Текст книги "Западня Данте"
Автор книги: Арно Делаланд
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)
Пьетро улыбнулся. Виндикати немного расслабился и закончил:
– Пошли! Я приготовил тебе еще один сюрприз.
Во внутреннем дворе, перед Порта дель Фрумента, стоял молодой человек. Лицо Пьетро осветилось, когда его слуга рванулся ему навстречу.
– Ландретто!
– Наконец-то, хозяин! Я начал по вам скучать, и мне надоело часами ждать, когда вы пройдете по мосту Вздохов…
Они дружно рассмеялись. Ландретто, светловолосому слуге Пьетро, не было и двадцати. Щуплый молодой человек с очаровательной мордашкой, несмотря на длинноватый нос, служил Пьетро вот уже больше пяти лет, и его верность не вызывала никаких сомнений. Виравольта выудил его из клоаки в буквальном смысле слова. Избитый и ограбленный в таверне, пьяный вусмерть мальчишка плавал в луже собственной крови. Пьетро его выходил и приодел. Ландретто сам вызвался ему прислуживать. И стал для Пьетро другом. Он снабжал хозяина сведениями, выполнял поручения дам и Виравольты, доставлял записки и послания и изредка подбирал оставленные хозяином крохи. Служба у Виравольты имела свои преимущества – такие лакомые на самом деле, что Ландретто не отказался бы от нее ни за какие блага мира.
– Значит, вы предоставили мессира Казанову его участи?
Пьетро оглянулся на дворец и мысленно помолился за друга. Тот тоже получил пять лет за пренебрежение к святой религии. Еще одна искупительная жертва.
– Надеюсь, он выпутается.
– А вот это поможет вам окончательно стать самим собой, – изрек Ландретто, показывая принесенные вещи.
* * *
«Ну вот и готово».
Виравольта, стоя перед зеркалом, с удовлетворением рассматривал свое отражение.
Он вымылся и напудрился с особой тщательностью впервые за долгие месяцы. Завязав волосы в хвост, надел парик, протянутый Ландретто. Снова напудрился, улыбнулся и облачился в светлый венецианский камзол, украшенный каймой и золотым орнаментом. Затем набросил широкий черный плащ, поправил манжеты и воротничок рубахи, подпоясал ремешком и застегнул пряжку. Достал шпагу, встал в стойку и со свистом рассек воздух. Потом внимательно осмотрел искусно сделанную головку эфеса и с удовлетворением убрал шпагу в ножны. Заложил за пояс два пистолета и прикрыл их плащом, сунул в сапог тонкий кинжал и внимательнейшим образом осмотрел пуговицы на рукавах. Ландретто вился вокруг хозяина, щедро обрызгивая духами. Наконец Пьетро водрузил на голову широкополую шляпу, насвистывая, провел по ней пальцами и взял трость с набалдашником в виде льва.
Крылатого льва как символ Венеции.
– Ой, хозяин, вы кое-что забыли… – расплылся в улыбке Ландретто, протягивая черный цветок.
Пьетро улыбнулся в ответ, прикрепил цветок к петлице, тщательно разгладив лепестки, и еще раз посмотрел в зеркало. Мастер перевоплощения и маскировки. Виртуоз любви и соблазнения. Один из самых искусных бретеров Италии.
«Итак, Черная Орхидея снова в седле!»
Он улыбнулся еще раз:
– Я готов.
Песнь III
Круг первый (Лимб)
На Венецию опустилась ночь. Пьетро наслаждался каждым мгновением, возвращавшим ему город и свободу. И хотя ему велели незамедлительно отправляться в театр Сан-Лука, чтобы приступить к расследованию преступления, весь ужас которого он уже осознал, настроение было приподнятое. Он дрожал от счастья, впервые после долгого перерыва ступая на борт гондолы, везшей его к Сан-Лука. А часом раньше снова обрел свои костюмы, самые разные и один другого причудливее, в которые некогда облачался, выполняя различные задания. Сегодня вечером он решил добавить мушку на напудренное лицо и повязку на глаз, которая в сочетании с темной шляпой придавала ему вид флибустьера или корсара. А поверх венецианской куртки набросил широкополый черный плащ.
«Ну что ж, приступим. И как сказал бы Эмилио… праздник начинается».
