Текст книги "Пьяный призрак и другие истории (ЛП)"

Автор книги: Arlo Bates

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

   Естественно, он внимательно следил за тем, как портрет влияет на его натурщика. Возможно, по причине этого влияния, или же по другим каким причинам, Ральф стал угрюмым и нелюбезным после отъезда Селии, и Том, конечно же, не ошибся, почувствовав, что тот находится в наихудшем расположении духа. Даже то, что кузина написала ему, мало изменила его настроение, и Том, обиженный тем, что ему не написали, отметил это с тайным злорадством.

   Двое мужчин ежедневно приближались к тому моменту, когда, вероятно, между ними вспыхнет открытый конфликт. Ральф начал придумывать отговорки, чтобы избежать сеансов, что особенно раздражало художника, стремившегося поскорее завершить свою работу. Природа их отношений друг с другом претерпела изменения, откровенность и дружелюбие исчезли. Иногда Клеймор чувствовал ответственность за это, иногда подсмеивался над мыслью, что каким-то образом мог изменить Ральфа. Он был встревожен и несчастен, и по прошествии двух недель, решил последовать за Селией в горы; по крайней мере, это могло положить конец напряжению, становившемуся невыносимым.

   Он сообщил Тэтчеру, что уезжает из города на несколько дней, собрал чемодан и отправился в мастерскую, привести ее в порядок на время своего отсутствия. Сделав необходимое, он взглянул на часы и обнаружил, что у него остается еще час до поезда. Он направился к двери студии, остановился, вернулся и встал перед мольбертом, рассматривая почти законченный портрет Ральфа Тэтчера.

   На него смотрело красивое лицо; но полные губы свидетельствовали о чувственности, почти болезненной, а в глазах читались жестокость и эгоизм. Первым чувством художника было полностью удовлетворенное тщеславие. Он сохранил сходство и слегка увеличил возраст своего натурщика, и в то же время полностью развил те неприятные черты, какие смог прочитать в его лице. Он начал ощущать жестокий триумф. Он чувствовал, что этот портрет – его неотразимое орудие мести человеку, лишившему его любви его невесты. Он обдумывал свой предстоящий разговор с Селией, будучи уверен в том, что потерял ее, и с нетерпением ждал возможности попрощаться.

   Внезапно, при этой мысли, он пришел в страшное волнение. Он увидел перед собой прекрасное лицо Селии, и ему стало стыдно, словно он уже стоял перед ней и не мог встретиться с ней взглядом. Жало глубочайшего унижения, какое только способен испытывать человек, – жало осуждения и унижения в собственных глазах, – пронзило саму его душу.

   «Я навредил себе, а не Ральфу, – подумал он. – Мне никогда не приходило в голову, что если я сбрасываю его вниз, то непременно полечу вместе с ним. Святые небеса! Неужели я таков? Неужели я такой подлец, что прячусь в темноте и пользуюсь его доверием, когда он полностью отдает себя в мои руки? Селия права, она не могла не отдать ему предпочтения перед тем мерзавцем, каким оказался я».

   Какой бы причудливой ни была его теория относительно воздействия портрета на Тэтчера, Том был слишком честен, чтобы скрывать от себя: его намерение состояло в том, чтобы причинить вред, причем сделать это тайком. Вместо открытого, честного вызова своему сопернику, он коварно попытался нанести ему удар, от которого Ральф не мог защититься.

   «Единственное, чего я действительно добился, – простонал бедный Том, – так это доказал себе, какой я мерзавец».

   Он достал из кармана нож, открыл его и подошел к холсту. Но сильная связь, возникающая между художником и его произведением, равная по силе инстинкту самосохранения, заставила его остановиться. На мгновение он дрогнул, желая отодвинуть холст в сторону, чтобы уберечь его; но затем, с отчаянной решимостью и даже свирепостью, с чем-то вроде священной ярости, разрезал портрет на полосы. Этот поступок так взволновал его, что он задыхался, вырывая из рамы остатки холста.

