Текст книги "Пашкины колокола"
Автор книги: Арсений Рутько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
"Ать-два! Ать-два! Запевалы, вперед!" – и неразличимая масса серым комом катится по улицам, топоча сапогами, не оставляя в памяти ни одного лица...
Неужели и брат станет такой же серой деревянной куклой, старательно вышагивающей с разинутым ртом, выкрикивающим:
Наши сестры – шашки-сабли востры,
Наши жены – ружья заряжены!
Нет, не должно такого с Андрюхой произойти, он – особенный, на других не похожий.
И вдруг Пашка спохватился: мешкать-то некогда, впереди уйма дел!
До отхода Андрея нужно сговориться с самыми верными ребятами, одному не справиться! Придется безотрывно у казарм дежурить неизвестно сколько часов, а то, глядишь, и дней. Потом сломя голову бежать с новостями к Шиповнику и Столярову. Они в своей столовке, в "красной" комнате, обещали по очереди ждать днем и ночью. Иначе как им узнать об отправке из казарм? Вернее всего, новобранцев погонят на вокзал ночью, чтобы поменьше шума, бабьих причитаний и слез. Институтским дежурить у ворот некогда, надо побольше листовок напечатать. И правильно! Слова-то в листовках – прямо огонь! Да и опасно студентам торчать возле казарм: сразу приметят!
– Я скоро, братка!
– Валяй! Беги!
День наступал по-осеннему хмурый, облачный, с недалеким дождем. В сторону Михельсона, ежась от утреннего холода, кутаясь в засаленные куртки и пальтишки, пробегали едва различимые тени с обеденными узелками в руках. Торопились: вот-вот заревет второй гудок.
Красновато-тускло светились окна домишек, лачужек и полуподвалов. Ржаво скрипели петли дверей и калиток. Лаяли сторожевые и бездомные псы.
Негромким условным стуком в окошки Пашка вызывал друзей, кидал камешки в те, куда не дотянуться рукой.
За стеклами смутно мелькало неразличимое и все-таки знакомое лицо и тут же исчезало. И вот уже дробно, с каменным шелестом или с деревянным скрипом бегущие шаги пересчитывают ступеньки.
Изо всей ребятни Пашка отобрал для дела троих, кому доверял, как самому себе, кто кинется за друга и в огонь и в воду: Витьку Козликова, Гдальку Глозмана и Васятку Дунаева. Эти не выдадут, не продадут.
Конечно, и друзьям ни слова о листовках не сказано: не Пашкина тайна, не имеет права.
К Хамовническим казармам провожали Андрея все, хотя Пашке и хотелось бы напоследок остаться с братом один на один, шагать рядом, держась за горячую, сильную руку.
Но что поделаешь: без помощи ребят не обойтись, одному не справиться! Обязательно нужен кто-то рядышком. Вдруг понадобится Шиповнику помочь с листовками? Ведь мальчишкам много легче, чем взрослым, пробраться куда угодно, проскользнуть в самую узкую щель.
Анюта из формовочного догнала ребят после третьих заводских гудков за Москвой-рекой, когда миновали Крымский мост.
Занятый своими переживаниями, Пашка не сразу догадался, чего так часто и с нетерпением оглядывается Андрей. Лишь увидев летящую по середине улицы легкую фигурку в распахнутой кацавейке, с пляшущими по плечам, выбившимися из-под косынки светлыми волосами, Пашка понял, что к чему!
Андрей, тот, видно, почуял позади не слышный никому топот и остановился. Растолкав мальчишек, со всего маху, чуть не опрокинув Андрея, Анюта бросилась ему на шею, неумело, застенчиво поцеловала.
– Ой, Андрюшенька! Так боялась: опоздаю, не увижу!
Смущенно переглянувшись, мальчишки поотстали. Они старались не смотреть на парочку впереди. С деланным интересом глазели по сторонам.
Обнявшись, Андрей и Анюта шли впереди. Он наклонял кудрявую голову к плечу девушки, говорил что-то ласковое. Гладил льняные волосы с такой же лаской, с какой полчаса назад гладил седую голову матери.
Как Пашка ни отгонял, как ни пытался погасить ревнивое чувство к посторонней, знакомой лишь издали девчонке, оно разгоралось. Уж очень горько было делить с кем-то последние минуты, которые можно провести с братом.
