Текст книги "Пашкины колокола"
Автор книги: Арсений Рутько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
У горнов работали в больших темных очках, защищавших от искр, и поэтому Пашка узнал Сашку только тогда, когда тот улыбнулся привычной, чуть насмешливой, но ободряющей улыбкой: "Не робей, Арбузик!"
– Держи, Павел! – Здесь, в цехе, отец стал называть сынишку полным именем, и это понравилось Пашке и будто возвысило его в собственных глазах: как-никак рабочий класс! – На тебе Андрюхины рукавицы и очки. И береги, парень! Вроде наследство братнино и память о нем. Да и потому еще, что новых цеховая каптерка до срока износа никак не выдаст! Там такие сидят хозяйские старатели – на редкость. Вроде вон того усатого крикуна, помощника цехового мастера. Ишь зыркает зенками: кто бы где минуту не прошабашил! И повторю, Павел: ведь из той же рабочей массы вышел-вылез, а совести и человечества в нем не осталось и на волосинку. Портят, ой, до чего портят, Павел, прямо уродуют человека и власть, и большая деньга в кармане! Ну, иди, приглядывайся. Пока в конторе не оформят, нечего задаром на них силу класть. Эй, Сашок! Давай поковку!
Железными клещами Киреев выхватил из горна раскаленную до солнечного блеска полосу и, напружинясь, чуть согнув от напряжения в коленях ноги, перекинул на наковальню. Тяжелый молот, вскинутый Андреичем, с грохотом обрушился на брызжущее искрами железо...
До обеда Пашка слонялся от горна к горну, наблюдая, как со свистящим усилием пыхтят кожаные мехи, как цветными радугами переливаются, тускнея, куски металла. В соседнем цехе, за широким проемом в кирпичной стене, тяжко бухали громадные паровые молоты, но отец наказал Пашке не заходить туда: "Как бы мастер к тебе не прицепился!"
Мальчишка стоял на пороге и, не в силах отвести взгляд, смотрел на темные махины молотов, бухавших так, что от ударов содрогалась усыпанная окалиной земля. Со страхом следил, как над пролетом цеха проплывали ухваченные клешнями подвесных кранов светящиеся туши болванок, слушал звон крюков и цепей. Сквозь черные очки все виделось иначе, чем раньше, будто из живой жизни попал в железное царство, где все подчинено другим законам. Раньше, бывая в цехе, он не видел этого царства железа и огня в таком мрачном свете...
В обеденный перерыв, жуя на ходу лепешки и картошку, Андреич с сыном отправились в контору. Поначалу старый кузнец собирался соврать, что Пашке-де шестнадцать лет, но в последнюю минуту передумал: ведь сынишка тогда должен работать наравне со взрослыми. Искоса оглядел своего последышка и пожалел: рано Павлушке вкалывать наравне с мужиками.
– Тринадцатый идет, – сказал конторщику, выписывающему пропуск. Стало быть, Егор Семеныч, день у парня короткий, за два часа до общей смены кончать. Каждое воскресенье – отдых! Номер ему, Егор Семеныч, оставьте братнин, Андрея Андреева.
– Можно и так, – согласился конторщик.
Только тут Пашка узнал в черноусом писце старшего сына Ершинова. Так вот, выходит, как прячутся такие франты от призыва в армию, от фронта! Дескать, на военном заводе, мобилизации не подлежит. А дело-то вовсе и не в заводе, а сунули, кому надо, полсотни, и все дела.
Вернулись в цех. Пашка в этот день лишь помогал Саше Кирееву, приноравливался к работе. Выхватить раскаленную железяку клещами из горна, перекинуть на наковальню под молот – тут нужны были и навык, и сила. Пока Пашка не втянется в работу по-настоящему, дня три-четыре Киреев проработает рядом.
Что скрывать? Хоть в первые дни Пашка работал только на подхвате у Киреева, уставал за десять часов изрядно. И все-таки уходить с завода раньше отца и других – поначалу чудилось в этом что-то обидное. Но Пашкиных ровесников в цехах Михельсона набиралось тогда человек сорок, и он скоро примирился со своей долей. Тем более что и дома его ждали дела: натаскать воды и дров, почистить картошку, сбегать в лавку за хлебушком, солью, куском конины...
