Текст книги "Литературное наследие"

Автор книги: Арсений Несмелов

СТИХИ

СТИХИ
(Владивосток, 1921)

Николаю Асееву

 
I
 
 
Ложась в постель – ладью покоя,
Ловлю плавучие стихи
И рву не видя и легко я
С корней, упавших до стихий.
И мнится мне: оруженосец —
Вчера надменный сюзерен,
Я сумасшедший миноносец
У остроострова сирен.
И разрушать борта какие
Обречена моя душа,
Летящий под ударом кия
Планетно озаренный шар.
И вот, свистя, несусь в овале,
Качая ось-веретено,
Но там, где сердце заковали,
Уж исцарапано звено.
И скрип цепей, протяжный скрежет,
Под допотопный вздох стихий
Я переплавлю, сонный нежил,
В легко скользящие стихи.
И, засыпая, всё баючей
Кружусь, захваченный в лассо,
В лучи истонченных созвучий —
Coн.
Сон.
Сон.
 
 
2
 
 
Звенит колокольчик серебряный —
Над тонкой травинкой оса,
И в мозг, сновиденьем одебренный,
Космато ползут чудеса.
Нейроны, объятые спячкой,
Разжали свои кулачки,
И герцог целуется с прачкой,
И кровли целуют смычки.
И страж исхудалый и серый
(От пота раздумий измок)
С дверей подсознательной сферы
Снимает висячий замок.
 
 
3
 
 
Вот нагибаюсь. В пригoршни
Черпаю тонкую суть,
Что нагнетатели-поршни
В мир ураганно несут.
Вот – торжествующей спазмой
Сжался родящий живот:
Млечно-светящая плазма —
Вот она, вот она, вот.
Первая нить шелкопряда,
Первая буква письма,
И – голубого разряда
Ошеломляющий взмах!
 
 
4
 
 
Дальше! Нo нечего дальше!
Пыль! Нe удержишь гонца.
Жаль, понимаете, жаль же
Сон рассказать до конца.
Запах вдыхая аниса,
Хочется выпить ликер,
Но нарядить Адониса
В фрачный костюм – куафер.
Слово и камень ленивы,
Слово сомнительный дар:
Чтобы горело – огниво,
Чтобы звенело – удар.
 
 
5
 
 
Причаль в лесу, за шхерами видений,
Моя ладья, мой радостный корвет.
Я запишу улыбку сновидений,
Я встал, дрожу и зажигаю свет.
Гляжу жену и крошечную дочку,
И многих – раб, и многого – вассал.
Я удивлен, я робко ставлю точку
В конце того, что точно записал.
 

Е.В. Худяковской

 
Словно моряк, унесенный льдиной,
Грезит о грани гранитных скал,
Близкий к безумью, к тебе, единой,
Я приближенья путей искал.
 
 
Мир опрокинут, но в цепких лапах
Злобно вкусил я от всех грехов,
Чтобы острее твой странный запах
Прятать в стальные ларцы стихов.
 
 
Душу я предал клинкам распятья,
Сердце кроваво зажал в тиски,
Лишь бы услышать лишь шорох платья,
Лишь бы поверить в предел тоски.
 
 
Лишь бы услышать лишь шелест вздоха,
Лишь бы увидеть лишь раз один…
Слушай – слышишь, мне снова плохо
В море, на льдине, меж шатких льдин.
 
 
Смелый на глыбе поставит парус,
Море узнает героя гнет:
Льдину на льдину, на ярус ярус —
Небо за тучу к себе пригнет.
 
 
Но неудачник, влюбленный в Полюс,
Всё же вонзает свой флаг в сугроб, —
Путник, ведай: восторг и волю
Снежный железно захлопнул гроб.
 
 
В версты – к тебе – золотые нити,
В воздух – тебе – золотой сигнал!
…Ветер, склоняясь, свистит: «Усните», —
В шарканье туфель идет финал.
 

Тюрьма

 
Что же делать, если я урод,
Если я горбатый Квазимодо?
Человеки – тысячи пород,
Словно ветер – человечья мода.
 
