Текст книги "Одинокое мое счастье"

Автор книги: Арсен Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

15

Кажется, я не раздевался, кажется, не спал. И, кажется, совсем не было ночи. А было только это знание об утреннем десятом часе. И я ни разу, будто внезапно пораженный беспамятством, не вспомнил о только что данном дважды обещании. Еще затемно я выскочил из гостиницы, не рядясь, схватил извозчика и погромыхал к цветочному магазину. Там я в нетерпении застучал в двери, удивился тому, что хозяин в такой час спит, опять не торгуясь, подхватил из ванны с водой корзину алых роз. Хозяин принялся корзину обертывать мокрой холстиной. Ждать его и ничего не делать я не смог. Я обмахнул корзину холстиной сам.

В дороге я тоже не смог усидеть без дела. На одном из подъемов в гору, уже близ Салибаури, я пошел пешком и ушел вперед. А на знакомом повороте, с которого в прошлый раз, в ненастное ноябрьское утро оглядывал окрестности, я просто-напросто побежал. Едва не навстречу из-за гор хлынуло солнце. Я споткнулся, но побежал дальше, ничего вокруг не замечая, потому что все вокруг – даже фиолетовые, как баклажанные бока, тени, даже и они стали слепящими и обволакивающими.

Я, верно, ударился бы лбом в ворота усадьбы полковника Алимпиева, если бы Наталья Александровна не вышла вперед.

– Ну, Боречка же! – вскричала она.

Я увидел, что бегу мимо нее, что передо мной ворота. Я неловко обнял ее и хотел поцеловать, но только ткнул козырьком фуражки. Она отстранилась. Я еще раз попытался обнять ее и обнял, почувствовав, как сердце мое сильно в нее ударяет. Она отстранилась вновь, вдруг решительно выставив вперед локотки. Я принял их, эти локотки, орудием ее защиты от нового тычка козырьком, отстранился сам, оглядел ее, узнавая и не узнавая, сказал: “Сейчас!” – и побежал навстречу извозчику, дал ему деньги, схватил корзину и бегом же вернулся назад. За это время она отошла к воротам, открыла калитку и остановилась.

– Какой ужас, Боречка! Ну, не ждала от вас! – с нервным смешком сказала она о корзине с розами.

Я замер. Я только теперь почувствовал, сколько холодно и сколько брезгливо отстранилась она в первый раз, сколько решительно выставила локотки во второй. Меня словно кто-то встряхнул, и рубцы тотчас же потянули влево, а я сам, выравниваясь, стал клониться вправо и очень захотел обо что-то опереться.

– Это пошло – дарить даме корзину роз, словно какой-то актриске. Вы же умница, Боречка! – сказала Наталья Александровна.

– Да, мадам! Я согласен с вами. И всему этому вот где место! – Я швырнул корзину далеко в сторону, но неудачно, и она, взмыв вверх, застряла в ветвях ближнего дерева. Я прищелкнул каблуками и откивнул: – Честь имею откланяться!

Я резко повернулся. Ее слова я услышал уже в спину.

– Да вы впрямь будто в театре! – с яростью сказала она. От невозможности ответить ей достойно или хотя бы спросить, за что она так со мной поступает, я стал задыхаться. Я резко обернулся. Она медленно ступила навстречу, охватывая меня всего своим взглядом, и сказала знакомое с прошлого раза слово:

– Убила бы! – сказала она раздельно, с болью и еще с тем чувством, которое я различил даже в моем состоянии, но которому теперь не захотел верить.

– Напрасный труд! – со злобой сказал я.

– Обними меня, Боречка! – попросила она.

– А не из театра ли это? – спросил я с прежней злобой. Она по-птичьи вскрикнула. Я увидел обезображенное сдерживаемым рыданием ее лицо. Она напомнила мне вдруг мою полусотню в тот миг, когда все поняли, и когда это понимание высказалось лишь диалогом казака Тещи и хорунжего Махаева.

– Вот же доля! – сказал Теша. – Я безотцовство хлебал. И моей посербетине, – да, именно так он сказал, надо полагать, имея в виду свою ребятню, – и моей посербетине – тоже!