А чуть позже даже радовался короткому дню. Через неделю после отправки Андрея неподалеку от заводских ворот повстречал Алешу Столярова. Тот шагал в студенческой шинельке нараспашку, в сбитой на затылок фуражке. Приветно смеясь, Алеша остановился, ткнул Пашку пальцем в грудь:
– Ага! Рабочий класс шествует?! Я и не узнал сразу: ишь перемазался, шустренький, прямо чертенок из адова пекла! Да и ростом вроде повыше стал!
Конечно, окончив работу, Пашка мог бы и забежать в цеховую умывалку, ополоснуть лицо и руки, но ему нравилось шагать по улицам с закопченным лицом: пусть ротозеи видят, не какой-нибудь обормот-бездельник, а кузнец с работы шагает.
Алеша Столяров, видно, понимал Пашкино настроение и, по-взрослому пожав руку, серьезно спросил, как дела, устает ли, каков заработок за смену? Пашка тысячу раз слышанными от отца словами бранил заводчиков и мастеров. Потом Алеша спросил:
– Шиповника не позабыл, шустрый?
– Скажешь тоже!
– Так вот, Павел Андреев! И она про тебя не забыла и велела, когда встречу, напомнить: по четвергам у нее в "красной" комнате кружок. Нынче как раз четверг, урок географии. Подучиться не желаете ли, сударь кузнец, удалой молодец?
– Ну! Еще как хочу!
– Так после ужина, как столовка опустеет, приходи в "красную". Люсик нынче про Италию на своем кружке рассказывать собирается. Мамка-то пустит?
– Я что, маленький? – обиделся Пашка. – Да если скажу про Шиповника, она даже обрадуется. Она Люсю знаешь как уважает!
– Ну и добро. Значит, так и передам... Ухо-то болит? Не насовсем оторвали?
– Заживет. Болеть, конечно, болит. Не железное!
– Терпи, дружок! Нам с тобой и не такое, глядишь, терпеть придется! Здорово вы тогда нам с листовками помогли. Спасибо!
Это Алешино "нам с тобой", то, что Столяров как бы ставил Пашку наравне с собой, и его скупая благодарность наполнили Пашкино сердце и радостью, и гордостью... Значит, принимают Пашку всерьез, берут себе в помощники. А что? Если бы не Пашкина дружина, вряд ли бы и попали в руки солдатам листовки в ту ночь!
Дома он приготовил матери все, что надо, но ждать ее возвращения с работы не стал: опоздал бы на кружок.
О кружке Пашка никому из друзей не сказал ни слова, нужно спросить Люсю: позволит ли? Если можно – будут ходить вместе. Лишь бы с ней, с Шиповником, беды какой не приключилось. Уж больно не любят их, студентов, богатеи-купцы да полицейские! Вчера подгулявший Ершинов-отец из окна на всю улицу орал, что во всех бедах расейских студенты виноваты. Именно они, дескать, довели державу до голода и разрухи!
– Голь, шантрапа подзаборная! – кричал он, чуть ли не по пояс высовываясь из окна. – Смутьяны без бога и царя в башке! Им бы только красными флагами размахивать да на забастовки рабочих толкать, чтобы, значит, в помощь германцу! Ишь на Гайтере сколько пушек-пулеметов недодали! Потому и гнется под немцем фронт! Я бы с которых зачинщиков кожу живьем сдирал!
И еще что-то кричал. Гости на его этаже тоже орали злобными голосами.
"Сами-то небось не голодают, не знают, что это такое – каждый день пробавляться похлебкой, в которой крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой! Ух, до чего же я их всех ненавижу!" – думал Пашка.
15. "А ВЫ, ЛЮСЯ, САМИ КАК КОЛОКОЛ!"
Пока Пашка домчался до Малой Серпуховской, студенты поужинали, столовая опустела. Но выходящие во двор окна кухни и "красной" светились.
Пробравшись во двор, Пашка заглянул в крайнее к калитке кухонное окно и с трудом различил фигуру тети Даши – мыла под краном тарелки. Дверь в глубине кухни распахнута, и из "красной" падает свет лампы, прикрытой абажуром.
Интересно, кто там, кроме Шиповника?
Прежде чем войти в столовую, Пашка, как всегда, подошел к окну. И... испугался.
Как раз напротив окна, у двери, сидел полицейский, такой же усатый, как Обмойкин: все они на одно лицо, словно штампованные. Этот сидел, широко расставив ноги, сложив ладони на рукоятке поставленной между коленями шашки. Позевывая, недовольно поглядывал на сидевшую у стола Люсик, на окружавших ее ребят.