 
Что же делать, если я умен,
А мой череп шелудив и гноен?
Есть несчастья тысячи имен,
Но не каждый ужаса достоин.
 
 
Я люблю вечернюю зарю
И луну в сияющей короне,
О себе давно я говорю
Как другой, как путник посторонний.
 
 
Я живу, прикованный к уму,
Ржавой цепью брошен гнев Господен:
Постигаю нечто, потому
Что к другому ничему не годен.
 
 
Я люблю играющих детей,
Их головок льную златокудрость,
А итоги проскрипевших дней
Мне несут икающую мудрость.
 
 
Господи, верни меня в исток
Радости звериной или нежной,
Посади голубенький цветок
На моей пустыне белоснежной.
 
 
И в ответ:
«Исскаль до плача рот,
Извертись на преющей рогоже:
В той стране, где всё наоборот,
Будешь ты и глупый, и пригожий».
 

 
Вода сквозь щели протекла,
Твое жилье – нора миноги.
А там, за зеленью стекла,
Стучат бесчисленные ноги.
 
 
Сухими корками в крокет
В углу всю ночь играла крыса,
И вместо Кэт, ушедшей Кэт,
Тебя жалела Василиса.
 
 
Полузадушенный талант
Хрипит в бреду предсмертных песен:
И этот черный бриллиант
Не так давно украла плесень.
 
 
Трепещет сердце от отрав
Подстерегающих рефлексий,
Один лишь миг, и вновь ты прав —
Убить, украсть, подделать вексель!
 

Борису Бета

 
Весь день читал (в домах уже огни)
Записки флорентийца Бенвенуто.
Былая жизнь манила, как магнит,
День промелькнул отчетливой минутой.
 
 
Панама. Трость. Тяжелый шар упал.
С морских зыбей, с тысячеверстных тропок
Туман, как змей, закованный в опал,
Ползет внизу, в оврагах синих сопок.
 
 
«Вся ночь моя!» – Его не ждет жена:
Покой судьбы – ярмо над тонкой выей.
Как та скала: она окружена
И все-таки чернеет над стихией.
 
 
Со складок туч фальшивый бриллиант
Подмел лучом морскую площадь чисто.
– Как сочетать – пусть крошечный – талант
С насмешливым умом авантюриста?
 
 
Бредет сквозь ночь. В кармане «велодог»,
В углу щеки ленивая усмешка…
«Эй, буржуа! Твой сторож, твой бульдог
Заснул давно: на улице не мешкай».
 
 
Притон. Любовь. Страдание и грязь
Прильнут к душе. Так оттиск ляжет в глине.
А завтра днем, над книгою горбясь,
Дочитывать бессмертного Челлини…
 

Леониду Ещину

 
Зорче слушай команду,
Зарядив фальконет:
Белокрылую «Ванду»
Настигает корвет.
 
 
Он подходит к добыче,
Торопя абордаж,
И на палубу кличет
Капитан экипаж.
 
 
Нет к былому возврата,
К падшим милости нет,
Но запомнит пирата
Королевский корвет!
 
 
Грозен в погребе порох,
Дымно тлеет фитиль, —
Бросит огненный ворох
Золотистую пыль.
 
 
И туда, где струится
Дым зари в небеса, —
Обожженные птицы,
Полетят паруса!
 
 
Забывайтесь, проклятья
Шире зарься, рассвет!
Мы погибнем как братья,
Королевский корвет.
 

Лирический репортаж

 
Вы растоптали завязь
Бледного fleur d'orange'a…
Можно ли жить, не нравясь,
Не улыбаясь всем?
 
 
Взгляды мужчин – наркотик
(Ласки оранг-утанга!),
Ваш искривленный ротик —
Это, пожалуй, боль.
 
 
Скоро вам будет нужно
Ядом царапать нервы,
Чтоб перелить в сто первый
Опыт – восторг былой.
 
 
Скоро вам будет надо
Думать, кривясь, о смерти,
С яростной дозой яда
В сердце вонзится: «Бог!»
 
