Текст книги "Пашкины колокола"
Автор книги: Арсений Рутько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
– Подайте копеечку солдатской сиротинке, ваше благородие!
Пока Алеша доставал портмоне и выискивал монетку, Пашка добавил шепотом:
– Здесь посадка только офицеров. Солдаты – с багажного двора...
Люсик неприметно кивнула, а Алеша бросил Пашке гривенник и, косясь на суетящихся возле, прикрикнул:
– Сгинь! Развелось вас тут...
– Премного благодарен, вашбродь!
Мимоходом Пашка и Гдалька заглянули в зал третьего класса.
Народу битком. Больше – деревенские, с котомками и мешками, много женщин, солдат-калек. Иные спят, сидя на скамьях, а то и прямо на грязном, заплеванном полу.
Пашка не удивлялся: давно известно, что пассажирские поезда идут с перебоями. Вне очереди отправляют на запад эшелоны с маршевыми ротами и военными грузами, принимаются с фронта санитарные поезда.
Возле забора, огораживающего депо, мальчишки оглянулись. Увидели, как на вокзальной площади появились верховые с факелами.
Через пролом в заборе лазили не только мальчишки, а и железнодорожники, рабочие депо, сокращая путь к месту работы. Охраны у полуоторванных, еле державшихся досок не было. Пашка с Гдалькой быстро добрались до распахнутых, освещенных изнутри ворот депо.
Здесь их и поджидали Витька и Васятка.
Пашка, пожалуй, уже начинал жалеть, что зазвал с собой Гдальку и Васятку: они с передачей листовок вряд ли помогут. Другое дело – Витька! Он один из всех, кто знает, где найти между красных и зеленых стрелочных огней отца, дядю Егора. Но и прогонять ребят Пашке не позволяли сейчас неписаные законы дружбы.
– Витёк! Веди к бате!
Только теперь до Витьки дошла необычность Пашкиной просьбы.
– Да на что тебе мой батька? – спросил он. – Двинули прямо к вокзалу. Вон, гляди, состав подают...
– Погоди, узнаешь! – оборвал Пашка. – Потопали!
Козликова еще днем обо всем предупредили, и, переходя от стрелки к стрелке, он нетерпеливо поглядывал в сторону депо.
– Наконец-то! – проворчал он, осветив фонариком ребячьи лица. – Чего долго-то? И зачем целым стадом по путям шляетесь, дурьи башки? Для дела-то и одних рук хватило бы! Давайте, что прислано!
Пашка вытащил из-за пазухи пакет, завернутый в газетный лист.
– Вот, дядя Егор! – Но пакет с листовками он не сразу отдал, а, чуть отступив назад, попросил: – Дядя Егор, а может, мы сами?
– Чего это вы сами? – рассердился стрелочник, с опаской посматривая по сторонам.
– Ну дядя Егор! Вы нам покажите вагоны. Двери-то у них не запертые. Мы в каждый вагон по парочке и сунем!
– Ишь чего выдумал! Чужих глаз тут, в темноте, знаешь сколько? Сцепщики, кондуктора, поездные бригады и другие прочие... Из них верных людей один-два!
Подняв над головой фонарик, Егор трижды махнул зеленым огоньком, подавая кому-то знак.
– "Мы сами"! – передразнил он Пашку, поворачиваясь к мальчишкам. – А ну, давай сюда солдатский подарочек!
И как ни обидно было Пашке остаться в стороне от дела, он отдал пакет. Одну листовочку, правда, заранее вытащил из пакета – себе на память.
– Брысь отсюда во всю прыть! – приказал Егор. – Идут!
Мальчишки притаились у вагонов на запасных путях. Огляделись. Невдалеке под куполом стеклянной крыши светлели вокзальные окна, шары электрических фонарей на перроне. Лязгал буферами невидимый состав, посвистывал паровоз, окутанный облаком пара. Что-то выговаривали в темноте рожки стрелочников.
Пашка подумал: "Ну что ж, дело сделано". Но уходить не хотелось. Интересно, как получится у Люсик и Алеши? Как и кому передадут они то, что принесли в саквояже? Кто разнесет листовки по вагонам? Интересно!
– Двинули к вокзалу, – решил Пашка. – Поглядим посадку вблизи. Только, чур, осторожненько! И не кучей, а по одному.
