.
 
 
Ты забытое отыщешь,
Впишешь в скорбный лист,
Да на русское кладбище
Забежит турист.
 
 
Он возьмет с собой словарик
Надписи читать…
Так погаснет наш фонарик,
Утомясь мерцать!
 

 
Бессилие окраин. Скользких троп
Скрещение на пустыре. Крапива.
Заводской вышки облысевший лоб
С громоотводом топким, как рапира.
 
 
Корчма. Ступени. Нависает свод.
Слоистый дым. Колючих взоров наглость.
Письмо, печать… И на печати – под
Лобастым черепом – две кости накрест.
 
 
Безжалостность окраин. Главаря
Рычащий шепот… Дотлевает запад.
Показывает ночь у фонаря
Двоих бродяг в широкополых шляпах.
 
 
И – «ах!» (как в пропасть). Хладная гроза
Причмокиванья, смакованья сдула.
Как шпага, устремляется в глаза
Гипнотизирующий палец дула.
 
 
По пустырям. Из бесфонарной мглы
Навстречу мчат строенья и ограды,
И двое в масках, опустив стволы,
Над жалкой жертвой скрещивают взгляды.
 

 
О жене и матери забыл,
Маузер прикладистый добыл
И, тугие плечи оголя,
Вышел за околицу в поля.
 
 
Те же джунгли этот гаолян,
Только без озер и без полян.
Здесь на свист хунхуза – за версту
Свистом отзывается хунхуз.
 
 
Было много пищи и добра,
Были добрые маузера,
Но под осень, кочки оголя,
Сняли косы пышный гаолян.
 
 
Далеко до сопок и тайги
Наседали сильные враги,
И горнист с серебряной трубой
Правильно развертывает бой.
 
 
И хунхуза, сдавшегося в плен,
Чьи-то руки подняли с колен,
Связанного бросили в тюрьму,
Отрубили голову ему.
 
 
И на длинной жерди голова
Не жива была и не мертва,
И над ней кружилось воронье:
Птицы ссорились из-за нее.
 

 
По дороге, с ее горба,
Ковыляя, скрипит арба.
Под ярмом опустил кадык
До земли белолобый бык.
 
 
А за ним ускоряет шаг
И погонщик, по пояс наг.
От загара его плечо
Так коричнево горячо.
 
 
Степь закатом озарена.
Облака – как янтарь зерна,
Как зерна золотистый град,
Что струился в арбу с лопат.
 
 
Торопливо погружено,
Ляжет в красный вагон оно,
И закружит железный вихрь,
Закачает до стран чужих.
 
 
До чудесных далеких стран,
Где и угольщик – капитан,
Где не знают, как черный бык
Опускает к земле кадык,
 
 
Как со склона, с его горба,
Подгоняет быка арба.
 
 
Так и тысячи лет назад
Шли они, опустив глаза,
Наклонив над дорогой лбы,
Человек и тяжелый бык.
 

В.К. Обухову

 
1
 
 
По затихшим фландрским селам,
Полон юношеских сил,
Пересмешником веселым
Уленспигель проходил.
 
 
А в стране веселья мало,
Слышен только лязг оков, —
Инквизиция сжигала
На кострах еретиков.
 
 
И, склонясь на подоконник, —
Есть и трапезам предел, —
Подозрительно каноник
На прохожего глядел:
 
 
«Почему ты, парень, весел,
Если всюду только плач?
Как бы парня не повесил
На столбах своих палач…»
 
 
Пышет. Смотрит исподлобья.
Пальцем строго покачал.
«Полно, ваше преподобье! —
Уленспигель отвечал. —
 
 
Простачок я, щебет птичий,
Песня сёл и деревень:
Для такой ничтожной дичи
Не тревожьте вашу лень».
 
 
2
 
 
С толстым другом, другом верным,
Полон юношеских сил,
По гулянкам и тавернам
Уленспигель колесил.
 
 
Громче дудка, резче пищик, —
Чем не ярмарочный шут?
Вопрошал испанский сыщик:
«Почему они поют?
 
 
Что-то слишком весел малый.
Где почтительность и страх?
Инквизиция сжигала
Не таких ли на кострах?»
 
 
И при всем честном народе
(Мало лиц и много рыл) —
«Полно, ваше благородье! —
Уленспигель говорил. —
 
 
Не глядите столь ощерясь,
Велика ль моя вина?
Злая Лютерова ересь
Не в бутылке же вина?»
 
 
Но когда, забывшись с милкой,
Ник шпион к ее ушку,
Звонко падала бутылка
На проклятую башку.
 
