Текст книги "Литературное наследие"

Автор книги: Арсений Несмелов

ЗОРКИЕ МГНОВЕНЬЯ: ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОГО [9]9
  Сибирские огни, 2009 N1


[Закрыть]
Стихотворения и рассказы. Вступительная статья В. Резвого

ЗОРКИЕ МГНОВЕНЬЯ[*]

В августе 2006, в период подготовки к печати двухтомного Собрания сочинений Арсения Несмелова** (1889–1945), автором этих строк была проделана полная сверка включенных в это издание материалов по всем доступным источникам. В частности, когда книга уже находилась в типографии, при сквозном просмотре комплекта харбинской газеты «Рупор» (1921–1938), хранящегося в Научной библиотеке Государственного архива Российской Федерации (НБ ГАРФ), удалось обнаружить несколько неизвестных стихотворений, рассказов и статей Несмелова, а также выявить первые публикации и уточнить текстологию произведений, вошедших в Собрание сочинений. На материалах газеты «Рупор» и основана настоящая публикация.

Уроженец Москвы, подпоручик Арсений Иванович Митропольский начал свой путь в эмиграцию в конце 1917, после восстания юнкеров: в 1918 – Курган, в 1919 – Омск, оттуда, с войсками генерал-лейтенанта В. О. Каппеля, – в Ледяной поход. При этом Митропольский успевал печататься как поэт, например, в омской газете «Наша армия» за подписью «Арс. М-ский» (I, 194–197). А не так давно обнаружена*** самая ранняя из таких «всё более восточных» публикаций – в Перми, т. е. еще до Кургана:

 
    Падает с веток блестящий,
    Вьюгой разбросанный снег:
    Этой серебряной чащей
    Не проходил человек.
    В сердце стихают тревоги,
    В сердце смиренье несу,
    Тихо бреду без дороги
    В осеребренном лесу.
 

Арс. М-iй

(Пермская земская неделя.

1917. № 40 (52), 25 дек.)

В феврале 1920 Арсений Митропольский, уже поручик, наконец оказался во Владивостоке, а 4 марта в газете “Голос родины” появилось ставшее ныне хрестоматийным стихотворение “Соперники”, позднее переименованное в “Интервентов” (“Серб, боснийский солдат и английский матрос…”), – первое за подписью “Арсений Несмелов” (псевдоним взят в память о погибшем товарище). Публикации Несмелова в периодике последовали одна за другой, в 1921 вышел сборник “Стихи”, в 1922 – отдельное издание поэмы “Тихвин”; тем же годом датированы самые ранние из обнаруженных публикаций Несмелова в “Рупоре” – стихотворения “На блюдце” и “Случай” (1922 г., 21, 23 апр.; I, 205–206).

В мае 1924, успев получить несколько экземпляров нового сборника “Уступы”, но так и не успев расплатиться с издателем, Несмелов с четырьмя товарищами бежал в Китай, о чем позднее подробно рассказал в воспоминаниях “Наш тигр” (II, 660–709). Обосновавшись в Харбине, он до 1927 редактировал советскую газету “Дальневосточная трибуна” (вплоть до ее закрытия), там же опубликовал несколько просоветских стихотворений-однодневок. Из других его публикаций 1925–1926 пока известна только поэма “Декабристы” (I, 375–379). Но уже в 1927 он начинает активно сотрудничать в “Рупоре”, через год – в постепенно набирающем силу журнале “Рубеж” (1926–1945). Чтобы поместить в одном выпуске несколько материалов, пользуется различными псевдонимами (кроме основного): А. Арсеньев, Н. Арсеньев, Сеня Смелов, Анастигмат, Не-Пыли и др.

Художественные произведения Несмелова, появлявшиеся в “Рупоре” (как, впрочем, во всех периодических изданиях, где ему довелось печататься), далеко не равноценны. Наряду с серьезной лирикой – множество почти импровизационных стихотворений, приуроченных к какой-либо дате: празднику, годовщине, кончине и т. д. Наряду с лаконичной, отточенной, всегда увлекательной прозой – зарисовки на любую тему, сделанные едва ли не за пять минут до сдачи номера в набор. Но, видимо, таково было дарование, что даже откровенная халтура, совершенно нечитабельная в исполнении некоторых коллег Несмелова по цеху, под его пером обретала некий шарм. Недаром стихотворения и рассказы такого типа со страниц периодики переходили в авторские сборники Несмелова, пусть иногда и в кардинально переработанном виде.