Стараясь не попасться на глаза кому-нибудь из железнодорожников и не теряя друг друга из виду, мальчишки добрались до каменной громады вокзала. Здесь путаница подъездных путей кончалась, рельсы, змеясь, расползались к двум противоположным платформам перрона. Одна из них была сейчас пуста и едва освещена, а на другой толпились военные, блестели медью трубы оркестра, ризы священников.
Пашка и его друзья нырнули под настил безлюдной платформы. Отсюда, конечно, особенно много не разглядишь, но увидеть, что делается на перроне напротив, можно.
С подачей состава медлили. Военное начальство строго посматривало в сторону депо, громко и сердито звучали голоса.
Мальчишки сидели под платформой и смотрели, как жандармы распахнули двери первого класса, как оттуда потянулись на перрон люди, в основном военные, офицеры. Кое-где белели косынки сестер милосердия с красным крестом.
В толпе Пашка сразу отыскал глазами яркую, приметную жакеточку Люсик. Рядом с ней, неся в свободной от перевязи руке желтый саквояж, вышагивал Столяров. "В этом саквояже и привезли листовки", – подумал Пашка.
Но вот из дымной тьмы, разреженной светом фонарей на перроне, показался паровоз, подтягивавший состав под стеклянную крышу вокзала.
И тут Пашка увидел то, от чего у него сразу перехватило дыхание.
Подгоняемые окриками офицера, полицейские катили по перрону багажные тележки. Докатив до места, указанного офицером, выстраивали тележки поперек перрона.
– Ишь что удумали, гады! – растерянно шепнул Пашка через плечо Козликову. – Перегораживают! Выходит, солдат отрежут от провожающих! Здорово придумано! Как же теперь Люсик и Алеша с листовками будут?
Паровоз подползал, а на дальнем конце платформы засерели солдатские шеренги. Стало быть, листовки солдатам не передать?
Состав остановился. Паровоз натужно пыхтел. По-гусиному шипя, клубился пар у огромных черно-красных колес. Зеленые пассажирские вагоны встали между платформами и мешали мальчишкам видеть, что творится на той стороне.
Потом Пашка и сам не умел объяснить, почему так сделал, – решение пришло внезапно. Вылез, оглянулся на платформу. На ней никого, ни одной души, – тоже, вероятно, позаботилось воинское и жандармское начальство.
Пашка перебежал пути. Нырнув между колесами тендера, пополз в сторону вагонов. Никто его не заметил – не заорали, не засвистели вслед. За ним перебежали и ребята.
Под вагонами пахло мазутом. Присев на корточки, Пашка отдышался, потом поднялся между вагонами и, ухватившись за край перрона, подтянулся на руках.
Перед его глазами двигались начищенные офицерские сапоги, изредка постукивали дамские каблучки. Да, здесь посадка офицеров и где-то совсем близко – Алеша и Шиповник. И им, должно быть, совершенно некуда девать листовки. Никто ведь не предполагал, что жандармы додумаются перегородить перрон.
Справа за мелькающими ногами видны багажные тележки. Блеснул никелированный наконечник ножен полицейской "селедки".
Встав на цыпочки, Пашка снова подтянулся на руках и, никому не видимый, долго всматривался в движущиеся у самого носа ноги, в проплывавшие мимо чемоданы и корзинки, отыскивая желтый саквояж.
Прошло немало времени, прежде чем Пашка заметил знакомый саквояж, мелькнувший за пахнущими ваксой сапогами.
Уставшие руки не держали, спрыгнул вниз. Но, чуть отдохнув, снова подтянулся, повис на руках, уперся подбородком о край платформы. Впился глазами в толпу, отыскивая своих.
Ага, вон они! До желтого саквояжа, пожалуй, можно дотянуться рукой.
– Шиповник! Алеша!
В царившем на перроне гвалте, за причитаниями и плачем прощаний Пашкин голос невозможно было услышать. Тем более что на солдатской половине вовсю грохотала медь оркестра.
Пашка звал снова и снова.
И Люсик услыхала. Толкнула локтем Алешу, показала глазами. Уже через минуту они стояли рядом. Наклонившись, Алеша спросил шепотом:
– Что стряслось, Павел? Нашли дядю Егора?
Пашка не ответил. Желтый саквояж почти касался боком его лица. Напрягшись изо всех сил, повиснув на одной руке, Пашка уцепился за саквояж, рванул свободной рукой на себя и вместе с саквояжем опрокинулся назад.
– Па-а-влик!
