Текст книги "Литературное наследие"
Автор книги: Арсений Несмелов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
Сумасшествие приходит столь же неожиданно, как и смерть.
Правда, врачи, заглянув в зрачки человека, над которым, неведомо для него, нависла шершавая кошма безумия, что-то угадают и о чем-то начнут предупреждать, но ведь не все же вовремя обращаются к врачам.
Да и как связать, скажем, неравномерность зрачков с тем страшным процессом распада разума, который превращает человека в скота, заставляя его, как сумасшедшего фаворита Екатерины II, есть собственный кал.
Никак не свяжешь.
Ведь этот процесс похож на гудение молекул пара в котле, готовом разорваться.
Только специалисты понимают, что значит красная черта на циферблате манометра и как опасно, когда его стрелка переходит эту черту.
* * *
Александр Иванович Смирнов, человек бесцветный, как его фамилия, третью неделю чувствовал странное недомогание.
Да и недомоганием ли это было?
Раньше каждое свое движение тело делало естественно, просто, рука поднималась и опускалась, ноги шли, рот жевал или говорил.
Теперь всё это стало трудным. Для каждого движения требовалось повторное приказание воли, которая нашла себе в сознании Александра Ивановича Смирнова грозного и сильного врага в виде какой-то особой лени, на каждое требование действия отвечавшей:
– Да полно! Не стоит!.. К чему всё это?
И только в эти дни Александр Иванович Смирнов дорос до понимания страшных слов Екклезиаста:
– Всё суета сует и всяческая суета!
Правда, иными путями пришел к этой истине еврейский царь Соломон, путями, на которые и не ступала нога российского обывателя Александра Ивановича Смирнова, но ведь и пути сует, ведь и они ведут в небытие, в смерть.
В Александре Ивановиче умирала душа.
Умирала, отгнивая одной частицею за другой, превращая человека лишь в чрезвычайно сложный комплекс клеток, еще подчиняющийся общим законам прозябания.
Но когда и этим клеткам стала грозить гибель, в опустевшем сосуде души родился страх.
Он был косматым, как лес под осенним ветром, и бесформенным, как осенние тучи.
* * *
Когда царь Давид умирал от дряхлости, к нему на одр положили юницу, чтобы она передала ему свою молодость и бодрость.
Умирающее хватается за живое.
Темный страх, гудевший в груди Смирнова, как сосновый бор в сумерках, погнал его к женщине.
Он нашел ее.
Она была полуитальянкой-полурусской, светлой блондинкой, с кожей нежно-розовой, просвечивающей молодой кровью.
Женщину побеждает не красота и не богатство, а сила желания самца, захотевшего ее. Желание самца гипнотизирует их, связывает их волю и ведет на ложе, может быть, и нежеланное, как лунатичку луч лунного света.
А Смирнов желал.
– Завтра я приду к тебе!
В этот вечер, идя к себе домой, Смирнов искал в своей душе волчьих завываний страха.
Их не было.
* * *
Утром Смирнов проснулся бодрым и жизнерадостным.
Сосед по номеру в гостинице, где жил Смирнов, слышал, как он пел, чего никогда не было.
Вовремя Смирнов ушел и на службу.
Но на углу Китайской и Диагональной он вдруг остановился, озадаченно повертелся на месте и вдруг бросился в противоположную сторону, к магазину, где потребовал себе шерстяной купальный костюм.
Была зима, и приказчик удивился:
– В теплые края едете?
– Какие там края! – жизнерадостно замахал руками Смирнов. – Для управления мне нужен!.. У нас там без купального костюма теперь совершенно невозможно!
– Уж известно! – согласился приказчик, полагая, что в словах покупателя скрыт какой-то политический намек. – Какого цвета прикажете? Вот розовый. Настоящий устряловский цвет. Или оппозиционный – зеленый. Такой костюмчик товарищ Лашевич летом у нас брали. Под “лесного брата”.
Александр Иванович выбрал костюм и поехал в управление.
Там он усердно работал, и только конторщик Власов, человек мрачный и нелюбимый сослуживцами, заметил в поведении Александра Ивановича некоторую странность.
Когда он, с нужной бумагой или за нею, пробирался между столов к месту зава, – он у крайнего стола всегда делал широкий шаг, словно перешагивал через лужу.
– Что, ножки боитесь замочить? – ехидно спросил Власов.
