Текст книги "Литературное наследие"

Автор книги: Арсений Несмелов

 
Есть правда у цветов, у птиц, у облаков, —
Вот маленький рассказ из глубины веков:
 
 
В Испании священный трибунал
Одной маранки дело разбирал,
Что будто бы, хотя и крещена,
Всё к Моисею тянется она,
И так, крестясь, показывал сосед!
Усердья к мессе у маранки нет.
И, прокурора выслушавши речь,
Два старца в рясах присудили: сжечь.
 
 
Но третий медлил… Был он тоже строг,
Но в пальцах у него синел цветок,
Что из окна к ногам его упал,
Когда он шел в священный трибунал.
 
 
Немало знал монах латинских слов,
Но позабыл он имена цветов,
Лет пятьдесят уж, люди говорят,
Он не вдыхал их нежный аромат.
 
 
И он цветок в судилище принес,
И всё склонял к нему орлиный нос,
И даже, ранен красотой цветка,
Он целовал его исподтишка.
 
 
И братья-инквизиторы к нему
Поворотились разом: почему,
Всегда ретив, достопочтенный брат
Сегодня медлит, думою объят?
 
 
И только тут монах мечту спугнул
И строго на преступницу взглянул.
 
 
Она была еще совсем юна,
Как стебелек тонка была она,
И увенчал непрочный стебелек
Прелестной, гордой головы цветок.
 
 
Как две стихии встретились глаза —
Застенков мгла и неба синева,
И победила нежная лазурь
Тьму всех ночей и молнии всех бурь;
Глаза глазам ответ послали свой:
«Я не сожгу тебя, цветок живой!»
 
 
И самый старший, главный между трех,
Он на костер маранку не обрек,
На этот раз костер не запылал,
Но сам монах покинул трибунал:
Почувствовавший, как красив цветок,
Он и людей уже сжигать не мог.
 
 
Любите птиц, любите облака,
Недолговечную красу цветка,
Крылатость, легковейность, аромат
И только тех, что всё и всех щадят!
 

 
Синеглазый и светлоголовый,
Вышел он из фанзы на припек.
Он не знал по-нашему ни слова,
Объясниться он со мной не мог.
 
 
Предо мною с глиняною кружкой
Он стоял, – я попросил воды, —
Пасынок китайской деревушки,
Сын горчайшей беженской беды!
 
 
Как он тут? Какой семьи подкидыш?
Кто его купил или украл?
Бедный мальчик, тайну ты не выдашь,
Ведь уже ты китайчонком стал!
 
 
Но пускай за возгласы: ламоза!
(Обращенные к тебе, ко мне)
Ты глядишь на сверстников с угрозой —
Всё же ты светлоголов и розов
В их черноголовой желтизне.
 
 
В этом – горе всё твое таится:
Никогда, как бы ни нудил рок,
С желтым морем ты не сможешь слиться,
Синеглазый русский ручеек!
 
 
До сих пор тревожных снов рассказы,
Размыкая некое кольцо,
Женщины иной, не узкоглазой,
Приближают нежное лицо.
 
 
И она меж мигами немыми
Вдруг, как вызов скованной судьбе,
Русское твое прошепчет имя,
Непонятное уже тебе!
 
 
Как оно: Сережа или Коля,
Витя, Вася, Миша, Леонид, —
Пленной птицей, задрожав от боли,
Сердце задохнется, зазвенит!
 
 
Не избегнуть участи суровой —
Жребий вынут, путь навеки дан,
Синеглазый и светлоголовый,
Милый, бедный русский мальчуган.
 
 
Долго мы смотрели друг на друга…
Побежденный, опуская взгляд,
Вышел я из сомкнутого круга
Хохотавших бритых китайчат.
 

 
Руку мне простреленную ломит,
Сердце болью медленной болит;
«Оттого, что падает барометр», —
С весел мне приятель говорит.
 
 
Может быть. Вода синеет хмуро,
Неприятной сделалась она.
Как высоко лодочку маньчжура
Поднимает встречная волна.
 
 
Он поет. «К дождю поют китайцы» —
Говоришь ты: есть на всё ответ.
Гаснет запад, точно злые пальцы
Красной лампы убавляют свет.
 
 
Кто сказал, что ласкова природа?..
Только час – и нет ее красот.
Туча с телом горбуна-урода
Наползает и печаль несет.
 
 
Ничего природы нет железней:
Из просторов кратко-голубых
Вылетают грозные болезни,
Седина – страшнейшая из них.
 
 
Мудрость кротко принимает это,
Непокорность – сердца благодать,
Юнкер Шмитт хотел из пистолета
Застрелиться, можешь ты сказать.
 