Оторвавшись от Анюты, Андрей оглянулся на Пашку всего раз, и то лишь затем, чтобы помахать рукой: дескать, держись, Арбузик, все как надо!
А Пашкино сердце ныло и замирало от обиды, ревности и любви.
Но вот и ворота казарм, обнесенных высоченным дощатым, окрашенным зеленой краской забором. На заостренных торцах досок прибита колючая проволока – раньше ее будто бы не было!
К черно-белой, косополосатой будке, где переминался с ноги на ногу постовой с винтовкой, один за другим подходили новобранцы. Всех провожали – кого старики родители, кого невесты либо жены.
– Приказано ждать тут! Приказано ждать! – односложно, с ленивой строгостью отвечал на вопросы дежурный.
Мужчины курили, сизый дым облаком колыхался над толпой. Женщины плакали, крестясь на позолоченные купола и кресты Новодевичьего монастыря.
Колокол на невидимой от казарм каланче прозвякал девять раз. Негромкие перезвоны и свистки откликнулись во дворе казарм. Ворота с железным скрежетом распахнулись.
В глубине просторного, мощенного камнем двора краснели длинные кирпичные бараки, дымили походные, на колесах, кухни, пробегали куда-то солдаты. С озабоченным, деловым видом проходили офицеры.
От караульного помещения возле входа к воротам протопал взвод солдат. Впереди – пожилой, с багровым шрамом на щеке, седоватый капитан с Георгием на выпяченной груди. Рядом вертлявый парень с нашивками на плечах, со списками в руке. "Писарь", – догадался Пашка.
Начальственно хмурясь из-под лакированного козырька, офицер строевым шагом вышел за ворота.
– А ну, которые призванные! Приготовь повестки! Па-а-ста-рон-них па-апрашу освободить проход, не мешать исполнению! – командовал капитан, придерживая левой рукой истертые ножны шашки.
Андрей с трудом отстранил Анютку, отыскал глазами Пашку. Пашка бросился к нему, не в силах сдержать слез.
Андрей наклонился, обнял братишку.
– Ну, прощевай пока, Арбузик! Мамку береги, не обижай, курносый! Оглянувшись на офицера, шепнул в самое ухо: – Про Шиповника и Алешу не позабыл?
– Ты что?! – с обидой вскинулся Пашка. – Не дурачок пока!
– Ну и добро! Караульте. И как нас погонят, увидите куда – сразу к ним! Лады?
– Все сделаю, братка!
– Андрюшенька, кудрявенький мой!
И снова Андреем завладела девчонка. Она не отставала от парня, пока тот, вручив офицеру повестку, не ушел за ворота. А вскоре, повинуясь приказу, Андрей скрылся в дверях кирпичных казарм в глубине двора.
Анютка перевела дыхание, вытерла рукой щеки. Круглой, похожей на маленькую дугу гребенкой подобрала назад волосы.
Улыбнулась Пашке блестящими от слез глазами и, неожиданно обхватив его шею горячей рукой, поцеловала вихрастую макушку.
– Пашенька! Славный мой! Когда-то теперь увидим?!
И ревнивая Пашкина злость к девчонке, нахально отнявшей у него последние минуты прощания с братом, растаяла, исчезла. Понял: у нее в сердце такая же боль, как и у него. Не надо на нее злиться!
Вскинув голову, Пашка посмотрел в склоненное к нему лицо, и ему вдруг захотелось заплакать. Чем-то Анюта сразу стала такой близкой, родной. Глаза у нее чистые, без лукавства и обмана, синие и с зеленцой.
– Пашенька! Знаешь, где живу?
– Не-е.
– "Бакалейные и колониальные товары" на Мытной. Видел?
– Ага.
– Там рядом домушка на курьих ножках с синими ставнями. А в ставнях сердечки выпиленные... Вот! Андрюша сказал: вы тут их отправление караулить станете?
– Ага. А что?
– Стукнул бы мне в окошко крайнее, когда Андрюшу на вокзал погонят. А?
– Можно! Бежать-то мне все равно мимо!
Выпрямившись, Анютка с ненавистью и тревогой долго смотрела в казарменный двор, где текла чужая, мало понятная, с окриками и бранью жизнь.
Строем, железно топоча о камни подкованными сапогами, вышагивали солдаты, бегали, ложились и вскакивали с испуганными лицами, яростно кололи штыками соломенные чучела в изодранных военных мундирах. Унтера и взводные ругались и раздавали зуботычины неумелым, заставляли повторять одно и то же.