– А как же! – охотно ответил Смирнов. – Ботинки-то новые, лаковые… Жаль… Хотя сегодня поуже стало, высыхает, что ли…
– Шутник! – угрюмо и с завистью сказал Власов и мрачно подумал: “С утра наклюкался… И с чего бы?.. Кажется, не пил человек”.
* * *
Женщина пришла, как обещала, в девять.
Подошла к двери номера, на которой висела белая эмалированная дощечка с цифрой “17”, и постучала.
“Войдите!” – глухо услышала она и робко отворила дверь.
Ведь даже опытные женщины робеют, входя в комнату мужчины, которому они в первый раз должны отдаться.
Смирнов встретил ее пылко, настолько пылко, что она даже не сразу заметила, что он был… в одном купальном костюме.
Но, разглядев одеяние Смирнова, женщина обиделась.
– Конечно! – сказала она. – Ты знал, что я пришла, чтобы стать твоею, но всё же ты должен был бы встретить меня как порядочную женщину.
В том, что она сказала, была оскорбительная для нее бессмыслица, но она не заметила ее, как не поняла безумия в ответе Смирнова:
– Милая, но разве ты не чувствуешь, ведь льет же, льет…
– Не валяй дурака! – строго сказала она. – Я знаю, у каждого из вас свои причуды. Не прикидывайся сумасшедшим!
Но все-таки женщина не ушла от Смирнова. Зеленый костюм шел к нему; у него было сильное белое тело, возбуждающее, пахнувшее. Он был силен.
* * *
Женщина ушла в полночь.
Когда Смирнов затворял за нею дверь в комнату, как черная мохнатая собачонка проскользнул страх.
“Он” забился под кровать.
Смирнов долго выпихивал его тростью, но он, сделавшись крошечным, забился в щель.
Всю ночь Смирнов не спал, слушая, как страх скулит под кроватью.
Два раза в комнате сам собою зажигался свет и сам гас.
Утром, всё еще в своем купальном костюме, Смирнов выполз из своего номера и “на саженках” поплыл к телефону, преследуемый отчаянно кричавшим от страха боем Василием.
Завладев телефоном, Смирнов повертел диск и, думая, что говорит с завом своего отдела, крикнул:
– Я Ной. В моем ковчеге среди нечистых есть два места. Беру вас с вашей супругой с собою. Торопитесь! Льет всё сильнее!..
Потом Александра Ивановича Смирнова отвезли в шестой барак.
В отделе с полчаса поахали.
А дальше Власова посадили на место Смирнова, с прибавкой.
– Только смотрите, тоже с ума не сойдите! – ласково пошутил зав.
– Не сойду! – мужественно отшутился Власов. – Мне не с чего сходить!
Жизнь шла своим чередом.
Истерика1927. № 2165, 25 дек. С. 2;
подпись: “А. Арсеньев”.
Анна Ивановна вышла из мутной сунгарийской воды, как Венера из морской пены. Молодая, сильная, стройная, она шла по пляжу, топя ступни маленьких ног в золотой горячей кошме песка. Шерстяной темно-коричневый купальный костюм оттенял золотисто-розовый, еще свежий загар ее крепких плеч.
Быстрицкий сидел на скамеечке, ждал.
Анна Ивановна жила с ним уже третий год, но официально они были лишь “знакомыми”.
Освеженная водой и гимнастикой плавания, женщина посмотрела на своего друга неприязненно, как-то сразу, одним взглядом, впитав в себя всю его слабосильную сутулую фигурку с морщинистым лицом и слегка оттопыренной нижней губой – признак мелочности.
И, хотя знала наперед, что ответит Быстрицкий, Анна Ивановна все-таки спросила:
– Отчего же вы не купаетесь?
– Я удивляюсь, как вы можете купаться в той отвратительной воде, – еще более вытягивая нижнюю губу, ответил Быстрицкий, – надо быть слишком небрезгливым, чтобы погружать свое тело в эти помои.
Анна Ивановна почти с ненавистью взглянула на мужчину.
Ах, как она его знала!..
Чистенький, сухопарый и слабосильный, он сидел на скамейке, боясь пошевельнуться, чтобы не измять белых шевиотовых брюк, купленных вчера и впервые одетых.
– Как я его могла полюбить! – почти вздрогнула она. – Боже мой, какое чучело! И ведь не купается он только потому, что боится воды, не умеет плавать и стыдится этого.