   Улыбнувшись экстравагантности своих чувств, он прислонил пустую раму к стене и достал первый портрет.

   – Вот, – сказал он сам себе, ставя его на мольберт, – теперь я могу отправиться к ней с чистой совестью.

VI

   Близился закат, когда Клеймор добрался до горной деревушки, где Селия остановилась с компанией друзей. Все время езды на машине он размышлял над их отношениями. Обладая пылким воображением, он, несомненно, преувеличивал серьезность ситуации, и был твердо убежден: уничтожив портрет, он фактически отказался от своей невесты. Он с ревностью вспоминал малейшие признаки интереса Селии к своему кузену, и пришел к выводу, что только мальчишество Ральфа и явное отсутствие твердого характера помешали ему завоевать ее любовь. Бросая взгляд назад, вспоминая, как Тэтчер преуспевал в мужественности, как развивался его характер, как Селия отмечала его успехи, Клеймор не мог не сделать вывод (с внутренним стоном), что, хотя они были помолвлены, на самом деле, ее любовь была отдана его сопернику.

   Имела ли представление Селия об истинном состоянии своих чувств, Том не знал. Ее молчание в течение двух последних недель озадачивало и мучило его; он был уверен, что за это время она не могла не думать о возникшей ситуации. Он верил: какой бы причудливой ни казалась такая теория, что его единственный шанс удержать ее – это показать ей темную сторону характера Ральфа, поскольку был убежден, что именно он показал ей лучшие черты ее кузена. Эффект портретов стал для него реальностью и очень важным фактором; и хотя в душе он был слишком добр, чтобы сожалеть об уничтожении второго портрета, он ощущал также жалость к себе, ибо судьба заставила его разрушить собственные надежды. Мысли о том, что, если его идеи верны, он сам решил взять в руки оружие, которым, в конечном итоге, и был ранен, не приходили ему в голову, хотя, возможно, могли бы доставить ему некоторое утешение.

   Слуга показал ему лесную тропинку, которая вела к небольшому водопаду; здесь, как ему сказали, он должен найти мисс Сатмен. Одновременно со звуком падающей воды, он услышал голоса и резко остановился, узнав голос Ральфа Тэтчера. Том не расслышал слов молодого человека, но ответ Селии прозвучал очень отчетливо.

   – Ты считаешь это возможным, Ральф, – сказала она, – преследовать меня и разговаривать со мной подобным образом, зная, что я обручена с другим мужчиной, причем, твоим другом?

   – Человек, который хочет забрать тебя у меня, не может быть мне другом! – горячо воскликнул Тэтчер. – Кроме того, мне известно, что вы поссорились. Ты не писала ему с тех пор, как приехала сюда.

   – Я с ним не ссорилась, – ответила Селия. – О, Ральф, я всегда верила, что ты такой благородный...

   – Благородный! Благородный! – сердито повторил ее кузен. – Оставить тебя из-за нелепой фантазии, будто так говорить с тобой – неблагородно? Я любил тебя с тех пор, как мы были детьми, а ты...

   – А я, – прервала его мисс Сатмен, – не любила никого, кроме Тома.

   Деревья поплыли перед глазами Клеймора. Инстинктивно, едва сознавая, что делает, он отступил с тропинки в чащу. Он не слышал, что еще было сказано. Он видел только, что минуту или две спустя Ральф один прошел мимо того места, где он прятался; немного погодя, он вышел из-за деревьев и медленно направился к водопаду, к Селии.

   Она сидела спиной к нему, но когда повернулась на звук его шагов, выражение боли в ее глазах сменилось радостью.

VII

   Прошел год, прежде чем Том рассказал Селии историю двух портретов. Искушение и последствия такого рассказа боролись в его сознании, так что ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы все-таки решиться. Он закончил первый портрет без дополнительных сеансов, так как Ральф, к большому облегчению художника, старался держаться подальше от мастерской. А затем он оставил Салем, сказав себе, что его присутствие может заставить Ральфа покинуть дом, где, как хотелось Тому, тот должен был бы оставаться, и что влияние портрета, если оно существует, может Ральфу в этом помочь.