– Задохни! – приказал хорунжий Махаев. И, кажется, был еще диалог, то есть была еще пара фраз между мной и Самойлой Василичем.

– И что же, нам – тут? – спросил Самойла Василич, упирая голосом на последнее слово.

– Вы бы, вахмистр, желали в ином месте? – спросил я. Вспомнив сейчас это, я увидел, как равно же Наталье Александровне, закричали по получении известий о судьбе мужей женщины в Бутаковке. Равновеликость сравнения была неуместной. Конечно, я это видел. Но только это сравнение смягчило меня. Я подошел к Наталье Александровне и тихо коснулся ее плеч:

– Наталья Александровна!

– Наташечка! – шепотом поправила она.

– Наташечка-Наташечка! – сказал я будто маленькой девочке, например, племяннице моей Ираидочке.

– Какой вы! – укорила Наталья Александровна. – Сидели болваном у дядечки в кабинете, а потом ушли!

– Так ведь, Наташечка!.. – хотел я оправдаться.

– У дядечки было можно! – переменившись, вскричала Наталья Александровна.

– Однако же! – переменился и я. – Однако же я имею просьбу Михаила Васильевича оставить наши отношения!

– И вы… – озером Кусиян, помертвелой водой его, поглядела Наталья Александровна.

Я не успел ответить. Она догадалась сама. И она не захотела слушать ответа.

– Да ведь нас все видят. А вы мне не подскажете! – холодно спохватилась она.

Я оглянулся. Мы были в полном одиночестве. Разве что кто-то смотрел на нас из потаенного места – а так мы были возле ворот одни.

Я сказал об этом. Наталья Александровна же повлекла меня во двор. Я увидел знакомую с прошлого раза картину обычного в здешних местах широкого зеленого двора с характерными, украшенными резьбой деревянными постройками – сараем и кукурузней на высоких столбах, домом на каменном цоколе с высокой балконной лестницей. Только здесь, в отличие от усадьбы Зекера, в которой мы с Раджабом останавливались в прошлом ноябре, из-за рельефа местности дом и постройки были смещены влево. А справа двор круто уходил вниз, где превращался в сад. В середине двора я приостановился. Все здесь мне было знакомым, и все было неузнаваемым – столько в прошлый раз я не заметил и представлял потом по-другому. Я удивился такой своей рассеянности, явно меня, человека военного, не украшавшей. По ту сторону двора за деревьями угадывалась соседняя усадьба. Я спросил, уж не Марьяшечка ли со своим почтенным агой там живет.

– Нет, – ответила Наталья Александровна. – Она живет там! – и показала в другую сторону, за постройки.

– И что же у них, дал Бог, все хорошо? – спросил я,

– У них все хорошо! – ответила Наталья Александровна. И я нашел в ответе намек на то, что не хорошо у нас. Нашел, но смолчал, положив, что уже ничего изменить не смогу. Я спросил, будет ли и сегодня у нас Марьяшечка. Наталья Александровна ответила отрицательно – Марьяшечка со своим мужем уехали навестить родственников. Мне стало жалко того, что я никогда более ее не увижу. Я вспомнил ее гневное русское слово “скверно”, обращенное ко мне, слово, которого, по моему предположению, она знать была не должна. Я улыбнулся. Наталья Александровна заметила улыбку. Я увидел – она хотела на нее тотчас же отреагировать, но сдержалась и только предложила идти в дом завтракать. Я снял фуражку и помолился за свое сюда возвращение.

– Идемте завтракать! – попросила Наталья Александровна.

– Я вас помнил всегда. Но только я полагал, что вы в Петербурге, то есть, по-нынешнему, в Петрограде! – начал я оправдываться за свое поведение в кабинете полковника Алимпиева.

– Потом, потом, родной! – сказала она тихо. Я не мог ступить дальше. Слово “родной” сразу мне напомнило о моем обещании полковнику Алимпиеву.

– Ну и плохо, что вы дали слово дядечке! – поняла меня Наталья Александровна. – А я вот вымолю у него вернуть вам это cловo! Идемте же. Я так хочу поскорей остаться только с вами.

Я продолжал стоять.