Откинувшись в тень, Пашка всмотрелся. Девчонок ни одной не видно, а кое-кого из мальчишек он знал. Вон двое братьев-близняшек из Уваровского трамвайного парка, рядом – долговязый Яшка-газетчик из Сытинской типографии и еще один оттуда же. Да и другие, должно быть, из рабочих семей: одежонка на всех вроде Пашкиной.
Погоди, Арбуз, погоди! Зачем же здесь "селедочник", что ему нужно? Жалко, форточка захлопнута, слов Люсик, читавшей что-то, не разобрать. И лица, затененного абажуром, не видно.
Стараясь не выдать себя, Пашка отодвинулся от окна: что же делать? Но в ту же минуту и городовой, брякнув шашкой о пол, устало поднялся, зевнул, перекрестил рот, будто покидал туда семечки подсолнечные.
Пашка притаился.
С начальственным видом, касаясь ладонью нагрудной бляхи, городовой что-то долго говорил Люсик и погрозил пальцем: смотри, дескать, у меня!
Не вставая из-за стола, Люсик кивнула.
Пашка юркнул в темный угол двора. Через минуту кухонная дверь распахнулась, в ее светлом четырехугольнике показались фигуры полицейского и тети Даши. Грубоватый голос сквозь зевоту пробормотал:
– Ты, Дарья, смотри во все глаза. Чтобы эта пигалица никакой политики не касалась, ни про войну, ни про царя – упаси бог! Ежели что, передашь завтра мне, доложу по начальству, враз прихлопнут ее лавочку! Про города-реки пущай молотит языком сколько угодно, особо худого в том начальство не усматривает. Хотя, моя бы воля, я всяких называемых кружков по своему разумлению не дозволял! Где трое сойдутся, тут и жди смуты. Да и на кой ляд голодраной шантрапе про всякие Римы-Парижи знать? А? Блажь стюденческая, не боле!
Под грузными шагами заскрипели ступени.
– Ну, бывай в добром здравии, толстуха! Как на каланче десять отбрякнет, собственной волей гаси у нее лампу! И так керосину недостача... Слышала, Дарья?
– Да слышу, Степаныч, слышу, не впервой наказываешь!.. Иди, спи-отдыхай, служивый! Что-то, видно, измаялся нынче, аж с лица похудал.
– Похудаешь тут! Два пожара на околотке да драк без числа. Да кражи! А тут еще художник шалавый на всю Замоскворечку галдеж завел. Он, хотя и безвредный, все про свои художества талдычит, а непорядок!
– Иди, иди, Василь Степаныч, спи спокойно!
Но городовой не торопился, переступал с ноги на ногу, скрипели сапоги и ступеньки.
– Н-да-а-а, – протянул сквозь зевоту. – Жизнь-то, Даша, год от году хуже, по совести скажу. Народы пошли – никакой узды на них нет! Всякая шваль норов свой шальной показать тужится, на власть ноль внимания!.. Городовой заговорил тише, ласковей: – А что, Даша?.. Кх-м, кх-м!.. Пошла бы за меня замуж, а! Смутно стало тут, на Москве. Раньше-то работа наша в каком высоком почете и в силе была – одна радость! А нынче только и слышишь вслед: "Селедочник!" Мыслимое ли дело? И достаток был поболе. Что с купца, что с трактира, что с любого дому. Здорово война всех поприжала, спору нет. И работа наша в цене упала, и словно в дремучем лесу ходишь-оглядываешься. Того и жди, какой сицилистишка из-за угла пульнет иль чем по башке огладит... Как, Дашенька? Поехали на Брянщину?
И будто светлая волна прошла-пролетела над Пашкиной головой: озеро, как кусок неба, впаянный в зеленую землю, опрокинутые в него золотые сосны, ягодинки земляники на могильных холмиках... Значит, и этот хмырь оттуда, с мамкиной стороны? Никак не подумал бы! Таким злыдням, как Обмойкины, на деревенской красоте вовсе не место! Чужие они любой красоте!
– Да какая же я невеста, Василь Степаныч? – засмеялась Даша, стоя в дверях. – Об чем думать-то?! Наше с вами теперь дело, Степаныч, молодым не мешать жить... Их век.
