Текст книги "Пьяный призрак и другие истории (ЛП)"

Автор книги: Arlo Bates

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

   За панелью их ожидал только прах веков. Когда выяснилось, что никаких драгоценностей там нет, бедная Айрин не выдержала и разрыдалась.

   – Ну, ну, – попытался успокоить ее Артур. – Не нужно так переживать. До сих пор мы как-то обходились без бриллиантов, обойдемся и дальше.

   – Я плачу вовсе не из-за бриллиантов, – всхлипнула Айрин, с обидой ребенка, потерявшего свою игрушку. – А из-за тебя!

   Ответа не последовало. Вместо этого, Артур просто взял ее руки в свои, в то время как Фанни деликатно отвернулась; помолвка состоялась, хотя бриллианты МакХью так и не были найдены.

VII

   На следующую ночь Айрин встретила призрака с выражением такого презрения на лице, которое могло бы смутить даже дух отца Гамлета.

   – Значит, вы считаете допустимым обманывать леди? – с пренебрежением осведомилась она. – Именно так ведут себя джентльмены «старой школы», о которой я постоянно от вас слышу?

   – Это – целиком ваша вина, – ответило привидение, – поскольку именно из-за вас я оказался в состоянии ужасного алкогольного опьянения. – И, действительно, в бедном духе еще были заметны последствия его состояния предыдущей ночью.

   – Вы не могли быть сильно пьяны, – возразила Айрин, – иначе вам не удалось бы меня обмануть.

   – Видите ли, – пояснил майор, – я пил призрачное вино, так что на самом деле у меня было только призрачное опьянение.

   – Однако, даже будучи призрачным, – ответила она, – оно оказалось достаточно действенным, чтобы вы опьянели.

   – Я никогда не спорю с леди, – надменно заявил призрак, поскольку, очевидно, тема была слишком щекотливой, чтобы продолжать обсуждать ее и дальше. – Но, признаю, я некоторым образом ввел вас в заблуждение.

   Сказав так, он взглянул в угол комнаты, диагонально противоположный указанному им накануне.

   – Ах! – воскликнула Айрин, все поняв.

   Она вскочила и попыталась сдвинуть со своего места стоявший в углу старинный секретер. Он оказался очень тяжелым, но она не стала никого звать на помощь. Она напрягалась и толкала, а призрак выказывал все более явные признаки волнения, пока, наконец, секретер не оказался сдвинутым в сторону. Затем Айрин взяла лампу, села на пол и принялась изучать панели.

   – Пожалуйста, уйдите оттуда, – жалобно произнес призрак. – Мне неприятно видеть вас там, на полу. Сядьте у камина.

   – Благодарю, – ответила она. – Но мне вполне комфортно там, где я нахожусь.

   Она ощупывала панели, тянула и толкала больше часа, в то время как призрак витал над ней, умоляя этого не делать. Она уже была готова сдаться, когда ее пальцы, двигавшиеся вверх-вниз, обнаружили крошечное отверстие, забитое пылью, на краю панели. Она вынула из своих локонов шпильку и воткнула в отверстие. Панель медленно повернулась на скрытом шарнире и приоткрылась так, что она смогла просунуть за нее пальцы и сдвинуть в сторону. За ней оказалось подобие шкафа, с кучей пыльных ящиков, с вещами, побитыми молью. Она открыла первый попавшийся, и в нем, на ложе из выцветшего бархата, полыхала «звезда МакХью», ни с чем несравнимая по своей красоте.

   – О, мои бриллианты! – пронзительно воскликнул майор МакХью. – О, что скажет наш круг!

   – Он будет иметь полное право сказать, что вы были грубы с дамой, – ответила Айрин очень строго. – Кроме того, вы упустили возможность быть зарегистрированным.

   – Увы, теперь я всего лишь выпивающий призрак! – взвыл майор и растворился в воздухе.