Но он не отозвался. Да и ни к чему, мелькнуло у него в голове, поезд-то стоит, и Пашке, если его не приметили полицейские, ничто не грозит. Ну, ушибся малость, подумаешь – беда какая!
Через минуту Пашка и его дружки, собравшись вместе под одним из вагонов, потрошили содержимое саквояжа.
Сверху – дорожная мужская мелочь, положенная, понятно, для маскировки, для отвода глаз: мыльница, носовые платки, десяток пачек папирос "Цыганка Аза", спички. И только под ними – тугие бумажные пачки.
– Вот они! – с торжеством воскликнул Пашка, по очереди глянув в лица ребят. – Листовки, братва! Шиповнику никак не передать их в солдатские вагоны. Выходит, настал наш черед действовать! Держи, Витек! И ты, Голыш! Васятка!
Мальчишки торопливо рассовали листовки по пазухам и карманам.
– Теперь – на солдатские вагоны, братва! – скомандовал Пашка. – На каждом товарном вагоне сбоку есть скобы, чтобы лазить с буферов на крышу. Вот по ним и карабкаться. Но не кучно, братва, через три-четыре вагона, чтобы на побольше хватило. На крыше, как вскарабкаетесь, ждать начала посадки, когда самая суматоха начнется. Ясно? Я свистну вот этим. Поняли?
Вытащив из кармана, Пашка помахал обмойкинским свистком.
– Чего не понять? – с обидой огрызнулся Козликов. – Не дураки!
Один за другим мальчишки уползали по шпалам, между колесами вагонов. Пашка переждал, пока последний не скрылся из виду, и пополз следом. Миновал один солдатский вагон, второй... И потянуло еще раз взглянуть на перрон – теперь на нем солдатики топчутся. Авось, Павел, случится чудо и увидишь Андрея!
Пашка остановился под буферами, между двумя товарными вагонами. Выглянул осторожненько. Целый лес солдатских сапог, над ними видны и гимнастерки, и шинельные скатки, и лица. Офицеров поблизости не было.
Осмелев, Пашка встал между солдатскими вагонами в полный рост. И все-таки край перрона приходился выше его головы. Пашка снова ухватился обеими руками за край дощатого настила, подтянулся, уперся подбородком в настил. Вот отсюда уже виднее. Блеснуло серебро ризы, качнулось из стороны в сторону кадило, заиграл невидимый оркестр.
Посадка еще не началась. Солдаты стояли в строю, но не по стойке "смирно", переговаривались, курили. Неспешно, чуть не задев краем ризы Пашкино лицо, прошел вдоль вагонов священник. За ним мальчуган-служка нес на вытянутых руках белую чашу. Остановившись у распахнутых дверей вагона, священник молитвенно провозгласил:
– Благослови, господи, доблестных воинов твоих, сохрани от раны и смерти, даруй победу оружию их!
Не оборачиваясь, отвел руку назад, обмакнул кисть в подставленную служкой чашу. Окропил дверь и двинулся дальше.
Голос священника постепенно затихал вдали.
До боли в затылке Пашка запрокидывал голову, стараясь рассмотреть солдатские лица.
И чудо произошло! Совсем неподалеку над зеленью гимнастерок под козырьком фуражки будто бы плеснули синью знакомые глаза. Пашка понимал, что необходима осторожность, но не вытерпел, крикнул:
– Бра-а-а-атка!
Одновременно прокуренный и зычный бас скомандовал:
– Кончай курить! Смирно-о! На посадку! Па-а-взводно!
Солдатский строй колыхнулся, выровнялся и двинулся на Пашку.
Он продолжал кричать что было сил:
– Братка! Андрюха! Братка-а-а!
Чье-то лицо возникло над ним.
– Кого тебе, парень?
– Андрея Андреева! С Михельсона!
Через минуту, показавшуюся Пашке нестерпимо долгой, к нему склонилось родное до последней жилочки лицо.
– Арбузик? Ты?
Но сзади напирали шедшие следом, офицерский бас продолжал что-то покрикивать. Андрей только и успел добавить:
– Мамку береги, Павел!
Пашка спрыгнул на рельсы, вскарабкался на буфер и с него по железным скобам на крышу. Здесь распластался плашмя, уткнулся лицом в ржавую жесть, зло вытер слезу.
Маршево гремел оркестр. Ряд за рядом солдаты исчезали за вагонной дверью.
Пашка привстал на колени.