– Н-да-а? – протянул полицейский и сердито махнул рукой на окна "красной". – Вроде эдаких? Это ты зря, Даша! Молодых распускать невозможно: им палец в рот – и у тебя уже руки нет! Без порядка и без страха народ – зверь, Даша! Ему кнут всегда нужен! – Полицейский помолчал, вздохнул. – Подумай, Дашенька, над моим словом... Как бы ладно мы с тобой зажили! Как-никак я и при чине, и карман не пустой... На деревне-то я козырной туз!
– Мои думки, Степаныч, давно передуманы. Зла бы поменьше на земле, Степаныч, вот об чем каждая моя молитва... Ну, скажем, зачем ты, Василь Степаныч, нынче помогал барахлишко Грачевых с квартиры на улицу выкидывать? Зима на носу, а у них трое детишек. Как жить станут? Домохозяйке их и без грачевских грошей до трех смертей хватит!
Из голоса полицейского пропали задушевные нотки, он стал грубым и злым.
– Как Грачевы далее жить станут, не моя печаль-забота! Нарожали ораву, ну и кормите, ищите для нее крышу! Закон блюсти нужно, нельзя без порядка! Ежели без закона, так вот пойду я завтра к Мюру-Мерелизу, да и нахапаю парчи иль бархата, всего, чего душа просит! Можно так-то?.. Ага, молчишь? Вот и выходит, Дашенька, верно старики говорили: бабий волос долог, а ум короток!.. Ну, гляди тут! Утром загляну, доложишь!.. Запомни, Даша: убери власть, сдерни обруч-силу – и вся кадушка рассыпется.
– А уж не сыпется ли она, Степаныч? – со смешком спросила стряпуха. – Бастуют, слышно, и на Бромлее, и на Гайтере, волнуется народ!
– Потому и бастуют, что слабину учуяли! – уже от калитки ответил полицейский. – Строгость нужна, кнут! Вот победим германца, прибудет с фронта царь-император, нагреет кого положено. Про пятый-то год подзабывать стали...
– Так ведь нынче не пятый, Степаныч, а шестнадцатый к концу катится!
– Все одно державную силу не сломить, не согнуть!.. Однако заболтался я с тобой. Прощевай пока!
Когда грузные шаги стихли за углом, Пашка осторожно поскребся в дверь.
– Теть Даш!
Дверь снова распахнулась.
– Пашутка, что ль? Ну, иди, иди! Люсенька про тебя за ужином наказывала. Ступай в "красную", вся ее ребятня давно там... Мамка-то как? Выплакалась? От Андрюшеньки нет вестей?
– Пока нет!
– Стало быть, до фронта не довезли. Тысячи верст до него, даль дальняя... Хорошо, Паша, припоздал ты малость, тут усатый у Люсеньки сидел, караулил... Вроде приказ есть, чтобы им на всяком собрании сидеть, блюсти.
– Видел я его, хмыря усатого! И как к тебе сватался, теть Даш, тоже слышал. Может, и правда пойдешь за него, теть Даш?
– Не охальничай, озорник!
Ладонь стряпухи ласково шлепнула Пашку по затылку, и он оказался на пороге "красной". Люсик глянула, приветливо помахала рукой.
– Павлик? Это с тобой тетя Даша разговаривала? Я думала: не страж ли порядка вернулся? Проходи, дружок! Потеснитесь, ребята, нашего полку прибыло. Это Павел Андреев, подручный кузнеца с Михельсона.
Сразу отозвалось несколько голосов:
– Он же Арбуз, голова круглая!
– Давай сюда, Пашка!
– Ну вот и славно! – Люсик закрыла лежавшую перед ней книгу, достала из сумки другую. – Ты немного опоздал, Павлик. Я ребятам про город Рим, про столицу Италии, рассказываю. Вот теперь, мальчики, когда чужих ушей нет, я расскажу вам не об императорах и городах, а о рабах, которые боролись за свою свободу... Кто из вас слышал про Спартака?
– Ну, я, – поднимая руку, отозвался Яшка-газетчик.
– Кто же он был?
– Ну, вроде нашего Соловья-разбойника!
– Больше никто о Спартаке не слышал и не читал? – Не дождавшись ответа, Люсик вздохнула: – Ах вы несмышленыши мои милые! Стоящие у власти всегда называют разбойниками тех, кто пытается их свергнуть... Ну, прошу внимания!