И назло ему она сказала:
– Нет, вода ничего. Только, конечно, тебе, не умеющему плавать, купаться здесь опасно. Обрывисто тут… Ты бы поучился у Романченки.
– Я? – деревянно дернулся Быстрицкий и сейчас же окаменел, дрожа за складку своих панталон. – Мне учиться плавать на глазах у всех, чтобы какой-нибудь писака накарябал бы на меня фельетон в газете? Я – помощник заведующего местным отделением фирмы “Крамер и К-о”. Надо быть мещанкой, чтобы делать мне такие предложения.
Анна Ивановна вздохнула.
“Не надо ссориться, – подумала она. – У каждого человека есть свои недостатки. Все-таки по-своему он меня любит”.
Вспомнились подарки…
– Проживи-ка на жалованье машинистки! – еще раз вздохнула она, навзничь, во весь рост, растягиваясь на золотом горячем песке.
– Ты бы хоть на песочке погрелся! – ласково пропела она, снизу вверх глядя на его презрительное лицо с оттопыренной нижней губой.
И сейчас же поняла, что этого говорить не следовало; Быстрицкий был худ, как воробей весной, и стыдился своей худобы.
– Я слишком чистоплотен, чтобы валяться на этом заплеванном песке! – надменно пискнул он.
“А ну тебя к черту!” – досадливо подумала Анна Ивановна и перевернулась на живот, подставляя солнцу гибкую узкую спину.
Два японца, с фотографическим аппаратом слонявшиеся по пляжу, стали медленно подкрадываться к женщине…
И нерешительно остановились в пяти шагах от нее.
– Эээ! – начал один из них, посолиднее и постарше. – Иссс… эээ!.. Извините… Мозно вас снимать?
Анна Ивановна подняла голову.
– Не смейте! Впрочем, – захохотала она, – черт с вами, снимайте.
– Не позволяй! – дернулся Быстрицкий. – Не смей позволять. Я не желаю.
– Ну и говори с ними сам! – злорадно зевнула женщина, пряча лицо в ладони. – Защищай меня.
– Нельзя, нельзя! – замахал рукой Быстрицкий. – Моя не разрешай. Прошу вас… Нельзя!
– Мадам разрешает, почему нельзя? – обиделся японец посолиднее. – Что такое? Анноне!..
Другой в это время, скаля золотые зубы, уже орудовал аппаратом.
Быстрицкий почти плакал. Был выход – сесть на песок рядом с Анной Ивановной, заслонив собою ее от объектива, но тогда бы пропала свежесть шевиотовых брюк, а сегодня вечером надо было идти на симфонию! Он терялся.
– Боже мой, какой червяк! – с отвращением думала женщина, сквозь пальцы рук, закрывших лицо, наблюдая Быстрицкого.
И так как публика, валявшаяся на пляже, стала уже обращать внимание на происходившее, она, легко и грациозно вскочив с песку и показав японцам шиш, побежала к Яхт-Клубу.
– Пора обедать!
На террасе ресторана Быстрицкий хорохорился:
– Еще немного и я бы им в морду дал. Но ты, ты хороша! “Пожалуйста, снимайте!” Развалилась, обрадовалась, как швейка перед господами. Ведь неприлично!.. Я же занимаю положение, про нас в газетах могли напечатать!..
После обеда решили ехать домой.
– Кажется, волна! – лицемерно-равнодушно заметил Быстрицкий на берегу. – Не закачало бы тебя, Аня!..
– Не трусь! – резко оборвала женщина. – Ведь стыдно же!
Она была страшно зла: накипело.
– Какая волна, господин! – ласково начал было лодочник. – Такой волны куры не боятся.
– С тобой, любезный, не разговаривают! – строго оборвал его Быстрицкий, выпирая нижней губой.
И хотя катер гудел рядом, но отступление было уже невозможно: Анна Ивановна прыгнула в лодку, сильно качнув ее. Быстрицкий, оберегая панталоны, полез за нею.
Лишь миновали фарватер, ветер, дувший снизу и вызывавший заметное волнение, действительно засвежел. Лодку стало покачивать.
Быстрицкий вцепился в борта обеими руками.
Анна Ивановна, сидевшая напротив него, со сладострастием жестокости глядела в его помутневшие глаза.