Перрон ярко освещен, но на крыше полусвет-полутьма. Глубоко вздохнув, словно перед прыжком в омут, Пашка вытащил из-за пазухи горсть листовок – сколько захватила рука – и поднялся во весь рост. Вскинул над головой листовки и, чтобы увидели, крикнул:
– Э-ге-э-эй!
И когда внизу заблестели обращенные к нему глаза, с силой швырнул первую горсть на солдатские фуражки и плечи. Голубиной стайкой листовки кружились, опускались в жадно протянутые солдатские ладони.
Листовки мигом исчезли, упорхнула первая голубиная стая. И тут Пашка вспомнил: надо же подать знак ребятам! Вытащив из кармана обмойкинский свисток, он свистнул что было сил. И снова сунул руку за пазуху.
Потом не мог вспомнить, что он тогда кричал, но кричал непрерывно, взмах за взмахом вскидывая над головой руку. Да, не помнил! Но сердцем знал: повторял то же, что слышал в ту незабываемую ночь проводов Андрея. И что-то добавлял к тем огненным словам от себя, от своей ненависти, от боли за измученную мамку, за отца, за всех обиженных судьбой.
В пазухе пустело, листовки кончались. Вот и последняя.
Пашка ничком лег на обитую жестью крышу, пополз к ее краю. Ощупью нашарил на стене вагона верхнюю скобу, спустился на буфера и спрыгнул на землю.
Справа – перрон. Там орут, торопят посадку, ишь как заливаются полицейские свистки! Переполошились, гады!..
А что дальше – не помнил! Что-то тяжелое ударило сзади по голове, и наступила тьма. Кто ударил его и как волокли от поезда в вокзальную каталажку – не знал.
Очнулся в ярко освещенной комнате от резкой боли: кто-то крутил, отрывал ему ухо. Увидел над собой рыжеусое, оскаленное лицо и красный околыш.
– Кто?! Кто послал?! Где?! – кричал рыжеусый, крутя Пашке ухо, из надорванной мочки которого ползла по шее кровь...
– Ива... Иванов, – едва выговорил Пашка. Болело не только ухо, нестерпимо ныло все избитое тело.
– Врешь, сукин сын! Кто послал?! – кричал рыжеусый, упершись коленом Пашке в живот. – Говори, гаденыш! Ивановых в Москве как собак нерезаных.
Но вдруг боль в ухе чуть затихла, рыжеусое лицо исчезло.
– Что происходит?! – рявкнул неподалеку от Пашки начальственный голос. – Что, спрашиваю? Дармоеды! Настоящие смутьяны разбегаются, а вы, идиоты, сопляков хватаете? Гнать вас в три шеи! Сейчас же оцепить вокзальную! Не могли далеко уйти! Ну-у!
Спасшее Пашку начальство склонило над ним краснощекое лицо, брезгливо посмотрело на полуоборванное ухо.
– Как фамилия, шкет?
– И-иванов, ваше высокородие...
– Так у его в кармане, вашбродь, листовка! – с надеждой в голосе крикнул рыжеусый. – Извольте убедиться, ваше высокородье... Вот, гляньте!
Начальство брезгливо взяло мятый листочек.
– Кто дал?
– Так на улице, вашбродь... Иду, на самой дороге белеет... Посередь тротуара. Я и подобрал...
– Что в ней?
– Так неграмотный, вашбродь! Бате на курево... потому как бумаги-то нету...
– Эх, Сидоров, Сидоров! – с пренебрежением пробурчало начальство, вытирая носовым платком пальцы. – Таким, как ты, и правда только что с грудняками воевать! Или кур воровать по чужим сараям!.. А этот что?!
– Да тоже, вашбродь, вроде по вагонам бегал!
Лишь тогда Пашка увидел в углу каталажки Витьку Козликова. Тот сидел, привалившись к стене, слизывая текущую из носа кровь.
Начальство снова поморщилось, покачало головой.
– Эх, Сидоров, Сидоров! А я-то собирался ваш околоток к кресту представить!
С перрона донесся протяжный гудок паровоза, и лицо начальства посуровело.
– Вокзал оцеплен?!
– Как изволили приказать, ваше высокородие! Мышь и та не проскочит!.. Что касаемо этих сорванцов, ваше высокородие, так я думал, может, с кем связаны, может, укажут...
– Думал! Было бы чем думать, Сидоров! Не хватает еще, чтобы я на старости лет, в полковничьих погонах, с детьми воевал! Ну, вы, мелочь! Марш отсюда! Во-он!