Стоя в носовой части рядом с гондольером, тогда как Ландретто сидел на корме, Пьетро наслаждался свежестью полутьмы, в которую погружался. И душа его пела о радостном обретении этого великолепия, утраченного почти год назад. Венеция, его Венеция. Его город. Шесть районов, которыми он не уставал любоваться: Сан-Марко, Кастелло, Канареджо по одну сторону Гранд-канала; Дорсодуро, Сан-Поло и Санта-Кроче – по другую. Эти районы объединяли семьдесят два прихода, Пьетро все их излазил вдоль и поперек. Еще в детстве он прыгал с одной гондолы на другую, стрелой пролетал по мостам и с удовольствием бродил по извилистым улочкам. Он играл на площадях от Сан-Самуэ-ле до Сан-Лука, подле общественных колодцев и церквей, возле винных магазинов и лавок портных, аптекарей, торговцев фруктами и овощами, продавцов дров… Он без конца сновал туда-сюда мимо торговых рядов, тянущихся от Сан-Марко до Риальто, останавливаясь возле бутылей молочника, прилавков мясников, торговцев сыром, ювелиров. Он немного подворовывал, весело улепетывая под градом ругани…
Пьетро улыбнулся, но улыбка медленно увяла.
Сейчас Венеция имела иной привкус. Восторг Пьетро все больше окрашивался тревогой, по мере того как он, по-прежнему стоя на носу гондолы, проплывал мимо пришедших в упадок домов. Некоторые из них совсем обветшали, со всех сторон залитые водой. Фасады едва держались на расшатанных опорах. Балконы, эти знаменитые открытые террасы на крыше, столь удобные для признаний в любви и вздохов, казалось, готовы вот-вот рухнуть. Венеция всегда страдала от климата, куда более сурового, чем хотелось бы верить. Летом колодцы с пресной водой частенько пересыхали. Зимой же, случалось, лагуна, потрескивая на морозе, превращалась в каток. Пьетро припомнил веселые моменты, когда, оторвавшись от юбки Джулии, мчался по льду и падал на этой вдруг застывшей под сыплющимися с бескрайних небес белыми хлопьями водной глади, между Дворцом дожей и Джудеккой. Сказочные моменты, но явно не для венецианских построек. К этому добавлялись землетрясения и постоянные пожары, вынудившие власти создать специальное подразделение под руководством «служащего гидравлических машин». Но куда чаще случались сильнейшие ливни и чудовищные разрушительные наводнения. Магистратуры пытались принимать меры, украсить и восстановить город, нумеруя строения, улучшая санитарное состояние улиц, следя за сточными водами и перестройкой районов. Отныне к фонарщикам, помогавшим прохожим преодолевать ночные улицы, присоединились Владыки ночи, призванные обеспечивать безопасность жителей. Вовсю осуществлялся план освещения города, и Венеция постепенно покрывалась уличными фонарями.
Пьетро вздрогнул. С наступлением ночи становилось прохладно. Он поднял воротник плаща и снова достал рапорт, переданный ему Эмилио Виндикати, рукой в перчатке на мгновение коснувшись кожаной папки. Дело и впрямь серьезное.
«Воистину чудовищное преступление, не имеющее аналогов в истории Венеции. Однако некоторые особенности позволяют считать его не обычным насильственным актом, а, возможно, исходя из инсценировки, устроенной убийцей, провокацией, имеющей политическую подоплеку и способной напрямую задеть самые верхние круги республики…»
Личность жертвы, Марчелло Торретоне, довольно популярного актера, была достаточно известна Пьетро. В докладе Совета десяти имелись сведения, необходимые для понимания образа жизни этого человека. Родился в районе Санта-Кроче. Отец с матерью трудились в театре, как и родители Пьетро. Этот факт некоторым образом сближал Виравольту с покойным. Марчелло рано оказался на сцене. Отец его, сильно покалечившись при выходе из театра, умер от гангрены. Мать, Аркангела, став инвалидом в тридцать три года, укрылась в одном из венецианских монастырей, Сан-Бьяджо в Джудекке. Марчелло сперва подвизался на вторых ролях в театре Сан-Муазе. Там его заметили, но тем не менее двумя годами позже он перешел в труппу Сан-Лука. Однако внимание Пьетро привлекло совсем иное. Марчелло Торретоне получил жесткое католическое воспитание. Согласно полицейскому рапорту, его мать была ревностной католичкой, одержимой идеей греха, и сын унаследовал от нее эту одержимость. В рапорте он характеризовался как человек беспокойный и сложный.