Никогда Пашка ничего не слушал с таким напряженным вниманием, с каким слушал рассказ о Спартаке. Более двух тысяч лет назад рабы-гладиаторы, которых заставляли убивать друг друга на аренах цирков ради потехи знатных зрителей, восстали. Со Спартаком во главе они бежали из школы-тюрьмы в городе Капуе. К ним примкнули другие рабы, и они все вместе сражались с легионами римского полководца Красса, боролись против рабства и всесилия патрициев. Спартак погиб, а шесть тысяч его товарищей воины римского императора захватили в плен и живыми распяли на крестах. Кресты те вкопали вдоль дороги, ведущей из Капуи в Рим. На шести тысячах крестов под жарким солнцем Италии мучались и умирали люди только за то, что мечтали получить свободу!
Пашка пытался представить себе знакомый Калужский тракт и по обеим его сторонам – кресты, кресты, кресты! На них корчатся и стонут в предсмертных муках люди. Кто они? По рассказам Шиповника – молодые, сильные парни, вроде Андрюхи, вроде Алеши Столярова, который незаметно для кружковцев вошел и сел за спиной Люсик... Шесть тысяч распятых?! Да разве такое можно представить себе, вообразить?! Но не верить Шиповнику нельзя.
Тетя Даша, сторожиха и повариха столовой, стояла на пороге "красной" и, горестно подперев ладонью щеку, плакала, беззвучно бормоча что-то.
Что ж, Люсик Лисинова умела, как говорится, брать за душу, недаром подпольщики Замоскворечья считали ее одним из лучших пропагандистов, недаром с таким вниманием слушали ее ткачихи и швеи Прохоровки и Голутвинки, кузнецы и литейщики заводов, машинисты и кочегары поездов...
Но вот Люсик дочитала страничку, описывающую спартаковское восстание, и спрятала книжку в сумочку. Хотела что-то добавить, но в этот момент невдалеке ударил раз и другой пожарный колокол.
– Ах, батюшки! – Глянув на ходики, тетя Даша всплеснула руками. Никак, одиннадцать? Люсенька, милая! Да ведь если усатый узнает, он меня с валенками сожрет! Гаси скорей лампу, чтобы беды ни тебе, ни мне не нажить!..
Домой Пашка брел по пустым безлюдным улицам. Качалась среди мутных туч луна, то выныривала, то пропадала. Но Пашка шагал, не видя ни луны, ни улиц, перед ним все стояли сотни и сотни крестов, раскинувших в стороны деревянные руки, красные от крови...
Значит, и тысячи лет назад творилось то же самое, что сегодня, богачи и всякие генералы-адмиралы душили и губили простой народ, как могли? Значит, не зря восстает на неправду рабочий и крестьянин, не зря написаны в листовке те слова?..
Кресты с распятыми людьми словно бы выступали из переулков и надвигались на Пашку, но у него не возникало страха перед живыми мертвецами, лишь жалость к ним и боль в сердце... И звучали прощальные слова Люсик на крыльце:
– В следующий раз я расскажу вам, мальчики, о Великой французской революции, и о Парижской коммуне, и о русских революционерах, если, понятно, нам не помешает усатый жених тети Даши...
– Типун тебе на язык! – заворчала обиженная стряпуха. – Жених! Глаза бы мои этого ирода не видели, уши не слышали! Вас от него берегу, Люсенька, а ты меня обижаешь, дразнишь!
– Так я же шучу, тетя Даша, миленькая наша! Знаю вас и верю вам, как самой себе!
– Ну и спасибо, Люсенька! Я ведь ничего... Но уж больно ломит сердце от рассказов твоих, будто саму меня на муку смертную волокут!
Когда Пашка вернулся домой, отец спал; громкий, с посвистом, храп был слышен даже за дверью. Пашка задержался, счищая о железный скребок с ботинок осеннюю грязь, оглянулся на лохматое, едва различимое небо. Ершиновский фонарь напротив входа в лавку блистал тусклым красноватым глазом, не давая разглядеть звезды. А почему-то в ту минуту Пашке очень хотелось увидеть хоть одну звезду.
Он вздохнул. Представилось вдруг, что после опасных боев он возвращается домой, где его ждет не дождется тоскующая мать, нуждающаяся в помощи и защите... После рассказанного Люсик о Спартаке Пашке казалось, что прежняя жизнь стала для него просто невозможной, что с нынешнего вечера все пойдет иначе...