 
Сердце узнает корчи,
Чтобы изгнать пришельца,
Он же глядит всё зорче
В темную глушь души.
 
 
Коли у вас есть сила,
Если у вас есть гордость:
– Всё, что в душе носила,
Это мое, мое!
 
 
Если же будет ладан
Слез о «проклятом прошлом» —
Образ ваш весь разгадан
Парою точных строк.
 
 
Это узнаем скоро,
Может быть, даже завтра…
Записью репортера
Станут мои стихи.
 

 
I
 
 
Когда нет будущего – жить не хочется,
Когда нет будущего – ночами страх,
Как утешительно душе пророчится
Неотклоняемый и близкий крах.
 
 
И нет уверенности в игре со случаем,
И близок проигрыш уже, и ночь в груди.
И нервы, чавкая тоской, мы мучаем,
И ждем призывного: «Вставай, иди!»
 
 
Ах, пуля браунинга была б гуманнее,
Но цепью звякается крик «жена!».
Как муха тусклая, жужжу в стакане я,
А жизнь, по-видимому, сожжена.
 
 
II
 
 
Вышел из себя. Встал в сторону. Гляжу:
На постели тридцатидвухлетний
Вяло дышит человек и ищет
Рифму к слову «будущее»…
Не нашел и думает о шляпе
Для жены, которая уж спит
(Спит не шляпа, а жена, конечно),
А за ним раскосая, как шлюха,
Смерть стоит, зевая (не пора ли
Ухватить за глотку человека?).
Как угрюмо. Лучше вновь в подполье,
В череп, в сердце, в крошечную клетку,
В тесное «седалище души».
Может быть, мгновенно озаренный,
Я найду и рифму, и смогу
Завтра шляпу подарить жене.
 

Покойнице

 
Ты просто девочка ломака,
Тебя испортила Сморгонь.
Штабная моль, дрожа от смака,
Прошепелявила: «Огонь!»
 
 
И смотрит щуристо и падко,
Как воробей на мирабель,
А мне почудилась лампадка,
И тишина, и колыбель.
 
 
Ведь я поэт, и глаз мой – лупа,
Я чуял мглу твоей тюрьмы,
Но как бы взвизгнула халупа,
Услышав: бойтесь сулемы!
 
 
И вот угрюмо от драбанта
Я узнаю твою судьбу.
Как ты страшна была без банта
В сосною пахнувшем гробу!
 
 
Но отпою без слезотечи
Тебя, уснувшее дитя,
Зане завеяли предтечи
Иных людей, идущих мстя.
 
 
И образ твой любовно вытку
Из самой синей синевы,
А те, кто вел тебя на пытку…
– Эй, вы!
 

Штакор, 25

Е. И. Гендлину

 
Моя душа – на цыпочках. И нечто
Поет об изумительном, большом
И удаленном в бесконечность… Речь та —
Как контур, сделанный карандашом.
 
 
Прикосновенье вечного – интимно,
И может быть, задумчивость моя
В туманности светящейся и дымной —
Летящее, оторванное Я.
 
 
Вот облако, похожее на ветер,
Вот облако, похожее на взрыв…
Сегодня глаз прозорливо отметил
На всем следы таинственной игры.
 
 
Но это – миг, и он – свивает свиток.
Сконфуженный, я пудрю складки лба.
К чему они одной из тех улиток,
Которые под тяжестью горба?
 

 
На степных просторах смерть кочует,
Как и мы, бездомные скитальцы,
На траве желтеющей ночует.
Над костром отогревает пальцы.
 
 
На степовьях уберечь красу как?
Старый саван вытерт о заплечья.
Полиняла щеристая сука —
Сумрачная ярость человечья.
 
 
Смерть! когда же от дымящих зарев
Ты поднимешь к небу глаз безвекий:
– Выполнен приказ твой государев —
Нет живого, тлеют человеки.
 
 
А пока, кочующая с нами,
Ледени морозом воздух ковкий,
Волочи истрепанное знамя,
Заряжай солдатские винтовки.
 

