Текст книги "Литературное наследие"

Автор книги: Арсений Несмелов

 
    С хрусткой корочкой
    Да с икорочкой, —
    Маслянистый блин,
    Разгони мой сплин!
 
 
    Гей, приличная
    Снедь балычная,
    Закусь сочная,
    Непорочная!..
 
 
    С разным соусом
    И с анчоусом,
    Да с селедочкой, —
    Чтоб под водочку!..
 
 
    Снова градусам,
    Сердце, радуйся,
    Брось-ка думочку,
    Да – за рюмочку!
 
 
    Блин с припекою
    В пасть широкую
    Опускаю я,
    Выпиваю я!..
 
 
    Рюмка около,
    Значит, – соколом,
    А без Троицы —
    Дом не строится!
 
 
    До шести не счесть, —
    Потеряешь честь.
    Как заплаточка, —
    Вся десяточка!
 
 
    Дальше – сызнова,
    Блин-то вызволит,
    С хрусткой корочкой
    Да с икорочкой!
 
 
    Не напраслина, —
    Нынче Масляна,
    Горы блинные,
    Дни былинные!
 
 
    Ем не просто я,
    Жажду тоста я, —
    Ем с тенденцией,
    Жду сентенции.
 
 
    Революцию,
    Ведьму куцую,
    Каждым пикулем
    В морду тыкаем:
 
 
    – Вот не слушали б,
    – Так и кушали б,
    – В “рай” затопали, —
    – Вас и слопали!
 
 
    Бросьте, нытики,
    О политике
    Разбазаривать,
    Растабаривать!..
 
 
    Перелаетесь,
    Поругаетесь,
    И напраслиной —
    Канет Масляна!
 
 
    Ведь немыслимо
    Вечно с письмами,
    Вечно с жалобой —
    По редакциям.
 
 
    Надлежало бы
    Не по фракциям,
    Не по группочкам,
    Переулочкам…
 
 
    Впрочем, что ж то я…
    Воля Божия:
    В лес – одной ногой,
    По дрова – другой…
 
 
    Выпьем, гражданин!
    Остывает блин
    С хрусткой корочкой,
    Да с икорочкой.
 
 
    С разным соусом,
    Да с анчоусом,
    Да селедочкой, —
    Чтоб под водочку!
 

1932. № 63 (3619), 7 марта. С. 3;

подпись: “Сеня Смелов”.

 
    Защитники – на земляных валах,
    Но враг подполз и бросился на приступ,
    И через час борьба кипит в домах,
    Борьба за пядь, за шаг, за каждый выступ!
 
 
    Но по стенам карабкается враг,
    Врываясь в окна, гонит нас на крыши,
    И остановлен отступленья шаг, —
    Ведь только небо, только небо выше!..
 
 
    Лишь водное мерцание кругом,
    Да тишина – безмолвие колодца!
    И город, опозоренный врагом,
    На милость победителя сдается.
 
 
    Вода, вода, зеленая вода…
    Журчание и плеск случайных весел…
    Надолго ль рок, зловещая беда,
    В твои объятья бедный город бросил!
 
 
    Плывущий труп глядит в голубизну
    Пустых небес, откоротав земное.
    Качаясь, плот со скарбом проскользнул,
    Напоминая о ковчеге Ноя.
 
 
    Всё тянется теперь к сухим клочкам
    Земли, рекой у города отнятой,
    Но нет конца напору и скачкам
    Стихии яростной и необъятной.
 
 
    И вот за кровли уцепилась жизнь
    Рукой, сведенной судорогой горя.
    Пусть гнется цинк, но ты виси, дрожи,
    И знай одно, что под тобою – море!
 
 
    Глаза детей из окон слуховых,
    Тряпье на крышах, мокрые матрацы,
    Но кто из нас к несчастьям не привык, —
    За жизнь свою мы научились драться!
 
 
    На звонкой кровле примус загудел, —
    Одна душа уже в спасенье верит! —
    И чей-то крик несется по воде:
    – Бог вызволит – река стоит на мере!
 
 
    Сбывает ужас, убывает дрожь,
    Смелей глаза, осмысленнее взгляды.
    Спеша на помощь, наша молодежь
    Организует первые отряды.
 