Так состоялось боевое крещение Пашкиной дружины.
13. ЛЮСИК-ДЖАН
В Замоскворечье возвращались вместе: Васятка и Гдалька дождались товарищей, прятались за углом вокзальной каталажки. Гдалька, сиганувший прямо с крыши вагона, видел, как Пашку схватили и поволокли по путям филеры в штатском. И как они же загребли Козликова, бросившегося им наперерез...
Шли по сонным улицам, не торопясь, внутренне торжествуя: все-таки сумели помочь старшим. Но что случилось с Люсик и Алешей, удалось ли им скрыться от облавы, мальчишки не знали.
На другой день Пашкина мамка осталась дома: Голутвинке впервые за месяц в то воскресенье дали отдых. Андреич отправился на смену – у таких заводов, как Михельсон, Бромлей и Гайтер, общих дней отдыха не было, давали передохнуть только тогда, когда человек совершенно выбивался из сил. А контора в воскресный день отдыхала, и Пашку оформить на работу нельзя...
Разбитая голова у Пашки болела, ухо горело, все тело ныло от полученных накануне ударов. Мать сходила на пустырь, нарвала подорожника, распарила, перевязала Пашкины ссадины и ушибы. И все упрекала:
– Ну разве можно так, сынонька? Осторожнее ходить надо, особо по ночам. Разве новость для Замоскворечья набат, пожар? Что ни день, пожарники несутся как бешеные, тут кто хочешь может под колеса попасть... Спасибо, хоть не до смерти искалечили...
Пашка, конечно, не сказал матери всей правды.
В то утро дружки по очереди побывали у Пашки, принесли яблок и груш. Сидели у койки, рассказывали новости. В Симоновском районе сгорело десять домов, в одном погибла старуха. О проводах эшелона помалкивали.
Ребята ушли, но Пашка все чего-то ждал, хотя и сам не мог сказать чего. И лишь когда на пороге показалась Люсик, он понял: именно ее-то и хотелось увидеть.
Это было странное, не испытанное раньше чувство. Ну что она ему, эта Люсик-джан, как называет ее Алеша? А беспокойство не покидало, все думалось о ней, о вчерашней облаве. Ведь тот начальник в голос кричал: "Оцепить вокзальную! Просеять всех сквозь мелкое сито!" Вдруг и Люсик с Алешей попались в то сито?
Занавеска у койки была отдернута, и, когда распахнулась дверь и из нее хлынули неожиданные после вчерашнего ненастья солнечные лучи, Пашка зажмурился.
– Можно? – спросила из двери Люсик. – Не помешаю?
– Да нет, нет, барышня! Что вы! – засуетилась мать. – Проходите, Люсенька!
Люсик задержалась на пороге, близоруко щурясь. Потом, освоившись с полутьмой, прошла к кровати, где лежал Пашка. И села у него в ногах.
– Ну как, Павлик?! – спросила с такой искренней тревогой, что у Пашки запершило в горле. – Очень больно?
Он с трудом проглотил застрявший в горле комок, деланно засмеялся:
– Со мной порядок, Шиповник! Попал под пожарную телегу. Зашибло малость...
Люсик оглянулась на возившуюся у печки мать Пашки и поняла: о происшедшем на вокзале ей ничего не известно.
– Да-да, Павлик! – подхватила она. – Мне твои дружки на улице рассказали... Нужно быть осторожнее.
– Конечно, Люсик-джан! И мамка то же слово в слово твердит!
Люсик засмеялась от всего сердца, словно Пашка сказал ей что-то чрезвычайно приятное.
– Откуда ты знаешь армянский язык? – шутливо спросила она.
– Всего два слова: "джаник" и "джан".
– Это одно слово, Павлик, только форма разная. Но где ты его слышал?
Пашка понял, что в суматохе вчерашней ночи Шиповник не заметила, как Алеша Столяров назвал ее так.
– Просто слышал... Или, может, во сне...
– Значит, тебе снятся вещие сны.
– А сны бывают вещие? – спросил Пашка, всматриваясь в улыбку девушки, в ее темные глаза с золотыми крапинками.
– Бывают, – кивнула Люсик.
– А вы летаете во сне, Люсик-джан?
– О да! Почти каждую ночь! – засмеялась девушка и вдруг заторопилась, положила на колени портфель и расстегнула блестящий замочек. – Ты знаешь, Павлик... Я вчера получила деньги и решила полакомиться... Ты сладкое любишь?