 
Вы девочка, вы барышня и мисс,
Сегодня всё опять расскажет папе,
Ведь вы опять пошли на компромисс,
Опять поэт в широкополой шляпе!
 
 
Рара на рынке понижает рубль
И вас, мой перл, оберегает строго,
Он думает, что я угрюм и груб,
Что я апаш, что я не верю в Бога.
 
 
Оп прав, отец. Он говорит, что я,
Смеясь, прошел сквозь многие мытарства…
Вы нежите, вы дразните меня
Изнеженным и развращенным барством.
 
 
И я сломаю вашу чистоту,
И ваши плечи, худенькие плечи
Моей любви поднимут тяготу
И понесут ее сквозь жизнь далече.
 
 
И знаете, я – крошечная моль,
Которой кто-то дал искусство видеть,
Я причиню вам яростную боль
И научу молчать и ненавидеть.
 

 
Желтым ногтем согнутого пальца
Давит вшей.
«Вошь не волк. От них моя не свалится…»
И скребет бычачий выгиб шеи.
На сосках – клочьё блестящей шерсти,
Клетка ребер ширится, дыша,
Из косых растянутых отверстий
Черных глаз – глядит душа.
Маленькая, юркая, с упругой
Скользко-хлопотливой хитрецой.
Он ручной, но все-таки зверюга,
А лицо!
Трехтысячелетние уроки
В смехозыби крошечных морщин:
Неприлична (слово знает сроки)
Откровенность гордости мужчин.
Но он что-то понимает всё же
И, сгибаясь, бронзово-нагой,
Говорит интимнее и строже:
«Капитана, русские шанго».
 

 
Шел, пробираясь чащей,
Хрустя и ломая – лез,
А ветер, дракон рычащий,
Взлетел опрокинуть лес.
 
 
Упал, захлебнувшись потом,
Не в силах тоски сломать.
На миг, шелестя капотом,
Прошла перед павшим мать.
 
 
А лес зашумел не глуше,
Был прежним осенний лес.
И заяц, наставив уши,
На кочку картинкой влез.
 

 
Дымно розовеющее море
Ласковой сквозит голубизной…
Думаю о русском – о поморе,
О Москве узорчато-резной.
 
 
Что мне эта ласковость морская
И с горы упавшая тропа,
Если всё ж душа моя – тверская,
Как у предка, сельского попа.
 
 
Ходить, смотришь сумрачно и люто,
Всё на шее обруч хомута!
– То ли дело нашего Безпута
Синяя студень и омута.
 

 
Мне кажется, вы вышли из рассказа,
И беллетрист, талантливый апаш,
Нарисовал два сумрачные глаза,
В лиловый дым окутал образ ваш.
 
 
Глаза влекут. Но в паутинной дыми
Вы прячетесь, аукая, скользя,
И кажетесь всех женщин нелюдимей,
И, может быть, к вам подойти нельзя.
 
 
Но, вкрадчивый, я – бережен и нежен —
Тружусь вблизи, стирая будний грим…
Скажите, невидимка, не во сне же
Вот здесь, сейчас, мы с вами говорим?
 

 
Всадник устало к гриве ник,
Птицы летели за море.
Рифма звенит, как гривенник,
Прыгающий на мраморе.
Всадник от счастья не далеч
(Строку как глину тискаю).
Тень не успеет следом лечь —
Он поцелует близкую.
Мы же, слепцы и Лазари
Тысячелетних плаваний,
Ищем путей из глаз зари
И – моряки без гаваней.
 

Гению Маяковского

 
Oн был когда-нибудь бизоном
И в джунглях, в вервиях лиан
Дышал стремительным озоном,
Луной кровавой осиян.
И фыркал злобными ноздрями,
И вяз копытом в теплый ил.
Сражался грозно с дикарями,
Ревел и в чащу уходил.
Для них, не знавших о железе,
Угрозой был его приход,
И в тростниковой мгле Замбези
Они кончали час охот.
Его рога и космы гривы
Венчал, вплетясь, чертополох.
У обезьян толпы игривой
Oн вызывал переполох.
…Прошли века, и человеком
Он носит бычие рога,
И глаз его, подбросив веко,
Гипнотизирует врага.
И как тогда – дорога черства,
Но он принес из хладных недр
Свое звериное упорство,
Своих рогов железокедр.
И наклоняя шею бычью —
Неуязвляемый базальт! —
Он поднимает вилой клычьей
Препон проржавленную сталь!
 

