Текст книги "Литературное наследие"

Автор книги: Арсений Несмелов

 
В твоих кудрях, в их черном лоске
Есть трепетание крыла.
Ты нынче мальчик, ты в матроске
На вечер чопорный пришла.
 
 
Твоя прическа в беспорядке,
Отвергнув шпильки, как тиски,
Завились тоненькие прядки
И на глаза и на виски.
 
 
И смехом юным, славным смехом
Напоминаешь ты юнгу,
Когда в отместку всем помехам
Закутит он на берегу.
 
 
И, весь еще пропитан солью
Волны, причалившей корму,
Стремится к счастью и раздолью
И не уступит никому.
 
 
И, пьян от дыма папироски,
Он сам – хлестнувшая волна,
А шея в вырезе матроски
Очаровательно стройна!
 

 
Красный сентябрь на осинах высох,
В кленах багровый и пятипалый.
Думает путник о рыжих лисах,
Пахнут печеным хлебом палы.
 
 
Осень – достаток. И ватой лени
Облако лепится на стропиле.
Этой тропою прошли олени,
В этом болотце воду пили.
 
 
Вечер придет, на вершины ляжет
Небом багровым, дальневосточным.
Что-нибудь смелое мне расскажет
В травах запутавшийся источник.
 
 
Право, не знаю, зачем я нужен,
Всё же сегодня, скажу по чести,
Мне не добудет разбойный ужин
Мой поцарапанный злой винчестер.
 

 
Муза бега, бешеная муза,
Опрокинутые сторожа!
Паровоз, оторванный от груза,
Ржет, и беглеца не удержать.
 
 
Позади, в оставленных вагонах
Носят чай и просят молока…
На пустых и гулких перегонах
Оседающие облака.
 
 
Звонкой мостовины над оврагом
Прогремел расхляснутый ушат.
У тебя, грохочущий бродяга,
Стройная и легкая душа!
 
 
Пролетев по дымогарным трубам,
Дыбом взброшенная на скаку, —
Вот она, завязанная клубом,
И губами – к медному гудку.
 

 
У ветра единственный клич – прочь!
У ночи единственная защита – ужас.
Какая удивительная ночь,
Какая озорная свистящая стужа!
 
 
Домик съеживается, поджимает бока,
Запахивает окна надорванным ставнем.
Сладко втягивает дым табака
Выдох длительный. Верста в нем!
 
 
Натягивает одеяло до подбородка,
Вспоминает бой, спотыкаясь в сон…
…тогда поле трещало, как перегородка,
На которую задом пятился слон.
 
 
И в последний миг, почти во сне,
Теряя кровли грохочущий бубен,
Думает о женщине, ее – нет,
Но она – будет.
 

 
Когда в охлаждаемую смесь кислот
Вливают глицерин струею тонкой,
И выделяется окисленный азот
Бурым испарением над воронкой,
 
 
Когда молекулы получаемого вещества
Гудят в сосуде, грозя распадом, —
Если закружится голова,
Комната грянет дождем стоградым.
 
 
Поэтому химики (один из ста)
Осторожны в движениях и худощавы,
И у многих увидите фут хвоста
Из-под докторского плаща вы.
 
 
Ибо приготовляющие нитроглицерин
Не смеют быть мягче кристаллов кварца,
Они таинственные рыцари
Из ордена монаха Бертольда Шварца.
 
 
Опустив глаза, пересекают пустыри,
Никому не знакомые, всё видят зорко.
Их лаборатории (или монастыри?)
В предместьях Парижа, Лондона и Нью-Йорка.
 
 
И когда разрывается снаряд,
Разорвав короля в торжественном появленьи, —
Старухи крестятся и говорят
О наступающем светопреставленьи.
 
 
Старухам не верят: зачем хвост?
Анархисты нечистого злей еще.
И только ребенку, который прост,
Снится хвостатый и с бомбой тлеющей.
 

 
Ты сорванец, и тусклый алкоголь
Оттягивает выстрелы таланта.
Твои друзья – расслабленная голь,
А твой ночлег – китайская шаланда.
 
 
Но подожди, и мышцы крепких скул
Ты вывихнешь одним скрипящим стиском,
И ветка жил нальется по виску,
И день придет – птенец с голодным писком.
 