   – Не знаю, – задумчиво сказала Селия, – произошли ли перемены в Ральфе из-за картин или из-за его разочарования; но в любом случае я вижу, насколько реальным все было для тебя, и я рада, что ты выдержал испытание; хотя, – добавила она, нежно улыбнувшись мужу, – я с самого начала должна была знать, что ты окажешься на высоте.

   – Но ты должна признать, – ответил Том, улыбнувшись ее последним словам, – что Ральф сильно изменился за последний год, с тех пор, как увидел этот свой, первый, портрет.

   – Да, – все так же задумчиво ответила она, – он быстро взрослеет и становится все больше на него похож.

ВЯЗАЛЬЩИЦЫ НА СОЛНЦЕ

   Вязальщицы и женщины на солнце.

   Двенадцатая ночь, II, 4.

   Мягкий свет октябрьского солнца падал на крыльцо величественного старого серого дома; длинные тени ломбардских тополей тянулись в сторону двух седовласых женщин, сидевших там и спокойно вязавших.

   Особняк был построен в колониальные времена. О том, что он был возведен до того, как общественное мнение окончательно утвердилось в отношении надлежащего участка земли, можно было сделать вывод из его одинокого положения на берегу реки, протекавшей через маленький городок, стоявший в миле отсюда. Тополя, убитые зимами и побитые временем, были в расцвете сил полвека назад, но они были молоды по сравнению с домом, перед которым вытянулись подобно часовым. Из небольших окон этого жилища Грейманов, чьи надгробия давно уже ушли в землю и поросли мхом, когда-то можно было видеть поднимающиеся по реке военные британские корабли, а на крыльце, где сейчас мирно вязали женщина, стоял когда-то капитан Мейнард Грейман, осматривал небольшую группу добровольцев, прежде чем вести ее против англичан, и произносил перед ними зажигательную, полную патриотизма речь, – чья кровь вскоре пролилась при Лексингтоне. В этом месте все еще царил дух дореволюционного достоинства и самоуважения.

   Подобно тому, как тополя много лет отбрасывали мрачную тень на особняк, Грейманы, отцы, сыновья, и сыновья сыновей, поколение за поколением, жили здесь и умирали; точно так же все это время Саутеры оставались верными слугами семьи. Они видели, как величие семьи постепенно угасало от своего первоначального великолепия, и гордость семьи оставалась единственной уцелевшей из первоначальных достоинств; они старались бороться с превратностями судьбы, уничтожавшими богатство и власть дома; но деньги уходили и не возвращались, репутация тускнела, и даже имя находилось на грани исчезновения, поскольку от семьи остался только старик, прикованный к постели, пребывавший в мечтах о возвращении исчезнувшей значимости, и его прекрасной единственной дочери, понапрасну терявшей дни юности рядом с ним.

   В то время как семейство Грейманов увядало, Саутеры, казалось, перенимали от своих хозяев то, что те утрачивали. Изменения, помогающие развитию республиканского общества, унижающие возвысившихся и возвышающие смиренных, не могли бы иметь лучшей иллюстрации, чем эти два семейства. У старой Сары не было более необходимости оставаться в доме служанкой с небольшим жалованьем, помогая своим хозяевам своими средствами. Доллар к доллару, она скопила небольшую сумму и могла бы жить там, где ей заблагорассудится, даже иметь собственных слуг. В ее жилах, однако, текла кровь Саутеров, верность семейству Грейманов передалась ей по наследству от множества поколений; и ни уговоры ее детей, ощущавших на себе веяния нового времени, ни сумма ее счета в городском сберегательном банке не могли заставить ее покинуть свое место. Когда-то, давным-давно, выходя замуж за своего кузена, безобидного, кроткого человека, умершего четверть века назад, она поставила условием, что не откажется от служения; и ее положение в доме Грейманов, как и ее имя, после заключения брака осталось неизменным.