 
Прописей веселых и угрюмых
Я немало сам найти могу,
Но смотри, какая боль и дума
В дальнем огоньке на берегу.
 
 
Как он мал, а тьма вокруг огромна,
Как он слаб и как могуча ночь,
Как ее безглазость непроломна,
И ничем ее не превозмочь!
 
 
Только ночь, и ничего нет кроме
Этой боли и морщин на лбу…
Знаю, знаю – падает барометр.
Ну, давай, теперь я погребу.
 

 
1
 
 
Ночью думал о том, об этом,
По бумаге пером шурша,
И каким-то болотным светом
Бледно вспыхивала душа.
 
 
От табачного дыма горек
Вкус во рту. И душа мертва.
За окном же весенний дворик,
И над двориком – синева.
 
 
Зыбь на лужах подобна крупам
Бриллиантовым – глаз рябит.
И задорно над сердцем глупым
Издеваются воробьи.
 
 
2
 
 
Печью истопленной воздух согрет.
Пепел бесчисленных сигарет.
Лампа настольная. Свет ее рыж.
Рукопись чья-то с пометкой: Париж.
 
 
Лечь бы! Чтоб рядом, кругло, горячо,
Женское белое грело плечо,
Чтобы отрада живого тепла
В эти ладони остывшие шла.
 
 
Связанный с тысячью дальних сердец,
Да почему ж я один, наконец?
Участь избранника? Участь глупца?..
Утро в окне, как лицо мертвеца.
 

 
Мы блуждали с тобой до рассвета по улицам темным,
И рассвет засерел, истончив утомленные лица.
Задымился восток, заалел, как заводская домна,
И сердца, утомленные ночью, перестали томиться.
Повернувшийся ключ оттрезвонил замочком прабабки,
Замыкавшей ларец, где хранятся заветные письма,
Где еще сохраняется запах засушенной травки,
Серый запах цветка, бледно-розовый – нежности, мысли.
Я тебя целовал. Ты меня отстранила спокойно.
В жесте тонкой руки почему королевская властность?
Почему в наши души вошла музыкальная стройность
Стихотворной строкой, победившая темную страстность.
Было таинство счастья. На его изумительном коде
Прозвенели слова, как улыбка ребенка, простые:
«Посмотри-ка, мой милый, над городом солнышко всходит,
И лучи у него, как ресницы твои, – золотые!»
 

 
День начался зайчиком, прыгнувшим в наше окно, —
В замерзшие окна пробился кипучий источник.
День начался счастьем, а счастье кладет под сукно
Доносы и рапорты сумрачной сыщицы-ночи.
 
 
День начался шуткой. День начался некой игрой,
Где слово кидалось, как маленький мячик с лаун-теннис,
Где слово ловилось и снова взлетало – порой
От скрытых значений, как дождь, фейерверком запенясь.
 
 
Торопится солнце. Всегда торопливо оно,
Всё катится в гибель, как реки уносятся к устьям,
Но нашего зайчика, заиньку, мы всё равно
Упросим остаться – из комнаты нашей не пустим.
 

 
Этой ночью ветреной и влажной,
Грозен, как Олимп,
Улыбнулся дом многоэтажный
Мне окном твоим.
 
 
Золотистый четырехугольник
В переплете рам, —
Сколько мыслей вызвал ты, невольник,
Сколько тронул ран!
 
 
Я, прошедший годы отрицанья,
Все узлы рубя,
Погашу ли робкое сиянье,
Зачеркну ль тебя?
 
 
О стихи, привычное витийство,
Скользкая стезя,
Если рифма мне самоубийство,
Отойти нельзя!
 
 
Ибо, если клятвенность нарушу
Этому окну,
Зачеркну любовь мою, и душу
Тоже зачеркну.
 
 
И всегда надменный и отважный,
Робок я и хром
Перед домом тем многоэтажным,
Пред твоим окном.
 

 
На крюке фонарь качался,
Лысый череп наклонял,
А за нами ветер гнался,
Обгонял и возвращался,
Плащ на голову кидал.
 
 
Ты молчала, ты внимала,
Указала на скамью,
И рука твоя сжимала
Руку правую мою.
 
 
В этом свисте, в этом вое,
В подозрительных огнях
Только нас блуждало двое,
И казненной головою
Трепетал фонарь в кустах.
 
 
Сердце робкое стучало,
Обрывалась часто речь…
Вот тревожное начало
Наших крадущихся встреч.
 
 
Скрип стволов из-за ограды…
Из глубин сырых, со дна
Нам неведомого сада —
Помнишь ли? – косые взгляды
Одинокого окна.
 