– Господи! – воскликнула Наталья Александровна. – Как с вами тяжело! И как просто с моим Степашей! Он бы уже на коленях тащился за мной!

Она так воскликнула и уже после поняла промашку. Мы оба застыли. Человек, ради которого я дал обещание оставить отношения с ней, был назван. Он появился. Я теперь был просто обязан уйти.

– Нет!– закусила губу Наталья Александровна. Она была в легком узком платье и маленькой шляпке по моде, какой я ее мог нынче знать, а не по такой, какая была она на самом деле. И платье, и шляпка в соединении с маленькой фигуркой делали ее кем-то вроде гимназистки среднего класса. А глаза, глубокие, страстно пылающие и змеино застывшие одновременно, глаза и небольшая, часто вздымающаяся грудь выдавали в ней расцветающую женщину. Смесь или контраст – я не мог определить, что именно, – не давали мне возможности, как было в порыве минутой назад, повернуться и уйти. Я будто только что увидел ее. И я будто только что увидел или, вернее, почувствовал себя. “А при чем же здесь он? – подумал я про ее мужа. – Это если бы была Ксеничка

Ивановна, я был бы подлецом”. Такого открытия мне вполне хватало. За ним пришли уже, собственно, и не нужные оправдания моего здесь присутствия – и ее приглашение, и мой отъезд в ближайшие теперь уже тридцать шесть часов. Такого открытия мне хватало, чтобы остаться, но не снять с себя звания подлеца. Не успокоили моего внутреннего угнетения и вчерашние слова о том, что сегодня мы здесь, а завтра под пулями. Пустыми были эти слова. И если кого-то оправдывали, то только на миг. В следующий же после пуль миг оправдания быть не должно.

Вот с этим чувством я вздохнул, поглядел на Наталью Александровну, на небо – и запустил в него фуражкой. Наталья Александровна ахнула. Пока фуражка описывала свою кривую дугу и летела к дому, я подхватил Наталью Александровну на руки, крутнулся на месте, выдирая каблуками траву, поставил ее и после кувырка вперед побежал к фуражке, поднял ее, упер руки в боки:

– Ну, завтракать же, госпожа моя!

– А как же корзина роз? – вступая в игру, спросила Наталья Александровна.

– Голодному? – свирепо вытаращился я.

– Между прочим, господин мой, нынче утром наступила страстная пятница! – потупив взор, прощебетала Наталья Александровна.

– И? – растерялся я.

– Только водицы, господин мой, только водицы! – смиренно продолжила Наталья Александровна.

– Водицы? А, это же, кажется, там! – сорвался я бежать к роднику в углу двора, прибежал, приклонился к струе, отхлебнул, подставил голову и отскочил из-за того. что вода потекла за воротник.

– Иордань! – закричал я и снова головой полез под струю.

– Ну, грех же, Боречка! – крикнула Наталья Александровна. Я умылся, стряхнул воду с головы, носовым платком отер шею и лицо. На спину воды натекло много. Френч промок и неприятно прилип. Я энергично помахал руками и вернулся к Наталье Александровне:

– Слушаю вас, госпожа моя!

Она сначала посмотрела мне в глаза, затем осторожно прикоснулась к щеке:

– Как красиво ты все делаешь. Я так бы смотрела на тебя и смотрела!

Я сжал ее руку. Она ответила чуть-чуть, еще посмотрела в глаза.

В доме, едва вошли, я снова хотел обнять ее. И уже в третий раз она отстранилась. Я глазами спросил, почему. Она глазами же ответила: нет. Я не ожидал такого. Но отступить уже не хотел.

– Отчего нет? – спросил я вслух.

Она прошла к камину, зажгла приготовленную растопку, понаблюдала, как разгорается огонь, отошла к столу, отняла белое холстяное полотенце, открывшее два прибора, принесла из кухни завтрак. Я следил за нею и вместе рассматривал комнату, столько мне близкую. Когда Наталья Александровна поставила завтрак на стол, я спросил:

– Мне уезжать когда?

Она оглянулась, помолчав, ответила:

– В шесть часов сосед на лошади проводит вас. Я останусь здесь до утра. Ко мне придет соседка. Мне не будет страшно.