 
    И снова ночь. Бескрайность тишины
    И блеск воды под редкими огнями.
    Прислушиваясь к шепоту волны,
    Безгласный город терпеливо замер.
 
 
    И спит – не спит. Так побежденный ждет,
    Ждет, не дыша, надменной мести вражьей.
    Вода внизу, как часовой, бредет,
    Мы пленники, и ты, река, – на страже!
 
 
    Нельзя ее движенью не внимать,
    Внизу – конец, внизу гудит пучина.
    На кровлях спят… И Бога просит мать
    За крошку-дочь и за малютку-сына.
 

1932. № 228 (4053), 21 авг. С. 4.

Летом 1932 из-за большого паводка на реке Сунгари в Харбине произошло сильнейшее наводнение, сопровождавшееся эпидемией холеры.

Из приложения

“Юный читатель Рупора”

Наташе

 
    Гостил я у старушки,
    У бабушки Яги;
    Живет в лесу, в избушке,
    Спина кривей дуги,
 
 
    Весь день не слазит с печки,
    Ужасно плох обед.
    В избе не только свечки,
    Но спичек даже нет.
 
 
    И я, ничуть не струся,
    У бабушки спросил:
    – Должно быть, ты, бабуся,
    Совсем лишилась сил?
 
 
    Куда ступу девала
    С пестом и помелом,
    В которой ты, бывало,
    Неслась в лесу густом?
 
 
    Она: “Пройдусь и пешей,
    Велик ли чин Яги:
    Ступу-то отнял Леший
    За старые долги.
 
 
    Изба без курьих ножек,
    В овраг сползает сруб:
    Из них, лукавить что же,
    Я год варила суп.
 
 
    Иль гибнуть с голодухи,
    Лишь травка на обед…
    И так-то у старухи
    Совсем здоровья нет!”
 
 
    Гляжу, под лавкой вилы,
    В углу топор торчит…
    – Ты девочек ловила
    И жарила в печи?
 
 
    – Пустые, парень, слухи,
    А ты, чай, грамотей!
    И пальцем, верь старухе,
    Не трогала детей.
 
 
    Питалась травным соком,
    Да кушала кору,
    И только ненароком
    Пугала детвору. —
 
 
    Молчит. На темной печке
    Жует пучок травы.
    Над нею, словно свечки,
    Горят глаза совы.
 
 
    И кот, большой котище,
    Зеленоглазый кот,
    О грудь старухи нищей
    Лениво спину трет.
 
 
    Идет и песню тянет,
    Ну, прямо жаль до слез!
    И дал я старой пряник
    И пару папирос.
 

1928. № 5 (2175), 7 янв. С. 17.

Посвящение – Наталья Арсеньевна Митропольская (1920–1999), дочь Несмелова и Е.В. Худяковской (1894–1988).

 
    Похожая на точку
    по песочку
    ползет букашка.
 
 
    На букашку смотрит мальчугашка.
 
 
    Румян очень,
    На ножках прочен,
    В одной руке лопатка,
    В другой – лошадка,
    А в глазах
    страх.
 
 
    Букашка глазастая,
    рогастая,
    не пчела, не паук —
    необыкновенный страшенный жук.
 
 
    Паренек —
    на пенек
    и ревет…
    – Мама, это… медведь.
    Это что за бяка.
    Может быть, это собака.
 
 
    Прибежала мама
    и прямо
    (Володя кричит: не тронь.)
    жука на ладонь.
 
 
    Такая храбрая мама.
 
 
    И говорит:
    – Перестань реветь,
    это вовсе не медведь,
    это жучок медведка,
    случается в саду нередко,
    симпатичный и добрый жук.
 
 
    А сестренка, —
    ее зовут Ганна, —
    очень тонко
    высмеяла мальчугана:
 
 
    – У меня братишка —
    тру…
          тру…
              трусишка.
 

1928. № 97 (2267), 15 апр. С. 14.

 
    Вас одевает Ворт или Пакэн?
    (Я ничего не понимаю в этом.)
    И в сумрачном кафе-америкэн
    Для стильности встречались
                    вы с поэтом.
 
 
    Жонглируя, как опытный артист,
    Покорно дрессированным талантом,
    Он свой весьма дешевый аметист
    Показывал сверкальным
                    бриллиантом.
 