 
А нынче – жизнь. Бульвар, и ресторан,
И женщины прижатый локтем локоть.
Весь мир тебе – распластанный экран,
А мудрое томление далеко.
 
 
Не попадись в его томящий круг,
Не верь подделывателям алмазов.
И я тебе, мой пораженный друг,
Как Митеньке – папаша Карамазов.
 

 
Когда пришли, он выпрыгнул в окно.
И вот судьба в растрепанный блокнот
Кровавых подвигов – внесла еще удачу.
 
 
Переодевшись и обрив усы,
Мазнув у глаз две темных полосы,
Он выехал к любовнице на дачу.
 
 
Там сосчитал он деньги и патроны, —
Над дачей каркали осенние вороны, —
И вычистил заржавленный Веблей.
 
 
Потом зевнул, задумавшись устало,
И женщине напудренной и вялой
Толкнул стакан и приказал: налей.
 
 
Когда же ночью застучали в двери, —
Согнувшись и вися на револьвере,
Он ждал шести и для себя – седьмой.
 
 
Оскаленный, он хмуро тверд был в этом,
И вот стрелял в окно по силуэтам,
Весь в белом, лунной обведен каймой.
 
 
Когда ж граната прыгнула в стекло,
И черным дымом всё заволокло,
И он упал от грохота и блеска, —
 
 
Прижались лица бледные к стеклу,
И женщина визжала на полу,
И факелом горела занавеска.
 

 
Как старьевщик, роюсь в стародавнем,
Лоскуток за лоскутком беру:
Помню домик, хлопающий ставнем,
За посадским въездом, на юру.
 
 
Был хозяин хмурый привередник,
А еще какого бы рожна?
Надевала кружевной передник
В праздники красавица-жена.
 
 
Выходила за ворота чинно —
Руки этак, карамель во рту.
Мимо я блуждал небеспричинно,
Заломив студенческий картуз.
 
 
И однажды, робость пересиля,
Я присел на бревна у крыльца…
«Погуляла б, да боюсь Василя», —
Прошептала, не подняв лица.
 
 
Но хозяин соль повез в июле,
Задолжав за выгон панычам,
А пылали на грозовом тюле
Зоркие зарницы по ночам.
 
 
Ты, Украйна, или юность просто,
Но как сладко в памяти легли
Заревые ночи у погоста
В душном паре мреющей земли.
 
 
И прохлада дрожкого рассвета,
И над прудом задымивший пар…
Это было, и любовно это
Сохранила память-антиквар.
 

 
Весь этот день, играющий в слова,
Я нес тоску, угадывая рядом,
Быть может, здесь, за этим темным садом,
Припавшего – к прыжку – на лапах льва.
 
 
И для него из кошелька тоски
Шестнадцать строк сегодня я роняю,
Я напряженным дротиком строки
Без промаха еще обороняюсь.
 
 
Но будет день, и на его рожок
Молчание ответит из-за двери,
И промелькнет распластанный прыжок
Большого победительного зверя.
 
 
Что ж, прыгай, пес, прикинувшийся львом,
Усилье нерассчитанное глупо:
Ты пятишься, трусливо сжатый в ком,
Перед простым и белым взглядом трупа.
 

 
Слепну под огненной грушею
В книгах чужих.
Слишком доверчиво слушаю
Колокол их.
 
 
Слишком доверчиво верую
В ловкую ложь.
Слишком бездонною мерою
Меряю дрожь.
 
 
Власть над душою чужому дав,
Чем я богат?
Плещется в собственных омутах
Рыба и гад.
 
 
Что до чужого мне ужаса,
Что я ищу,
Если над полночью кружится
Птица-вещун?
 
 
Если над озером, вечером
Желтым, как медь,
Кречетом, раненым кречетом
Сердцу запеть!
 
 
Нынче, под огненной грушею
Ночь истребя,
Слушаю, бешено слушаю
Только себя.
 

 
Бессильем, гордясь, стекать
В подвалы – подлец и пьяница.
А то, что звенит в стихах,
От этого что останется?
 
 
Живем, говорим, поем:
Плохой – потому с плохими я.
В искусстве же он своем
Ученый и просто химия.
 