 
Их душит зной и запах тьмы,
Им снится ласковое тело,
Оно цветет на ткани белой
За каменной стеной тюрьмы.
 
 
Рычат, кусая тюфяки,
Самцы, заросшие щетиной,
Их лиц исщербленная глина
Измята пальцами тоски.
 
 
Но по утрам движенья их
Тверды, стремительны и четки,
И манят старые решетки
Огнем квадратов голубых.
 
 
Весна безумие зажгла
В ленивом теле, в жире желтом,
И по ночам над ржавым болтом
Скрипит напильник и пила.
 
 
И со второго этажа
Прыжок рассчитанный не страшен.
Пускай теперь с площадок башен,
Крича, стреляют сторожа!
 

 
Идут, расплывчато дымяся,
Года, как облака,
Уже жую беззубо мясо
И нужно молока.
 
 
Так! Всё еще слюнявым коксом
Топлю желудка печь,
Но скоро смерть костлявым боксом
Ударит между плеч.
 
 
Но все-таки слепящим оком
Гляжу насупротив:
За занавесочкой, в широком
Окне – любви мотив.
 
 
И если всё ж хохочет дурень,
Внизу ловя глаза,
Но я и старенький – недурен,
Хоть сух, как стрекоза.
 
 
Мое дрожащее колено
Уже уперлось в ночь,
И всем, в ком есть личинка тлена,
Сумею я помочь.
 

Конспект поэмы

 
1
 
 
Подошел к перилам: «Полисмена!
Отвезите в сумасшедший дом».
Снизу кто-то голосом гамена
Прыснул смехом о мешке со льдом.
Отскочил. Швырнул свинцом из дула.
И упал за несколько шагов,
И дымком зарозовевшим сдуло
Человека, названного «Гофман».
 
 
2
 
 
О поэт! Безумье – та же хворость,
И ее осиль, переломив,
Проскочив (с откоса свищет скорость!)
Из былого в небывалый миф.
Я, в котором нежность – пережиток,
Тихо глажу страх по волосам:
«Не тоскуй, не сетуй, не дрожи так:
Это только путь па небеса».
 
 
3
 
 
Если ж и меня оранг-утангом
Схватит и потащит, волоча,
Я вскочу, отплясывая танго,
Иссвищу его, иссволоча.
А потом упавшего в берлогу
Позову, и серый Сумасход
Мне чутьем обнюхает дорогу
На тропах рискованных охот…
 
 
4
 
 
Я с двумя врагами бился разом,
И теперь завеял, невесом,
Я убил когда-то прежде разум
И теперь веду безумье – псом.
 

С. М. Третьякову

 
Ваш острый профиль, кажется, красив,
И вы, отточенный и вытянутый в шпагу,
Страшны для тех, кто, образ износив,
Свой хладный брод простер ареопагу.
Где ваш резец, скользя, вдавил ребро:
Металлопластика по раскаленной стали.
Вот ваш девиз – и к черту серебро:
Мы все звеним и все звенеть устали.
Отточенный! Вы – с молотом в руке,
Уверенно, рассчитанно и метко,
Эпитет ваш, скользящий по строке, —
Свистящая гиперболой кометка.
Вы «Паузой» закончили урок
Фиксации насыщенных горений,
И каждый взлет под броней крепких строк —
Конспект мечты для ста стихотворений.
Да будет так! Душа о вас зажглась,
И вот черчу карандашом поспешно
И профиль ваш, и ваш (ведь правый?) глаз,
Прищуренный устало и насмешно.
 