Немного поблекший, выцветший от дождей и солнца портрет императора в полный рост, в позолоченной раме, светлым четырехугольником вырисовывался на кирпично-красной стене, будто строго наблюдал за прилежанием рекрутов.
– Хотя, Пашенька, нет, не надо! – решила Анюта. – Ежели не в смене, не на заводе, я здесь буду!.. Где же мне быть?
Со странной горделивостью, стройная и сразу ставшая не похожей на ту, что минуту назад плакала на плече Андрея, Анюта пошла прочь от казарм, помахивая в такт шагам цветастым платочком.
Пашка долго смотрел ей вслед... Вот уж никогда не замечал, что Анютка такая красивая! Куда Таньке-"принцессе" до нее!..
9. "КРУТИТСЯ, ВЕРТИТСЯ ШАР ГОЛУБОЙ..."
Дежурить у ворот Хамовнических казарм Пашкиной братве пришлось довольно долго, около полутора суток. По очереди бегали домой перекусить и возвращались тоже бегом, боясь опоздать.
За облезлым зеленым забором казарм шла обычная казенная, солдатская жизнь, управляемая окриками и свистками. Цокала о камни железом прикладов и конских подков, громыхала колесами повозок и кухонь, пахла горячей похлебкой.
Когда ворота распахивались, оттуда выезжали крытые брезентом двуколки и фургоны. В такие минуты, очнувшись от ленивой дремы, постовые вскидывали на изготовку винтовки и, надсадно крича, отгоняли от ворот мальчишек, пристроившихся не к месту играть в свои козны-бабки. Военный груз! Глазеть на него заводской голытьбе не положено.
Но Пашка не зря слыл признанным вожаком окраинной ребятни. Оставив дружков у ворот, сажень за саженью, аршин за аршином обследовал снаружи забор, ограждавший казармы, отыскивая между плотно приструганными досками хотя бы узкую щель.
И нашел!
Нет, позади казарм доски были подогнаны одна к другой так же старательно, как и везде, но в одной из них Пашка заметил сквозной глазок, дырку от высохшего и выпавшего сучка.
Дырочка размером с двугривенный светилась невысоко над окружавшей забор канавой, в венчике пожелтелых осенних трав. Чтобы заглянуть в нее, Пашке пришлось опуститься на колени.
Он с жадностью приник к окошечку в незнакомый мир.
Дощатое, недавно побеленное строение виднелось справа, а слева краснел угол кирпичной стены. Постой, погляди, Пашка, да ведь, похоже, здесь и должен быть тот самый барак, куда загнали Андрея? Ну да! Вон и ворота напротив видны! Повезло!
По резкому, щекочущему запаху легко угадывалось назначение строения справа, тем более что к нему то и дело поспешно подбегали солдаты.
– Дяденька!.. А, дяденька! – окликал Пашка тех, кто с виду казался попроще.
Ему пришлось не раз повторить свой призыв, прежде чем его услышали.
То оказался совсем молоденький солдатик с ошалелым, испуганным лицом. Выйдя из уборной, оглянулся на Пашкин голос и остановился, не понимая, кто и откуда зовет. Кругом ни души.
Пашка высунул в дырочку прутик, помахал им.
– Дяденька солдат! Я тут! Подойди, ради бога!
Опасливо косясь, нет ли поблизости начальства, готовый вот-вот броситься наутек, паренек подкрался к забору. Нос и лоб у него блестели каплями пота.
– Кто там? – спросил хрипло, с трудом переводя дыхание. – Чего надо?
– Дяденька, – зашептал Пашка, прижимаясь к пахнущей смолой дырочке. – Тут замоскворецких пригнали! Мне бы Андреева Андрея, который с Михельсона, кликнуть, а? Он аккурат в этой казарме. Пусть бы вышел, словно по нужде. Скажи, будь добрый, а? Он и табачком и хлебцем поделится! Вот помереть на месте, поделится...
– Нам табашное зелье ненужное! – строго насупился парнишка. – Мы к нему не приучены!
– Ну, хлебушек! У братки цельная буханка ситного, по двадцать копеек фунт! На дорогу куплена!