 
3
 
 
С дудкой, с бубном, с арбалетом,
Полон юношеских сил,
То солдатом, то поэтом
Уленспигель колесил.
 
 
Он шагал землею фландрской
Без герольда и пажа,
Но ему Вильгельм Оранский
Руку грубую пожал.
 
 
Скупо молвил Молчаливый,
Ус косматый теребя:
«Бог, к поэтам справедливый,
Ставит рыцарем тебя!»
 
 
Шляпу огненного фетра
Скинул парень не спеша:
«Я – не рыцарь, ваша светлость,
Я – народная душа!
 
 
Буря злится, буря длится,
Потопляет берега, —
Правь победу, честный рыцарь,
Опрокидывай врага.
 
 
Нету жребия чудесней,
И сиять обоим нам,
Если ж требуются песни,
Прикажи – я песни дам».
 
 
4
 
 
Гей, палач, не жди, не мешкай,
Завивай покрепче жгут:
С истребляющей усмешкой
Уленспигели идут.
 
 
Кровь на дыбе – ей точило,
На кострах – ее закал,
Бочке с порохом вручила
Огневой она запал:
 
 
– На! Довольно прятать силу,
Львистым пламенем взыграй:
Верных чествуй, слабых милуй,
Угнетающих карай.
 
 
Пусть рычат – не верьте в гибель:
Не на вас – на них гроза…
И хохочет Уленспигель
В узколобые глаза:
 
 
«Поединка просит сердце,
Маски кротости – долой…
Герцог Альба, черный герцог,
Ты со шпагой, я – с метлой!»
 
 
Пил и пел. Рубил. Обедал.
Громоздился на осла.
И веселая победа
Уленспигеля несла.
 
 
5
 
 
Уленспигель, Уленспигель,
Не всегда ли с той поры
Ты спешишь туда, где гибель,
Палачи и топоры?
 
 
И от песен на пирушке,
От гулянок, ассамблей
С фитилем подходишь к пушке
На восставшем корабле.
 
 
Меткой шуткой ободряешь,
Покачаешь головой —
И, как искра, вдруг взрываешь
Весь запас пороховой.
 
 
Так. Живая сила ищет
Бега. Уровни растут.
У плотины встанет сыщик
И каноник встанет тут.
 
 
Но, как знамя, светит гезам
Пламенеющий берет:
– Никаким не верь угрозам,
Для бессмертных смерти – нет!
 
 
Где ты нынче? В песнях, в книге ль
Только твой победный знак?
Где ты, тощий Уленспигель,
Толстый Ламе Гоодзак?
 

 
Нынче ветер с востока на запад,
И по мерзлой маньчжурской земле
Начинает поземка царапать
И бежит, исчезая во мгле.
 
 
С этим ветром холодным и колким,
Что в окно начинает стучать,
К зауральским серебряным елкам
Хорошо бы сегодня умчать.
 
 
Над российским простором промчаться,
Рассекая метельную высь,
Над какой-нибудь Вяткой иль Гжатском,
Над родною Москвой пронестись.
 
 
И в рождественский вечер послушать
Трепетание сердца страны,
Заглянуть в непокорную душу,
В роковые ее глубины.
 
 
Родников ее недруг не выскреб:
Не в глуши ли болот и лесов
Загораются первые искры
Затаенных до срока скитов.
 
 
Как в татарщину, в годы глухие,
Как в те темные годы, когда
В дыме битв зачиналась Россия,
Собирала свои города.
 
 
Нелюдима она, невидима,
Темный бор замыкает кольцо.
Закрывает бесстрастная схима
Молодое худое лицо.
 
 
Но и ныне, как прежде когда-то,
Не осилить Россию беде,
И запавшие очи подняты
К золотой Вифлеемской звезде.
 

 
Призвал Господь к престолу
В чертогах голубых
Касьяна и Миколу —
Угодников своих.
 
 
Спеша на Божий вызов,
Дороден и румян,
В блистающие ризы
Украсился Касьян.
 
 
Пришел – и очи долу.
Потом заговорил:
«Почто, Творец, Миколу
Ты столько возлюбил?..
 
 
Я с просьбишкою ныне
К стопам твоим гряду:
Он дважды именинник,
А я лишь раз в году.
 
 
За что такие ласки —
Ответить пожелай…»
…Подходит в старой ряске
Святитель Николай.
 
 
И с отческой усмешкой
Спросил его Благой:
«Ты почему замешкал,
Угодник дорогой?
 
 
Какое Божье дело
Ты на земле творил?»
Взглянул святой несмело
И так заговорил:
 
 
«Архангел кликал звонко,
Услышал я, иду,
Да русский мужичонка,
Гляжу, попал в беду.
 