Смешно! Но он самого себя видел рядом со Спартаком, въезжающим на белом коне в освобожденные города, ему слышались приветственные крики, счастливый плач женщин, звонкие голоса детей.
Да, отец спал. Мать у стола что-то латала, на припечке чуть слышно мурлыкал примус. Отложив шитье, мать поднялась из-за стола, ее глаза с укором смотрели на Пашку.
– Да где же ты бродишь до такого поздна, горе мое, Пашенька?! Я уж истомилась, ожидая. А если, думаю, снова какая беда?
В порыве внезапной нежности Пашка прижался лицом к груди матери и засмеялся тихим, счастливым смехом. Он и сам не понимал, что с ним, тыкался в знакомо пахнувшее платье, обнимал руками худенькие плечи матери...
За ужином, не замечая, что ест, он рассказывал о Спартаке и его товарищах. Как, вырвавшись из неволи, они дрались за свободу до последнего вздоха, до последнего колыхания сердца... Но когда подошла пора рассказывать о распятых, он перестал есть и умолк.
– Ну и что, сынка? – шепотом спросила мать. – Победили они супостатов?
– Не, мам! – глухо ответил Пашка, поднимая глаза, полные слез. – Не победили... – Помолчал, вслушиваясь в дыхание отца за пологом, в привычное поскрипывание сверчка. – Многих убили. А кого взяли живьем, распяли. Знаешь, крест лежит на земле, на него повалят, придавят, приколотят гвоздями, а уж потом крест в яму торчком закапывают. Они висят на крестах по сторонам дороги! По дороге победители скачут и ржут, как Николка Обмойкин ржал...
– Почему Николка? – удивилась мать. – При чем он?..
– А-а! Ну, вспомни: когда повестку Андрюхе принесли... – Не договорив, Пашка снова ткнулся лицом в грудь матери. Но на этот раз не смеялся, а плакал.
Мать сидела у Пашкиной кровати, пока он не успокоился. Он так и уснул, чувствуя на лбу материнскую ладонь.
С этого вечера Пашка ни разу не пропустил Люсиного кружка. И день ото дня и Шиповник, и Пашкины мать с отцом, да и все другие подмечали растущую перемену в мальчишке. Он посерьезнел, повзрослел, будто кто-то сразу, наотмашь отрубил беспечальную и, не глядя на нужду, веселую пору его детства.
Иногда Пашке и Шиповнику с ее неизменным спутником Алешей Столяровым оказывалось по пути. Пашка ценил такие минуты, как самые дорогие подарки. Люсик стала давать ему книги – и про Спартака, и про Стеньку Разина и Пугачева, и про Овода. Больше других прочитанных в эту зиму книг Пашке понравилась "Мать" Горького – в ней все было такое понятное, близкое. Дома он читал ее вслух не только своим, а и всем, кто хотел ее слушать. В "Матери" так правдиво описывались тяжкий труд и нужда рабочих!
Еще Пашке мечталось: а может, и их Андрюха станет таким же бесстрашным, каким был Павел Власов? Может, и он сам, Пашка, вырастет таким?!
Возвращая книгу Люсик, он сказал:
– Помните, Шиповник-джан, вы говорили про людей-колокола? И про книжки тоже... Вот эта и похожа на колокол! Будто набатом на пожар зовет! Но не знаешь, в какой стороне горит...
– Скоро узнаешь, Павлик, – серьезно ответила Люсик.
Помолчав, Пашка добавил, глядя в сторону:
– А вы, Люсик, сами как колокол! Ваше имя словно звенит: Лю-сик-джан, джан!
И убежал, не ожидая ответа.
Люсик смотрела вслед мальчишке с неожиданной и необъяснимой печалью...
16. ПАШКА И "ПРИНЦЕССА" ТАНЬКА
Письма от Андрея приходили довольно часто – и в окопах он не забывал данного матери обещания. Но читать в письмах было почти нечего: черные вымарки оставляли нетронутыми лишь те места, где передавались приветы, поклоны и добрые пожелания. Большая часть строчек, накарябанных карандашом, была старательно зачеркнута. На каждой странице штампы: "Военной цензурой проверено". Где, с какими успехами или неудачами идут бои, как живется солдатам, кто ранен и кто убит, понять невозможно.