Двор шумел, не стихая. Лязгали железки, гремели по булыжникам колеса, доносились громогласные команды:
– Да куды ты, сено-солома, глядишь? Деревня темная! Как положено солдату ногу в парадном строю тянуть, корова дремучая? Тыщу раз тебе сказано-показано, олух царя небесного! А ну ложись! Встать! Лечь!
Испуганно косясь через плечо, паренек жадно переспросил:
– Ситный? Пшеничный? Не врешь?
– Лопни глаза! Крест святой! Он тебе половину отчекрыжит, ежели передашь! Пашка, дескать, зовет!
– Ладно, скажу, ежель найду... Андреев, говоришь?
– Ну да!
Неумело обтягивая под ремнем гимнастерку, паренек побежал за кирпичный угол. Видно, голодуха на солдатском пайке – не родная тетка!
Пашка протомился возле забора не меньше часа, то припадая глазом к дырке, то прячась в канаве. Не хватает, чтоб застукали тут, – беды от казенных чинов не оберешься!
Хорошо, что забор казарм с этой стороны выходил на пустырь, густо заросший репейником и крапивой. Лишь вдали, шагах в двухстах, серой громадой вздымались стены военных складов. Но вход в них – с улицы, от фабрики Жиро, там голоса, крик, галдеж. А тут, на Пашкино счастье, тишина.
Андрея Пашка все же дождался!
И случилось это под самый вечер, когда мальчишка почти отчаялся. Думал: либо ошалевший от страха деревенский паренек побоялся, либо среди сотен новобранцев не сумел отыскать Андрея.
Пашка не сразу узнал брата. На плечах у того угловато топырилась новая гимнастерка, под ней – такие же серовато-зеленые штаны. Фуражку Андрей нес в руке.
Наголо остриженная голова показалась Пашке незнакомой, чужой, словно видел ее впервые. И лишь пристальные светло-синие глаза, скользящие по забору, помогли Пашке узнать брата. Значит, хоть и запуганный до пота, парнишка сдержал слово. Польстился, видно, на ломоть ситного!
– Братка!
Зыркнув кругом острым взглядом, Андрей подбежал к забору.
– Арбузик, ты где?
Пашка высунул в дырку заранее припасенный длинный прутик, помахал им.
– Вот я, братка!
Шурша по траве сапогами, Андрей присел возле дырки на корточки, выдернул на себя прутик. И, ни о чем не спрашивая, торопясь, заговорил первый – должно быть, боялся: помешают.
– Слушай, Арбузик! Отправляют нынче ночью с Брянского. Эшелон особого назначения. Понял?
– Ага! С Брянского.
– Передай Шиповнику и Алеше! Пусть отыщут в депо слесаря Остафьева, а через него Егора Козликова. Он стрелочник на ближних подъездных. Эти в доску свои. Помогут с листовками. Не позабудешь?
– Ну, дурак, что ли? Да и Витька Козликов у меня из первых дружков. Каждое дежурство обед отцу на вокзал таскает...
Андрей сразу повеселел:
– Еще лучше! Не промахнетесь! – Чуть помолчал, нахмурился. – Мамка как? Не все глаза выплакала?
– Притихла малость. Будто закаменела.
– Отойдет! Еще, Арбузик, прошу, повидай, будь друг, Анютку, она возле бакалейных и колони...
– Знаю! – перебил Пашка: ревнивое чувство все-таки не стихло в нем. Но до конца не выдержал характера. – Она хорошая, братка!
– А нам плохие зачем. Арбузик, а?! Ты с ней ладь! Хотя и с норовом, а вполне подходящая девчонка...
Андрей хотел еще что-то сказать, но от угла казармы донесся начальственный окрик:
– Ты чего возле забора трешься, служивый?! Иль дезертировать через ограду нацелился?!
Андрей выпрямился, с дерзким смешком махнул фуражкой.
– Да не, вашбродь, прихватило так, хоть криком кричи! Ей-пра! Похлебочка-то солдатская с душком, вашбродь! Аль не изволили пробовать? Вам, поди-ка, из ресторанов носят?!
– Молчать, скотина! Не то на гауптвахту отправлю!
– Какая заразница, вашбродь?! – дурашливо засмеялся Андрей. – Стены в губе – тот же родной кирпичик с плесенью, что и в казарме. И нары – те же досточки сосновы нестроганы, ровно гроб нищенский! Одна сласть! Вашей грубвахты, вашбродь, мне уж никак не миновать... Часом раньше, часом позже!