 
Дрова он воеводе
Спешил доставить в срок
Да на трясце-болоте
И увязил возок.
 
 
И мужичонка серый,
Российский человек,
Ко мне с великой верой
В мольбе своей прибег.
 
 
Я что ж… из топи тряской
Я вызволил возца.
Прости уж, что на ряске
Землица и грязца.
 
 
Твоя велика милость, —
Помедлил я приказ…»
Но звездно покатилась
Слеза из Божьих глаз.
 
 
С тишайшей лаской голос
Сказал с престола сил:
«Ты вот как мне, Микола,
Поступком угодил.
 
 
Ты с Арием был строгий,
Но ласков с мужичком, —
Отри ж, святитель, ноги
Хоть этим облачком…
 
 
Тебе ж, – с прискорбьем очи
Повел к Касьяну Бог, —
Не сделаю короче
Твой именинный срок.
 
 
Спесив, как воевода,
Ты сердцем не смирён!..»
И раз в четыре года
Стал именинник он.
 

Примечания

Сборник воспроизводится полностью (кроме одного стихотворения, входившего в более раннюю книгу Несмелова).

«Уезжающий в Африку или…»– Целебес– прежнее название о. Сулавеси в Индонезии. Эпиграф – Евангелие от Матфея, 14:29.

Понужай– Понужай (сиб.) – холод, принуждающий человека двигаться, ибо иначе человек замерзает насмерть.

Лодочник– ср. с рассказом Несмелова «За рекой» (см. т.2 наст. изд.)

Интервенты– Как и перепечатанное с небольшими разночтениями в том же «Полустанке» стихотворение «Морские чудеса» (см. сб. «Уступы»), относится к владивостокскому периоду творчества поэта: первая публикация его (по словам самого Несмелова, которые подтверждены просмотром de visu) имела место в газете «Голос родины» от 4 марта 1920 г. под заголовком «Соперники». По утверждению автора, это первое стихотворение, появившееся в печати под псевдонимом «Арсений Несмелов» (см. в воспоминаниях «О себе и о Владивостоке», т.2 наст. изд.). В наши дни превратилось в популярнейшую песню во время американо-югославского конфликта (в тексте песни ключевая строка была изменена: «Югославский солдат и английский матрос»).

Стихи о Харбине (I–III) – современная китайская историческая наука не считает принятую в российской историографии дату основания Харбина (1898) датой именно основания современного города, – впервые упоминается (не как город, но как поселение) в китайской документации в 1864 году; однако для русских эмигрантов в Харбине дата факта основания Харбина как железнодорожного центра Маньчжурии возле КВЖД никогда не подвергался сомнению; строился город под руководством русских инженеров, но рабочими на его строительстве были по преимуществу китайцы.  «Назовем – Харбин» – современная китайская наука возводит название города к маньчжурскому словосочетанию, означающему «длинный остров».

Хунхуз– хунхуз– буквально «краснобородый», разбойник.

Около Цицикара– город возле КВЖД, недалеко от Харбина, где Несмелов периодически жил в 1925–1928 г.г. Довольно мрачное его описание содержится в главе VI поэмы Несмелова «Нина Гранина».

Песни о Уленспигеле (1–5) – В. К. Обухов– Василий Константинович Обухов (1905–1949) – харбинский поэт и прозаик, автор сборника стихотворений «Песчаный берег» (Харбин, 1941). Несмелов использует не основную, прижившуюся в России форму имени национального героя Фландрии (Уленшпигель, букв. «зеркало совы»), но приближенную к оригинальной нидерландской, – так же, как и имя его спутника «Ламме Гоодзак» вместо привычного» «Гудзак».  Вильгельм Оранский(1533–1584) – деятель нидерландской революции, первый глава независимых Нидерландов.  Герцог Альба– Альварес де Толедо Фернандо, герцог Альба (1507-82), испанский полководец, правитель Нидерландов в 1567-73. Пытался подавить Нидерландскую революцию.