И он тоже привык менять облик.
«Некоторым образом коллега», – подумал Пьетро.
Грех всегда зачаровывал Виравольту. Его обвиняли во множестве грехов за то, в чем лично он видел всего лишь удовлетворение естественных потребностей. Ну да, он одурачил нескольких сенаторов, свел с ума жену Оттавио. Порой заходил слишком далеко. Но Пьетро никогда не действовал лишь по велению сердца. И тем не менее его выставляли воплощением греха. Порождением зла на земле и в душе человека. Возможно, из-за воспитания, наполненного фанатичной верой, и обиды на саму церковь за недостаток любви с ее стороны Марчелло и терзали странные навязчивые идеи. Пьетро сейчас играл свою любимую роль тайного агента, которая не переставала его забавлять. По зрелом размышлении, после военной формы, салонных приемов, мошеннических проделок разного рода, провернутых в отношении самых именитых сенаторов, Пьетро предрек логическое завершение этой карьеры. В мгновение ока он вновь попал из тюрьмы на государеву службу. К тому же он отлично знал, что Совет десяти вербовал своих агентов как среди шлюх, так и среди обедневших патрициев, нищих ремесленников и горожан, жаждущих возвыситься в глазах чиновников Светлейшей. Виравольте, выходцу из самых низших слоев общества, очарованному богатыми счастливцами, роли которых он отлично умел играть, не оставалось ничего иного, как приспособиться к своей новой должности. Он уже привык к таким неожиданным переходам из света во тьму и обратно. Подобные превращения добавляли остроты в его жизнь. Он проложил себе извилистый путь и вынужден был признать, что далеко не всегда можно избежать ухабов. Железная воля помогла ему вознестись над обыденностью. Обида на собственное низкое происхождение, невозможность полностью воплотить свои жизненные устремления тянули его в трясину, но имперские запросы страстной натуры заставляли пускаться во все тяжкие. И Виравольте требовалась вся изворотливость ума, чтобы избежать ловушек судьбы и справиться с бесконечными парадоксальными вывертами собственной натуры. Сколько таланта, сколько обаяния и уловок пришлось ему использовать, чтобы стать достойным того образа, который он себе обозначил, но как же плохо этот образ, призванный лишь создавать видимость, скрывал его слабости! Пьетро тоже был в некотором смысле актером. Неутомимому, вечно жаждущему признания игроку оставалось только принимать вызовы судьбы, и в итоге это так ему понравилось, что он и сам стал их провоцировать. Будто хотел, не без иронии конечно, испытать на прочность те социальные основы, на которых обычные мужчины и женщины выстраивали свои принципы. В отличие от их высокомерной убежденности Пьетро не был уверен ни в чем. В этой опасной игре на краю обрыва именно впечатление, производимое им на окружающих, и питало их неприязнь. Но у свободы была своя цена. Именно за свободу на Виравольту больше всего и злились. Выдвигаемые ему обвинения в аморальности и безверии зачастую являлись лишь отражением тайной зависти и скрытым желанием походить на него. Пьетро и служил власти и одновременно мешал ей, поскольку не признавал никаких авторитетов. Да, Пьетро был свободным человеком.
Именно это скорее всего и пугало.
Пьетро знал, что скандальная слава являлась плодом не только его демаршей, но и тайных комплексов многочисленных недоброжелателей. Подражать ему было несложно. Но при этом следовало обладать еще и неудержимым стремлением действовать по велению сердца, презрев условности. Этого стремления Пьетро так и не сумел подавить и, оценивая свои поступки, вновь и вновь переживал столь возбуждающее его пьянящее чувство, которое так боялся потерять. Бог, любовь, женщины – все уживалось в нем и будоражило душу. Но, пытаясь понять свои страсти, он тут же рисковал стать их игрушкой. Спасала его гордость, и она же обрекала на муки. Из этого внутреннего тупика он зачастую извлекал ощущение пустоты и абсурдности, столь свойственные его эпохе.