 
Где та сила, нежность, жалость?
Годы всё умчали прочь!
И от близости осталась
Только искра… грошик, малость,
Достопамятная ночь!
 

 
Было очень темно. Фонари у домов не горели.
Высоко надо мной всё гудел и гудел самолет.
Обо всем позабыв, одинокий, блуждал я без цели:
Ожидающий женщину, знал, что она не придет.
 
 
В сердце нежность я нес. Так вино в драгоценном сосуде
Осторожнейший раб на пирах подавал госпоже.
Пусть вино – до краев, но на пир госпожа не прибудет,
Госпожа не спешит: ее нет и не будет уже!
 
 
И в сосуде кипит не вино, а горчайшая влага,
И скупую слезу затуманенный взор не таит…
И на небо гляжу. Я брожу, как бездомный бродяга.
Млечный Путь надо мной. «Млечный Путь, как седины твои!»
 

 
Мне, живущему во мгле трущоб,
Вручена была любовь и жалость
К воробью ручному и еще
К пришлой кошке, но она кусалась.
 
 
Воробей в кувшине утонул,
Кошка пожила и околела.
Перед смертью кошка на меня
Взглядом укоризненным глядела.
 
 
Плакал я и горько думал я:
Ах, бродяга, стихоплет ничтожный,
Вот не уберег ты воробья,
Не дал кошке помощи возможной.
 
 
Себялюбец, вредный ротозей,
Для чего живешь ты – неизвестно.
Для родных своих и для друзей
Ты обузой был тяжеловесной.
 
 
И рвала, толкла меня беда,
И хотелось мне в росинку сжаться,
И клялся я больше никогда
Ни к какой любви не приближаться.
 
 
Вот живу, коснея, не любя,
Запер сердце, как заветный ящик:
Не забыть мне трупик воробья,
Не забыть кошачьих глаз молящих.
 
 
Не хочу дробящих сил колес,
Не хочу у черного порога
Надрываться от бессильных слез,
Не хочу возненавидеть Бога.
 

 
Где ты, летняя пора?
Дунуло – и нету!
Одуванчиком вчера
Облетело лето.
 
 
Кружат коршунами дни
Злых опустошений.
Резкий ветер леденит
Голые колени.
 
 
Небо точно водоем
На заре бескровной.
Хорошо теперь вдвоем
В теплоте любовной.
 
 
Прочь, согретая душа,
Теплая, как вымя:
Мне приказано шуршать
Листьями сухими!
 
 
Непокрытое чело,
Легкий шаг по свету:
Никого и ничего
У бродяги нету!
 
 
Ни границы роковой,
Ни препоны валкой:
Ничего и никого
Путнику не жалко!
 
 
Я что призрак голубой
На холодных росах,
И со мною только мой
Хромоногий посох.
 

 
Бывают там восходы и закаты,
Сгущается меж водорослей тень,
И выплывает вновь голубоватый,
Как бы стеклянный, молчаливый день.
 
 
Серебряные проплывают рыбы,
Таинственности призраков полны;
Столетний сом зеленоватой глыбой
Лежит на дне, как сторож глубины.
 
 
Течет вода, как медленное время,
И ход ее спокоен и широк.
Распространен над глубинами теми
Зеленый светоносный потолок.
 
 
Над ним шумит и бьется жизнь иная,
Там чудища, там клювы и крыла,
Там, плавники и жабры иссушая,
Летает зноя желтая стрела.
 
 
Пусть юность вся еще у этой грани
И там же тот, кто безрассудно смел,
Но мудрость верит в клятвенность преданий,
Что некий непереходим предел.
 
 
А если есть летающие рыбы,
Так где они, кто видел хоть одну?
И рыбьи старцы, тяжкие, как глыбы,
Теснее прижимаются ко дну.
 

 
Нет ничего печальней этих дач
С угрюмыми следами наводненья.
Осенний дождь, как долгий, долгий плач —
До исступления, до отупленья!
 
 
И здесь, на самом берегу реки,
Которой в мире нет непостоянней,
В глухом окаменении тоски
Живут стареющие россияне.
 
 
И здесь же, здесь, в соседстве бритых лам,
В селеньи, исчезающем бесследно,
По воскресеньям православный храм
Растерянно подъемлет голос медный!
 
 
Но хищно желтоводная река
Кусает берег, дни жестоко числит,
И горестно мы наблюдаем, как
Строения подмытые повисли.
 
 
И через сколько-то летящих лет
Ни россиян, ни дач, ни храма – нет,
И только память обо всем об этом
Да двадцать строк, оставленных поэтом.
 