 
По веревочной лестнице,
Спрятав в тень экипаж,
К вам, лукавой прелестнице,
Поднимается паж.
И с балкона (на жердочке
Так свежо локоткам)
Улыбнулись вы мордочке,
Запрокинутой к вам.
Вы восторг и услада,
Демон спрятанный хмур:
Вы нежданно-негаданно
Перерезали шнур.
И кусаете пальчики,
Жадно слушая шум:
Это плачет о мальчике
Растерявшийся грум.
Завтра в капелле замковой,
Где гнусит капуцин,
Прикоснетесь к устам его —
Голубой гиацинт!
И душистыми юбками
Вы овеете гроб,
Приласкаете губками
Скрытый в локонах лоб.
 

 
Я шел по трущобе, где ходи
Воняли бобами, и глядь —
Из всхлипнувшей двери выходит,
Шатаясь, притонная женщина.
 
 
И слышу (не грезит ли ухо,
Отравлено стрелами дня?),
Как женщина тускло и глухо
Гнусила строку из меня.
 
 
И понял восторженно-просто,
Что всё, что сковалось в стихе,
Кривилось горящей берестой
И в этом гнезде спирохет.
 

 
Ночь. Догоняющим взмахом
Ветер (ему по пути)
Шаром вздувает рубаху
И помогает идти.
 
 
Думаю: что, эти тучи
Чувствуют ужас погонь?
Вылучив искру колюче,
Желтый ныряет огонь.
 
 
Ветер упругой ладонью
Гладит меня по спине.
Путь мой, конечно, к бездонью,
Что мне в бессильном огне!
 
 
Взъятый и плавно несомый,
Сдавшись усмешкам игры,
Я – метеор невесомый,
Парус под ветром – в миры!
 

 
Над дверью сосульки леденчик,
Дорога светла и пуста,
И солнце, одевшее венчик,
Похоже на образ Христа.
 
 
Ты слышишь? Ворчливо и веско
Мороз заворчал за плечом.
Но, радуясь радостью детской,
И песня моя ни о чем.
 
 
Ведь строчки вдогонку за рифмой,
А рифме светло и свежо,
И этот мгновенный порыв мой —
Мальчишка, швырнувший снежок.
 

Гению революции

 
Старик, бородатый Хронос —
Годов и веков звонарь.
Бросает светящийся конус
Его потайной фонарь.
 
 
Глядит: на летящей в космос
Земле зашаталась ось,
И туч золотые космы
Отброшены взмахом вкось.
 
 
Не больше, к примеру, крысы,
Пред солнцем – и то уж тля,
А полюс, затылок лысый,
К лучу норовит земля.
 
 
И, вырвав толпу из круга
(Забыли, шатнуло вас?),
Земля повернула круто
К лучам затененный фас.
 
 
И дальше помчалась в пляске,
Как пуля, когда в излет,
И лопнули льды Аляски,
В Гренландии вспыхнул лед.
 
 
Порвалась цепей заковка,
И вот – на снегу лоза.
«Однако, довольно ловко!» —
Старик про себя сказал.
 
 
И бело-светящийся конус
Лучей перебросив в высь,
Стучится сигналами Хронос
В лиловый дворец Главы.
 
 
У нас бы сейчас – винтовку,
Но небо – другой предмет:
Сверкнул догонять бунтовку
Отряд голубых комет.
 

 
В какой-то вечер выделился гнус
Из кольчатого дыма папиросы
И пал па пол. Подумал я: нагнусь
И стану предлагать ему вопросы.
Но он удрал, как рыжий таракан
В щель плинтуса. Взяв перочинный ножик,
Я выскреб тлю и посадил в стакан,
И вот он – весь. От головы до ножек!
Он дымчатый и с хвостиком козла,
Закрученным, как фитилек у свечки.
Комическое «воплощенье зла»:
Остаток после вековой утечки.
Он прыгал наподобие блохи —
Сей выродок и измельчавший дьявол.
Какие же вопросы и стихи?
Он в лужице – на дне стакана – плавал!
И трепетал моих спокойных глаз,
Воруя в шерсть зрачковые булавки.
Ах, чья душа от них занемогла?
Чьи кипы душ он шоркал па прилавке?
И это – бес! Тысячелетний фриз,
Облупленный почти до штукатурки.
Мой мозг шутя оттиснул афоризм,
Ведь неудобно же без сигнатурки!
И на стекле, на сером скакуне,
Отцеженном из дыма сигаретки, —
Тысячелетие, как преступленья нет,
Преступники суть гении редки.
 