Он лепетал срывающимся голосом:
– Я же говорил, надо ехать на катере. Тебя обязательно у… у… качает!
И тут голосом, зазвеневшим от ненависти, Анна Ивановна вдруг прошептала, наклоняясь к лицу друга:
– Ты вошь, настоящая вошь! Вошь в складках жизни!
И одними губами, почти беззвучно:
– Хочешь утоплю!
– Аня, что ты… Побойся Бога! – взвыл Быстрицкий. – За что?.. Ведь я же серьги тебе подарил. На курорт повезу!..
– Женись на мне…
– Аня!..
– Что?!
Она сильно качнула лодку, зачерпнувшую воду одним бортом.
– Лодочник!.. Товарищ!.. Гражданин! – взвыл Быстрицкий. – Она потопить меня хочет. Преступление!..
– Не тревожьте их, барышня, – ухмыльнулся лодочник, пыхтевший на веслах. – Они, видать, малокровные. А вы, барин, не пужайтесь. Здесь отмель. Чуете, лодка по песку днищем чиркает…
– Вошь, вошь!.. И кого я только любила, – истерически взвизгнула Анна Ивановна и вдруг залилась припадочным хохотом. – Боже мой, Боже мой… За сережки, за курорт. Хуже проститутки!
Быстрицкий, всё еще державшийся за борта, каменел от ужаса.
Лодочник бросил весла.
– Видно, сезон такой начался, – философски вздохнул он. – Третий припадок у меня на реке за неделю. Малокровные нынче господа пошли.
И спросил, обращаясь к Быстрицкому:
– Ехать аль подождать, пока барышня выревется?
– К берегу! – скомандовал Быстрицкий.
Под звездами1928. № 135 (2305), 27 мая. С. 2;
подпись: “А. Арсеньев”.
Солнце умирало, как может умирать только солнце: во всем великолепии властелина, окруженного пурпуром и коленопреклоненными облаками, столпившимися на западе у пылающего ложа умирающего Царя.
Зеркало озера, отразив эту великолепную агонию, закурилось ладаном сизого тумана, и коростель, как дьячок, закудахтавший:
– Помилгосподи, помилгосподи! – затянул свою отходную по умирающему дню.
Сразу стало темнеть.
Чавкая по болоту высокими сапогами, Сергей Иванович повернул к городу. Огненно-рыжий лаверак Маманди бежал впереди, старательно принюхиваясь к болотным запахам, но бекасов не было.
Озеро уже осталось позади. Охотник, посвистывая собаку, выбрался на песчаные дюны, и с них, далекий, аспидно-дымчатый, развернулся на горизонте вечерний Харбин, весь в желтой россыпи первых огней.
– Красавец город! – со вкусом подумал Сергей Иванович, приостанавливаясь на вершине песчаного вала, чтобы полюбоваться прелестью панорамы.
“И на желтой заре – фонари”, – пришла на память строка Блока…
Прохлада, наступившая после знойного дня, была как отдых после тяжелой и скучной работы: как эманация бодрости вливался в легкие душистый степной воздух, горьковатый от запаха полыни.
Сергей Иванович сел на песок и закурил.
Снизу, на фоне еще светлого неба, он чеканился четким силуэтом. Подошел Маманди и, тяжело вздохнув, лег рядом с хозяином.
Минуту собака лежала спокойно. Потом мохнатые уши вдруг приподнялись и ноздри стали торопливо втягивать воздух. Сергей Иванович взглянул по направлению его вытянутой морды и заметил впереди, под дюнами, мутно белевшее светлое пятно.
А лаверак уже летел к нему.
– Ай, ай! – раздался испуганный женский голос. – Пошел, пошел!
– Маманди, назад! – крикнул Сергей Иванович.
Собака, так же без лая, как и убежала, легко взбежала на холм, стегая хозяина по коленям гибким хвостом. Всем своим растерянным видом она показывала, что удивлена: как можно было испугаться ее, интеллигентной охотничьей собаки!
Сергей Иванович сошел вниз. Женщина встала, подняв с земли дождевик или пальто, на котором она лежала.
– Вы не хунхуз? – полушутливо спросила она, увидев ружье в руках подходившего к ней человека.
– Если хотите, я могу увести вас в сопки, – улыбнулся Сергей Иванович. – Нет, я не хунхуз… Однако, вы далеко забрались!