   Так и случилось, что в день своей свадьбы Айрин надела «звезду МакХью»; и все же, человеческая натура такова, что муж не только убедил ее в невозможности существования призраков, но она утратила способность видеть, хотя этот единственный и ценный дар пришел к ней, как уже было сказано, по наследству от двоюродной бабушки по материнской линии.

ЗАТРУДНЕНИЕ С ПОРТРЕТАМИ

I

   – Это на него не похоже, – сказала Селия Сатмен, отодвигаясь немного в сторону, чтобы дневной свет лучше освещал незаконченный портрет, стоявший на мольберте, – и все же, бесспорно, это лучшая картина из всех, написанных тобой. Она меня привлекает, она меня очаровывает; я никогда не испытывала такого чувства по отношению к самому Ральфу. И все же, – добавила она, улыбаясь собственной непоследовательности, – он на него похож. Я не сказала бы, что сходство замечательное, и все же...

   Художник, Том Клеймор, откинулся на спинку кресла и улыбнулся.

   – Ты права и неправа, – сказал он. – Я немного разочарован тем, что ты не уловила секрета картины. Я знал, что это не случится с Ральфом, но на тебя я надеялся.

   Селия, продолжавшая изучать холст, бросила на него удивленный взгляд. Художник закурил сигарету и наблюдал за ней с таким вниманием, которое одновременно понравилось ей и немного ее позабавило.

   Студия представляла собой большое помещение, располагавшееся среди причалов старого Салема, города, где новое едва ли можно отличить от старого, и Том был в восторге от его просторной тишины, игры света и тени над головой и легкости, с которой он смог приспособить его для своих нужд. Ему пришлось сделать сравнительно мало для того, чтобы обустроить его для своего летнего пребывания. Он повесил на высокие балки несколько старых сетей, тут и там расставил приобретенные безделушки, а на стенах расположил многочисленные эскизы, без малейшего намека на упорядоченность. На двери он приспособил цитру, и, когда дверь открывалась, специально приделанные молоточки мелодично стучали по струнам, а во все еще похожем на склад помещении постарался устроить хоть какой-то комфорт, чтобы жить в нем и рисовать в течение летних месяцев.

   – Не могу понять, – наконец, сказала Селия, отворачиваясь от мольберта и направляясь к Клеймору. – Он выглядит старше и сильнее Ральфа, словно... – Она внезапно замолчала, ее лицо посветлело. – Кажется, понимаю! Ты написал его таким, каким он будет.

   – Каким он может быть, – поправил ее Клеймор, подтверждая ее догадку. – Когда я начал рисовать Ральфа, меня сразу поразило неразвитое состояние его лица. Мне показалось, оно похоже на нераскрывшийся бутон, и я попытался представить себе, во что он превратится. Поначалу я не хотел изображать его в таком виде, но затем эта мысль настолько овладела мной, что я сознательно поддался импульсу. Не знаю, насколько это профессионально, но это, по крайней мере, очень весело.

   Селия подошла к мольберту и снова посмотрела на картину, но вскоре вернулась и встала, облокотившись на высокую спинку кресла, в котором сидел ее жених.

   – Уже слишком темно, – заметила она, – но твой эксперимент меня очень заинтересовал. Ты говоришь, что рисуешь то, каким может стать его лицо; но почему не то, каким оно должно стать?

   – Потому что, – ответил художник, – я стараюсь отобразить все его хорошие качества; нарисовать в развитии самое благородное, что в нем есть. Как я могу сказать, разовьет ли он их в жизни? Он может развить в себе худшие качества, а вовсе не лучшие.

   Селия помолчала. Быстро темнело; набегающие облака скрыли гаснущие лучи заката. Она наклонилась вперед и ласковым движением легко коснулась кончиками пальцев лба Тома.

   – Ты умный человек, – сказала она. – А еще, ты хороший человек.

   – О, – отозвался он, почти бесцеремонно, взял ее руку и поцеловал, – не знаю, могу ли я претендовать на какую-либо особую добродетель. Ты помнишь историю Готорна о «пророческих картинах»? Думаешь, моя доброта также способна оказать какое-то благотворное влияние?