В настоящей публикации представлены все стихотворения из “Рупора”, оставшиеся неизвестными при подготовке Собрания сочинений. Из ранних редакций отобраны стихотворения, наиболее существенно отличающиеся от позднейших вариантов, включенных в Собрание. Наконец, приводится полный текст стихотворения “Случай”, републикованного в Собрании с пропуском четырех строк.

Хотя в период 1928–1930 появились в печати (в Новосибирске и Праге) совершенно зрелые рассказы “Короткий удар” (II, 205–233) и “Полевая сумка” (II, 91-115; в первой публикации – “Полевая книжка”), всерьез Несмелов обратился к прозе только в 1930. Поэтому ранние рассказы представлены выборочно; рассказ “Комаровка” републикован в Собрании (II, 244–248).

Завершают публикацию дополнения к библиографии произведений, вошедших в Собрание сочинений. Варианты приводятся выборочно, в основном для поздних редакций. Перепечатки из владивостокских сборников “Стихи” и “Уступы” не учитываются.

Владислав Резвый

СТИХОТВОРЕНИЯ

 
    Вы знаете – это бывает, —
    Проснешься внезапно, и вдруг
    Оно на тебя наплывает,
    Как медленный потный испуг.
 
 
    Не знаю, что это, откуда,
    Но мнится в мгновения те:
    Огромное темное чудо
    Крылами шуршит в темноте!
 
 
    Конечно, нервозность, припадок,
    Усталости, мнительный вздор,
    Но как упоительно сладок
    Тоску отпускающий вздох.
 
 
    Так, значит, минуты не вышли
    Идти на поклон к палачу…
    И руку положишь: “стучишь ли?”
    И сердце ответит: “стучу!”
 

1927. № 2158, 18 дек. С. 4.

 
    Опять чертил в уме скелет сонета
    (Не пел – о, нет! – скорее рисовал),
    Бросая рифм тяжелые монеты
    На пятистопных строчек перевал.
 
 
    И темный вяз в твое окно кивал,
    И говорил и ветром пел: “Во сне ты,
    Как Дант и Тасс, как строгие поэты,
    Пронесшие над миром свой кимвал”.
 
 
    И счастлив ты, что мир тебя не знал,
    Что всё твое (и яростные пятна,
    И голубая сердца белизна)
    Там, в стороне, отложено опрятно.
 
 
    Ты жизнь прошел сомнамбулой. Из сна
    Ведомый в сон своей мечтою статной.
 

1928. № 5 (2175), 7 янв. С. 7.

Владивостоку

 
    I
 
 
    Должно быть, библейский Давид
    Играет на облачной арфе, —
    У моря мечтательный вид,
    А солнце в коричневом шарфе.
 
 
    Зюд-вест, укачавший апрель,
    Целует лиловую почку,
    И стебель, царапая прель,
    Сверлит осторожную точку.
 
 
    В бегущих ветвях, на юру,
    Бумажно белеет береста,
    И я никогда не умру,
    И это, как молодость – просто!
 

1928. № 97 (2267), 15 апр. С. 7.

I

 
    Уж и это ль не мученье,
    Пятаки зажав в руке,
    От тюрьмы до управленья
    Тарахтеть в грузовике!
 
 
    Натрясешься на подножках,
    Обобьешься об углы,
    А ведь крошечные ножки
    Так игрушечно малы.
 
 
    Но еще трудней и горше
    Деловито хмурить бровь,
    Если щеки билетерши
    И без краски красит кровь.
 
 
    Если взоры как озеры,
    Если нежный ласков рот,
    Если так томит нескорый
    Этих дней круговорот.
 
 
    Если платье вечно в дырах,
    Если, нагло и таясь,
    Молодые пассажиры
    Не спускают с Веры глаз.
 
 
    Эти взгляды, точно руки,
    Вмиг обшаривают всю…
    Знает Вера эти штуки
    И не спустит “карасю”.
 

II

 
    Некий старец для прогулок
    Полюбил трясучий “Форд”,
    Только старцу не поддуло,
    Отскочил, паршивый черт!
 