 
    Но, умная, вы видели насквозь
    И скрытое под шелком полумаски,
    Ленивое славянское “авось”,
    Кололи колко острые гримаски.
 
 
    И вдруг в гостиных заворчало “вор!”
    Предчувствуя уродливую драму,
    Вы первая сорвали приговор
    И бросили на провод телеграмму.
 
 
    И трус на миг остановил клинок
    Над узелком испытанной развязки,
    И щупальцы склонявший осьминог
    Был ранен жестом смелой
                    буржуазки.
 

1922. № 201, 23 апр. С. 2.

 
    Щетина зеленого лука
    На серой иссохшей гряде.
    Степные просторы и скука,
    И пыльная скука везде!
 
 
    Вращает колеса колодца
    Слепой и покорный ишак,
    И влага о борозду бьется,
    Сухою землею шурша.
 
 
    И льется по грядам ленивой
    Струей ледяная вода,
    Не даст ни растения нива
    Без каторжного труда!
 
 
    Китаец, до пояса голый,
    Из бронзы загара литой,
    Не дружит с усмешкой веселой,
    Не любит беседы пустой.
 
 
    Он сохнет, горбатой мотыгой
    Царапая каменный грунт…
    И здесь ожидали вы сдвига
    И сеяли бурю и бунт!
 
 
    Зерно ли ложилось на камень,
    Иль сгнило в подвалах зерно,
    Но в бурю, в грохочущий пламень
    Уже не созреет оно!
 
 
    И снова – песчаная скука
    И зноем замедленный шаг,
    Щетина зеленого лука
    И серый покорный ишак.
 
 
    И ветер, сухой и ленивый,
    И стебля степного поклон,
    И ты, охраняющий нивы,
    Пылающий в небе Дракон.
 
 
    Ты, грозный, нещаден
                   к пришельцам,
    Но нежно, крылат и кольчат,
    Любуешься бронзовым тельцем
    Коричневых китайчат.
 

1927, Харбин

1927. № 2057, 4 сент. С. 2.

В Собрании сочиненний – под загл. “Гряда” (I, 249).

 
    Я живу в обветшалом доме
    У залива. Залив замерз.
    А за ним, в голубой истоме, —
    Снеговой лиловатый торс.
 
 
    Та вершина уже в Китае,
    До нее восемнадцать миль.
    Золотящаяся, золотая, —
    Некой доблести Измаил!
 
 
    Я у проруби, в старой шубе,
    На уступах ледяных глыб,
    Вынимаю из синей глуби
    Узкомордых крыластых рыб.
 
 
    А под вечер, когда иголки
    В щеки вкалываются остро,
    Я уйду. У меня на полке,
    Как Евангелие, “Костер”.
 
 
    Вечер длится и рдеет книга, —
    Я старательная пчела,
    И огромная капля мига
    Металлически тяжела.
 
 
    А под утро, когда мне надо
    Разгребать занесенный двор,
    На востоке горы громада —
    Разгорающийся костер.
 
 
    Я гляжу: золотая глыба,
    Великанова голова?..
    И редеет и плещет рыбой
    Розовеющая синева.
 
 
    И опять я иду на льдины
    И разматывая лесу,
    И гляжу на огни вершины,
    На нетлеющую красу…
 
 
    Если сердце тоска затянет
    Под ленивый наважий клев,
    Глянешь вверх и с вершины грянет
    Грозным именем: Гумилев!
 

1924, Бухта Улисс

1931. № 252 (3454), 18 сент. С. 3.

В Собрании сочинений – без загл. (I, 207–208; II, 655–656).

 
    I
 
 
    Под асфальт сухой и гладкий, —
    Насыпь наших лет,
    Изыскательской палатки
    Канул давний след.
 
 
    Рядом сотня… Коновязи.
    Говор казаков.
    Нет с былым и робкой связи:
    Русский рок таков!
 
 
    Инженер. Расстегнут ворот,
    Взор стальных глубин.
    – Здесь построим русский город,
    Назовем – Харбин.
 
 
    Одержимый, без дороги
    По болотам мчит.
    И за ним спешит треногий
    Друг – теодолит.
 