 
«До завтра, друг!» – и без рукопожатья,
Одним кивком проститься до утра.
Еще живую руку мог пожать я,
Еще бы взгляду, слову был бы рад.
 
 
А нынче – храм. Высокий сумрак. Чтица.
Как белый мрамор, серебрится гроб,
И в нем в цветах мерещится, таится
Знакомое лицо, высокий лоб.
 
 
Ушли друзья, ушли родные. Ясно
Луна над темной церковью плывет…
«Не ведаем ни дня ее, ни часа», —
Бормочет чтица, повторяет свод.
 
 
Блаженство безмятежного покоя.
Ушел – уйдем. К кресту усталых рук
Прижался нежный стебелек левкоя:
Привет с земли. Прости. До завтра, друг!
 

 
Серебряный снег и серебряный гроб.
И ты, тишина, как последняя милость…
На мертвый, на мудро белеющий лоб
Живая снежинка неслышно спустилась.
 
 
О памяти нашей поют голоса,
Но им не внимает безбрежное поле,
И бледно, стеклянно цветут небеса,
Не зная ни страсти, ни смерти, ни боли.
 
 
Пусть кто-то кого-то зовет на борьбу —
Священник усталый покорно ступает.
Торжественен мертвый. На мраморном лбу
Живая снежинка лежит и не тает.
 
 
Высокий покой безмятежен и синь.
Но жалобно звякает колокол нищий:
Безмолвного гостя из снежных пустынь
Березовой рощей встречает кладбище.
 

 
Я случайно книгу эту выбрал.
Был неведом автор, и названье
Ничего душе не обещало.
 
 
Шел домой, и непогода липла
Изморозью к сердцу. И отзванивал
Ветр резиной моего плаща.
 
 
В комнате своей, где не умею
Я скучать, – с собой скучать не мне, —
Сел у печи властелином книги:
 
 
Не понравится – в огонь… Над нею,
Что же, до утра я пламенел,
Угасал, звенел, дрожал и ник!
 
 
Да, большое сердце захватило,
Да, большие крылья поднимали,
И поверят только простецы,
 
 
Что я выбрал эту книгу. Сила
В действии обратном: не меня ли
Эта книга выбрала в чтецы!
 

 
От ветра в ивах было шатко.
Река свивалась в два узла.
И к ней мужицкая лошадка
Возок забрызганный везла.
 
 
А за рекой, за ней, в покосах,
Где степь дымила свой пустырь,
Вставал в лучах еще раскосых
Зарозовевший монастырь.
 
 
И ныло отдаленным гулом
Почти у самого чела,
Как бы над кучером сутулым
Вилась усталая пчела.
 
 
И это утро, обрастая
Тоской, острей которой нет,
Я снова вижу из Китая
Почти через двенадцать лет.
 

 
Городок уездный, сытый, сонный,
С тихою рекой, с монастырем, —
Почему же с горечью бездонной
Я сегодня думаю о нем.
 
 
Домики с крылечками, калитки.
Девушки с парнями в картузах.
Золотые облачные свитки,
Голубые тени на снегах.
 
 
Иль разбойный посвист ночи вьюжной,
Голос ветра шалый и лихой,
И чуть слышно загудит поддужный
Бубенец на улице глухой.
 
 
Домики подслеповато щурят
Узких окон желтые глаза,
И рыдает снеговая буря,
И пылает белая гроза.
 
 
Чье лицо к стеклу сейчас прижато,
Кто глядит в отчаянный глазок?
А сугробы, точно медвежата,
Всё подкатываются под возок.
 
 
Или летом чары белой ночи.
Сонный садик, старое крыльцо,
Милой покоряющие очи
И уже покорное лицо.
 
 
Две зари сошлись на небе бледном,
Тает, тает призрачная тень,
И уж снова колоколом медным
Пробужден новорожденный день.
 
 
В зеркале реки завороженной
Монастырь старинный отражен…
Почему же, городок мой сонный,
Я воспоминаньем уязвлен?
 
 
Потому что чудища из стали
Поползли по улицам не зря,
Потому что ветхие упали
Стены старого монастыря.
 
 
И осталось только пепелище,
И река из древнего русла
Зверем, поднятым из логовища,
В Ладожское озеро ушла.
 
 
Тихвинская Божья Матерь горько
Плачет на развалинах одна.
Холодно. Безлюдно. Гаснет зорька,
И вокруг могильна тишина.
 

 
Голубому зерну звезды
Над домами дано висеть.
Этот свет голубей воды,
И на нем теневая сеть.
Этот шаг, что скрипит в снегу
На пластах голубой слюды, —
Не на том ли он берегу,
Где сияет огонь звезды?
 