 
Штыки, блеснув, роняют дряблый звук,
А впереди затылок кротко, тупо
Качается и замирает… «Пли!»
 
 
И вот лежит, дрожа, хрипя в пыли, —
Монокль луны глядит на корчи трупа,
И тороплив курков поспешный стук.
 

 
Отдавая мозг мой напрокат,
Как не слишком дорогую скрипку,
Я всегда, предчувствуя закат,
Делаю надменную улыбку.
Сорок лет! Газетное перо
До тоски истаскано на строчке
И, влачась по смееву, порой
Кровяные оставляет точки.
Я умру от голода, во рву,
Иль, хмельной, на койке проститутки.
Я пустое сердце разорву
На аршине злободневной шутки!
Ворох лет! И приговором «стар»
Я, плясун, негоден для контракта.
Я пропью последний гонорар
И уйду до вечера от факта, —
И тоской приветствую моей
Вас, поэты с голосом из брони!
Отхлещите стадово больней,
Исщипите выводок вороний!
Вы зажгли огни иных эпох
И сказали устаpевшим: баста!
Я был добр, а значит – слаб и плох,
А поэту надо быть зубастым.
День тяжел. Слабеющую вшу
Давит он на умиральной точке.
По утрам и так едва дышу;
Говорят, запой ударил в почки.
Написал и чувствую – не то,
Пробурчит редактор: «Не годится!»
Знаю сам, какой уж фельетон:
Так, одна унылая водица…
 

 
Проскучала надоедный день
В маленькой квартирке у Арбата.
Не читалось. Оковала лень.
И тоской душа была измята.
 
 
Щурилась, как кошка, на огонь,
Куталась в платок: «Откуда дует?»
И казалось, что твою ладонь
Тот, вчерашний, вкрадчиво целует.
 
 
А под вечер заворчала мать:
«Что весь день тоской себя калечишь?»
Если б мог хоть кто-нибудь сломать
Эти сладко ноющие плечи!
 
 
И читала, взор окаменя,
О любви тоскующем аббате…
Ты влюбилась, нежная, в меня
В маленькой квартирке на Арбате
 

 
У подруги твоей, у подруги и сверстницы,
У веселой Оль-Оль есть таинственный друг.
Возвратясь от него и простившись на лестнице,
Она шепчет тебе про восторг и испуг.
И в постельке одной, сблизив плечико с плечиком
(Им, о нежной томясь, столько гимнов несем),
Зазвенит на ушко утомленным кузнечиком
И расскажет тебе обо всем, обо всем…
И от чуждых услад сердце странно встревожится.
Станет влажной слегка и горячей ладонь.
У подруги твоей вдохновенная рожица,
Ты стыдишься ее и погасишь огонь.
А наутро встаешь бесконечно усталая,
И грустишь ни о чем, и роняешь слова,
Ты как будто больна, ты какая-то талая,
И темней вокруг глаз у тебя синева.
А на улице – март. Тротуар – словно лист стальной.
Воробей воробья вызывает на бой.
Повстречался студент, посмотрел очень пристально,
Повернулся, вздохнул и пошел за тобой.
 

 
Мелькнул фонарь, и на стальном столбе
Он – словно факел. Резче стук вагона.
Гляжу на город с мыслью о тебе,
И зарево над ним как светлая корона.
Пусть наша встреча в отдаленном дне,
Но в сердце всё же радостные глуби:
Ты думаешь и помнишь обо мне,
Ведь ты меня светло и нежно любишь.
В вагоне тесно. Сумрачен и мал,
Какой-то франт мое присвоил место,
И на вопрос: «А кто вас провожал?»
Как радостно ответит мне: «Невеста».