 
    Он сюсюкал: “Одуванчик!
    Умоляю об одном:
    Разрешите в ресторанчик
    Прокатить на легковом!”
 
 
    И отменно отхлестали
    Злые лапки старика,
    И шоферы гоготали,
    Ухватившись за бока.
 
 
    Но… не все же в мире плохи,
    И не так уж скверен мир:
    Не напрасно тратит вздохи
    “Симпатичный пассажир”.
 
 
    Он студент, и вечно с книжкой,
    Двадцати, не больше, лет:
    Замечательный мальчишка,
    Исключительный “предмет”!
 

III

 
    Летний ветер, вей и вейся…
    Задуши летящей тьмой!..
    Старый “Форд” в последнем рейсе,
    Громыхая, мчит домой.
 
 
    Город душный, город темный
    Весь закутан в синий тюль,
    И шофер, в тебя влюбленный,
    От тоски теряет руль.
 
 
    Жизнь шофера страстью смята,
    Муке будет ли конец?..
    Для тебя ушел с “Фиата”
    Этот рыжий молодец.
 
 
    Но Веренку что за хворость?
    Пусть дрожит еще сильней!..
    Для него ль на третью скорость
    Бросить скачку юных дней.
 

IV

 
    Завтра снова на подножке,
    С черной сумкой у бедра,
    Будешь маленькие ножки
    Мучить с самого утра.
 
 
    Затрясется “Форд”, качая
    На скамьях угрюмых нас,
    И хитришь, не замечая
    Молодых влюбленных глаз.
 
 
    И, пожалуй, не без злыни,
    Да и зависть чую тут,
    Билетерши герцогиней
    Эту девушку зовут.
 

1928. № 97 (2267), 15 апр. С. 15.

 
    Со складкой напряжения на лбу
    – “Шоффер, обратно!” —
    Повернуть машину,
    Разрезав завывающий табун
    Автомобилей,
    Напиравший в спину.
 
 
    И гнать,
    Как пятистопную строку
    Слепого хореического метра,
    Чтоб вновь увидеть —
    Розы на боку
    У шляпы из коричневого фетра.
    И выскочить
    И обогнать,
    В лицо
    Взглянув,
    Сердцебиением измаян,
    И крепко сжать железное кольцо,
    К которому уже прикован
    Тайно.
    Поклон,
    Улыбка
    И лаун-теннис слов,
    Но точно так же,
    Лодку опрокинув, —
    Глаза в глаза
    И выронив весло, —
    Встречал зеленоглазую Ундину
 
 
    Рыбак на Рейне, и терял ее,
    И зыбь опять,
    Клубясь,
    Крутила пятна,
    Как вымыслы в мечтательных фабльо
    Средневековья…
    И:
    – Шоффер, обратно!
 

1928. № 142 (2312), 3 июня. С. 6.

 
    Из-за стекла, из водопада шелка,
    Перчаток, лент и кружевных десу, —
    Она блестит прилизанною челкой
    И электричеством на восковом носу.
 
 
    Безгрудая, она – изгибом бедр
    Синкоп джесс-банда выдразнив
                        зигзаг, —
    Прищуривает ясные, как ордер,
    Искусно подведенные глаза.
 
 
    Толпа мужчин, глаза и рты листая,
    За мглой стекла не согнана никем,
    И в каждом вопль: “О, если бы такая
    Моя любовница, как этот манекен!”
 
 
    Еще минута, может быть, секунда,
    Чтоб рявкнула еще одна деталь, —
    И искра эротического бунта
    Молниеносно будет поднята.
 
 
    Витрина брызнет искрами осколков,
    Завертится подобно колесу,
    И этот воск, который синь и шелков,
    Над городом, как бога, понесут.
 
 
    Случится это завтра или нынче:
    Ведь, хохоча, срывает век-смутьян
    Улыбки с женщин Леонардо Винчи
    И прелесть с доморощенных Татьян.
 
 
    От тайн улыбок (выбора загадка?),
    От грусти тайной (выбери меня?)
    Останется, как бронзовый задаток,
    Лишь то, что невозможно разменять.
 
 
    И даже взор, что неустанно зябок,
    Бронею воли стойкой замолчит,
    Лишь нечто, невесомое, как запах
    Влекущий, пол ее определит.
 