   Она сидела, освещенная лучами октябрьского солнца, и уверенно двигала спицами; волосы у нее были густые, хотя и серебристые, а фигура по-прежнему прямая. От оборок темного платья до кончиков белоснежных завязок на шляпке она была безупречно опрятна, в то время как атмосфера одновременно энергии и спокойствия вокруг нее придавала некоторую пикантность ее осанке. Ее быстрые пальцы ловко перебирали поблескивающие спицы; время от времени ее взгляд скользил по ряду сковородок, выстроившихся вдоль стенки крыльца, по ульям в сарае неподалеку, уже пустым, по неторопливо текущей реке за пределами участка, по сестре, вязавшей рядом с ней. У нее был вид человека, привыкшего к ответственности; она старалась не упустить ничего, происходящего вокруг нее. Время от времени она бросала взгляд на рыжую кошку, спавшую у ее ног, поджав под себя лапы, и если бы та была виновна в каких-то проказах, связанных с молоком, ее острый взгляд непременно обнаружил бы это на усах животного. Она с подозрением и в то же время изучающее оглядела красноватую шеренгу томатов, наливавшихся спелостью на внешней стороне подоконника, и тогда на лице ее появлялось выражение смутного неодобрения любого плода, выращивание которого являлось очевидным новшеством по отношению к старым добрым обычаям. В каждом ее движении проявлялась сдерживаемая энергия, резко контрастировавшая с манерой тихой вязальщицы рядом с ней; странность, которую так часто можно наблюдать у детей одних и тех же родителей.

   Вторая женщина была всего лишь слабой тенью, давно потерявшей то, чем она когда-либо обладала. Ханна Уэст принадлежала к тем людям, которые всегда держатся в чьей-то тени. В юности она была тенью сестры, а когда ее муж ушел из этой жизни, вернулась к своей первой «покровительнице», снова став тенью Сары Саутер. Крошечное, бесцветное существо, приходившее из своего дома в деревне, чтобы навестить сестру при каждом удобном случае, подобно тому, как благочестивый верующий использует любую возможность, чтобы совершить паломничество к святыне. Она абсолютно доверяла и верила Саре, и эта вера поглотила всю энергию ее натуры, не оставив возможности проявить интерес к чему-либо еще. Предметом разговора для миссис Уэст служили дела Сары Саутер, ее мысли и слова, судьба и мнение ее детей, а также вариации этих тем; они постоянно и без остатка занимали ее мысли. Дни, проводимые ею в пустых, однообразных разговорах с сестрой, были единственными светлыми и красочными пятнами в ее монотонном существовании, о которых она помнила, и которые с нетерпением ожидала.

   – Я поняла, – заметила Ханна после необычно длительного молчания, – что заставило меня так много думать о Джордже и мисс Эдит в последнее время. Мне кажется, с возрастом я становлюсь все более старомодной.

   На лице Сары появилось настороженное выражение. Сделав последние движения спицами, она посмотрела вниз, на реку, где маленькая парусная лодка пыталась добраться до деревни, воспользовавшись слабым ветерком, точно это был не ветер, а его призрак. История о несчастной любви ее сына и Эдит Грейман возникала в их разговорах каждый раз, когда они садились на крыльце вдвоем, и она сознавала, что сегодня у нее есть, что добавить к этой истории.

   – Вчера я получила от Джорджа письмо, – сказала она, как прелюдию к новостям, стараясь продлить удовольствие от их сообщения.

   – Неужели? – Ханна почти оживилась. – Что я слышу?

   – Да, – ответила Сара, и выражение ее светлых серых глаз стало мягче. – Да, это было хорошее письмо.

   – Джордж всегда умел писать письма, – отозвалась Ханна. – Он – сын своей матери. И он не стал бы лгать, даже если бы это спасло ему жизнь.