– Не хотелось уходить, – ответила женщина, силясь разглядеть лицо охотника. – А когда собралась, увидела, как вы сели на дюне, и притаилась.
У нее был молодой голос, звучащий возбужденно: напугала собака.
– Я из Затона, – сказала женщина.
– Пойдемте, я вас провожу.
– Хорошо.
Сергей Иванович был рад встрече. Степная ночь, надвинувшись темным небом, тысячами кузнечиков звенела именно о женщине, о женщине с молодым голосом, гибко идущей рядом.
Женщина, которую он встретил, не побоялась вечером уйти так далеко. Она отважна, и это очень хорошо!
– Вы любитель охоты? – спросила она с тем, чтобы начать разговор, когда они зашагали по направлению к далеким огням Затона.
– Нет, – ответил Сергей Иванович. – Я люблю охоту лишь за то, что она дает возможность уйти от людей и несколько часов быть самим собой.
– А разве в другом месте вы не являетесь самим собой? – с едва заметной усмешкой в голосе спросила спутница.
“Она умна”, – подумал Сергей Иванович и ответил:
– Видите ли, в городе наша воля окружена тысячами других воль, они воздействуют на нее, меняют ее “форму”, как давление меняет форму эластичного шарика. Только там, где мы не окружены людьми, мы духовно выпрямляемся и можем думать и чувствовать свободно…
Спутница минутку молчала, вдумываясь в его слова.
Потом, без видимой связи, сказала:
– Вы, вероятно, очень хороший человек. О, да… Даже ваша собака не лает.
– Мой Маманди интеллигентный пес.
– Вы… поэт?
– Я агроном. Специалист по соевым бобам.
– Фи!.. Лучше бы вы были инженером и строили мосты. Знаете, как стальное кружево!
– У вас есть вкус!
– А вы думали нет?
Было легко идти по твердому грунту степной дороги в прохладном воздухе, качавшемся в упругом гамаке небольшого ветра.
Как мячиками, перебрасывались легко скользившими фразами.
– Смотрите, – сказал Сергей Иванович, – огни Харбина похожи на тысячи глаз огромной волчьей стаи. Даже кажется, что они перебегают.
– Это сравнение приходило и мне на ум! – ответила она.
Сергей Иванович чувствовал, что женщина отвечает, стараясь рассмотреть его лицо.
Он улыбнулся.
– Вы чему? – быстро спросила спутница.
– Так, – отвечает он. – Вы, кажется, очень молоды?
– А вы не видите?
– Я не смотрю на вас.
– Так поверните же лицо!
На мутно белевшем тонком овале блестели только глаза. Девушка тряхнула подстриженными волосами.
– Ну, теперь видите? Мне восемнадцать лет!
– Мне кажется, вы нездешняя?
– Конечно. Я недавно из Москвы!
– Потому-то вы такая и смелая!
– А разве в Харбине нет смелых девушек?
– Ах, они смелы по-другому!
– Не понимаю!
Сергей Иванович не ответил. Он любовался походкой своей спутницы. Легкой, ритмичной, похожей на танец. Так ходят девушки, много занимающиеся спортом.
Из темноты вынырнула тупым горбом крыша первого дома. Залаяла собака. Только теперь путники заметили, что в звон степных кузнечиков уже давно ворвались и другие звуки.
Где-то играла виктрола, трещали моторные лодки и жалобно плакал далекий, словно заблудившийся паровоз.
– Ну, вам, наверное, к реке! – сказала девушка. – А мне направо. Я здесь живу.
И, протянув легкую руку, свободным, красивым движением указала на горб вынырнувшей крыши.
Стояла, прямая и стройная, против спутника. Слышно было, как спокойно и глубоко они дышат.
Не протягивая руку, ждала.
Сергей Иванович почувствовал, как быстро у него забилось сердце. Фраза о том, что он хочет еще раз увидеться со своей новой знакомой, такая простая и легкая, запуталась, как моток ниток в лапках котенка.
Но именно эта сбивчивость и сказала девушке главное.
Доля секунды: объятие и быстрый, как сон, поцелуй с ароматом юного дыхания и свежестью ласковых губ.
И больше ничего.
Сергей Иванович даже не ждал, что девушка вернется. Он знал, что этого не будет. В душе же было ощущение, что вот здесь, у черного горба незнакомой крыши, его жизнь вдруг повернута под углом в 180 градусов и теперь пойдет по другому пути.