 
    Зане от каждой куклы из Парижа,
    Где женщину обнюхивает век, —
    Пульверизатором одеколонным
                        брызжет —
    Два идеала, женственницы – две!
 
 
    И на плечах грядущих революций
    Ворвется в мир иная красота,
    И новые художники найдутся
    Из признаков типичное соткать.
 
 
    И манекен, склонив головку набок,
    Презрительно на Джиоконд глядит,
    Как девочка на чопорных прабабок,
    На выцветающий даггеротип!..
 

1928, Харбин

1928. № 230 (2430), 1 сент. С. 2.

 
    В старой дедовской усадьбе
    Двух приезжих кивера…
    Все приличья побросать бы
    И шептаться до утра.
 
 
    Нежно вздрагивает женский
    Робкий голос у окна,
    А под стенами Смоленска
    Грозовая тишина.
 
 
    Чистят ров и ставят туры.
    Но уже, в себя влюблен, —
    К боевой клавиатуре
    Поспешил Наполеон.
 
 
    Город вспыхивает стружкой…
    Отступающих табун…
    Граф Ростов с одним Лаврушкой
    Усмирил крестьянский бунт.
 
 
    Дом исчез, пустой и старый,
    Даль осенняя нежна,
    И влюбляется в гусара
    Ясноглазая княжна…
 
 
    Сколько нежности и силы
    Их сердцам уделено…
    Не орлицыны ли крылья
    Над тобой, Бородино?
 
 
    Если б буря, если гром бы, —
    Грохот не был бы сильней,
    Но не ляжет перед бомбой
    Малодушно князь Андрей.
 
 
    А потом, в венце зеленом,
    Из осенней синевы
    Встанут пред Наполеоном
    Церкви брошенной Москвы.
 
 
    Но уйдет, навек растаяв
    В снежной ярости полей,
    И научит Каратаев
    Пьера мудрости своей.
 
 
    И опять покой усадьбы,
    Зимний сад и кабинет,
    И от свадьбы и до свадьбы
    Никаких событий нет.
 
 
    Лиловатей аметистов
    Тишина на их меже,
    Но как будто декабристов
    Есть предчувствие уже.
 
 
    Где всё это? Нашу силу,
    Нашу смелость выкрал кто?
    Словно оползень, Россия
    Опрокинулась в поток.
 
 
    В жизни медленной и пресной,
    Сквозь отчаянья отстой, —
    Нам поэмою чудесной
    Вспоминается Толстой.
 

1928. № 238 (2438), 9 сент. С. 3.

 
    Крутился форд, меняя рестораны,
    Как черт у заколдованной черты.
    У ваших женщин рдели, точно раны,
    Усталые, накрашенные рты.
 
 
    Бросало в ночь. Бросало в зал из зала.
    В дурман объятий танца и вина.
    И маленькая женщина сказала:
    “Я так устала, так утомлена!”
 
 
    Уже вдвоем вы мчались в холод черный,
    В протяжных тусклых окликах гудка,
    И фонари, как огненные зерна,
    Навстречу вам неслись издалека.
 
 
    О, нежность! Огнеликие потери
    Невозвратимой. Поцелуй – колюч.
    И вот бесшумно отворяет двери
    Друг всех беспутных, ты, —
                   французский ключ!
 
 
    Тепло жилья и первое объятье,
    И грозно зазвеневшая душа.
    Ты сбрасываешь золотое платье,
    Ты смело говоришь: “Я хороша!”
 
 
    И падают колючие минуты,
    Как капли зноя в скошенный ковыль,
    А за окном, где стынет холод лютый,
    Уже гудком хрипит автомобиль.
 
 
    Шоффер продрог. Тревожный,
                    троекратный
    Условный рев зовет из темноты.
    Ты отмечаешь кротко: “Ты —
                    развратный!”
    Он просто отвечает: “Как и ты!”
 
 
    Летящий путь. Уже вооруженный
    Спокойствием, он думает, дрожа:
    “Весь город спит. Храпят в перинах жены,
    И рядом с ними честно спят мужья…
 
 
    Пусть спят! Зато у них спокойна совесть,
    А ты всегда на шатком острие…”
    …И полусонно вспоминает повесть
    О бедном кавалере де Гриэ.
 

1929. № 56 (2601), 3 марта. С. 3.