   – Нет, – ответила Сара, прекрасно понимая, что этот явно неуклюжий намек на правдивость ее сына имеет прямое отношение к трудностям, с которыми он столкнулся, – когда мистер Грейман стал расспрашивать его об его отношениях с мисс Эдит, он не испугался. Он вел себя, как мужчина. Среди Саутеров не было таких, кто бы солгал, чтобы спасти себя.

   Она положила вязание на колени и уставилась на маленькую лодочку пристальным взглядом, но не видела ни ее, ни темного паруса с коричневым пятном. Какое-то нежное воспоминание коснулось вечно юного материнства в ее старой груди, какое-то видение отсутствующего сына скрыла реальность перед ее глазами.

   – Он не был бы сыном своей матери, если бы солгал, – заметила Ханна с такой искренностью, которая не предполагала и тени лести.

   – И его отца также, – ответила Сара. – Я никогда не утверждала, что в нем много от Финеаса, но муж был хорошим человеком, честным и правдивым.

   – Да, – согласилась ее сестра, как согласилась бы с любым утверждением миссис Саутер, – да, он был именно таким.

   Некоторое время они сидели молча. Сара снова принялась вязать, а затем опять взглянула на маленькую лодку.

   – Похоже, это лодка Бена Хатеруэя, – сказала она. – Если он не поторопится, то попадет в прилив, который вынесет его на берег.

   Ханна бросила мимолетный взгляд на лодку, но ее слишком интересовала тема, затронутая в разговоре, чтобы оставить ее; а разум ее был не в том состоянии, чтобы быстро переключаться с одной темы на другую.

   – Что пишет Джордж? – спросила она. – Ты сказала, что получила от него хорошее письмо.

   – Да, – ответила сестра, – это было хорошее письмо. Он возвращается домой.

   – Возвращается домой? – с волнением повторила Ханна. – Что ты говоришь! Он возвращается домой? Один?

   – Я не понимаю, что ты подразумеваешь под словом «один», – сказала Сара с легким налетом шутливости, такую радость доставило ей это письмо, – но он вряд ли приведет с собой кого-то еще. В общем, он возвращается. Будет любопытно взглянуть, как они с мисс Эдит станут общаться. Прошло десять лет с тех пор, как они попрощались друг с другом, а десять лет – срок значительный.

   – А вдруг он сильно изменился? – сказала Ханна. – За десять лет люди обычно меняются, более или менее.

   – Возможно, – серьезно ответила Сара, – он найдет ее сильно изменившейся.

   И словно для того, чтобы предоставить возможность проверить правдивость этого высказывания, наверху крутой, изогнутой лестницы, ведущей из комнат старого дома в кухню, заканчивавшейся рядом с дверью крыльца, появилась легкая фигура Эдит Грейман. Это была женщина, чье лицо утратило свежесть молодости, хотя ей исполнилось всего лишь двадцать семь. Возможно, зимы в ее жизни было больше, чем весны. На ее лице присутствовало выражение легкой меланхолии, унаследованное от поколений предков, с грустью наблюдавших упадок семьи, а также старого уклада вещей, к которому они принадлежали. Она была стройной и грациозной, с величественной осанкой, в каждом ее движении чувствовался, возможно, отголосок какой-нибудь древней патрицианки.

   Она медленно спускалась по лестнице, потемневшей от времени; ее светлые волосы были уложены на голове высоким пучком, губы – слегка сжаты, а синие глаза задумчивы; Эдит могла бы сойти за призрак прародительницы, в чье обновленное платье из бледно-голубого камлота была одета.

   Длинные тени мрачных ломбардских тополей уже начали вытягиваться подобно руке, касающейся своими пальцами старинного особняка; солнце становилось все более красным, погружаясь в осеннюю дымку. Вязальщицы, обернувшиеся на звук шагов, застыли и молча смотрели, как она спускается по лестнице.

   – Отец уснул, – сказала мисс Грейман, легким шагом выходя на крыльцо. – Я прогуляюсь на берег, подышать воздухом, до того, как поднимется ночной туман. Если отец проснется, он даст знать об этом колокольчиком.