 
    В этой правде, точно в сказке, —
    Через триста лет, —
    Не Петровской ли закваски
    Обнаружен след?..
 
 
    Не державное ли слово
    Сквозь века зовет?
    Новый город зачат снова,
    Зачат и растет!
 
 
    II
 
 
    Как чума, тревога бродит, —
    Гул лихих годин!
    Рок черту свою проводит
    Близ тебя, Харбин.
 
 
    И опять года глухие,
    Запад полн огня.
    Вот и нет тебя, Россия,
    Государыня!
 
 
    Буря злится, буря длится,
    Тянет темный час…
    Уцелела ты, Царица,
    Только подле нас!
 
 
    Мало воздуха и света.
    Думаем, молчим.
    На осколке мы планеты
    В будущее мчим!
 
 
    Скоро ль пристань, иль не скоро, —
    Сумрак наш рассей.
    Про запас Ты, видно, город
    Выстроила сей.
 
 
    Сколько ждать десятилетий,
    Честь твою беречь?
    Позабудут скоро дети
    Отческую речь!
 
 
  III
 
 
    Тридцать пять прошло сегодня,
    Сто еще пройдет!
    Что сулит рука Господня
    И куда ведет?
 
 
    Город вырос, горд и строен, —
    Будет день такой,
    Что не вспомнят, что построен
    Русской он рукой!
 
 
    Пусть удел подобный горек, —
    Не опустим глаз:
    Ведь какой-нибудь историк,
    Вспомнит и о нас.
 
 
    Позабытое отыщет,
    Впишет в скорбный лист…
    Да на русское кладбище
    Забежит турист.
 
 
    Он возьмет с собой словарик
    Надписи читать.
    Так погаснет наш фонарик,
    Утомясь мигать!
 

16 августа 1933

1933. № 233 (4258), 31 авг. С. 19.

В Собрании сочинений – под загл. “Стихи о Харбине” (I, 137–138).

 
    Эшелоны, эшелоны… перегоны…
    Далеко по рельсам не уйти:
    Замерзали красные вагоны
    По всему сибирскому пути.
 
 
    В это время он и объявился,
    Тихо вышел из таежных недр.
    Перед ним, богатырем, склонился
    Даже гордый забайкальский кедр.
 
 
    Замелькал, как старичок прохожий,
    То в пути, то около огней.
    Не Мороз ли, дедка краснорожий,
    Зашагал у воткинских саней.
 
 
    То суров, то ласков, то безумен,
    Вместе с нами ходит на врага…
    Может быть, он колдовской игумен.
    Не напела ль дедушку тайга?
 
 
    Стар и сед, а силы на медведя, —
    Не уходят из железных рук!..
    То идет, то на лошадке едет,
    Пар клубится облаком вокруг.
 
 
    Выбьешься из силы – он уж рядом:
    Проскрипит пимами, подойдет,
    Поглядит шальным косматым взглядом
    И за шиворот тебя встряхнет.
 
 
    И растает в воздухе морозном,
    Только кедр качается, велик…
    Может быть, в бреду сыпнотифозном
    Нам тогда привиделся старик.
 
 
    А уж он перед другим отрядом,
    Где-нибудь далёко впереди…
    То обходит, то шагает рядом,
    Медный крест сияет на груди.
 
 
    Рукавицей бьет о рукавицу,
    Ох, бывал таежный человек!..
    Если вьюга хлесткая озлится, —
    Вынюхает, высмотрит ночлег!
 
 
    – Кто ты, дедка? Мы тебя не знаем,
    Ты мелькаешь всюду и везде…
    – “Прозываюсь, парень, Понужаем,
    Пособляю русскому в беде!
 
 
    С вами я связался не случайно, —
    Пособляю выбраться скорей”…
    И в глазах его сияла тайна
    Наших сказочных богатырей.
 
 
    Да, до сердца, сердце обнажая,
    Этот взор прожег каленый след,
    И о взоре деда Понужая
    Вспоминаем через столько лет.
 

 
    В эту ночь нацедимте в бокалы
    Нашей горькой памяти вино:
    Слаще меда, крепче водки пьяной
    Опьянит соратников оно!
 
 
    Догоняют, настигают, наседают,
    Не дают нам отдыха враги,
    И метель серебряно-седая
    Засыпает нас среди тайги.
 