Лет 20 тому назад…1928. № 218 (2418), 19 авг. С. 2;
подпись: “А. Арсеньев”.
Одна из Пасх, которую вспомнил Арсений Несмелов
I
Стаивал последний снег; по черной, жирной, пахучей земле, уже посылавшей из недр своих первые, ярко-зеленые, острые травинки, – шествовала весна 1916 года. Заглянула она и в офицерскую землянку пятнадцатой роты … полка.
Командир роты, поручик Кобельков, – конечно, солдаты называли его “наш кобель”, – получил из Москвы посылку от невесты: пять плиток эйнемовского шоколада “Золотой Ярлык” и много филипповских жаворонков, очерствевших за дорогу. Было, конечно, и письмо:
“Вадим, дорогой мой и любимый, если бы ты только знал, как ты мне необходим, как душа рвется к тебе! У нас такие солнечные дни, так тепло… Я хожу в весеннем, приколола фиалки. Так хочется взять твое лицо в свои ладони, глубоко заглянуть в твои глаза и целовать, целовать твои губы”…
И так на четырех страницах письма. Стон желания, томление, зов…
– Рррр! – прорычал Кобельков, комкая письмо. – Черррт!
– Чаво? – равнодушно спросил Кутькин, денщик, вятский парень.
– Уйди, рррасшибу! – проворчал Кобельков.
– Такой день, а лаетесь! – зевнул Кутькин. – Чай давать, что ли? Ишь каких птиц выпекают, – неодобрительно покачал он головой, рассматривая жаворонка. – Мне одное птичку разрешите взять, ваше благородие. Заместо кулича разговеюсь ей.
– Разрешите войти? – осведомился фельдфебель, входя в землянку. – Здравия желаю, ваше благородие. Из штаба полка звонили.
– Здорово, Кузьмич. Чего такое?
– Всё относительно праздника, ваше благородие, сегодня же Страстная Суббота. Десять человек от роты приказано послать к заутрени в штаб полка. Обед привезут к 11 часам…
– Так…
– Еще приказано прислать приемщиков за куличами и за вином. Полведра на роту…
– Ну, пошлешь.
– Слушаюсь!
Фельдфебель чуть заметно скосил глаза на Кутькина, вдруг задергавшего плечом, оживившегося.
– Ты чего, как жеребец, не стоишь на месте? – спросил Кобельков.
– Ваше благородие! – мотнулся денщик к ротному. – Прикажите нам выдать хоть полчайника винишка. Мало ли!.. Оно от живота помогает…
Фельдфебель пошевелил левым усом. Вид его говорил: “Уж попадись ты ко мне в роту, я тебе дам полчайника”…
– Ать! – гаркнул Кобельков. – Цыц! Я тебе покажу винишка!..
– Я же для вас! – обиженно заворчал Кутькин. – Что я, калоголик, что ли? Вон я даже вашего одеколона не пью.
– Дай шинель!
Поднялись в ход сообщения из блиндажной землянки, зажмурились от яркого весеннего солнца. Вентилируя легкие, Кобельков глубоко забрал в себя свежий апрельский воздух и с шумом его выдохнул…
– День-то какой, Кузьмич, а? А тут воюй!..
– Когда-нибудь и войне будет конец, ваше благородие!
– Да, надо полагать…
По укоренившейся привычке – обязательно взглянуть на противника, выходя утром из землянки, – Кобельков подошел к тому месту хода сообщения, где можно было встать. Несколько воткнутых в землю веток маскировали головы. Фельдфебель встал рядом.
Привычные глаза Кобелькова сразу же отыскали впереди за линиями наших и австрийских проволочных заграждений желтоватые линии подсыхавших окопов противника. Те же бойницы, те же пулеметные гнезда…
– Как и вчера!..
– Тихо, ваше благородие!.. Ишь только где погромыхивает. Должно и они чувствуют, какой у нас сегодня день. А пушки-то вон как далеко говорят…
– Да, – почему-то вздохнул Кобельков, вслушиваясь в отдаленный пушечный гул. – Где-то в гвардейском корпусе паляют…
Прошли в окопы и пошли ими. Часовые у бойниц, издали заметив начальника, вставали на стрелковые ступеньки и поворачивались лицами к бойницам: они должны были наблюдать за противником, но, так как наблюдать было не за чем, солдаты лодырничали. Перед ротным от солдата к солдату полз по окопам предостерегающий шепот:
– Кобель идет, Кобель идет!