   Она медленно двинулась по тропинке, ведущей к реке; две пожилые женщины провожали ее взглядами.

   – Она – прирожденная леди, – сказала Сара с какой-то затаенной гордостью.

   – Это правда, – согласилась Ханна. – Она знает, что он приезжает?

   – Я так и не решилась сказать ей, – был ответ. – Сначала мне казалось, я должна поставить ее в известность, потом – что это не приведет ни к чему хорошему. Два или три раза она смотрела на меня так, будто что-то подозревает, но даже тогда я не решилась этого сделать.

   – Когда он должен приехать?

   – Со дня на день. Он написал из Бостона, и, вероятно, может приплыть на пароходе в любой день.

   Услышав это, Ханна на мгновение перестала вязать и затаила дыхание. Роман юного Джорджа Саутера и Эдит Грейман взволновал ее, как ничто в ее собственной жизни, настолько более реальными и гораздо более важными были для нее эти молодые люди; даже более, чем она сама. В течение десяти лет эта история, пусть короткая и обычная, была для нее самым волнующим романом, и возможность возобновления прерванных отношений между влюбленными занимала все ее существо.

   История злосчастной любви молодой пары была коротка, но для женщин, вяжущих на солнце, растянулась на много вечеров. Юная, прекрасная и одинокая Эдит Грейман ответила на любовь мужественного, красивого сына своей служанки так же горячо и бессознательно, как если бы демократические теории, положенные в основание нации, были вечными истинами. Она имела так же мало представления о происходящем, как цветок, раскрывающий свои лепестки навстречу солнцу, и шок от открытия, когда он осмелился заговорить о своей любви, был так велик, словно она не любила сама. На самом деле, вполне вероятно, что внезапное осознание собственного чувства пробудило в ней испуг и желание воспротивиться ему. Она приложила все силы, чтобы ему противостоять.

   – Она сдалась десять лет назад, – сказала Сара, следуя ходу мыслей, возникавших в головах обеих сестер, когда они наблюдали, как изящная фигура Эдит скрывается за зарослями орешника, покрасневшего с наступлением осени. – Она сопротивлялась до того момента, когда лодка Джорджа опрокинулась, и мы подумали, что он утонул. У меня мурашки бегут по спине, когда я вспоминаю ее крик при виде его; Господь свидетель, что мне и самой хотелось кричать, но я знала, что если я не помогу ему, то ему никто не поможет. После этого она больше не могла отрицать, что любит его.

   – Но она отвергла его, – заявила Ханна так, словно это ее замечание было неоднократно отвергнутой истиной.

   – Да, – ответила Сара. – Ты постоянно говоришь это; то же самое я говорю ее отцу; а он лежит сегодня на своей кровати точно так же, как лежал тогда.

   Женщины вздохнули и покачали седыми головами. О тайной подоплеке романа, разворачивавшегося так близко к ним, они знали приблизительно столько же, сколько огромный рыжий кот, не спеша открывавший глаза, когда Ханна позволяла упасть клубку ниток, после чего, решив, что искушению поиграть с ним поддаваться не стоит, снова медленно прикрывал веками два топаза. Находясь между новыми и старыми представлениями, добрые создания едва ли подозревали о существовании такой подоплеки.

   – Она сказала, – пробормотала Сара, вновь возвращаясь к прошлому роману, – что никогда не выйдет за него замуж, пока отец не даст своего согласия; но уж я-то знаю, что если Леонарду Грейману что-то взбрело в голову, он будет придерживаться этого до конца. Он не изменит своего решения, и не даст своего согласия, вот в чем дело.

   – Нет, – согласилась Ханна, – никто из них никогда не менял своего решения, в этом ты совершенно права.

   – Думаю, он не изменит своего решения даже в гробу, – продолжала Сара, испытывая странную смесь гордости за семью и негодования. – Все Грейманы были такими.

   – Джордж, наверное, разбогател, – заметила Ханна тоном, не лишенным благоговения. – Он ведь присылал тебе деньги, так?