Но мать и над этими листочками плакала, украдкой целовала их: слава богу, жив! Она заставляла Пашку перечитывать письма десятки раз, пока не запоминала наизусть. Хранила за иконами, как будто близость писем к потемневшим ликам могла уберечь ее "первенького" от раны и смерти.
Жизнь Пашки в эти осенние и зимние месяцы катилась по новому, но уже обжитому, обкатанному кругу. Днем – завод, потом домашние заботы в помощь мамке, по ночам – беспросыпный от усталости сон. Раз в неделю – "красная" комната, кружок Люсик. Занятия кружка стали для Пашки настоящими праздниками, окошком в мир, о котором он раньше ничего не знал.
Но о чем бы девушка ни рассказывала ребятам, к концу урока разговор неизбежно перекидывался на войну. Зачем она? Кому нужна? Когда кончится? За что погибают тысячи и тысячи людей? Было бы понятно, если бы русских и немецких солдат столкнула в боях вражда, ненависть, но ведь они даже не знают друг друга!
Люсик отвечала на вопросы просто, мальчишки понимали ее с полуслова. Иногда она приносила газеты и журналы. Из журналов чаще всего "Ниву" со множеством иллюстраций. В ней изображались лихие кавалерийские атаки, высочайшие смотры, госпитали, где важные, расфуфыренные дамы раздавали раненым иконки и портреты царевича Алексея.
Пашка пристально разглядывал на страницах "Нивы" такие же орудия, какие на Михельсоне откатывали к складам от сборочных цехов. Там были и пушки, и мортиры, и "гаубийцы", как выражался молодой Обмойкин. Пашка всматривался и спрашивал себя: "Может, что-то для этого вот орудия ковали мы с батей? И как раз оно и убивало немецких кузнецов?"
Неясное сознание вины перед безымянными мертвецами беспокоило Пашку.
– А если бы, Шиповник, мы отказались делать такие убойные железки? спросил он однажды.
Люсик вздохнула.
– Ты правильно ставишь вопрос, Павлик. На многих заводах Питера, Москвы, Тулы и других городов тысячи рабочих отказываются работать, бастуют. Но ведь власть и сила сейчас в руках царя и его генералов. Они хотят продолжать войну, которая приносит им огромные барыши. На бастующие заводы направляются жандармские роты, казачьи сотни, юнкера. Зачинщиков хватают, сажают в тюрьмы, отправляют на каторгу, расстреливают... Многие же не понимают необходимости борьбы, стараются остаться в стороне. Дескать, моя хата с краю... Но, вероятно, ждать осталось недолго, по всем признакам – наступает предел терпению народа...
– А за это "недолго" сколько еще убьют! – нахмурился Пашка, подумав об Андрее. – Ведь пули на фронте, должно быть, летают без конца и счета...
С затаенной жалостью вглядывался он в окаймленные траурной рамкой страницы "Нивы" с портретиками "павших на поле брани и славы". Оттуда весело и беззаботно смотрели те, кого уже нет в живых, кто похоронен в братских могилах на чужой, далекой земле. Особенно горестно было смотреть на молоденькие, юные лица. Таким жить бы да жить! У каждого, поди-ка, остались дома матери, сестры, невесты... И тут в Пашкиной памяти обязательно возникало мамкино лицо и блестевшие слезами глаза Анютки, ее летящая над булыжной мостовой фигурка, раздуваемые ветром соломенные волосы...
Жив ли в настоящую минуту Андрей или погиб, Пашка, конечно, не мог знать, но одно он знал твердо: портрета брата в "Ниве" не увидит никогда.
Николай Обмойкин не раз объяснял мальчишкам, что портреты рядовых убитых журнал не печатает: на всех не хватит места. "Вот ежели бы я, сказал Николай, – пал храброй смертью, мой патрет обязательно отпечатали бы, как я есть кавалер. И не где-нибудь, а вот в эдакой странице, в ленте георгиевской!"
За осень Пашка втянулся в работу, раздался в плечах. Иногда за семейным столом, будто и ненароком, но с тайной гордостью клал на клеенку обожженные у горна кулаки. На улицах со спокойным презрением оглядывал встречных франтиков, гимназистов и реалишек. И на лице его словно написано было: попробуй, тронь! Однажды Степка, младший наследничек Ершинова, вышагивавший по Серпуховской, попытался было не уступить дорогу, но Пашка попер на него грудью с такой решительностью, что ершиновский сынок поспешно шагнул в сторону. Притворился, будто увидел в витрине что-то занимательное. Ну и притворяйся, шут с тобой!