 
    Нам ночлег под кровом не обещан,
    У костров ложимся на тропе…
    Как прекрасно позабытый Ещин
    Эти ночи страшные воспел.
 
 
    Бороды в сосули превращались,
    В градуснике замерзала ртуть,
    Но, полузамерзшие, бросались
    На пересекающего путь!
 
 
    Брали села, станции набегом,
    Час в тепле, а через час – поход.
    “Жгучий спирт мы разводили снегом,
    Чтобы чокнуться под Новый год!”
 
 
    И опять винтовку заряжая,
    Шел солдат дорогой ледяной…
    Смертная истома Понужая,
    Старика с седою бородой.
 
 
    Эшелоны, эшелоны… перегоны,
    А возок таежный снаряжай!..
    Вымерли и вымерзли вагоны,
    Зашагал по чащам Понужай.
 

6 декабря 1934

1935. № 1 (4702), 1 янв. С. 6.

В Собр. соч. под загл. “Понужай” (I, 132–134). Ст-ние приурочено к годовщине Великого Сибирского Ледяного похода – отступления Восточного фронта армии адмирала Колчака на восток.

РАССКАЗЫ

Эмигрантское

Из казармы, полуразрушенной снарядом с японского крейсера и покинутой солдатами народной армии, ушедшими в сопки и разбежавшимися, Петровский перетащил тяжелые железные кровати и стал устраиваться. Он выбрал для жилья маленький офицерский флигель, застеклил окна в двух комнатах и поправил плиту.

В первой, маленькой, поселился он сам, вторую же, побольше, отдал старой генеральше, жене своего комполка, которую он, вместе с ее десятилетней дочкой, в полуразбитой крушением санитарной теплушке, через тиф и большевиков, – дотащил до Владивостока.

Домик стоял на горе, под ним голубела бухта, а за ней и над нею, поднимался на сопках прекрасный большой город.

Дни были страшные и кровавые.

Огромные иностранные корабли чернели на бухте, как крокодилы в болоте, лениво дымили трубами, и на бортах их матросы говорили на всех языках, от японского и филиппинского до французского.

Генеральша нищенствовала, продавала вещи, которые сумела вывезти, и должала лавочникам-китайцам. Делать она ничего не умела и не хотела, и в комнате ее было не подметено, а от тазика, стоявшего под кроватью, дурно пахло.

Петровский ловил рыбу и кормил женщин.

Брала камбала, ленивая, как ладонь широкая, одноглазая, остро и неприятно пахнувшая. Ловилась и скумбрия, но лучше всего брала морская красноперка, похожая на нашу плотву.

Из красноперки делали котлеты.

Генеральша чистить рыбу не могла: нервы не выдерживали острого рыбьего запаху.

Она пила кофе из великолепного кофейника, единственной вещи, с которой она не могла расстаться. Пила раз семь в день, немилосердно разбавляя кофе водой, угощала Петровского и за жидким пойлом своим становилась разговорчивой, вспоминая Петроград и кутежи с шампанским.

Худенькая Верочка бегала к лавочнику-китайцу, выпрашивая в долг масло и керосин. Раз, придя в лавку, Петровский увидел, как китаец-приказчик мял девочку в углу лавки.

Матери об этом Петровский не сказал: ни к чему!..

Свистнул только:

– Девкой будет!

Вечерами садились на крылечко и смотрели на бухту, на огни города, на зеленые и красные сигнальные фонарики на бортах и мачтах крейсеров.

Слушали музыку, долетавшую из города и с кораблей, и глубоко вдыхали влажную синюю морскую мглу, в которой вспыхивали уже фосфорические точки светящихся мух.

Генеральша рассказывала. Петровский, не слушая, думал о своем.

От Колчака ничего не осталось, но и большевиков иностранцы почти уже вышибали из Приморья. Надо было начинать что-то делать.

– Раз из Омска добрался сюда и не погиб, – думал, – так и здесь не пропаду. Если жизнь тяжела, так есть еще молодость, а она всё скрашивает!

И однажды, сходив в город, Петровский вынул спрятанный в подполье наган и сказал генеральше:

– Будем переворот устраивать. Ухожу я…

И ушел из домика навсегда.