– Наталья Александровна! Вы понимаете, что я исполню слово? – спросил я.

– Вот потому-то все так выходит. Вы чужой, Боречка. И потом, и потом на вас этот мундир! Этот вызывающий белый крестик! Эта корзина роз! Все это пошло, Боречка! И еще! Еще ведь мне было сказано, что вы погибли вместе с Раджаб-беком где-то там, на своей противной Олту. Я ведь оплакала вас и схоронила. Я каждый день ставила свечу за упокой вашей души и каждую ночь выла волчицей. А вы, вы хотя бы мысленно послали мне о себе, хотя бы через звезды на небе, через Венеру, коли уж она вас по зодиаку хранит!

– Но вы же должны были уехать в Петербург, или как там его нынче. Вы оставили право позвать только себе! – стал возражать я.

– Помолчите и имейте мужество быть виноватым! – гневно прервала она. – Вы хотя бы мысленно внушили мне, что вы остались живы. Если бы вы любили меня, вы бы это сделали непременно. Я бы нашла вас. Я бы ушла от мужа. Я бы пошла в сестры милосердия, чтобы быть рядом с вами!

Если честно, мне трудно было определить результат такого моего мысленного послания. Еще в детстве ребятишки из нашей деревни уверяли меня в том, что стоит только прокричать в открытую трубу печки кому-либо какое-либо известие, как адресат его услышит тотчас же и непременно, сколько бы далеко – хоть на Камчатке – он ни находился. Вероятно, о подобном же способе говорила сейчас мне Наталья Александровна. “Да уж не вздорная ли она особа!” – в раздражении подумал я и отстраненно, чего сам не ждал от себя, поставил ее рядом с Ксеничкой Ивановной и увидел, какова бы она была сестра милосердия, уж такова была бы, что... – далее я придумать не смог, а только не смог представить, чтобы Наталья Александровна осталась бы в Сарыкамышском вокзале или на нашей Марфутке.

Я хотел попросить ее не касаться ей неизвестного, то есть не говорить о работе сестры милосердия, как о простецком безделии.

– Наталья Александровна! – хотел я попросить ее остановиться.

– Наташечка, а не Наталья Александровна! – резко поправила она. – Я вам не генерал Лахов и не дядечка, чтобы меня называть по отчеству! – и вдруг запнулась, вдруг остановилась, и в словах, и во взгляде, а, верно, так и в мыслях своих она остановилась… – Да вы, Боречка, – с трудом и тягуче, словно мужик на базаре мед из бочки достает, стала говорить она. – Да вы, Боречка, меня вовсе не любите! Да вы связались с другой женщиной!

Она быстро села с ногами в кресло, собралась вся, замкнулась, превратилась в нечто неприступное и оттуда, из своего нечто неприступного, ненавидяще ударила меня глазами: – Да вы столь плотоядно улыбались, говоря о Марьяшечке! Да вы именно к ней бежали!

В эту минуту, не зная, что мне делать, я едва не воскликнул вслух благодарность Господу за то, что во всю мою прежнюю жизнь он берег меня от женщин. “Вот где счастье-то! – перевел я умом и вспомнил то ли от употребленной частицы “то”, то ли просто по ситуации, но вспомнил я Владимира Леонтьевича с его женой-дочкой Ириной Владимировной, вспомнил я их, милейшую пару, в счастье которой отчего-то мне сразу же не поверилось. Вспомнил я и вдруг понял: А его, счастья, с женщиной и быть не может!”. И я вдруг увидел себя со стороны, увидел этакого истукана, которому осталось уже и не тридцать шесть часов, а едва ли всего один час или едва ли и того осталось – ему, истукану, ничего не осталось, а он стоит и с женщиной препирается.

– Да этак мы с вами и черт знает до чего дойдем, ну ровно в вашем синема! – сказал я, намеренно припоминая ее слова про синема, сказанные ею в негодовании мне осенью.

– Боречка, нет! – в ужасе закричала она.

А уж куда нет, когда мне ничего иного не оставалось. Ничего мне не оставалось – я схватил ее из кресла да понес в спальную комнату.