И была еще эта женщина, Анна Сантамария, Черная Вдова. Единственная, сумевшая смутить его покой и поймать в свои сети. Черная Вдова… Так прозвал ее Эмилио. Пьетро уже не помнил почему. Наверное, ее красота показалась ему опасной. Красота, проникающая в тебя как яд, хотя сама Анна казалась заблудившимся на земле ангелом. Но она и была вдовой некоторым образом: лишенная чувств, в которых ей отказали. В трауре по той жизни, на которую не имела права. Да, ради нее Пьетро, возможно, и согласился бы отказаться от свободы. Если бы они встретились при иных обстоятельствах, если бы брак по расчету, по договоренности между семьями, не толкнул Анну в объятия ненавистного Оттавио, Пьетро мог бы завести с ней детей. И воспользоваться своими политическими связями, дабы обрести почтенную профессию. Но случилось иное. Едва увидев ее на вилле Оттавио в качестве будущей супруги своего благодетеля, Пьетро прочел в глазах этой женщины собственную судьбу. И понял, что полюбит ее. А она поняла, что не устоит перед ним. И в это мгновение они скрепили договор, ясно осознавая, что стремительно несутся навстречу катастрофе. Взгляд, которым они обменялись, участившееся дыхание… Из них получилась бы красивая пара.
А теперь…
От всего этого у Пьетро осталось горькое чувство. Ощущение незавершенности. Жажда реванша. Анна… Где-то она сейчас? Пьетро очень надеялся, отчаянно надеялся, что она не слишком несчастна. Но не мог рисковать и снова подвергнуть опасности их обоих… И не привык подолгу предаваться собственной боли. Он обещал Эмилио не пытаться вновь с ней увидеться – непреложное условие его освобождения. К тому же именно этой истории он обязан заточением в самых охраняемых казематах Италии. Возвращаться туда Пьетро не испытывал ни малейшего желания. И поэтому старался не думать об Анне, не задаваться вопросом, любит л и ее еще.
Ну хотя бы не слишком часто думать.
«Да ладно… Постарайся ее забыть».
Пытаясь сохранить холодную голову, Пьетро напомнил себе, что в первую очередь он вертопрах, стремящийся отринуть сомнения и жить полной жизнью. Теперь, когда он опять на свободе, нужно действовать как обычно: черпать мощную энергию в неудержимом движении вперед. Энергию, толкающую его к свершениям. Свободный и жестокий, игрок и философ, искатель славы, которую при этом презирал, блестящий и волнующий – таким Пьетро и был. Но, как он сказал дожу, у него имелась своя этика. Авантюрист, способный на любовь и страсть, он тем не менее всегда знал, где истинная справедливость, и хотя зачастую балансировал на краю бездны, отлично разбирался в ее ловушках и иллюзиях. За определенными пределами добро и зло окончательно расходились в диаметрально противоположные стороны. Пьетро старался никогда не пересекать этих пределов. Иногда в память о Боге. Иногда из самосохранения. Но по большей части потому, что именно в этом проявлялась его человеческая ответственность, пусть и не всегда соответствующая ответственности «порядочного человека». Его натура возобладала над ним, едва он ступил за порог тюрьмы, и Пьетро мечтал лишь об одном: удовлетворить свои восторженные порывы, слишком долго сдерживаемые. Но только не нарушая данное Эмилио слово. Во всяком случае, пока.
Значит, все пирушки откладываются на потом.
«Ага! Прибыли».
Когда гондола остановилась у Сан-Лука, Пьетро убрал рапорт Десяти, вместе с Ландретто сошел на причал и быстро зашагал по скользким улочкам к театру. Театр Сан-Лука существовал с 1622 года. Как и Сан-Муазе, Сан-Кассиано или Сант-Анджело, он получил название по тому приходу, на территории которого располагался. С тех пор как патриции практически перестали заниматься торговлей, они наперебой принялись развивать городские театры. Падуя немало тому поспособствовала, объединив первые связанные контрактами актерские труппы и разделяя прибыль. Родился профессиональный театр, управляемый директором, который устанавливал неизменное амплуа актеров, играющих Арлекина, Панталоне или Бригеллу… Опера, расцветшая во Флоренции и Мантуе, пошла по тому же пути. Театр Сап-Лука держали братья Вендрамини. Они были из разряда тех редких дельцов, что заключали контракты напрямую с авторами и актерами. Как правило, владелец поручал управление театром импресарио из артистов, горожан или мелкого дворянства. Эта профессия вызывала множество нареканий: актеры жаловались на вопиющее бескультурье импресарио, их неумелость и меркантилизм. Братья Вендрамини избежали этих подводных камней: ведь никто не обслужит тебя лучше, чем ты сам. Конечно, Сан-Лука был не таким престижным, как театр Святого Иоанна Хризостома – образец серьезной оперы, трагедии и трагикомедии. Сан-Лука специализировался на комедиях. Но стал одним из самых процветающих в Венеции.