 
    И сегодня, как раньше,
    Струнной россыпи в лад,
    Пел и плакал над банджо
    Желтолицый мулат.
 
 
    Стон на стон отвечал. Стон
    Умолял о любви!
    И запенился чарлстон
    Золотой, как “аи”.
 
 
    И под посвист матросский,
    Под вопивший гавот,
    Вздрогнул лаковым лоском
    Обнаженный живот.
 
 
    Застонал и затопал
    Зал от ног и от губ,
    И картечью синкопы
    Вылетали из труб.
 
 
    И маэстро просунул
    В их летящий обвал
    Чернокожей плясуньи
    Красногубый оскал.
 
 
    И в приказе и зове,
    Над эбеном щеки,
    Завращались бесовьи
    Неживые белки.
 
 
    Чую, бледен и робок,
    Дрожь от бедер до плеч:
    О закате Европы
    Торопливая речь!
 
 
    Над усталой зевотой
    Отмирающих лет, —
    Панихида гавота
    И щелчки кастаньет!
 

1929. № 123 (2623), 12 мая. С. 3.

 
    Я не зову ее любимой,
    Но иногда, могу ль сказать,
    Бывают мне необходимы
    Ее зеленые глаза.
 
 
    Прозрачность в них почти морская
    И холодок, как лезвие,
    Когда, ресницы опуская,
    Мой взгляд, как шпагу, отобьет.
 
 
    И вновь подымет их, и снова
    Идет опасная игра…
    Так развлекался Казанова,
    А я прошу лишь coup de grace,
 
 
    Последний взгляд – удар последний,
    Зрачка отточенный визит,
    Что через вымыслы и бредни
    Мне сердце насмерть поразит!
 
 
    О, поединок бессловесный,
    Не замечаемый никем…
    Не защищайся, враг чудесный,
    Я отступаю в па-ни-ке!
 
 
    Чтоб закричать прошедшей мимо,
    Чтоб удержать ее, сказав,
    Что мне, как жизнь, необходимы
    Ее зеленые глаза.
 

1929. № 157 (2657), 16 июня. С. 2.

coup de grace – последний удар (фр.).

 
    Если пьяной ночи вьюга
    Обескрылит, как нужда, —
    Обопрись на руку друга
    И по городу блуждай.
 
 
    В незнакомые кварталы
    Дальних улиц загляни,
    Где предместье начертало
    Фабрик красные огни.
 
 
    Где над ними зарев розы,
    Где прохожий хмур и строг,
    Где нежданно паровозы
    Вылетают из-под ног…
 
 
    И негаданно, внезапно,
    Словно рознят тайный круг,
    Ты услышишь новый запах,
    Новый шелест, новый звук!
 
 
    Эти зоркие мгновенья,
    Этот штиль, зовущий шквал, —
    Приближеньем вдохновенья
    Федор Тютчев называл.
 

1929. № 321 (2821), 1 дек. С. 3.

 
    Лишь ночь – таким он мнится нам,
    Прелестной милой крошкой…
    Он не по дням, а по часам
    Растет и… шмыг в окошко.
    И утром он уж паренек,
    А в полдень – нос в газеты:
    – А ну-ка, что в гирляндах строк
    Поют о нас поэты?
 
 
    И вот – свершеннолетний он,
    Он – Год. Он – Тридцать Первый,
    В дела да в случаи влюблен,
    Начнет трепать нам нервы,
    Опять в заботы погрузит,
    Опять нас бросит в стужу,
    Весь прошлогодний реквизит
    Он вытащит наружу.
 
 
    Но в эту ночь он лишь – бэбэ,
    Он – милка, он – малютка…
    О, детка-крошечка, тебе
    Певучих строчек шутка.
    Твой детский образ берегу,
    Твой очерк детки-душки,
    И говорю тебе: “Агу,
    Агусеньки, агушки”.
 
 
    Мы нянчим в эту ночь тебя,
    Мы не желаем клянчить,
    А завтра, радуя, губя —
    Уж ты нас будешь няньчить.
    Ты появился над землей,
    Ну, дай же ручки, здравствуй…
    – Агу, младенец дорогой,
    Год Тридцать Первый, здравствуй.
 

1931. № 1 (3203), 1 янв. С. 1;

подпись: “А. Арсеньев”.