– Боречка, нет! – снова закричала она. А я попытался найти ее губы своими. У меня не вышло – и я впился в ее прелестную шейку, ну будто паук в муху.

– Вы делаете мне больно! – сказала она.

– Вы заслужили, потерпите! – промычал я.

– Но ведь страстная пятница! – нашла она новую причину.

– Я отвечу! – промычал я.

– Вы мне помнете платье! – попыталась она высвободиться.

– Отгладите! У вас ночь впереди! – пресек я попытку.

– Вы мне противны! – сказа она.

– И это потерпите! – сказал я.

– Я сама разденусь, Боречка! – попросила она.

– Да вот вздор! – рассердился я.

– Оставьте, оставьте меня! Я вас не хочу! – не столько взмолилась, сколько, кажется, по-настоящему испугалась она.

Но мной уже овладел некий бой – остановиться было не столько против логики и жизни боя, сколько было это уже невозможным, потому что по-иному в бою я не знал. Я грубо бросил ее поперек постели и, ожидая сопротивления, навалился. Я навалился и не ощутил ничего знакомого, ничего того, что я ждал. Она тоже была чужой. Я увидел ее глаза, неподвижные, застывшие, таящие то ли ужас, то ли глубокую черную пустоту никого не любящей женщины. Я это увидел, но не захотел поверить. Я лишь сказал в азарте:

– Ага, опять Кусиян!

Сказал с тем же чувством, как если бы я увидел считавшуюся уничтоженной, но вновь появившуюся цель. И в том же азарте я рывками поднял ей подол. Она не сопротивлялась, а лишь судорожно и мертво обнимала меня за шею. Чтобы раздеть ее, я разомкнул это объятие, приподнялся и вновь, как час назад от хлынувшего мне навстречу солнца, ослеп от сияющей, девственной чистоты ее белья. Я стал шарить руками в поисках завязок, но ничего не нашел, а только почувствовал через тонкую ткань теплую и тревожную пульсацию ее тела. Я удивился тому, сколько этой пульсации не соответствовали глаза. И все равно я не мог остановиться. Я так захотел ее , что преградой не могло стать даже неснятое ее белье. После первых моих попыток она осталась неподвижной. А потом вдруг резко и неожиданно оттолкнула меня в сторону. Толчок меня отрезвил. Я лег на спину, чувствуя, как задыхаюсь, как легкие не справляются с тяжелым моим дыханием. Промелькнула драка с молодым князем, Ксеничка Ивановна, княгиня Анета и чем-то похожий на нее полковник Алимпиев. Я застыдился смотреть в сторону Натальи Александровны и уставился в гладкие, хорошо пригнанные ореховые доски потолка, будто попытался исчезнуть в их причудливых узорах, напоминающих накаты волн на пустой берег, песчаными косами встающий им навстречу. “Вон, быстро вон!” – сказал я себе, изнемогая от желания. И именно от него, от непреодолимого желания первые мгновения я не мог себя заставить подняться. А потом встал и пошел из спальной комнаты.

– Иди! – отрывисто и чужо сказала Наталья Александровна. Я невольно оглянулся. Она лежала так, как я ее оставил, с поднятым подолом. Снятое белье сияющим снежным комочком лежало подле. А мне навстречу открылась не черемуховая колка и не Индийский полуостров, а, словно глаза, недвижное озеро Кусиян.

– Иди! – позвала Наталья Александровна, а потом все время смотрела мне в глаза и говорила: – Не люблю! Не люблю!

За завтраком мы долго молчали. Я не выдержал первым и протянул через стол руку. Она коротко усмехнулась:

– Я пожалела вас!

– Благодарю, мадам! – улыбнулся я,

– Ну, Боречка же! – донеслось мне уже за ворота.

За всю дорогу я ни разу не оглянулся. А корзина, застрявшая в ветвях, и просыпанные розы остались последним, что я запомнил. Я шел весь легкий, едва не посвистывая, будто с меня сняли груз, положенный по ошибке. Я знал, что впереди будет пропасть. Однако я надеялся, что времени до ее появления мне хватит, чтобы прибыть в действующую часть.