Пьетро довольно скоро оказался у фасада из белого камня, украшенного колоннами в античном стиле, с огромными двустворчатыми дверями из темного дерева. Там его поджидал человек с фонарем в руке. Виравольта показал свой пропуск с печатью и подписью дожа и велел Ландретто ждать на улице.
Двери открылись, и Пьетро вошел внутрь.
Зал Сан-Лука соответствовал своей репутации. Огромный партер, достаточло пыльный, однако ряды красных с позолотой кресел, расположенных полукругом, придавали залу определенное благородство. Богато оформленная арена, окруженная четырьмя рядами лож со ста семьюдесятью кабинами, фронтоны и балконы, расписанные фресками и барочными картинами. По занавесу свисали блестящие шнуры. Потолок изобиловал медальонами, образующими розу, в середине которой виднелись улитки, пронзенные солнечными лучами. Изображения Добродетели перемежались аллегориями Венеции – Венерой и Дианой в короне из звезд. В глубине – освещенная сцена, потемневшие от времени доски и огромный малиновый занавес.
Пьетро снял широкополую шляпу и двинулся вперед.
В помещении Сан-Лука находились три человека. Они тихо переговаривались, но явно были не на шутку встревожены. Среди них наверняка был Франческо Вендрамини, один из братьев – хозяев театра. Лицо второго показалось Пьетро знакомым, но он не мог вспомнить, кто же это. А вот третьего не знал вовсе. Пьетро направился к ним через партер. При его приближении мужчины замолчали и повернулись. Пьетро поздоровался и показал пропуск.
– Я здесь по специальному поручению Совета десяти, – сообщил он, вместо того чтобы представиться.
Франческо Вендрамини удивился было, но удивление тут же сменилось тревогой. Возможно, он боялся иметь дело с одним из инквизиторов совета. Но Пьетро развеял его тревоги. Заговорил второй мужчина:
– Эмилио Виндикати предупредил нас, что пришлет одного из своих мрачных эмиссаров. Синьор, вы?..
– Мое имя значения не имеет, – отрезал Пьетро. – Я действую тайно и имею все необходимые полномочия. А вот ваше имя, смею заметить, мне не мешало бы узнать для начала следствия.
Мужчина с уязвленным видом шагнул вперед. Родившийся в начале века на углу улицы Ка-Чент-Анни в приходе Сан-Тома, между мостом Номболи и Донна-Онеста, он женился в Генуе, прежде чем написать и представить свои первые пьесы в Милане. Поиски места, соответствующего полученному воспитанию, вынудили его сначала занять должность врача в Удино, затем адвоката в Пизе. И вот теперь в беседе с Пьетро он говорил слегка поучительно и высоко держал голову – издержки былой адвокатской деятельности. Но в его поведении не было ни гордыни, ни позерства. Наоборот, вопреки обстоятельствам он с трудом сдерживал темперамент, явно жизнерадостный, чтобы не сказать горячий. Лет около пятидесяти, лицо ни красивое, ни уродливое, но с правильными чертами. Камзол, расшитый черным жемчугом, широкие панталоны и безукоризненные туфли. В молодости он исходил вдоль и поперек всю Венецию. Долго жил затворником в Парме. В Риме, Неаполе, Болонье с разным успехом пытался создать себе репутацию. Наконец швырнул за шкаф мантию адвоката, стал наемным поэтом и полностью отдался своей истинной страсти – театру, твердо вознамерившись как следует перетряхнуть традиционную комедию дель арте. Венеция, родной город, провозгласила его королем комедии. Вот уже три года он работал по контракту с братьями Вендрамини. Молва о нем дошла до самых блистательных королевских дворов Европы.
– Я Карло Гольдони.