Сзади зашаркали по кирпичному полу домашние шлепанцы, Люсик оглянулась. Мать Пашки стояла за ней и с каким-то странным выражением смотрела на руки, достававшие из портфеля белую картонную коробку.
Люсик спросила хозяйку смущенно и виновато:
– Простите, пожалуйста. Можно я буду звать вас майрик...
– Майрик? Что это значит?
– На армянском языке это значит – мать, мама.
– Ну, что ж, зовите так, Люсенька. Если хотите...
Несколько секунд пожилая женщина и девушка смотрели друг на друга.
– Спасибо, майрик, – кивнула Люсик. – Вы знаете, майрик, ребята мне сказали, что Павлика пожарная телега сбила, и мне захотелось угостить его... Вот я и пошла в кондитерскую Елисеева на Тверской. Знаете?
– На Тверской? Нет, Люсенька, я тамошних магазинов не знаю. На Тверской давно не бывала.
– Ну, все равно! – ответила Люсик. – Вот там я и купила сладенького. Может быть, мы вместе попьем чаю?
Люсик развязала тесемку, сняла с коробки крышку, под ней белым, розовым и малиновым цветом пестрели круглые булочки.
– Это как называется? – спросила мать, в то время как Павлик тоже рассматривал содержимое коробки.
– Просто пирожные! – пояснила Люсик. – Они вкусные. И Павлику и вам с чаем понравятся.
– Мы с сахаром да с леденцами привыкли, – заметила мать. – Сахар он сладкий.
– Пирожные тоже сладкие! – засмеялась Люсик, вскакивая. – Знаете что, майрик! Давайте-ка я вам помогу! Где у вас чайная посуда?
Со своей койки Пашка наблюдал, как хлопотали мамка и Люсик. К койке приставили табуретку, мамка накрыла ее чистым полотенцем. Появились чашки и блюдечки. Люсик выложила на тарелку пирожные.
И они трое чинно и неторопливо – мамка и Пашка с блюдечек, а Люсик прямо из чашки – пили чай с на редкость вкусными, тающими во рту сладостями. Люсик рассказывала о себе. Сначала училась в гимназии, потом кончила в Тифлисе школу народных учительниц, теперь в Коммерческом. Отец бухгалтер, когда-то был совладельцем фирмы дамских нарядов, но торговать не научился, разорился, пришлось наниматься на работу к другим. Нет, она в семье не одна, их четыре сестры...
Потом Люсик опять говорила о том, что Павлику необходимо учиться дальше, научиться как-то совмещать учебу с работой, раз уж работать ему необходимо. Мамка вздыхала и поглядывала в сторону печки: надо стряпать обед к возвращению мужа.
А Люсик и Пашка говорили о чем попало. Больше всего Шиповник твердила, что Пашке нужно учиться.
– Ты пойми, Павлик, хороший мой мальчик, – повторяла она, склоняясь над койкой. – Ты смышленый, умный, тебе это необходимо... Когда поправишься, будешь ходить к нам в "красную" на кружок, который я веду. Это, конечно, немного, но лучше, чем ничего...
Она задумалась. Потом заговорила тише:
– Знаешь, Павлик, это же чудесно, что ты умеешь читать и писать... Книга! Что значит для человека больше, чем честная, умная книга? Только встреча с настоящим большим человеком! У меня были в жизни такие встречи, Павлик. Сколько бы ни прожила, никогда не позабуду свою любимую учительницу – Елену Дмитриевну Стасову... Она сейчас далеко, в Сибири, в ссылке. Лишь за то, Павлик, что хотела добра и счастья людям! Она там не одна, Павлик, там много хороших людей...
Пашка молчал, не решаясь мешать задумавшейся Люсик.
– Ну вот, Павлик! – сказала она, услышав бой часов на пожарной каланче. – К сожалению, мне пора... Но запомни, милый мальчуган... Хорошие и честные книги, заставляющие думать, всегда учат доброте и мужеству. Это святые колокола моего детства, они многому научили меня... Очень хочется мне, чтобы и в твоем детстве появились такие зовущие, не дающие покоя колокола...
Увидев, что Люсик поднялась, подошла мать.
– Уходите, Люсенька?
Люсик не успела ответить. По-хозяйски топая, в полуподвал спустился Семен Ершинов, пристально оглядел Люсик и Пашку.