В гостинице я весело отмахнул шагнувшему мне навстречу швейцару. Он услужливо поспешил за мной, догнал и с одышкой сказал:

– Ваше благородие, ваше благородие, вас спрашивают некто, сейчас, ах, Господи Царю Небесный, – он уткнулся в бумажку из кармана, – да вот, вас спрашивают сотник Томлин. Он остановился в номере!...

...Я без стука толкнул дверь, и номер дыхнул на меня табачным дымом, густо смешанным с запахом нечищенной и принесенной с поля амуниции, которой была забита прихожая комната. Из соседней плыл немолчный и рваный гул пьяной компании. Я вошел туда. Дюжина казачьих офицеров, сибирцев и кавказцев, сидели вкруг расхристанного стола с кусками мяса, хлебом и водкой. Говорили все враз. Один из сидевших ко мне спиной держал в руке стакан и говорил соседу:

– Ну только-то ступил он в сторону. Я еще ему говорю: да делай здесь, на дороге, кого стыдиться! – он же все равно пошел в лес, в сторону. Да что, говорит, смердить тут! Я не успел моргнуть – хвать, выстрел! У меня все оборвалось: Семен! Савенко! – и туда. А от дерева щепа мне по глазам хвать, хвать! Это, значит, по мне!

Сосед, кажется, его не слышал – да и не мог слышать, так как с другой стороны ему другой сосед говорил столь же горячо. Меня никто не замечал. Я молча стал гадать, который же здесь Томлин. А один из кавказцев вдруг с размаху ударил по столу. Бутылки подскочили. Я взглянул на него, как, впрочем, и все остальные.

– Батька-татка наш! Борис Чеевич! – раскинув руки и впиваясь в меня голубыми глазами, стал он подниматься из-за стола.

– Василий! – узнал я хорунжего из полка Раджаба. Махом же остальные вскочили, как на конь, шарахнули стол в сторону, так что некоторые бутылки упали. На них никто не оборотился. А в освободившемся проходе мы с Василием припали друг к другу.

– Мы с ним, мы с Борисом Чеевичем! – на миг оторвался Василий показать всем большой палец, будто не они, остальные его полчане, а я служил с ним бок о бок. – Вот как мы с ним! – и опять припал ко мне: – А Раджаб-бекушка-то наш сгинул! Сгинул наш басурманушка! – он стал крестить мою спину, а потом опять оторвался: – Да! А Григорий Севостьяныч где? Господа, сотник Томлин где? – и опять мне: – Вот уж как он обрадовался. Мы в гостиницу, а нам: мест нет, нумера заняты! – Томлин: да как это заняты! Нам с поля – и заняты? А ну показывай, кем заняты! – а он: – Ну вот Георгиевский кавалер, сами понимаете, господин капитан Норин! – Ну наш Григорий Севостьяныч так о пол от радости и шамкнулся! – и опять остальным: – Да позовите же Томлина! – а сам вдруг схватился и дернулся к кровати:

– Он же вам вот что сберег! – он пьяно, рывком взял с кровати небольшой, но длинный и узкий ковровый сверток, перетянутый ремешком, попытался развязать, но рассердился и пырнул ремешок кинжалом. – Вот, Борис Чеевич, держите!

Я механически взял сверток и, не разворачивая, понял, что держу шашку, подаренную мне Раджабом.

– Ну что Томлин, господа? – пьяно взревел Василий.

Как по волшебству, из коридора в оставленные мной незакрытыми двери ответил громкий и по-всегдашнему насмешливый голос поручика Шермана:

– Пьяный обер-офицер третьего горско-моздокского казачьего полка в роли короля Ричарда Третьего! “Томлина! Полцарства за Томлина!”. Отсыпай мне положенное, Вася! Вот тебе Томлин!

И в номер впереди Шермана вошел уже распоясанный, с шашкой и портупеей в руках, без шапки, худой, чуть сутулый застенчивый человек с черным чубом и черными накрученными усами. Чем-то он походил на брата Сашу.

– А мы проводили до извозчика капитана Степанова. Домой, к жене Наталье Александровне рвется очень! – как бы оправдываясь, говорил этот человек, пока шел ко мне.