Пьетро улыбнулся. Теперь он вспомнил. Он несколько раз бывал на спектаклях по пьесам Гольдони. И даже выучил наизусть некоторые реплики из «Веселого кавалера» и «Дачной лихорадки». Пьетро, обычно пользовавшийся малейшей возможностью поговорить об искусстве, охотно пообщался бы с этим блестящим драматургом. Но третий мужчина напомнил ему, что время дорого. Этот седобородый человек, облаченный в темный костюм с белым воротничком, держал в руке полуоткрытую сумку с хирургическими инструментами, откуда торчал кадуцей [9]9
* Посох с двумя змеями, атрибут Гермеса (Меркурия).
[Закрыть].
– Я Антонио Броцци, врач, присланный Уголовным судом.
И только в этот момент Пьетро почувствовал запах. Тот самый жуткий запах крови и гниения, внезапно долетевший до его ноздрей и все более настойчивый по мере того, как он пытался определить источник. Он повернулся к малиновому занавесу.
– Подготовьтесь к тому, что вам предстоит увидеть, мессир, – продолжил Броцци. – Хорошо, что вы пришли. Нам обоим предстоит работа.
Он сделал знак Вендрамини, и тот коротко свистнул в сторону кулис. Пьетро рассмотрел тень человека, раздвигавшего занавес.
О Боже!
Перед ним открылась сцена во всем ее кошмаре.
В самом центре подмостков находился человек. Хотя человек ли уже? Пьетро увидел ноги, висящие над лужей высохшей крови, залившей добрую четверть сцены и, судя по всему, брызнувшей длинными струями. Ступни прибиты к деревянной дощечке. Сжав губы, он на секунду приподнял черную повязку на глазу и посмотрел вверх. Труп был полностью обнажен. Бок рассекала глубокая рана. Далеко не сразу до Пьетро дошел истинный смысл открывшейся картины. Марчелло Торретоне распяли. Руки широко раскинуты и тоже прибиты. По обе стороны тела легонько колебались две прозрачные вуали, привязанные к скрытым под потолком механизмам. За ними виднелись пурпурные занавеси, обрамлявшие трагическую сцену. Ошеломляющую и ужасную. Рассматривая синюшный труп, Пьетро с трудом сдержал возглас отвращения. Мертвеца увенчали терновым венцом, но было еще кое-что… Ему вырвали глаза. Рот Марчелло застыл в чудовищной гримасе. Под ногами валялись осколки стекла, перемешанные с кровью. Туловище пересекала надпись, вырезанная ножом по живой плоти. Со своего места Пьетро не мог прочитать, что там написано.
Через некоторое время он все же решился и поднялся на сцену. Врач, присланный Уголовным судом, присоединился к Виравольте.
– В котором часу он умер?
– Об этом нам поведает сьер Броцци, – ответил Вендрамини. – Вчера вечером мы давали представление…
– Да, премьеру «Купца из Смирны», – сообщил Гольдони. – Комедия в прозе, в трех актах. Марчелло, мир его праху, играл… Али, торговца с Востока, приехавшего по делам в Венецию и вбившего себе в голову, что его удел – это опера…
Броцци раскрыл свою сумку и обошел мертвеца кругом. Пьетро прочел надпись на изрезанном теле:
Вырезанные буквы пропороли плоть, и местами виднелись ребра. Торс был расписан этим крошечным трехстишием, будто автор сего деяния использовал кожу вместо бумаги. Броцци поправил очки, поднял подбородок и тоже прочел надпись. В это мгновение он походил на алхимика, приоткрывшего тайну философского камня. Брезгливо фыркнув, он обратился к Виравольте:
– Это вам о чем-нибудь напоминает?
– Нет, – признался Пьетро, – хотя такого рода стихотворная конструкция мне знакома.
– Мы имеем дело с некоей аллегорией, которую, очевидно, можно отнести к… библейской.
– Вы полагаете, Библия…
– Представление закончилось в одиннадцать, – заговорил позади них Вендрамини. – Мы покинули театр около полуночи. И я вам гарантирую, что к этому времени здесь было пусто.
– Пусто… А видел кто-нибудь, как ушел Марчелло?
Гольдони с Вендрамини переглянулись, затем драматург ответил:
– Нет… По правде говоря, его не видел никто из членов труппы.
– Тогда уж говорите, что вы думали, будто театр пуст, – заметил Пьетро. – Марчелло мог здесь остаться после закрытия? Один… Спрятавшись за кулисами, быть может?