– А ну, ка-а-аму сказано: марш в казарму!
Боясь обнаружить себя, Пашка заслонил дырочку ладонью, прижался к стене. Ух и молодец братка! Он и тут им не шибко-то кланяется, не лакейничает!
"Нынче в ночь, Брянский! – повторил он про себя. – Дядя Егор, который стрелочник, Витькин батя. Этого через Остафьева, слесаря в депо..."
Голоса позади забора стихали. Шаги Андрея прошелестели по траве, прошуршали по песку, потом зазвякали подковками по камню.
Пригнувшись к дырке, Пашка увидел поворачивающую за угол плечистую фигуру брата, а позади и чуть сбоку офицера с красными погонами, шашкой и револьверной кобурой у пояса. Андрей шагал с развалкой, помахивал фуражкой и беспечно напевал любимую песенку:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой...
Крутится, вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть...
Но возле угла казармы Андрей остановился и, запрокинув голову, посмотрел в небо и помахал вкруговую новенькой фуражкой.
Фигуры исчезли за красным кирпичным углом. Пашка смахнул испарину со лба. И тоже, сам не зная зачем, долго смотрел в небо, где над куполами Новодевичьего монастыря с карканьем кружились вороны.
– Черт этого офицеришку принес! – сквозь зубы бормотал Пашка. – Надо же в самую дорогую минуту!
Тут же подумал: а вдруг не случайно, а? Возможно, и здесь, в казармах, за такими, как брат, следят неотступно, шагу ступить без надзора не дают? Всякое может быть! Не зря же в листовке про суды и расстрелы написано.
10. "НЫНЧЕ В НОЧЬ!"
Пашка сделал все, что велел брат.
Сначала, по пути от казарм к столовке Коммерческого, задержался на минутку у дома Анюты, постучал в ставень с выпиленным сердечком. Ответа нет. Заглянул поверх калитки во двор. Девушка что-то торопливо стирала у крылечка – видно, хотела покрасоваться напоследок перед женихом. Подбежала на Пашкин голос, вытирая передником руки, и на глаза тут же навернулись слезы. Известное дело – девчонки, гляделки на мокром месте посажены! Вот, скажем он, Пашка, – уж как хотелось вчера зареветь, а стерпел.
– Ну, что там, Пашенька?
– Нынче в ночь.
– Ах ты, беда какая! Мне же снова в ночную! – воскликнула Анютка. И тут же решительно вытерла фартуком глаза и щеки. – А вот не пойду на смену, и все! Пусть что хотят со мной делают, хоть в Бутырки сажают! Не больно-то испугалась! Я приду, Паша, обязательно приду!
Пашка застал Люсик в "красной" комнате, за большим залом столовой, пустым в этот послеобеденный час. Примостившись у окна, Люсик перелистывала тоненькую брошюрку, выписывая что-то на отдельный листок. Пашка успел сказать всего-навсего:
– Нынче ночью!.. С Брянского!
Шиповник заторопилась. Сунула в ридикюль брошюру, кинулась к двери. Но остановилась на полпути и как-то особенно пристально посмотрела на Пашку.
– Слушай, Павлик! – Она положила на плечо мальчишке тонкую смуглую руку. – Вы... ты и твои ребята... тоже на вокзале будете?
– Где же нам быть? – с обидой спросил Пашка.
– Тогда слушай, Павлик... – Девушка решала что-то про себя и будто не смела сказать. И все посматривала на Пашку оценивающим и словно спрашивающим взглядом. – Ты ведь смелый мальчик?
– Ну-у! – с еще большей обидой протянул Пашка. – Чего бояться-то? Кулаки и смекалка всегда при мне.
Люсик наклонилась, заговорила шепотом:
– А мы, Павлик, выяснили еще кое-что. Последнее время солдатские эшелоны загружаются на товарных станциях. Но нынешний эшелон особенный. В нем будут три или четыре пассажирских вагона – отправляют выпускников-юнкеров и поправившихся после ранения офицеров. Поэтому состав подадут к пассажирскому перрону. Штатских будут пускать по особым пропускам. Мы с Алешей пройдем, пропуска удалось...
Спохватившись, что сказала ненужное, Люсик замолчала.