 
И вот, карандаш очиня,
Работает точно, вкрадчиво.
Ведь часто стихи сочинять —
Умело себя выворачивать.
 
 
А может быть, взял ланцет
Хирург в колпаке и фартуке,
Ведь все-таки он, в конце
Концов, в крови и устал-таки!
 
 
И, зоркой дымя душой,
Он жизнь исправляет, резчицу.
Конечно же он – большой,
А слабым и злым мерещится.
 

 
Есть нежность женская, она всегда лукава,
Кошачья в ней и вкрадчивая лесть.
Она питательна – о, нежное какао
Для тех, кто слаб, не спит, не может есть.
 
 
Есть нежность к женщине. Она на сердце ляжет,
Когда в пути, руке твоей отдав
Свою всю слабость и свою всю тяжесть,
Обнимет сил лишающий удав.
 
 
Она кладет героя и монаха
В постель услад, подрезав их полет.
Но для кого цветет цветами плаха,
Но для кого строфа моя поет.
 

 
Тяжко сопя, лобастый
Вышел из леса лось.
А над полями частый
Дождик, повисший вкось.
 
 
Поле под белой мутью,
Словно морское дно.
Веет пустынной жутью
И тяготит оно.
 
 
Фыркая, зверь тоскливо
Смотрит, мотая лбом:
Кто, изломавший иву,
Землю изрыл кругом?
 
 
Медлит дикарь рогатый,
Пеной швыряя с губ,
А у ручья солдата
Окоченевший труп.
 
 
Понял. В испуге кинул
Ветви рогов к спине,
К лесу прыжками ринул,
К черной его стене.
 
 
И в замиравшем хрусте
Слышен был тяжкий лось…
Веял последней грустью
Дождик, повисший вкось.
 

 
Крутилась ночь, срываясь с воя,
Клубясь на облаках сырых.
За вами следом крались двое,
Но вы опередили их.
 
 
В порывах ветра бился оклик,
Фонарь качал лучи в лицо,
И вы устали и промокли,
Пока увидели крыльцо.
 
 
Условный стук, упавший глухо,
И счет сердец – минута, две…
Полуодетая старуха
Скрипуче отворила дверь.
 
 
И вы, как те безумцы, кои
Идут в заклятые места,
Укрылись в маленьком покое,
Где темнота и теплота.
 
 
И шорох ткани падал прямо,
И рядом трепетала дрожь,
Над головою же – упрямой
Рукою барабанил дождь.
 
 
И ночь, и он, и третье – это,
Отмежевавшее порог,
И маленького пистолета
Тугой зазубренный курок.
 
 
И поразительная ясность —
Смертельная! – текла в крови,
Пленительная, как опасность
Преследуемой любви.
 

Примечания

Языков– Николай Михайлович Языков(1803–1846) – русский поэт; последние годы жизни провел в параличе (поставленный ему диагноз был «сухотка спинного мозга».  «И пью рубиновую малагу»: В стихотворении «Ницца приморская» (1839) Языков писал о Ницце: «Здесь есть и для меня три радостные блага: / Уединенный сад, вид моря и малага». Тем же годом датировано стихотворение Языкова «Малага» («В мои былые дни…»). Языкову принадлежит несколько десятков стихотворений и о различных винах и разнообразных сортах пива.

Жерар де Нерваль– Жерар де Нерваль(1808–1855) – французский поэт и прозаик, покончил с собой (возможно, был убит), повесившись в парижском переулке.

Морские чудеса– повторено в сборнике «Полустанок» с минимальными разночтениями.

Шесть– повторено в сборнике «Белая флотилия» с минимальными разночтениями.

«Ты грозно умер, смерть предугадав…»– нет сомнений, что стихотворение это посвящено памяти Николая Гумилева (1886–1921), расстрелянного большевиками. «…смерть предугадав»– отсылка к стихотворению Н. Гумилева «Рабочий» («Он стоит пред раскаленным горном…»)

«Трудолюбивым поэтом…»– повторено в сборнике «Полустанок» с разночтениями только в знаках препинания.

Тишина– палы– места, где трава выгорела или была выжжена (на Дальнем Востоке корейцы специально выжигают вершины малых сопок, разводя на них съедобный папоротник (орляк).

Солдат– повторено в сборнике «Кровавый отблеск» с незначительными разночтениями.