– Вам что, Семен Семеныч? – с тревогой спросила мать. – Ежели за квартиру платить, то когда сам с завода...
– Не об этом речь! – оборвал Ершинов. – Мое слово к этому шпингалету, к вашему молокососу. Ежели он еще станет Лопуха кормить, я его, Лопуха то есть, на живодерку сведу! А мальчишке уши надеру! Слышал?
– Да что вы, Семен Семеныч! – всполошилась мать. – Разве он посмеет против вас?.. Кто такое сказать мог?
– А вот и сказали! – возразил Ершинов. – И видать, не напраслина! Ишь покраснел, ровно девка крашеная! – Злым, внимательным взглядом с ног до головы окинул Люсик. – Значит, заводских навещать изволите, мамзель стюденточка?.. Н-да... Из сицилисток, поди-ка, а? Небось и на примете у околоточного значитесь?
Выпрямившись, Люсик строго глянула в обрамленное смоляной бородкой лицо.
– У Красного Креста, ваше степенство, членом которого я состою, – с вызовом ответила она, – есть святая обязанность. К вашему сведению, наш Красный Крест находится под попечительством ее величества императрицы российской Александры Федоровны!.. О том, как вы в дни военных испытаний выполняете ваши патриотические обязанности, как вы угрожаете брату воина, защищающего родину от германского вторжения, я могу доложить фрейлине двора ее императорского величества.
Люсик неторопливо застегнула жакет.
– Надеюсь, уразумели, ваше степенство? Если посмеете тронуть семью Андреева хоть пальцем... я обещаю вам крупные неприятности! Вы русский язык хорошо понимаете?
Ершинов молчал.
Люсик пошла к двери. На пороге обернулась.
– Павлик Андреев! Будь уверен, что Красный Крест, находящийся под попечительством ее величества, не забудет о твоей судьбе, судьбе брата защитника отечества!.. Вот так, ваше степенство!
Побагровевший Ершинов молча переминался с ноги на ногу.
14. ВСТУПЛЕНИЕ В ЖИЗНЬ
– Ну, сын, вот, значит, и кончились твои детские годы! – со вздохом сказал за ужином Андреич, отодвигая пустую миску и доставая кисет. – Не забрили бы Андрюху – другое дело. Гуляй, милый, пасись на воле, сражайся в свои бабки-козны. Но теперь, Павлуха, нам без твоей копейки в общем кармане никак не обойтись. С начала войны и хлеб, и все прочее вздорожало в пять, а то и поболе раз, а михельсоны нашему брату едва вдвое надбавили. Сами золото на военных заказах лопатами гребут, а как рабочему человеку жить – им наплевать!
Пашка сидел рядом с отцом. Ухо болело, но он старался не показывать этого, не морщиться.
– Да какая же беда, батя? – спросил серьезно, подражая отцу. Нагулялся я, наигрался!
Мать обняла Пашку, прижала его голову к груди.
– Пашенька! Радость ты моя остатняя! Всю бы свою кровушку капельку за капелькой отдала бы, лишь бы тебе не маяться в проклятом кузнечном аду. Это ведь со стороны глядеть легко, родненький! А там – огонь, вечный дым и смрад, железки раскаленные над головой висят-качаются, того и гляди, рухнут, зашибут насмерть! Ручонки-то у тебя для кузнецких дел слабосильные!
– Ну, мать, это ты зря! – нахмурился Андреич. – Павлуха всегда у меня под надзором будет, а потом – он у нас парень не слабее других, подзакалится на огоньке у горна, такой витязь-богатырь станет, хоть к самой царевне Несмеяне сватов засылай! Так, что ли, сын?
...Как-то весной, в первый пасхальный день, когда старики по-праздничному отдыхали дома, Пашка читал им вслух пушкинские сказки. Мать и отец слушали с гордостью: ишь каким грамотеем вырос сынок. Да и певучие слова сказок околдовывали, опутывали невидимыми ласковыми тенетами – так бы и слушал их без конца.
– Прямо, Пашенька, будто песни весенние девичьи или молитва какая душевная, – задумчиво сказала мать, когда Пашка перевернул последнюю страницу. – Ровно кто золотым молоточком слова выстукивает, так и сверкают перед тобой, так и сверкают! – И со смущенной улыбкой повторила: – И тридцать витязев прекрасных чредой из вод выходят ясных... Так, сынонька?