И еще подметил Пашка, и не один раз: то при случайных встречах на улице, то из окон купеческого этажа, из-за белых кисейных занавесок, ловил на себе любопытствующий, но уже не насмешливый взгляд "принцессы" Таньки. Он делал вид, что не замечает приветных взглядов, отворачивался и шагал дальше, насвистывая что-нибудь любимое: то "крутится-вертится", то про Ермака или "Варяга". Сам все же подмечал: ишь вырядилась в будний день, будто в великий праздник, на рождество или пасху! Чего ради?
Но как-то осенью, столкнувшись с Пашкой неподалеку от дома, Танька, осторожно глянув по сторонам, остановила его. Сначала посмотрела прямо в лицо, но тут же отвела взгляд.
– Ты за что на меня злишься, Пашка? – В улыбке не было ни насмешки, ни прежнего зазнайства. – Ну за что?
Растерявшись от неожиданного вопроса, Пашка молчал.
– Я тебя, что ли, обидела чем? – продолжала Танька. – Вот вспомни-ка: который год вы у нас квартируете, а я разве хоть одно плохое слово тебе сказала? Или, может, считаешь, я уродка? Ну, посмотри-ка!
И закатила кукольные глаза к небу.
– Да не-е-ет, – протянул Пашка. – А об чем нам с тобой разговаривать?
– Про что хочешь, кузнечик! Ты вот собак любишь. Самой шелудивой псине посвистишь да погладишь. Иногда кусок хлеба от своего ломтя отщипнешь в кармане и на ладошке протянешь, вон как нашему Лопуху. Так и я, бывает, ему куриную косточку выбрасываю!
Пашка смутился.
– Или вот, скажем, ты книжки любишь, – продолжала Танька. – Идешь и несешь какую-то истрепанную, будто драгоценность. Даже смешно: этак дьякон в церкви чашу со святыми дарами носит... У меня знаешь какие книжки? В золотых да серебряных переплетах!
– Про что? – оживился Пашка.
– Интересные – прямо и сказать невозможно! Хоть про королеву Марго или про трех мушкетеров...
– А это кто такие?
– Короля хранители! Такие смелые да дерзкие! Чуть что – вытаскивают шпаги и сразу в бой на обидчика. Красивые все, словно из витрины магазинной. Один на картинке в книжке кудрявый, на вашего Андрюшку похож!
Похвала красоте брата обрадовала Пашку, но он презрительно махнул рукой.
– Мне книжки про тех, кто королей да царей охраняет, не нужны! У меня книжка про Овода была, вот это – да! Не знаешь?
– И не слыхала вовсе. – Танька покачала головой. – А то у меня еще книжки Лидии Чарской и Клавдии Лукашевич есть! Читаю, а слезы сами так и катятся, так и катятся. Хочешь дам?
– Папаня тебе за это уши не оборвет? – ухмыльнулся Пашка. – Он на меня злой!
– Папаня не имеют к моим книжкам касательства. Книги мои дареные! Вот выйдешь во двор Лопуха кормить, хочешь вынесу?
– А если увидят?
– Так ты же его кормишь, кузнечик, когда у нас дома никого нет! засмеялась Танька. – Что? Не так? Да не красней ты, как девчонка...
Пашка не успел ответить: из-за угла показалась Танькина мамаша. Видно, шла с базара, тащила в корзине всякую снедь.
– О чем вы тут беседы разводите?! – строго прикрикнула она, подходя и подозрительно оглядывая Пашку. – Тебе что, Татьяна, разговаривать больше не с кем?!
"Глаза-то сверлючие какие, словно у бабы-яги!" – подумал Пашка.
– А мы ничего, маманя, – озорно прищурилась Танька. – Пашка спросонья на ногу мне наступил, туфлю испачкал. Я и велела ему картузом обмахнуть. Глядите, маманя, вовсе туфелька пыльная! Ровно я Золушка какая!
Пашка круто повернулся и зашагал к дому. Вот продажница, его же и осрамила!..
Мать и дочка до самого крыльца топотали следом, и Пашка всю дорогу слышал то въедливый голос матери, то кокетливые смешки "принцессы".