Анархисты– «в охлаждаемую смесь кислот… / вливают глицерин»– Несмелов описывает технологию получения пироксилина, любимого взрывчатого вещества анархистов начала ХХ века.

Бандит– повторено в сборнике «Кровавый отблеск» с незначительными разночтениями.  Веблей– здесь т. н. «револьвер Шерлока Холмса»; шестизарядный, модели 1893 года; официально в различных модификациях веблей находился на вооружении Британской армии с 1887 по 1957 год (см. «Стихи о револьверах» в сб. «Кровавый отблеск»).

Память– первая публикация Арсения Несмелова в журнале «Сибирские огни» (Новониколаевск, – ныне Новосибирск, – 1924, № 1; в рецензии на сборник «Уступы» о ней тепло отозвался главный редактор журнала, поэт и прозаик Вивиан Итин.

Лось– повторено в сборнике «Кровавый отблеск» без разночтений.

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

КРОВАВЫЙ ОТБЛЕСК
(Харбин, 1928)

От дней войны, от дней свободы

Кровавый отблеск в лицах есть.

А. Блок

 
Тупыми шлепанцами шаркать
К стене,
Где,
Угол отогнув,
Висит истрепанная карта,
Вместившая мою страну.
 
 
Сетями жил исчерчен Запад,
Как подорожника листок.
Одна из них прыжком внезапным
Через Урал – берет Восток.
 
 
…И он глядит
(Так смотрит хмара
В окно)
На черные кружки…
– Вот этот – родина,
Самара…
Здесь были воткнуты флажки,
 
 
Обозначая фронт и натиск,
Его упругую дугу…
Мы отползали,
Задом пятясь,
Уже Урал отдав врагу…
 
 
Его коричневая стража
Ушла на запад. Топором
Упала мощь гиганта-кряжа…
Челябинск пал.
Оставлен Омск…
 
 
…Вздыхает.
…Низменность Сибири
И Забайкалье,
Как массив,
Но и отсюда летом сбили,
Победой сопки огласив…
 
 
И гладят руки с дрожью ветра
Шершавый, неопрятный лист.
– 12 000 километров
Он протяжением вместил!
 
 
И губы шепчут:
– Русь!.. Россия!..
И сердце крикнет:
– Навсегда…
И давит выросшая сила,
Которую не оседлать.
 
 
И будет шлепанцами шаркать
К углу,
На темную постель,
Но и оттуда манит карты
Засаленная пастель.
 

Всеволоду Иванову

 
На чердаке, где перья и помет,
Где в щели блики щурились и гасли,
Поставили треногий пулемет
В царапинах и синеватом масле.
 
 
Через окно, куда дымился шлях,
Проверили по всаднику наводку
И стали пить из голубых баклаг
Согретую и взболтанную водку.
 
 
Потом… икающе захлебывалась речь
Уродца на треноге в слуховуше…
Уже никто не мог себя сберечь,
И лишь во рту всё становилось суше.
 
 
И рухнули, обрушившись в огонь,
Который вдруг развеял ветер рыжий.
Как голубь, взвил оторванный погон
И обогнал, крутясь, обломки крыши.
 
 
…Но двигались лесами корпуса
Вдоль пепелищ по выжженному следу,
И облака раздули паруса,
Неся вперед тяжелую победу.
 

 
Ты дулом дуло револьвера
Встречал на пашне голубой,
Где распластавшейся химерой
Полз ощетинившийся бой.
 
 
И без обмана, без утайки
Играя в смерть, ходил во мглу
Развинчивать на рельсы гайки
У бронепоезда в тылу.
 
 
Ночная птица, в дыме зарев
Бросал ты нам крыло в глаза,
Но улеглась, до дна ударив,
Отбушевавшая гроза.
 
 
Ничьей постели изголовья
Не выпотрошит ураган.
Легло крахмальное бескровье
На заржавевший ятаган.
 
 
Так по бетонной кровле верка,
Вердена или Оссовца,
Что не успели исковеркать
Враги гранатой до конца, —
 
 
Веселых женщин горожане
Ведут в подземный каземат,
Чтобы, как губку, визг и ржанье
О грозный камень отжимать.
 