   – Так, – ответила сестра, чуть ли не с восторгом. – Но я их не тратила. Он присылал, пока я не ответила ему, что мне вполне достаточно; семья не позволяла тратить их на нее, и у меня скопилось больше, чем я могу использовать. У меня средств столько, что их хватит на похороны не только меня, но и еще кучу народу.

   – Да, наверное, – согласилась Ханна.

   Некоторое время вязальщицы сидели молча, должно быть, размышляя о том, что вызвало у каждой упоминание о похоронах. Тени быстро удлинялись, становилось все холоднее.

   Вдруг на гравийной дорожке послышались шаги, и крепко сложенный красивый мужчина лет тридцати трех, обойдя угол дома, приблизился к крыльцу, на котором сидели старушки.

   – Джордж! – воскликнула старая Сара так внезапно, что вскочил кот, разбуженный от сна, в котором ловил мышей. – Откуда ты взялся, черт побери?

   – Да, откуда? – воскликнула Ханна, взволнованная так, что допустила неловкий стежок.

   Однако она сразу же заметила свою оплошность и, пока мать и сын обменивались приветствиями после десятилетней разлуки, Ханна пыталась выбрать петлю из голубой пряжи, которую ее подслеповатые глаза едва могли разглядеть в тусклом свете. Когда стежок был исправлен, она также поздоровалась, в сдержанной манере, несколько смущаясь вида рослого, бородатого мужчины, которого помнила еще юношей. Обе женщины защебетали с ним, когда он присел на ступеньки крыльца, засыпая его вопросами и восклицаниями, на которые он не успевал отвечать и реагировать.

   Приветствия, после десятилетней разлуки, естественно, были теплыми, но Саутеры не привыкли сентиментальничать, а потому миссис Саутер нисколько не удивилась, когда, по прошествии всего лишь нескольких минут, ее сын резко произнес:

   – Где она?

   – Здесь, здесь, – ответила его мать тоном, в котором странным образом смешались гордость, упрек и нежность, – ты еще не забыл ее?

   – Нет, – коротко ответил он и положил свою руку на руку матери. – Где она?

   – Возможно, она не захочет тебя видеть, – осторожно произнесла его мать.

   – Она просила меня приехать.

   Обе женщины уставились на него в изумлении.

   – Просила приехать? – эхом отозвались они в унисон, высокими голосами.

   – Да, – ответил он, поднимаясь и расправляя свои сильные плечи жестом, который его мать хорошо помнила. – Я не собираюсь скрывать этого от тебя, мама. Она написала, что сопротивлялась этому, сколько могла.

   Ситуация была слишком поразительной для женщин, чтобы они смогли сразу понять ее. Вязание лежало у них на коленях, они пытались осознать, свидетелями какого чуда стали.

   – Это на нее не похоже, – тихо произнесла старая Сара. – Она написала ему, но она не пойдет против воли отца, даже если ей будет грозить смерть.

   – Она в доме? – спросил он.

   – Нет, она на берегу, – пробормотала мать.

   В этот момент в доме зазвонил колокольчик. Женщины переглянулись, словно были в чем-то виноваты.

   – О Господи! – прошептала Ханна.

   – Что такое? – спросил Джордж.

   – Это его колокольчик, – ответила миссис Саутер. – Он зовет меня. Не беспокойся.

   – Но он, наверное, услышал... – начала Ханна и замолчала.

   – Думаешь, он меня слышал? – спросил Джордж.

   – Он всегда просыпается в это время, – ответила мать. – Кроме того, – добавила она с ноткой вызова в голосе, – даже если и так, то – что? Разве ты не имеешь права навестить меня?

   Снова зазвенел колокольчик. Старая Сара поднялась, собираясь идти в дом.

   – Ты найдешь ее на берегу, – повторила она.