– Как в землянках сегодня? – спросил поручик фельдфебеля.
– Одолевает вода, ваше благородие! Прямо измучились земляки, прямо страдальцы! Не зайдете ли?
– После зайду. Надо мне еще с батальонным поговорить.
Повернули назад, к землянке телефонистов.
Тут встретились с возвращающимся в роту субалтерном, прапорщиком Лавровым, рано утром по поручению Кобелькова отправившимся в штаб полка, вернее, в околодок…
– Ну, как? – спросил Кобельков.
– Есть, ротный! – весело крикнул прапор. – Вот она, голубушка…
И он бережно похлопал по оттопыривающемуся карману шинели.
– Верите, – продолжал он, – когда по чистому месту перебегал, Бога молил, чтобы не обстреляли. С этакой сладостью да вдруг кокнут…
– Сколько же ваша милая нам прислала? – и Кобельков даже облизнул губы.
– Полную бутылку девяностоградусного…
– Вот это любовь! – с почтением сказал Кобельков. – Это я понимаю, это настоящая любовь. Это сестричка!.. Она, стало быть, нашему лекарю переслала, как обещала? Удивительно, как это доктор не выхлестал половину…
– Ну, у них своего достает… У них даже сырная пасха есть. И окорок. Право, сам видел!.. Вас завтра звали…
– Зайду, если всё будет благополучно. Ну, вы идите, голуба, в землянку. Да осторожно идите, чтобы, чего доброго, вас не шандарахнули, не высовывайтесь. И вот что – чтобы мой вятский не наблудил: стерва парень, второй год хочу его прогнать и всё не решаюсь – привык. Пойдем, Кузьмич, к телефонистам…
Разговор с батальонным был недолгий.
Капитан Агапов повторил лишь то, что доложил ему фельдфебель.
Кроме того, он сказал, что из штаба дивизии получено приказание быть в эту ночь особенно бдительным, так как есть, мол, опасения, что австрийцы произведут вылазку…
– Воспользуются нашим праздничным настроением, – закончил батальонный.
– Слушаюсь, господин капитан, – ответил Кобельков и, положив трубку, отошел от аппарата.
Приказание батальонного он сейчас же передал фельдфебелю.
– Не может этого быть, ваше благородие! – усмехнулся тот. – Чтобы в такую ночь и этакое! Ничего не будет… Ведь мы же в их Пасху их не беспокоили…
– Я тоже так думаю… Батальонный и сам-то, полагаю, не очень верит…
– Ведь христианский всё же народ. Не турки!..
– Именно.
II
День пополз медленно.
Около полдня австрийцы бросили из тяжелой батареи несколько гранат по группе солдат, откапывавших от грязи вход в лисью нору, но разорвался только один снаряд, другие, подняв фонтан черной грязи, канули в мягкой, мокрой весенней земле.
Наша батарея ответно обстреляла козырьки окопов противника.
Шестнадцатилетний доброволец Изборин, уже унтер и георгиевский кавалер, выпер на самый пригорок собирать подснежники. По нему стали бить отдельные стрелки, хорошо выцеливая. Мальчишка кривлялся под пулями и, перебегая с места на место, поднимал полы шинели, показывая врагам штаны.
Кобельков орал из хода сообщения:
– Беги назад, сукин сын, морду искровеню!
И легонько потрепал его за ухо, когда мальчишка благополучно добрался до него.
– Твоя же мать, дурак, каждую неделю мне пишет, чтобы я тебя берег, а ты что?.. Ты что, ты что, сукин сын?!.
– Ничего, Вадим Николаевич, – дерзил любимец роты. – Это место у меня заколдованное…
И хлопал себя сзади по шинели.
С трех часов подул ветер с юга, и долину стало заволакивать туманом. Его голубое молоко сначала закрыло австрийские окопы, стеной встало над речушкой и вдруг потекло на нас волнами мглы и сырости. Солнце пожелтело, потускнело и вот превратилось в мутное, едва различимое пятно. Кобельков выслал секреты за проволоку. Из штаба полка пришло повторное предупреждение быть бдительными.
III
Вечер.
Бездыханная мгла тумана над окопами. Ни шороха, ни звука, ни звезды над ними. За проволокой – полевые караулы и секреты, часовые в окопах. Туман глушит звуки и путает их.