 
Какое дело стайке талой
До нас, бесклювых сторожих,
Чья память остов обветшалый
Благоговейно сторожит.
 
 
Как аксиому, без усилья,
Прими покорно и светло
Свои простреленные крылья
И безглагольное дупло.
И ночи жди.
 

 
1
 
 
Ты – честный, простой револьвер,
Ты сжился с солдатским матом.
Тебя ли сравню, мой лев,
С капризником автоматом!
 
 
Ты – в вытертой кобуре,
Я – в старой солдатской шинели…
Нас подняли на заре,
Лишь просеки засинели.
 
 
Сближались ползком в лугах,
И вот пулемет судачит.
Подпрыгивает кулак
Стремительною отдачей.
 
 
Поклевывало. Выковыривало.
Разбрызгивало мозги.
Как будто со всей Сибири
В овраг наползли враги.
 
 
Но выход из смерти узок:
Как овцы прижались к тыну.
– Музыки!
Без музыки не опрокинут!
 
 
2
 
 
Вздрогнули медные трубы.
– Фланг по соседу, четвертая!
Марш металлически грубо
Поднял, рванул и развертывал.
 
 
Вынырнули.
За ометом
Скирдовые рога.
Над пулеметом
Группа врага.
 
 
Волей к удаче
Сжата скула.
Камнем отдачи
Прыгнул кулак.
 
 
3
 
 
В смолкнувшей музыке боя
(Как водолазы на дне!)
Мы – дуэлянты, нас двое:
Я и который ко мне.
 
 
Штык, набегая, с размаху —
Лопастностью весла.
Брызнула кровь на рубаху
Ту, что удар нанесла.
 
 
Поле. Без краю и следа.
Мята – ромашка – шалфей.
Трупы за нами – победа,
Фляга со спиртом – трофей.
 
 
4
 
 
Труп лежал с открытыми глазами,
И по утру, рано поутру,
Подошел солдат – лицо как камень —
И присел, обшаривая труп.
 
 
В сумерках рассвета мутно-серых
Лязгнет, думалось, и станет жрать.
Впрочем, мой рассказ о револьверах,
Так о них и надо продолжать.
 
 
«На, возьми его за папиросу!»
Сиплому солдатику не впрок
Хрупкий, ядовито-смертоносный
Черный бескурковый велодог.
 
 
5
 
 
Любил я еще веблей
(С отскакивающей скоб oю),
Нагана нежней и злей,
Он очень пригож для боя.
 
 
Полгода носил его,
Нам плохо пришлось обоим.
Порядочно из него
Расстреливалось обойм.
 
 
Он пламя стволом лакал,
Ему незнакома оробь…
Его я швырнул в Байкал,
В его голубую прорубь.
 
 
А маузер – это вздор!
Лишь в годы, когда тупеют,
Огромный его топор
Выпяливают портупеей….
 
 
6
 
 
Я кончил. Оружье где?
Тревогой, былое, взвейся!
В зеленой морской воде
Чужой притаился крейсер.
 
 
Подобно колоколам,
Поет об ушедшем память,
Но шашка – напополам,
Но в пыльный цейхгауз – знамя!
 

 
Темная летящая вода
Море перекатывала шквалом.
Говорила путникам она
В рупор бури голосом бывалым.
 
 
Старый трехцилиндровый мотор
Мучился, отсчитывая силы,
Но волна, перешагнув простор,
Била в борт, и шкуну относило
С курса, правильного как стрела…
 
 
Черная и злая ночь была!
 
 
В трюме керосиновый угар,
Копоть на металле маслянистом.
Лампы сумасшедшая дуга
Над мотором и над мотористом.
А борта наскальживает свистом
Волн и ветра скользкая пурга.
 
 
А пониже ящики. Вдоль стен,
В дохах, вывернутых по-медвежьи,
Лица спрятав в выступы колен —
Люди каменного побережья.
 
 
Пальцев закорузлая кора,
В пальцах – черные винчестера.
 
 
Завтра, в бухте, скрывшей от врага
Черные, упавшие в лагуну,
Красные от кленов берега,
Разгрузив трепещущую шкуну, —
Будут вглубь до полночи шагать.
 
 
А потом японский броневик
Вздрогнет, расхлябаснут динамитом.
Красный конь, колеса раздробив,
Брызнет оземь огненным копытом.
 