Пьетро обошел тело и приблизился к погруженным во мрак кулисам. К полу тянулись какие-то веревочки. Лужица воды, смешанной с кровью. Тряпка с пурпурными пятнами. В воздухе витал слабый запах уксуса, смешиваясь с запахом смерти. У стенки стояло деревянное копье – наверняка театральный реквизит. Но вот металлическое острие вполне настоящее… Именно им, вероятно, и распороли бок Марчелло, а возможно, и выкололи глаза – копье было перемазано кровью.
– Спрятавшись? – изумился Вендрамини. – Но зачем ему прятаться?
– Откуда мне знать? – пожал плечами Пьетро. – Любовное свидание… или еще какое.
Наткнувшись на кучу одежды, брошенной в темном углу за кулисой, Виравольта наклонился. Штаны, тюрбан, мантия с широкими рукавами, похожая на турецкий кафтан. Наверняка костюм Марчелло для роли Али в «Купце из Смирны». Если, конечно, не костюм Панталоне, венецианского купца, шовиниста и жадины, обожаемого публикой. Неподалеку стоял сундук, набитый подобными костюмами, потрепанными и блестящими, одноцветными и яркими – Дзанни, Крестьянина, Красавчика. Пьетро одну за другой приподнимал маски комических персонажей.
– Вы не знаете, у Марчелло были любовные похождения? Или враги?
На этот вопрос, поколебавшись, ответил Гольдони:
– Похождения – да, были. Враги – нет. Вы же знаете актеров! Связи там и сям… Марчелло ни к кому не привязывался. Иногда его видели в объятиях одной из куртизанок, которые по ночам шляются в торговых рядах. Хотя, по-моему, Марчелло не больно-то умел ладить с женщинами… Он будто постоянно над ними издевался. Что же до врагов, то, насколько мне известно, таковых у него не имелось. Наоборот, публика его любила…
Повисло молчание. Пьетро вернулся на середину сцены. Броцци, встав на колени, рассматривал раны Марчелло, изучая прибитые к деревянному кресту ступни. Он стер кисточкой кровь вокруг гвоздей, измерил рану на боку и принялся рыться в своей сумке. Пьетро опустился на колени рядом с врачом. Броцци извлек прозрачный пузырек и с помощью другой кисточки собрал осколки стекла, рассыпанные вокруг распятого. Мужчины снова переглянулись.
– Стекло… Почему?
Пьетро тоже прихватил несколько осколков, убрав их в носовой платок.
Они одновременно поднялись на ноги. Броцци вытер лоб и осмотрел пустые глазницы трупа. Черные дыры, обведенные красным. В ранах просматривались какие-то серебристые блики. Один особенно ярко блестел на остатках века.
– Не удивлюсь, если глаза ему вырезали стеклом… Он мог умереть от ран или от удушья, что в данных обстоятельствах бывает куда чаще. Но ему выпустили всю кровь… Святая Дева, какое чудовище могло совершить подобную гнусность?
Пьетро потер подбородок:
– Вы ведь пользуетесь доверием суда, не так ли, Броцци? Тогда скажите мне… Какая связь между смертью какого-то актера и правительством республики?
Он говорил очень тихо. Броцци кашлянул, глядя на него поверх очков.
– Какая связь? – Он указал на пол, где находился какой-то предмет, ранее не замеченный Пьетро. – Вот она, связь, мессир.
Пьетро поднял предмет и покрутил в руке. Это оказалась золотая брошь с переплетенными инициалами «ЛС», а под ними два меча и инкрустированная жемчугом роза. Виравольта вопросительно посмотрел на Броцци.
– «Л» и «С», – прокомментировал врач, – роза и мечи… Речь идет о Лучане Сальестри. Знатной куртизанке и любовнице… Джованни Кампьони, одной из самых ярких фигур в сенате, как вам известно. Его подозревают в излишней либеральности к народу. Как некогда дожа Фальера [11]11
Альфонсо де ла Куэва, маркиз Бедмар (1572–1655) – посол Испании в Венеции в 1618 г., организовал заговор против Венецианской республики. Заговор был раскрыт, Бедмар бежал.