 
Город нового года ждет,
Город сном голубым объят.
То не рыцарь ли к нам идет
В медном звоне тяжелых лат?
Не из старой ли сказки он,
Из фабльо и седых баллад, —
На бульваре пустой киоск
Зазвенел его шагу в лад.
 
 
Одиночество – год и я,
Одиночество – я и Ночь.
От луны пролилась струя
На меня и уходит прочь.
Хорошо, что я тут забыт,
Хорошо, что душе невмочь.
На цепях голубых орбит
Надо мной голубая ночь.
 
 
Если вспомнишь когда-нибудь
Эти ласковые стихи —
Не грусти за мою судьбу:
В ней огонь голубых стихий.
Этот снег зазвенел чуть-чуть,
Как листва молодой ольхи.
Как головка твоя к плечу,
Жмутся к сердцу мои стихи.
 
 
Много в мире тупых и злых,
Много цепких, тугих тенет,
Не распутает их узлы,
Не разрубит и новый год.
И его заскользит стезя
По колючим шипам невзгод,
Но не верить в добро нельзя
Для того, кто еще живет.
 

 
Важная походка,
Белая овчина…
Думает сиротка:
Что за старичина?
 
 
А вокруг всё ели,
Снег на белых лапах,
И от снега – еле
Уловимый запах.
 
 
Мачеха услала,
Поглядев сурово,
А по снегу – алый
Отблеск вечеровый.
 
 
Дурковатый тятя
Сам отвел в трущобу…
«Маленькая Катя,
Холодно ль?» – «Еще бы!»
 
 
Важная походка,
Белая овчина…
Думает сиротка:
Что за старичина?
 
 
Князь из городища
Или просто леший?
Лесовик-то свищет,
Князь не ходит пеший.
 
 
Да и лик не княжий —
Ласковый, с улыбкой…
Вот тропинку кажет,
Называет рыбкой:
 
 
«Я тебе не страшен,
Нет во мне угрозы!..»
Ели выше башен,
Снег на елях – розов.
 
 
Важная походка,
Белая овчина…
Думает сиротка:
Что за старичина?
 
 
И дает ручонку
В рукавичке черной,
И ведет девчонку
Дедушка задорный.
 
 
Говорит: «Утешу,
Песенку сыграю,
Доведу неспешно
До святого рая».
 
 
Глазки высыхают,
Глазки засыпают,
Ангелы на небе
Звезды зажигают.
 
 
Кланяются звери,
Никнут к рукавичке
Белочки-шалуньи,
Рыжие лисички.
 
 
Заяц косоглазый,
Мишка неуклюжий —
Все лесные звери
Ей покорно служат.
 
 
Только клонит дрема,
И приказов нету,
Будто снова дома,
На печи согретой.
 
 
Будто мать, лучина,
Запах вкусный, сдобный…
Белая овчина —
Пуховик сугробный.
 
 
Воет ветер где-то,
Нежат чьи-то ласки…
Нет страшнее этой
Стародавней сказки!
 

Примечания

Сборник воспроизводится полностью (кроме одного стихотворения, входившего в более раннюю книгу Несмелова).

«Сыплет небо щебетом…»– по свидетельствам современников, Несмелов долго колебался в выборе названия для поэтического сборника, оказавшегося в его жизни последним; в результате сделанного окончательно выбора именно это двенадцатистишие стало в книге заглавным.

«Ветер обнял тебя. Ветер легкое платье похитил…»– «Галатею изваял Пракситель»– статуя в Ватикане (прим. А. Несмелова). Овидий– см. примечание к следующему стихотворению.

Эней и Cивилла (Из Овидия) – этот отрывок представляет собой свободное переложение отрывка из четырнадцатой главы «Метаморфоз» Овидия, выполненный, однако, не гекзаметром (как в оригинале), а пятистопным анапестом с чередованием мужских и женских рифм. Для сравнения приводим перевод того же места у Овидия (строки 120–154):