   Он развернулся и быстрыми шагами пошел по той же тропинке, по которой прежде шла мисс Эдит. Мать остановилась на пороге и смотрела ему вслед. Ханна вязала с лихорадочной поспешностью и испуганным выражением лица. Колокольчик зазвонил в третий раз, теперь более властно, и Сара стала подниматься по изогнутой лестнице, провожаемая испуганным взглядом сестры.

   В холодной, затененной комнате, в которую вошла Сара, – комнате, обставленной старинной мебелью из красного дерева с высокими спинками, самый молодой представитель которой был знаком с дедушками высохшего старика, лежавшего на резной кровати, – воздух казался наполненным ужасными миазмами. Мистер Грейман сидел в постели, его скудные седые волосы частично прикрывали белый пергамент его лица, с неестественно светлыми глазами.

   – Где ты пропадала? – с ворчанием спросил он. – Почему ты не приходишь, когда я звоню?

   Она не ответила и занялась приготовлением лекарства, которое ему пора было принимать.

   – Чей голос я слышал? – требовательно спросил старик, проглотив чайную ложку жидкости, которую она ему поднесла.

   – Здесь Ханна, – коротко ответила она.

   – Но я слышал мужской голос, – продолжал тот, и его волнение постоянно росло. – Я знаю, кто это был! Знаю!

   – Ложитесь, – строго сказала Сара. – Вы же знаете, доктор сказал, ваше сердце может не выдержать, если вы станете волноваться.

   – Это был Джордж! – пронзительно воскликнул он. – Наглец... – На него напал приступ удушья, но он изо всех сил пытался продолжать. – Если она заговорит с ним, или хотя бы даже посмотрит в его сторону, я прокляну ее! Прокляну! Я вернусь из могилы, чтобы...

   Судорожный вздох прервал его слова. Он хватался за горло, грудь, боролся изо всех сил. Старая Сара поддерживала его, пыталась помочь, но ничто не могло снять этот приступ. Сделав последнее огромное усилие, старик запрокинул голову, с ужасным шумом втянул воздух и снова вытолкнул наружу, пытаясь произнести последнее слово.

   – Проклинаю...

   Страшное слово прозвучало в комнате, и более ничего за ним не последовало. Сильная морщинистая рука, всю жизнь служившая ему верой и правдой, зажала ему рот. Он давился, задыхался, но вскоре... вскоре последнего представителя мужской линии Грейманов не стало.

   Тем временем, Ханна сидела на крыльце, вязала, точно автомат, и смотрела на рыжую кошку глазами, полными ужаса. Она услышала шум в комнате наверху, но он доносился до нее очень слабо, пока не прозвучало последнее слово, эхом разнесшееся по лестнице. Она в ужасе бросила вязание.

   – О Господи! – вслух произнесла она. – Боже милостивый!

   Она пришла в смятение, вызванное неожиданной суматохой в такой обычный, спокойный день. С современными жизненными тенденциями Ханна была до некоторой степени знакома, поскольку некоторое время жила в небольшом городке, до того, как перебралась в деревню, где размеренное существование старого Греймана могло казаться чем-то невообразимо далеким, словно он жил в другом веке. Но Ханна никогда и не рассматривала применимость этих тенденций к «семье». Грейманы были исключением из всех правил: социального равенства или демократии. Самонадеянность ее племянника, посмевшего полюбить мисс Эдит, казалась для простой души чем-то невероятным; понять, что леди из рода Грейманов могла хоть на мгновение испытывать чувства по отношению к молодому Саутеру, отличающиеся от покровительственных, – это было Ханне совершенно не под силу. Она слышала, как Джордж сказал, что мисс Эдит просила его приехать, но для нее это было понятнее не более, чем видения Апокалипсиса. То, что девушка могла пойти наперекор семейным традициям, отказаться от когда-то принятого решения и просить приехать молодого Саутера, – понять это Ханна могла только в том случае, если мисс Эдит попросту лишилась рассудка. Она сидела в тишине, наступившей сразу вслед за последним ужасным криком, ошеломленная, съежившаяся, не в силах ни думать, ни двигаться.