[Закрыть]. У Кампьони свои представления о том, как надо реформировать республику, которые не вызывают восторга у многих патрициев, придерживающихся диаметрально противоположных взглядов. Но это человек неоднозначный… Некоторые считают его мечтателем, другие видят в альтруистических речах удачный способ замаскировать чудовищное властолюбие. Кампьони довольно долго был послом Светлейшей в Англии, Франции и Голландии. Говорят, завел там друзей среди философов и сильных мира сего и теперь опирается на их в разной степени нелепые теории, изобретая новые системы правления. – Броцци оправил свое темное облачение и продолжил: – Вам известно, насколько сложны отношения у дожа и венецианских властных структур с нашим добрым народом. В первую очередь они желают сохранить то хрупкое равновесие, на котором базируется наша конституция. С этой точки зрения мы всегда шли впереди, и наш режим вызывал восхищение соседей. Венеция свободна, но под отличным присмотром. Любовь народа всеобъемлюща, но прагматична… Трудно найти золотую середину между крайностями и услышать голос разума там, где страсти могут разгореться мгновенно, а иногда и с неожиданной яростью… Достаточно малости, чтобы вся конструкция заходила ходуном. Именно этого более всего и страшатся наши политики, одержимые стремлением загасить малейшую искру в пепле. Все, способное угрожать республике. Призрак заговора Бедмара по-прежнему жив… Прибавьте к этому, что Кампьони поддерживает треть Большого совета… Вы же понимаете, что Тайные не могут не увидеть здесь тени возможного заговора. В этом нет ничего удивительного, они каждые две недели изобретают нам очередной. Нов данном случае есть еще кое-что, о чем вам, возможно, не сообщили… в принципе скорее подтверждающее их подозрения.
– О чем вы?
Броцци загадочно улыбнулся:
– Видите ли, мессир, Марчелло Торретоне был не только актером театра Сан-Лука. Он был также… тайным агентом Десяти и Уголовного суда. Как и вы. Смеха ради Тайные прозвали его «Арлекин».
Пьетро резко выпрямился и некоторое время молчал.
– Ага… Понятно. Ну конечно. Действительно важная деталь. В переданном мне докладе эту подробность предусмотрительно опустили. Эмилио мог бы меня предупредить. Впрочем…
Он поднялся:
– Благодарю, сьер Броцци.
Виравольта задумчиво прикусил губу. Эмилио Виндикати не мог не владеть этой информацией, когда давал ему поручение. Но в полученном от него докладе ни словом не упоминалось ни о броши Лучаны Сальестри, ни о сенаторе
Джованни Кампьони. Вероятно, Эмилио предпочел не упоминать имена в отчете, чтобы его эмиссар узнал все от Броцци. Осторожность никогда не бывает лишней. Особенно если в этом деле и впрямь замешаны лица, принадлежащие к самой верхушке государства…
«Как бы то ни было, мне это ни о чем не говорит», – подумал Пьетро.
Очевидно одно: убийство вдруг предстало в совершенно ином свете. Пьетро вернулся к размышлениям о Марчелло, исходя из имеющихся в рапорте сведений. Теперь он куда лучше понимал, что являлось грехом в глазах актера и каким образом боязнь грядущего суда небесного могла повлиять на его характер – то поддерживая, то подавляя его артистические стремления. И двойная жизнь наверняка ему мало помогала. Арлекин, комедиант. Все это приобретало новый окрас. Чтобы служить правому делу республики, Марчелло приходилось проживать в тайне то, о чем его профессия актера позволяла кричать с подмостков. Но в соответствии с той классической и эфемерной договоренностью под чужими масками, и это давало ему лишь иллюзию искупления. Должно быть, именно этим и хотел воспользоваться Совет десяти – довольно прозорливо, надо сказать, – вовлекая Марчелло в ряды осведомителей… Приняв это предложение, актер обрек себя на тайное служение ради общего блага. Но этот выбор с точки зрения морали повлек за собой еще большие ограничения. Потому что в конечном счете Торретоне стал лишь одним из мальчиков на побегушках Светлейшей, как и Пьетро. Кого он выдал, кого предал? Доводилось ли ему убивать? Запачкал ли руки в крови?.. Пьетро лишь смутно представлял тот внутренний разлад, с которым жил Марчелло, как двуликий Янус. Актер и агент республики. Погружение в бездну. В этом нет ничего неожиданного.