 
    Сколько лет встречаем этот праздник
    На чужбине, в стороне чужой,
    Все сердца волнует он и дразнит
    Обещаньем увезти домой.
 
 
    В эту ночь мы снова верим свято,
    Что прекрасна жизнь и молода,
    Что она тропинкою покатой
    Двинет вспять ушедшие года.
 
 
    Что опять мы все помолодеем,
    Позабудем утомленья дрожь,
    И над Роком, сумрачным злодеем,
    Вновь восторжествует молодежь.
 
 
    Кто не любит новогодней встречи?
    Мчит она, как майская гроза…
    Этот блеск, веселье… Эти речи
    И почти поющие глаза!
 
 
    Пусть мы с ней становимся лишь старше,
    Пусть весь шум лишь нежная мечта, —
    В новогоднем окрыленном марше
    Вечно юной силы красота!
 
 
    – С Новым Годом, милый, с новым счастьем! —
    Шепчут нежно женщины друзьям,
    И глаза их светятся участьем,
    И глаза ответно льнут к глазам.
 
 
    – С прежним счастьем, с новым милым годом! —
    Отвечает женщине любовь,
    И не верит будущим невзгодам, —
    Верит в счастье молодая кровь.
 
 
    В каждом сердце: “Год неплохо прожил,
    Ведь и счастье было меж забот.
    Слава жизни! Помоги мне, Боже,
    Так прожить и наступивший год!”
 
 
    Сколько лет встречаем этот праздник,
    Всё ж надежды истина проста:
    – Каждый год нас не напрасно дразнит
    Возвратить в родимые места.
 
 
    Пусть дороги наши вьюга лижет.
    Пусть мой друг в раздумии поник, —
    Верю я, что с каждым годом ближе
    Вожделенный и счастливый миг!
 

1931. № 1 (3203), 1 янв. С. 15.

 
    Облака, как белые гондолы
    Лучезарных голубых лагун…
    Стаял снег и зеленеют долы,
    Отовсюду слышен звон веселый,
    Звон весенних серебристых струн.
 
 
    Сны зимы растаяли, как иней,
    Словно иней – верба зацвела…
    Даль одета вуалеткой синей,
    Стерта резкость, стерта четкость линий,
    Всюду дымка легкая легла!
 
 
    Взоры женщин ласковей, бездонней,
    И пьянят тревожнее вина…
    От истомы замирая, стонет
    Наше сердце… В голубой короне
    Шествует красавица Весна!
 
 
    Вешний ветер вьется, куролесит,
    Оживает пробужденный лес…
    В эти миги даже старец весел,
    И повсюду на “Христос воскресе!”
    Слышим мы: “Воистину воскрес!”
 

1931. № 96 (3298), 12 апр. С. 1;

подпись: “Н. Арсеньев”.

 
    Вечная память и вечный покой.
    Звон похоронный, печальное пенье…
    Крестит священник дрожащей рукой
    Гроб – обиталище вечного тленья.
    Лица склонились и плачут глаза…
    Благоухание ладана. Стоны.
    А над могилой – небес бирюза,
    Липы зеленые, тихие клены.
    Голубь серебряный носится там,
    Голубь, – он символ бессмертного духа,
    Он от земли полетел к облакам,
    Маленький, точно блестящая муха.
    Выше и выше! Над облаком. Над
    Солнцем, сливаясь с лучистой короной!
    Взмахи кадильные робко звенят.
    Лица склоненные. Возгласы. Стоны…
    Люди хоронят умерших. В слезах
    Гроб опускаем в могильную прорубь.
    Что же возносит на белых крылах
    Ласковый, радостный, огненный голубь?
    Душу уносит блестящий летун
    В небо, над ним, – в голубую пучину!
    Смерть проповедует – трус или лгун,
    Мы же, поэты, не верим в кончину.
    Ладан – печаль опаленных сердец.
    Лица склоненные. Тихое пенье.
    Скрыто безумие в слове конец,
    Если не верить в сигнал воскресенья.
 

1931. № 246 (3448), 12 сент. С. 4.

Ст-ние посвящено памяти Владимира Алексеевича Казем-Бека (14.02.1892, Казань – 4.08.1931, Харбин), “доктора-бессребреника”; умер, заразившись дифтерией от больной девочки. Имя Казем-Бека было присвоено двум харбинским больницам.