И по обратной стезе утомленным взбирается шагом, Кумской Сивиллой ведом, коротал он в беседе дорогу. Свой ужасающий путь в полумраке свершая туманном, Молвил: «Богиня ли ты или божья избранница, только Будешь всегда для меня божеством! Клянусь, я обязан Буду навеки тебе и почет окажу фимиамом». Взор обратив на него, со вздохом пророчица молвит: «Я не богиня, о нет; священного ладана честью Смертных не мни почитать. Чтобы ты не блуждал в неизвестном, Ведай, что вечный мне свет предлагался, скончания чуждый, Если бы девственность я подарила влюбленному Фебу. Был он надеждою полн, обольстить уповал он дарами Сердце мое, – «Выбирай, о кумская дева, что хочешь! – Молвил, – получишь ты все!» – и, пыли набравши пригоршню, На бугорок показав, попросила я, глупая, столько Встретить рождения дней, сколько много в той пыли пылинок. Я упустила одно: чтоб юной всегда оставаться! А между тем предлагал он и годы, и вечную юность, Если откроюсь любви. Но Фебов я дар отвергаю, В девах навек остаюсь; однако ж счастливейший возраст Прочь убежал, и пришла, трясущейся поступью, старость Хилая, – долго ее мне терпеть; уж семь я столетий Пережила; и еще, чтоб сравниться с той пылью, трехсот я Жатв дожидаться должна и сборов трехсот виноградных. Время придет, и меня, столь телом обильную, малой Долгие сделают дни; сожмутся от старости члены, Станет ничтожен их вес; никто не поверит, что прежде Нежно пылали ко мне, что я нравилась богу. Пожалуй, Феб не узнает и сам – и от прежней любви отречется. Вот до чего изменюсь! Видна я не буду, но голос Будут один узнавать, – ибо голос мне судьбы оставят». Речи такие вела, по тропе подымаясь, Сивилла. (перевод С.В. Шервинского)

«Ушли квириты, надышавшись вздором…»– квириты– члены городского римского общественного собрания; от названия города Куры или от сабинского слова curis – «копье». Современная этимология – от coviriom – «собрание, сообщество людей».  Ростры– речь идет об ораторской трибуне, расположенной возле римского Форума. После 338 г. до Р.Х… там был выстроен помост, украшенный носами кораблей, захваченных консулом Гаем Мением в морском бою с жителями Антия. Это сооружение получило название «Ростры» (от лат. rostrum – «нос корабля»).  Нимфея– правильнее нимфей (греч. numjaion – святилище нимф) – в античной архитектуре святилище, посвященное нимфам.  Субура(иначе Субурра) – наиболее многолюдный римский квартал.  В карнифицине– здесь: в застенке, на месте, предназначенном для пыток. У Несмелова ошибочно «в корнифицине» – видимо, по памяти он спутал должность палача с именем Корнифиция, политика, поэта, современника Катулла.  В таберне– т. е. в помещении, в лавке; отсюда позднее слово «таверна».  Авентин– один из «семи холмов», на которых построен Рим; отделен от прочих долиной.  «Священный огнь на Вестином престоле»– Веста – богиня домашнего очага и огня, горевшего в нем, покровительница государства. В храме Весты не было статуи – ее место занимал огонь, считавшийся вечным и являвшийся воплощением богини. Угасший огонь был дурным предзнаменованием для государства и мог быть разожжен только путем трения древесных палочек. Все стихотворение построено на образах романа Генрика Сенкевича «Камо грядеши» (1896).

Сотник Юлий– эпиграф – из «Деяний апостолов», XXVII, 1; вторая половина первого стиха. После того, как расположенный к Павлу судья решил отправить его из Кесарии в Рим, «отдали Павла и некоторых других узников сотнику Августова полка, именем Юлию». Как пишет «Библейская энциклопедия», «Свое внимание к Павлу Юлий проявил еще на пути, когда корабль около острова Мальты сел на мель, а корма разбивалась силою волн и „воины согласились было умертвить узников“, чтобы кто-нибудь не выплыл и не убежал. В это время „сотник, желая спасти Павла, удержал их от сего намерения“, и велел умеющим плавать первым броситься на землю, прочим же спасаться, кому на досках, а кому на чем-нибудь от корабля, и таким образом все спаслись на землю» (Деяния, XXVII, стихи 41–44). (М., 1891, с.812) О дальнейшей судьбе сотника в Библии сказано, что путь «до Аппиевой площади и трех гостиниц» (Деяния, XXVIII, 15) он в Италии проделал с большими остановками, а когда путники пришли в Рим, «то сотник передал узников военачальнику, а Павлу позволено жить особо с воином, стерегущим его» (там же, стих 16). О «плахе в Риме» (упомянутой в последней строке стихотворения Несмелова) Библия умалчивает, временем мученической кончины апостола считается 67 или 68 год по Р.Х., но это уже сведения традиционного Предания, а не Библии.  Калиги– походная обувь римских воинов, сандалии с кожаными чулками, толстая подошва укреплялась острыми гвоздиками, нога поверх чулка переплетена ремнями сандалий.  Сагум– короткий плащ римских воинов.