 
И за сопки, за лесной аул
Перекатит ночь багровый гул.
 

 
К оврагу,
Где травы ржавели от крови,
Где смерть опрокинула трупы на склон,
Папаху надвинув на самые брови,
На черном коне подъезжает барон.
 
 
Он спустится шагом к изрубленным трупам
И смотрит им в лица,
Склоняясь с седла, —
И прядает конь,
Оседающий крупом,
И в пене испуга его удила.
 
 
И яростью,
Бредом ее истомяся,
Кавказский клинок —
Он уже обнажен —
В гниющее
Красноармейское мясо,
Повиснув к земле,
Погружает барон.
 
 
Скакун обезумел,
Не слушает шпор oн,
Выносит на гребень,
Весь в лунном огне, —
Испуганный шумом,
Проснувшийся ворон
Закаркает хрипло на черной сосне.
 
 
И каркает ворон,
И слушает всадник,
И льдисто светлеет худое лицо.
Чем возгласы птицы звучат безотрадней,
Тем
Сжавшее сердце
Слабеет кольцо.
 
 
Глаза засветились.
В тревожном их блеске —
Две крошечных искры,
Два тонких луча…
Но нынче,
Вернувшись из страшной поездки,
Барон приказал:
«Позовите врача!»
 
 
И лекарю,
Мутной тоскою оборон
(Шаги и бряцание шпор в тишине),
Отрывисто бросил:
«Хворает мой ворон:
Увидев меня,
Не закаркал он мне!»
 
 
Ты будешь лечить его,
Если ж последней
Отрады лишусь – посчитаюсь с тобой!..»
Врач вышел безмолвно
И тут же,
В передней,
Руками развел и покончил с собой.
 
 
А в полдень
В кровавом Особом Отделе
Барону,
В сторонку дохнув перегар,
Сказали:
«Вот эти… Они засиделись:
Она – партизанка, а он – комиссар».
 
 
И медленно
В шепот тревожных известий —
Они напряженными стали опять —
Им брошено:
«На ночь сведите их вместе,
А ночью – под вороном – расстрелять!»
 
 
И утром начштаба барону прохаркал
О ночи и смерти казненных двоих…
«А ворон их видел?
А ворон закаркал?» —
Барон перебил…
И полковник затих.
 
 
«Случилось несчастье! —
Он выдавил
(Дабы
Удар отклонить —
Сокрушительный вздох). —
С испугу ли —
Все-таки крикнула баба —
Иль гнили объевшись, но…
Ворон издох!»
 
 
«Каналья!
Ты сдохнешь, а ворон мой – умер!
Он,
Каркая,
Славил удел палача!.. —
От гнева и ужаса обезумев,
Хватаясь за шашку,
Барон закричал. —
 
 
Он был моим другом.,
В кровавой неволе
Другого найти я уже не смогу!»
И, весь содрогаясь от гнева и боли,
Он отдал приказ отступать на Ургу.
 
 
Стенали степные поджарые волки,
Шептались пески,
Умирал небосклон…
Как идол, сидел на косматой монголке,
Монголом одет,
Сумасшедший барон.
 
 
И, шорохам ночи бессонной внимая,
Он призраку гибели выплюнул:
«Прочь!»
И каркала вороном
Глухонемая,
Упавшая сзади
Даурская ночь.
 
 
______
 
 
Я слышал:
В монгольских унылых улусах,
Ребенка качая при дымном огне,
Раскосая женщина в кольцах и бусах
Поет о бароне на черном коне…
 
 
И будто бы в дни,
Когда в яростной злобе
Шевелится буря в горячем песке, —
Огромный,
Он мчит над пустынею Гоби,
И ворон сидит у него па плече.
 

 
У розового здания депо
С подпалинами копоти и грязи,
За самой дальней рельсовой тропой,
Куда и сцепщик с фонарем не лазит, —
Ободранный и загнанный в тупик,
Ржавеет «Каппель», белый броневик.
 
 
Вдали перекликаются свистки
Локомотивов… Лязгают форкопы.
Кричат китайцы… И совсем близки
Веселой жизни путаные тропы;
Но жизнь невозвратимо далека
От пушек ржавого броневика.
 