– Ну, это не важно! – продолжала она. – Мы пройдем, пронесем листовки к поезду. Думаю, все сойдет удачно... Но... Слушай внимательно, Павлик! Через два часа после отправки этого поезда, с Брянского вокзала отправят еще один эшелон, сплошь загруженный солдатами. Пригонят из Крутицких казарм. Этот, по слухам, собираются грузить где-то у товарных складов. Туда нам, пожалуй, и не пробраться...
Пашка сразу понял, чего недоговаривает Люсик.
– Листовки? – перебил он.
– Да, – кивнула девушка. – Их надо передать дяде Егору... Он дежурит на стрелках сегодня ночью.
Снова нахмурившись, Люсик чуть помолчала. Пашка невольно усмехнулся: и чего она от него таится? После того-то вечера в подвале, на проводах Андрюхи, где листовки читались вслух! Да что, Люсик его за дурачка принимает?
– Они где? – нетерпеливо спросил Пашка.
Люсик шепнула, почти касаясь губами Пашкиного уха, он чувствовал тепло ее дыхания:
– Да по разным местам спрятаны, Павлик. Знаешь, всюду обыски!.. Те, что для дяди Егора, здесь. У тети Даши в плите, под дровами спрятаны.
– Давайте мне!
– А если тебя на улице схватят, обыщут, тогда как? – едва слышно спросила Люсик.
– Скажу: батьке на курево на помойке подобрал. Читать не читал, неграмотный! Какой с меня спрос?.. На вокзал пойдем – в сумку, под хлеб да табак спрячу. В случае чего – дескать, братану на дорогу харчи несу. И все дела!
Люсик с бережной лаской, по-матерински погладила Пашку по голове. Но окончательно решиться все еще не могла.
– Не боишься, Павлик, миленький мой?
– Я?! Да я этих гнид, обмойкиных всяких, Люсенька, знаешь как ненавижу?! Послушала бы ты Колькин хохот да радость: вот бы, дескать, Андрюху на фронте покалечили, а то и вовсе убили! Я таких... Вырасти бы скорее!
– Ах, Павлик! Сложная штука – жизнь! – вздохнула Люсик.
Так завернутая в газету пачка листовок перекочевала из кухонного подпечка к Пашке за пазуху. Он помчался домой, сторожко поглядывая по сторонам и прижимая листовки к груди, чувствуя, как они жгут тело.
Провожая Пашку, Шиповник еще раз напомнила, что листовки дома ему оставлять нельзя: полиция и жандармы то и дело обшаривают подозрительные квартиры.
– Найду, где до ночи спрятать! – сказал Пашка, подумав о дровяном сарайчике во дворе и конуре своего четвероногого друга. К будке цепного пса ни один полицейский не сунется. Да и не догадаются там искать – ведь никто не знает о тайной дружбе Пашки с Лопухом. Только бы Ершиновых не оказалось дома!
Ему повезло. Близился вечер, на окованных жестью дверях лавки темнел замок. За окнами второго, хозяйского этажа тоже никого не видно... Пашка вздохнул с облегчением: либо в церковь ко всенощной, либо в гости к друзьям-торгашам отправились!
Размочив в миске пригоршню сухарей, чтобы Лопуху легче грызть, заперев дверь на улицу, Пашка вышмыгнул во двор. Увидев его, Лопух залился радостным лаем. Поднялся, натягивая цепь, на задние лапы.
Но неясное предчувствие подсказало Пашке, что листовки лучше спрятать не в собачьей конуре, а в сарайчике, засунуть за поленницу оттуда потом легче вызволить. А то, глядишь, к тому часу заявится купеческая семейка домой.
Так и сделал. Засунул листовки между дровами и кирпичной стеной дома и только потом подошел к голодному псу. Опустился рядом на корточки. Лопух жадно грыз сухари, изредка благодарно поглядывая на Пашку. Поев, ласково потыкался носом в плечо, лизнул щеку. И Пашке, как всегда, было до слез жалко обреченную на рабство собаку.
– Я нынче еще приду! – поднимаясь, пообещал он заскулившему Лопуху. – Поздно вечером, как уснут. Ладно?
Пес радостно постучал хвостом о землю.
Пашка вернулся в дом. Кое-как очистив от кожуры, сжевал две сваренные в мундире картофелины, сунул десяток в карман для ребят. Выскочил на улицу.
Запирая дверь, вдруг с дрогнувшим сердцем услышал, как стеклянно звякнула оконная рама на этаже Ершиновых.
Собравшись с духом, вскинул глаза.