Христианка– «Рогах фарнезского быка»– Несмелов путает античную казнь (привязывание преступников (в том числе христиан) к рогам разъяренного быка) и известную скульптурную группу «Фарнезский бык», обнаруженную в Риме при раскопках Терм Каракаллы.

Неразделенность– Трианон– дворец, построенный для Марии-Антунетты, жены Людовика XVI и королевы Франции с северо-западной части Версаля.  «…Вот этот скандинавский дворянин»– имеется в виду шведский дипломат Ханс Аксель фон Ферзен (1755–1810), фаворит Марии-Антуанетты. Один из современников (аноним) записал в 1779 году в дневнике: «Все самое блестящее и роскошное впитывало сердце этой кокетки [королевы], и, по словам многих очевидцев, граф Ферзен, швед, полностью захватил сердце королевы. Королева…была просто сражена его красотой. Это действительно заметная личность. Высокий, стройный, прекрасно сложен, с глубоким и мягким взглядом, он на самом деле способен произвести впечатление на женщину, которая сама искала ярких потрясений». После того, как молва приписала Ферзену отцовство одного из детей Марии-Антуанетты, почел за благо отбыть в Америку, однако во время Французской революции приехал во Францию и пытался организовать бегство приговоренной королевы. Сохранились письма королевы к Ферзену от 1791–1793 г.г., последнее письмо было передано из замка Консьержери 16 октября 1793 года, в ночь накануне казни королевы. Сам Ферзен, после шведской революции 1809 года и отречения от престола Густава IV, действительно был обвинен в заговоре и растерзан толпой.

Беатриче– Вторым проводником Данте в «Божественной комедии» (после Вергилия) становится именно Беатриче, появляющаяся в ХХХ главе «Чистилища». Позднейшие комментаторы идентифицировали возлюбленную Данте с Беатриче Портинари, которая умерла в 25-летнем возрасте во Флоренции в 1290 г. Исторически – она первая юношеская любовь Данте, воспетая в «Новой жизни».

Разрыв– Ф. И. Кондратьев, которому посвящено стихотворение – лицо неустановленное.

Память– «Пржемышль, Казимеж, Развадов, / Бои на Висле и на Сане»– автор перечисляет места сражений первой мировой войны, в первой строке перечислены польские города; во второй упомянуты реки Висла, на которой стоит Варшава, и ее приток Сан.  «И более ужасный гром…»– т. е. гром начала второй мировой войны, начавшийся именно с раздела Польши Гитлером и Сталиным.

27 августа 1914 года– в заглавие стихотворение вынесена подлинная дата отбытия на фронт одиннадцатого гренадерского Фанагорийского полка, в составе которого находился и А.И. Митропольский. Брестский вокзал (в Москве) – ныне Белорусский.

В затонувшей субмарине– стихотворение представляет собой развернутый ответ на стихотворение Николая Гумилева «Волшебная скрипка».

В этот день– неодобрительное стихотворение о февральской революции, приведшей в конце концов к октябрьскому перевороту, вызвало раздраженные отклики в эмигрантской печати.  Кроки– наброски рисунка или чертежа, здесь в значении «черновики».  «…В этот день маршировали к Думе / Первые восставшие полки!»– 28 февраля 1917 года градоначальник Петрограда А.П. Балк и его приближенные на полуразбитом автомобиле были доставлены в помещение Государственной думы.  «…В этот день… одни городовые / С чердаков вступились за режим!»– Министр внутренних дел, А.Д. Протопопов писал: «27 февраля утром я хотел пройти к брату своему, С.Д. Протопопову, на Калашниковскую наб, д. 30. Идти было трудно. Дойдя до Ямской ул., д. 12, я зашел к портному Ивану Федоровичу Павлову, где оставался до вечера. От него я узнал, что полиция, переодетая в солдатскую форму, занимает верхние этажи домов, стреляя из ружей и пулеметов» (цит. по: Н. Голь. «Первоначальствующие лица. СПб, 2001, с. 413)  «…В этот день садился где-то Ленин / В свой запломбированный вагон»– «В запломбированном вагоне» Ленин выехал из Цюриха 27 марта 1917 года, – т. е. месяцем позже.

Цареубийцы– «Нет, давно мы ночами злыми / Убивали своих царей»– автор неожиданно привлекает внимание читателя к тому, что до убийства Николая II (в 1918 году) были убиты Петр III (в 1762 году), Павел I (в 1801 году), Александр II (в 1881 году) – не говоря о временах более давних.

Божий гнев– в журнальной публикации имело заглавие «Батька-атаман», конкретный сюжет стихотворения ни с чем достоверно не идентифицируется.