Касьян и Микола– «И раз в четыре года…»– День Св. Касьяна отмечается Православной церковью 29 февраля (старого стиля), в високосные годы. Строго говоря, православная церковь отмечает в этот день память не только преподобного Кассиана Римлянина (ум.435), основателя монастырей в Галлии и борца с несторианами, но и преподобного Кассиана, затворника и постника Печерского, жившего в XII столетии. В народном календаре 29 февраля – т. н. «Касьян-немилостивый», «святой злопамятный, недоброжелательный, отчего его и праздновали раз в 4 года. В этот день и накануне прекращались работы» («Российский историко-бытовой словарь», М., 1999, с.188) – отсюда и сюжет стихотворения. См. также: «…у русских широко распространена легенда о путешествии Касьяна и Николая к Богу в рай, во время которого им повстречался мужик, увязивший свой воз посреди дороги. В ответ на просьбу помочь вытащить воз Касьян отказывает мужику, мотивируя отказ боязнью испачкать свои одежды и в грязном виде предстать перед Богом. Николай же, не говоря ни слова, помогает мужику. В раю Бог оценил по достоинству поступок Николая, а в поведении Касьяна усмотрел лукавство, отчего и определил Касьяну быть именинником один раз в четыре года, а св. Николаю два раза в год – за его доброту». (Русский праздник. Иллюстрированная энциклопедия. СПб, 2001, с. 222).

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

БЕЛАЯ ФЛОТИЛИЯ
(Харбин, 1942)

 
Сыплет небо щебетом
Невидимок-птах,
Корабли на небе том
В белых парусах.
 
 
Важные, огромные,
Легкие, как дым, —
Тянут днища темные
Над лицом моим.
 
 
Плавно, без усилия,
Шествует в лазурь
Белая флотилия
Отгремевших бурь.
 

* * *

 
Ветер обнял тебя. Ветер легкое платье похитил.
Растворяется ткань и трепещет крылом позади.
Так, вот именно так Галатею изваял Пракситель [5]5
  Статуя в Ватикане.


[Закрыть],
В грациозном испуге поднявшую руки к груди.
 
 
Ветер-хищник сорвал с твоих губ нерасцветшее слово
(Так срывается звук с пробужденных внезапно кефар)
И понесся, помчал, поскакал по долине лиловой,
Словно нимфу несущий, счастливый добычей кентавр.
 
 
Я тебя не узнал или ты превращаешься в птицу?
Эти тонкие руки и голоса острый призыв!
Через тысячу лет повторилась, Овидий, страница
Изумительной книги твоей, повторилась, ожив!
 
 
«Удивляться зачем! – прозвенел возвратившийся ветер. —
Недоверчив лишь трус или тот, кто душою ослеп:
Не на тех ли конях, что и в славном Назоновом веке,
В колеснице златой к горизонту спускается Феб?
 
 
Даже ваш самолет повторяет лишь крылья Дедала,
Только бедный Икар каучуковым шлемом оброс.
На Олимпе снега. Тростниковая песнь отрыдала,
Но не прервана цепь окрыляющих метаморфоз!»
 
 
Ветер отдал тебя. Не унес, не умчал, не обидел.
Крылья падают платьем. Опять возвратились глаза.
Возвращается голос. Запомни же имя: Овидий.
Это римский поэт, это бронзовых строк голоса.
 

 
Из подземного царства Эней возвращался с сивиллой.
Путь обратный, опасный во тьме совершали они.
У своей провожатой Эней вопросил благодарный:
«Ты богиня иль только любимица вечных богов?»
 
 
В знак признательности за свидание с тенями предков
Обещал он воздвигнуть сивилле на родине храм,
Но, глубоко вздохнув, отвечала сивилла печально,
Чтобы доблестный муж за богиню ее не считал.
 
 
«В пору юности я приглянулась мечтателю Фебу,
За ответный порыв он мне вечную жизнь обещал,
Но, не веря в успех, – продолжала рассказ свой сивилла, —
И подарками бог попытался меня соблазнить.
 
 
Горстку пыли схватив, я шутливо ему отвечала:
Пусть мне столько прожить, сколько будет пылинок в горсти.
Но забыла, шаля, попросить благосклонного бога,
Чтоб на столько же лет он продлил бы и юность мою.
 
 
Правда, Феб говорил, что мою он исправит ошибку,
Если в миртовой мгле я немедля отдамся ему.
Я отвергла его – и, рассерженный, гневный, навеки
Он ушел от меня. Это было семьсот лет назад!
 
 
И еще триста жатв – ровно тысяча было пылинок —
Я увижу, Эней, на родимых, любимых полях,
Налюбуюсь еще триста раз я на сбор винограда,
Но и в этих годах я уже начинаю стареть.
 
 
И высокий мой рост скоро дряхлая старость уменьшит,
Грудь иссушит мою, спину мерзким горбом поведет,
И поверит ли кто, что была я когда-то любима
Светодавцем самим, – да и он не узнает меня!
 
 
И не тронет судьба только мой предвещающий голос,
До последнего дня буду радовать им и страшить…»
И сивилла умолкла. Молчал утомленный троянец.
И покатой дорогой они продолжали свой путь.