Облокотившись на подоконник, сверху со всегдашней непонятной усмешкой смотрела "принцесса".
Желая оттянуть время, Пашка без надобности отпер и снова запер замок, спрашивая себя: что она видела? Может, как раз смотрела во двор, когда Пашка туда выходил?
Ух, до чего же правильно, что спрятал листовки не в будке Лопуха, а в дровяном сарае! Вряд ли что Танька могла увидеть! Ну, а если видела? Ведь пачку листовок он вытаскивал из-за пазухи, стоя у сарая? Так или нет? Не помню!
Подергав замок, с деланной неторопливостью поднялся по ступенькам, шагнул на тротуар. И снова, словно глаза тянуло магнитом, глянул наверх.
"Принцесса" красовалась в окошке, опершись на бело-розовые локотки. То ли притворно, то ли ласково улыбались пухлые губы. Полные щеки цвели пряничным румянцем.
Лишь бы не молчать, Пашка спросил первое, что взбрело в голову:
– Чего сидишь? Ворон считаешь?
– Ага! Считаю! А что, нельзя? Их, погляди, целые тысячи! Будто у них праздник какой.
– Одна, что ли? – не отвечая на пустую болтовню, спросил Пашка. Папаня-то, видать, ко всенощной отправился, грехи замаливать?
– Какие у него грехи? – надула губы Танька. – Торговля дело полюбовное: хочешь купишь, хочешь нет! И вовсе папаня с маманей не в церковь пошли, а в преферансы играть. Очень они эту дворянскую игру обожают. Оттуда за портретом царским пойдут.
Пашка не обратил внимания на слова о царском портрете.
– И ты, стало быть, одна кукуешь?
– Ну, одна! А что? – И Танька помолчала, с прежней непонятной усмешкой рассматривая Пашку.
– Ничего! – буркнул он. – Будто и спросить нельзя?
– Почему нельзя? Спрашивай, чего хочешь, – ответила девчонка.
Пашка никогда не мог понять ее постоянной усмешки, хотя посмеяться богатенькой есть над чем: хоть и аккуратно, но залатанная на локтях рубашка, с весны не стриженные вихры, растоптанные башмаки.
Училась дочка Ершинова в частной гимназии важной, сварливой старухи в седых завиточках, когда-то служившей гувернанткой у князей Голицыных. Все Замоскворечье звало ее попросту "мадам Тряпьё", и она возмущалась этим и истерически визжала, чуть не падая в обморок: "Моя фамилия, милостивый государь, Трепье, а не Тряпьё! Извольте помнить!" И Пашка с дружками именно так иногда и поддразнивал ее: уж больно она была злая.
Таньку каждый день встречал на улице, сталкивались нос к носу, и всегда девчонка непонятно улыбалась. Но они не разговаривали ни разу, сегодняшняя беседа оказалась первой.
Ему сейчас не терпелось поскорее уйти, но что-то удерживало. Интересно: если Танька смотрела во двор, она, наверно, видела, как Пашка заходил в дровяной сарай, но вышел с пустыми руками... Значит, не за дровами ходил? А зачем? Могла что заподозрить? Видела листовки?
Он переминался с ноги на ногу, перекатывая носком ботинка камешек на тротуаре.
– Почему ты меня боишься, Пашка? – неожиданно спросила Танька.
– Я? Тебя? – искренне возмутился он, на секунду глянув в лицо девчонки. – С чего выдумала? Чего мне тебя бояться?
– А вот боишься, – усмехаясь, повторила она. – Выходит, есть почему! Так, что ли? Лопуха любимого за шею обнимаешь каждый день да кормишь. Сколько раз видела! А на меня злишься! Ну, за что? Разве такая уж я плохая?
Пашка молчал, не подымая глаз. Но вздохнул с облегчением: значит, ничего не заметила!
Танька продолжала с торжеством:
– Попросила бы я, хоть мизинчиком помахала – и папаня тут же велели бы твоего Лопуха свести на живодерку. Там с него содрали бы поганую шкуру, о которую ты щекой трешься. А мясо твоего друга-любимца за конину или за говядину продать можно. Все лишняя копейка в дом. Ты, случайно, не знаешь, сколько за собачью шкуру на живодерке платят?
Пашка молчал, уставясь в землю.