В Нижнеудинске– В конце декабря 1920 года в Нижнеудинске поезд адмирала А.В. Колчака был взят под стражу чехами. 4 января 1920 года по просьбе своих министров Колчак передал права «Верховного правителя» генералу А.И. Деникину. Вечером 15 января в составе эшелона чехословацкого полка вагон с адмиралом прибыл в Иркутск и в тот же день глава французской военной миссии генерал Жанен отдал приказ выдать Колчака эсеровскому Политцентру в обмен на беспрепятственный проезд союзнических отрядов и иностранных военных миссий по Байкальской магистрали. Затем адмирал был передан большевистскому ревкому. С приближением к Иркутску отступавших с боями на восток белогвардейских частей генерала Войцеховского, Иркутский РВК получил секретное распоряжение В.И. Ленина о ликвидации Колчака. В 5 часов утра 7 февраля 1920 года адмирал А.В. Колчак вместе с главой своего правительства В.Н. Пепеляевым был расстрелян на берегу реки Ушаковки. Трупы были спущены в прорубь на Ангаре вблизи места впадения в нее Ушаковки. По имеющимся данным, именно в армии Колчака Митропольский-Несмелов получил чин поручика; образ «Адмирала» возникает в его поэзии и прозе многократно.

Жена– «Он чертыхался. Жил еще Арбатом…»– т. е. герой стихотворения вспоминает эпизоды неудачного восстания юнкеров осенью 1917 года, в котором принимал участие и сам Митропольский. Сведения о первой жене Митропольского отрывочны; дочь поэта от второй жены, Е.А. Худяковской, смутно вспоминала только, что имя первой жены отца было «Лидия».

Моим судьям– отжену (одновременно укр. церковнослав.) – отгоню.

Цветок– «…Одной маранки дело разбирал»– Мараны (исп. Marranos, от араб. maran alha – проклятый; у евреев анусим, т. е. отпавшие от веры по принуждению) – в Испании в Средние века так назывались евреи, официально принявшие господствующую религию (сначала мусульманство, потом христианство), но втайне сохранившие веру своих отцов; впоследствии название это было распространено и на мавров, подобным образом обратившихся в христианство.

Ламоза– «ламоза»– в китайском просторечии «русский». Русские дети в Маньчжурии часто попадали в китайские семьи и воспитывались в них, однако кличка «ламоза» обычно так и оставалась с ними на всю жизнь; в Маньчжурии русских и сейчас называют ламозами.

В лодке– «… Юнкер Шмитт хотел из пистолета…»– полу-цитата из стихотворения Козьмы Пруткова «Вянет лист. Проходит лето./ Иней серебрится… / Юнкер Шмидт из пистолета / Хочет застрелиться».

«Ночью думал о том, об этом…»– эта часть диптиха была опубликована значительно раньше, нежели в сборнике «Белая флотилия»; в харбинском еженедельнике «Рубеж», 1932, № 43 имело заголовок («Орбита») и еще две строфы в начале; см. наст. изд.

Эпитафия– «желтоводная река»– Сунгари, река, на которой стоит Харбин (вода в реке насыщена лессовой взвесью).

Книга о Федорове– ФедоровНиколай Федорович (1828–1903), русский мыслитель-утопист, создатель философии «общего дела» (таковым общим делом, по Федорову, должно стать полное воскрешение всех когда-либо живших на земле людей). Среди учеников Федорова более других известен К.Э. Циолковский, из числа живших в Харбине ученых и поэтов – Николай Сетницкий (1888–1937) (писавший под множеством псевдонимов, но в поэзии известный как Яков Кормчий). Под «Книгой о Федорове» Несмелов мог иметь в виду какую-то книгу последнего, либо одну из книг А.К. Горского (1886–1943), жившего в Москве, но печатавшегося в Харбине под псевдонимом «Горностаев». Вероятнее всего, имеется в виду книга Н.А. Сетницкого и А.К. Горского «Смертобожничество» (Харбин, 1926), или один из очерков (всего вышло 4, все в Харбине) А.К. Горского «Николай Федорович Федоров и современность» (1928–1933) (очерки вышли под псевдонимом А. Остромиров).

Родина– «…почти через двенадцать лет»– если учесть, что Несмелов эмигрировал из СССР летом 1924 года, то стихотворение создано не позже 1936 года. Между тем описывает Несмелов – по всей видимости – не Москву, а Тихвин (см. одноименную поэму и примечания к ней, а также стихотворение, помещенное следом за данным) – так что стихотворение может быть отнесено и к 20-м годам.

Новогодняя ночь– фабльо– короткая сатирическая повесть во французской средневековой литературе.

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)