 
Они глядят из узких амбразур
Железных башен – безнадежным взглядом,
По корпусу углярок, чуть внизу,
Сереет надпись: «Мы – до Петрограда!»
Но явственно стирает непогода
Надежды восемнадцатого года.
 
 
Тайфуны с Гоби шевелят пески,
О сталь щитов звенят, звенят песчинки…
И от бойниц протянуты мыски
Песка на опорожненные цинки:
Их исковеркал неудачный бой
С восставшими рабочими, с судьбой.
 
 
Последняя российская верста
Ушла на запад. Смотаны просторы.
Но в памяти легко перелистать
Весь длинный путь броневика, который,
Фиксируя атаки партизаньи,
Едва не докатился до Казани.
 
 
Врага нащупывая издалека,
По насыпи, на зареве пожарищ, —
Сползались тяжко два броневика,
И «Каппеля» обстреливал «Товарищ».
А по бокам, раскапывая степь,
Перебегала, кувыркаясь, цепь.
 
 
Гремит великолепная дуэль.
Так два богатыря перед войсками,
Сойдясь в единоборческий дуэт,
Решали спор, тянувшийся годами…
Кто Голиаф из них и кто Давид —
Об этом будущее прогремит.
 
 
Подтягиваясь на веревке верст,
Кряхтя, наматывая их на оси,
Полз серый «Каппель», неуклонно пер,
Стремясь Москву обстреливать под осень,
Но отступающим – не раз, не два —
Рвались мостов стальные кружева.
 
 
А по ночам, когда сибирский мрак
Садился пушкам на стальные дула, —
Кто сторожил и охранял бивак,
Уйдя за полевые караулы?
Перед глухой восставшею страной
Стоял и вслушивался, стальной…
 
 
Что слышал он, когда смотрел туда,
Где от костров едва алели вспышки,
И щелкнувшей ладонью – «на удар!» —
Гремел приказ из командирской вышки:
«Костры поразложили, дуй их в пим!
Пусть, язви их, не спят, коль мы не спим!»
 
 
У командира молодецкий вид.
Фуражка набок, расхлебаснут ворот.
Смекалист, бесшабашен, норовист —
Он чертом прет на обреченный город.
Любил когда-то Блока капитан,
А нынче верит в пушку и наган.
 
 
Из двадцати трех – отданы войне
Четыре громыхающие года…
В земле, в теплушке, в тифе и в огне
(Не мутит зной, так треплет непогода!),
Всегда готов убить и умереть,
Такому ли над Блоками корпеть!
 
 
Но бесшабашное «не повезло!»
Становится стремительным откатом,
Когда все лица перекосит злость
И губы изуродованы матом:
Лихие пушки, броневик, твои
Крепят ариергардные бои!
 
 
У отступающих неверен глаз,
У отступающих нетверды руки,
Ведь колет сердце ржавая игла
Ленивой безнадежности и скуки,
И слышен в четкой тукоте колес
Крик красных партизанов: «Под откос!»
 
 
Ты отползал, как разъяренный краб,
Ты пятился, подняв клешни орудий,
Но, жаждой мести сердце обокрав,
И ты рванулся к плачущей запруде
Людей бегущих. Мрачен и жесток,
Давя своих, ты вышел на восток…
 
 
Граничный столб. Китайский офицер
С раскосыми веселыми глазами,
С ленивою усмешкой на лице
Тебя встречал и пожимал плечами.
Твой командир – едва ль не генерал —
Ему почтительно откозырял.
 
 
И командиру вежливо: «Прошу!»
Его команде лающее: «Цубо!»
Надменный, как откормленный буржуй,
Харбин вас встретил холодно и грубо:
«Коль вы, шпана, не добыли Москвы,
На что же, голоштанные, мне вы?»
 
 
И чтоб его сильней не прогневить —
Еще вчера стремительный и зоркий,
Уполз покорно серый броневик
За станцию, на затхлые задворки.
И девять лет на рельсах тупика
Ржавеет рыжий труп броневика.
 
 
И рядом с ним – ирония судьбы,
Ее громокипящие законы —
Подняв молотосерпные гербы,
Встают на отдых красные вагоны…
Что может быть мучительней и горше
Для мертвых дней твоих, бесклювый коршун!
 

Цицикар, 1928