– И все случилось бы из-за тебя, – почти ласково продолжала Танька. – Потому, что Лопух никакой не сторож нашего имения, а чисто предатель. Пришлось бы папане нового верного пса покупать... А следом папаня вас самих из дома выгнали бы! Им вторая половина полуподвала под новый товар нужная! И во всем был бы виноват ты. Разве нет?
Пашка продолжал молчать.
Да, если Танька донесет отцу о Пашкиной дружбе с цепным псом, все так и получится, как она пророчит... В другое время Пашка, может, и нагрубил бы Таньке, выбранился, сплюнул сквозь щербатый зуб и пошел бы прочь. Но сейчас так сделать не мог: в сарае-то, за поленницей листовки!
– Ну, что молчишь, ровно каменный! – торжествующе спросил Танькин голос у него над головой. – Напугался? Душа в пятки ускакала? Я-то думала – смелый!.. Да не бойся, не скажу!
Окно над Пашкиной головой со звоном захлопнулось.
Неожиданная перебранка и обидела Пашку – он же не трус! – и в то же время успокоила: Танька ничего о листовках не знала. Да и откуда ей знать? И никому – хотя бы сегодня – о его дружбе с Лопухом не скажет! И то добро! А о нем, о Пашке, пусть думает, что хочет!
Он торопился, все бегом да бегом. Но пока добежал до Хамовнических казарм, произошла еще одна неожиданная встреча.
За Калужской площадью, на углу Крымского вала, натолкнулся на Семена Ершинова вместе с его сынком Степкой. Суматошились на улице у чьих-то ворот и что-то громоздкое – вроде картину в позолоченной раме – старались протащить сквозь калитку. Тут же суетился известный всему Замоскворечью художник Зеркалов, выгнанный за непотребное поведение из Строгановского училища, тот самый, у кого Гдалька подрабатывал свои грошики.
Щупленький, с реденькой рыжей бородкой, художник старался помочь Ершиновым просунуть картину сквозь калиточку. Полотно было широкое и высокое, побольше человеческого роста. Ершинов, багровея от натуги, кричал на сына и на художника, только мешавшего, путавшегося под ногами.
Этого всегда полухмельного, суматошного человечка Пашка сотни раз видел возле ресторана Полякова и пивнушек. Испачканная разноцветными красками блуза, похожая на женскую кофту, протерта на локтях, рукава давно обтрепались. Но это не мешало художнику бахвалиться и куражиться. Подвыпивши, он вставал где-нибудь на людном перекрестке и, колотя себя кулаком в грудь, во весь голос кричал мало понятное Пашке – что-то о великих художниках, об искусстве, о себе.
Сейчас Зеркалов, трезвый и возбужденно-радостный, забегал то с одной, то с другой стороны Ершинова, пытаясь помочь. Измазанные охрой и синькой руки мелькали и воздухе, словно крылья диковинной птицы.
Подойдя, Пашка разглядел, что на огромном полотне в полный рост яркими красками нарисован царь Николай Второй в парадном военном мундире. Самодержец милостиво таращил по-девичьи огромные голубые глаза, заложив правую руку за борт мундира.
Такие портреты Пашка видел чуть ли не во всех магазинах и лавках Замоскворечья. Они красовались над прилавками и в простенках окон, наглядно подтверждая любовь и преданность хозяев помазаннику божию. Само собой, отпечатанный на картоне портрет можно было купить в любой мелочной, галантерейной лавчонке. Но с некоторых пор в Замоскворечье каждый уважающий себя купец желал иметь в торговом заведении портрет самодержца, написанный красками на полотне. Особый шик! Доказательство процветания торговли и преданности престолу!
Сквозь зарешеченное окно ершиновской лавки Пашка каждый день видел портрет царя, написанный рукой Зеркалова. Но тот был поменьше нового, да и потускнел от времени. Не одно поколение мух, населявших летом Арсеньевский переулок, оставило на лице и мундире императора свои следы.
Вполне понятно, никто не увидит ничего особенного в том, что в трудные для отчизны военные годы патриот Ершинов такой покупкой подтвердит верность царскому дому. "Да почиет на вас благодать всевышнего!" – изрек бы, наверно, отец Серафим, если бы оказался сейчас здесь.
Пока Пашка разглядывал портрет, Ершиновы с помощью художника протащили драгоценную ношу сквозь калитку и остановились, отдыхая. Сняв картуз, Семен Семеныч вытирал платком вспотевший лоб.