– Ага, мам, так, – обрадовался Пашка. – Только не витязев, ма, а витязей...
– Все одно! – перебил Андреич. – И так и этак понятно. Спасибо тебе, сын. Сказку-то Пушкин, что ли, писал?
– Пушкин, Александр Сергеич!
– Пу-у-ушкин, – задумчиво протянул Андреич. – Должно быть, тоже из нашей, огненной профессии родные у него были, пушечное литье варганили. Фамилия-то чаще всего по ремеслу дается.
Когда отец отошел от стола, мать потихоньку спросила Пашку:
– Витязи, сынок, они какие из себя будут?
– Ну, мам, как не понимаешь?! Витязь, он здоровенный, могучий, вроде нашего Андрюхи.
– А-а-а! Вот теперь ясно.
С тех пор, стирая ли мужнины и сыновьи просоленные потом рубахи, латая ли заношенное бельишко, мать иногда просила:
– Ты не почитал бы мне чего, сыночка, из тех сказочек, а? Оттаяла бы, отдохнула у меня малость душа...
А для Пашки и нет большего удовольствия, как перечитывать любимые строчки.
...Вот сейчас отец помянул про витязей, значит, и он не позабыл. Хорошо!
В ночь перед первым днем своей рабочей жизни видел Пашка легкие и светлые сны, где сказочное перемешивалось с обыденным и с его, Пашкиными, мечтами...
Разбудил его голос матери задолго до света, когда прогудел первый михельсоновский гудок. Второй заревет через полчаса, а к третьему рабочему люду положено пройти заводские ворота.
Наскоро позавтракав, поцелованный на прощанье матерью, подражая походкой отцу, Пашка вышагивал рядом с ним к проходной завода.
Контора была закрыта, в окнах темно, и определить Пашку на работу Андреичу предстояло в обеденный перерыв.
– Для них, паразитов, еще рано, – ворчал отец. – На заре-то сон самый сладкий! Мы успеем как след косточки наломать, а они чаи-кофеи распивать будут.
Рабочие здоровались, перекликались, слова звучали во влажном воздухе глухо и незнакомо.
"Ишь тоже какая река народу! – думал Пашка, всматриваясь в запруженную тенями улицу. – Целая армия, можно сказать!"
Сначала вахтенный не хотел пропускать мальчишку – нет у него жестяного табельного номерка, чтобы повесить на доску! Но Андреич заявил, что без подручного он не кузнец, а вот этот самый Павел Андреев с нынешнего дня и заменит старшего, угнанного на фронт сына. Показал вахтеру расчетную книжку и табельный номер Андрея, и тот пропустил Пашку, проворчав вслед:
– Однако не подведи, Андреев! Времена нынче по-военному строгие, и с нас спрос железный. Мы и перед хозяевами, и перед царем-батюшкой ответчики!
Пропустив Пашку вперед, Андреич пошел следом, вполголоса бранясь:
– Холуи доброхотные! – Не оглядываясь, сердито сплюнул под ноги. Эх, Павел, Павел. Вот гляжу я кругом и дивлюсь: какая в людях загадка! Чуть вскарабкается человечишко на крохотный бугорок, а уж лакейство перед хозяевами и любой казенной фуражкой в нем словно на дрожжах растет! А мы для них будто уж и не люди! Много, ой, много грошовых душонок на земле, Павел!
Так началась для Пашки новая полоса жизни.
– Ты пока приглядывайся, – приказал отец в цехе, завязывая ремешки кожаного фартука. – Доколе не записан, нечего на них батрачить. Пока подручным мне вместо Андрея из слесарей дружка твоего перевели, Саню Киреева. Глянь, как он у горна ловко шурует! Привыкнешь и ты, сын, и дело у нас котлом закипит!
Киреев пришел раньше и, еще не успевший перемазаться в копоти и саже, в таком же кожаном фартуке, как у Андреича, орудовал у горна, раздувал мехами желто-красное пламя. Извиваясь под тугими струями воздуха, пламя злыми языками лизало обожженные до черноты кирпичи.
Таких горнов, как у наковальни Андреича, в цехе пылало десятка два, не меньше, и в каждом, угрожающе гудя, бесилось и плясало пламя. Длинными клещами подручные кидали в огонь и ворочали там железки разной формы: оси и стержни, колеса, скобы, плиты. Огонь набрасывался на железо, плюясь тысячами искр, пытался укусить подручного за брезентовую рукавицу.