Чу, справа или слева – шаги, со стороны противника или от своих?..
– Стой!.. Кто там?
– Свои!..
– Что пропуск?
– Штык…
Подошла смена. Стала. Слушает удаляющиеся шаги сменных.
И опять тишина – бездыханная, безгласная, беззвездная. До противника двести сажень. Что делается у него? Может быть, австрийцы поднимаются, выходят за проволоку, растягиваются цепью и уже приближаются к нам?.. И сейчас – вот-вот – тишина ночи разорвется треском беглого огня, пулеметным рокотом, бабахающими взрывами ручных гранат…
– В такую-то ночь? Господи!..
– А вдруг?..
– Петька, ты слышишь чего-нибудь?..
– Будто чего-то бултыхнулось в речке.
– Слушай!..
– Тихо.
– Будто говорят.
– Это в моем брюхе колдобит. Не трусись!..
– О Господи!.. Ночь-то какая!
В одиннадцатом часу, громыхая колесами, прибыла кухня. Суп сегодня со свининой. Гремя ведрами, к кухне устремились взводные раздатчики. Не расплескать бы, мать честная, обеда в ходе сообщения!
– Куда прешь, рыло? На человека прешь!..
– А сам на кого прешь? На нечистого?
– Глаза возьми в руки!
– Я те возьму!
В офицерской землянке Кутькин накрывает “стол”. Его необструганные доски застилаются простыней. На двух тарелках куски свинины. Сухая московская колбаса, нарезанная ломтиками. Банка с кильками открыта.
– Вычисти селедку, – приказывает Кобельков.
– А чего ее чистить? – не соглашается денщик. – Зачем доброму пропадать?
– Не рассуждать!..
– В этакую ночь, а лаетесь! Ну, вычищу, чего вы руками махаете? В этакую-то ночь!..
Денщик субалтерна Митька с завистью смотрит на Кутькина: “Этак, сукин сын, разговаривает с самим ротным! И ведь еще жалованье получает от него, – пять рублей каждый месяц. Везет же людям!” Попробовал было Митька так же беседовать со своим барином – и угодил на два часа под винтовку. Нет уж, кому везет, тому везет!..
Обед роздан, кухня убралась.
Офицеры уходят в землянки поздравить солдат с праздником.
“Христос Воскресе!” – поет каждая землянка, и дивные эти слова глухо вылетают из-под тяжелых сводов.
“Христос Воскресе!” – поет в этот час вся извилистая тысячеверстная линия русских окопов.
Кобельков и младший офицер, похристосовавшись с солдатами первого взвода, выходят из землянки и идут во второй взвод. Темно, сыро, безлюдие мертвое…
И вдруг они слышат…
Со стороны австрийцев могучий мужской голос. Разрывая мягкую вату тумана:
– Русский, русский, Христос Воскрес!..
Тишина. И снова:
– Русский, русский секрет, Христос Воскрес!..
Тишина.
И звонкий юношеский голос отвечает из нашего полевого караула:
– Воистину воскрес!
– Слышите? – спрашивает субалтерн, поворачивая лицо к Кобелькову.
– Да. И голос узнаю. Это Изборин, паршивый мальчишка!
– Переговаривается с противником… Я бы его!..
– Пойдемте! – резко обрывает Кобельков. – Переговаривается, конечно, но… но… ведь мы же христиане…
– Да, но…
– Идемте!.. Ведь уже молчат… Он не переговаривался, а лишь на высший возглас христианина ответил как христианин… И оба уже замолчали… Забудем об этом, друг мой… А кстати, мы с вами еще не христосовались. Христос Воскресе!..
– Воистину!
IV
Фельдфебель и взводные пришли поздравить ротного.
Кутькин разливает в кружки разведенный спирт, стараясь наливать экономно.
Солдаты сидят неловко, на краешках походных офицерских коек. Крякают, утирают рты жесткими рукавами шинелей. Не хотят закусывать, надо настаивать, чтобы они взяли что-нибудь…
Разговор с офицерами поддерживает лишь доброволец Изборин. Он реалист пятого класса, сын известного русского художника.
Когда солдаты уходят, поблагодарив, Кобельков удерживает Изборина, смотрит ему в глаза, грозит пальцем и… дает плитку шоколада “Золотой Ярлык”.
1935. № 113 (4814), 28 апр. С. 5.