* * *

Прошло семь лет. На башне морского штаба, на остром как игла флагштоке давно уже развевался красный флаг Советского Союза.

Уже и выгореть он успел, обсосанный соленым морским тайфуном, уже собирался заменить его новым директор морской обсерватории, помещавшейся в башне.

Давно и крокодилы иностранных крейсеров уползли из бухты и советский миноносец держал брандвахту. В домике по ту сторону бухты давно уже не было ни Петровского, ни генеральши с ее дочкой.

Школа первой ступени разместилась в отремонтированном офицерском флигеле.

Да, прошло семь лет.

Петровский шел по залитой витринными огнями шумной харбинской улице.

Он был в штатском и одет хорошо, тепло и прочно.

Была зима…

– Театр, кинематограф, кабак? – спросил он себя.

Он выбрал последнее. Потом по скользкой железной лестнице спустился в подвал модного фокстротного ресторанчика, отдал пальто рябому китайцу, вошел в зал и остановился у дверей, потирая озябшие руки.

Танцевало несколько пар. Мимо, обдав запахом разгоряченного тела и духов, скользнула женщина, почти перекинувшая свое тело в руке кавалера, и Петровский подумал, как легко она идет и как красивы ее ноги, тонкие, перехваченные в щиколотках черными лентами шелковых туфель.

Затем он сел за столик, спросив вермут, горько-сладкий итальянский Чинзано, и стал его пить большими рюмками, не разбавляя водой. И скоро ему захотелось танцевать.

Когда вспыхнул свет и девушка, которую он заметил, прошла в угол зала, где сидели кельнерши, и села, – Петровский взглянул на нее и увидел, что она улыбнулась ему, как знакомому.

И едва Петровский привстал, как она поднялась ему навстречу.

– Здравствуйте, Василий Петрович! – сказала она, когда он обнял ее, чтобы начать танец. – Не узнаете? Верочка!

– Домик над бухтой! – вскрикнул Петровский, уже скользя по навощенному линолеуму и чувствуя, как гибко талия девушки перегибается в его руке. – Неужели вы? Боже мой, ведь уже семь лет. А мама?

– Она умерла.

Они скользили по залу, лавируя между парами, и в этой алой полумгле, в этих воющих звуках танца разговаривать было просто и легко.

Петровский чувствовал грудь девушки, и ноги ее почти переплетались с его ногами.

Танцевали долго, а когда вспыхнул свет, Петровский посадил девушку к своему столу.

– Ну, как вы живете? Рассказывайте! – сказал он, рассматривая милое личико девушки, очаровательное молодостью и тем идущим изнутри оживлением, имя которому – юность.

– Знаете что, – начала Верочка, как-то наивно, еще по-детски, складывая губы бантиком. – Лучше пойдем в кабинет. Или?..

Петровский понял значение недоговоренного.

– Нет, – сказал он, – деньги у меня есть. Если хотите, пойдемте.

В маленькой отдельной грязноватой комнате они сели рядом на раздавленный неровный диван. Пришел лакей, старик, похожий на гнома, и спросил, чего желают господа.

Появилось вино и шашлык.

А через час Верочка сидела у Петровского на коленях и он целовал ее голое плечо, спустив на руку легкую надушенную ткань платья.

Потом он напился совсем, ему казалось, что кто-то обидел его, и он кричал, махая руками:

– А помнишь ли ты домик над бухтой? Помнишь, как я камбалу для вас ловил?

И Верочка, побледневшая, скучная и тоже пьяная, сердито отвечала ему:

– Не ори! Лучше закажи еще бутылку Аи.

И узнав, что у него больше нет денег, убежала и уже не вернулась.

* * *

Спотыкаясь, Петровский шел домой. Была злая ночь. С Хингана дул резкий ветер.

– Домик над бухтой, камбала, девочка, играющая в мяч. Когда это всё было? Не помню!.. Да и было ли. Лучше забыть!..

Он уперся лбом в фонарный столб и заплакал тяжелыми пьяными слезами.

С Хингана, по-волчьи подвывая, дул жесткий железный ветер. Он звал к борьбе и к мужеству.

Но усталые люди не любят холодного ветра.

1927. № 2158, 18 дек. С. 2;

подпись: “А. Арсеньев”.