   Вместо ответа она пересекла мастерскую своей изящной, уверенной походкой, вызывавшей глубокое восхищение Тома даже еще до того, как он узнал ее имя. Взяла легкую старомодную шелковую шаль, пожелтевшую от времени, и перекинула через руку.

   – Я должна идти домой, – заметила она, словно они ничего не обсуждали. – Не понимаю, о чем я думала, задержавшись здесь так поздно.

   – О, в сонном старом Салеме времени не существует, – отозвался он, – так что еще не поздно; но если ты уходишь, я буду рад тебя проводить.

   Он потушил окурок, запер мастерскую на ключ, и они вместе двинулись по району причалов, вдоль причудливой древней Эссекс-стрит. Эта улица принадлежала прошлому, и была дорога им. Когда-то, давным-давно, кипящая жизнь Салема текла по ней бурным потоком, здесь сталкивались интересы половины земного шара; здесь собирались моряки изо всех стран, смелые и смуглые, повествовавшие о дерзких и немыслимых приключениях; здесь бродили купцы, подсчитывая барыши за грузы, доставленные с Дальнего Востока и островов, названия которых во множестве своем едва знакомы западному миру.

   В каком-то из своих произведений Готорн писал о жизни в Новой Англии, как о слишком мрачной, и заявлял, что наши предки «плели паутину своей жизни едва ли с одной нитью розового или золотого цвета»; но, конечно, мастер был введен в заблуждение видимой тусклостью нашего времени. В старые времена в гобеленах жизни было множество ярких алых, зеленых и лазурных нитей, но блеск прежних времен потускнел с годами настолько, что превратился в унылую серость. Улицы Салема помнили, как в первые дни основания города, бродили рядышком или рука об руку счастливая девушка и ее возлюбленный; проезжал свадебный поезд; шла молодая женщина, неся под сердцем сладкий трепет новой жизни; мать вела за руку своих милых чад. Затем эти улицы наполнились романтикой морей, кипящей жизнью, вдохновляющей язык осуждающей лиры пророка; бесшабашная удаль смелых авантюристов наполнила старые улицы своими яркими и бессмертными воспоминаниями.

   Художник и его спутница шли молча, он наблюдал за игрой света и теней, она, видимо, была погружена в свои мысли. Наконец, она, казалось, в чем-то усомнилась, и ей потребовалась помощь, чтобы разрешить эти сомнения.

   – Том, – неуверенно спросила она, – ты не заметил никаких изменений в Ральфе в последнее время?

   – Изменений? – повторил тот. Несмотря на внешнее спокойствие, в его глазах вспыхнул интерес.

   – Да. Он не вполне похож на себя прежнего, с тех пор как...

   – С каких пор? – поинтересовался художник, видя, что она замолчала.

   – Ну... наверное, с тех пор, как ты начал его рисовать, – задумчиво ответила Селия. – Хотя, признаюсь, заметила это только недавно. Разве тебя это не удивило?

   Ее спутник, вместо ответа, принялся внимательно рассматривать резьбу на набалдашнике своей трости.

   – Ты забыла, что я его почти не знал, – сказал он. – О каких изменениях идет речь?

   – Он развивается. Он становится мужчиной.

   – Ему двадцать восемь лет. Что может быть странного в том, что он становится мужчиной?

   – Он всегда казался мальчиком, – настаивала Селия с таким видом, словно ей и самой было трудно себя понять.

   – Возможно, в его жизни что-то произошло, – ответил Том, стараясь говорить небрежно, и это помешало ему заметить, как Селия после этих слов слегка покраснела.

   Они подошли к воротам дома мисс Сатмен, и он открыл их, чтобы она могла войти.

   – Хорошо, что ты пришла сегодня днем, – сказал он ей. – Когда ты возьмешь следующий урок?

   – Пока сказать не могу, – ответила она. – Я дам тебе знать. Не хочешь войти?

   Приглашение было дано с некоторой неохотой, но он отказался и, приподняв шляпу, пожелал ей спокойной ночи. Она обернулась на пороге, посмотрела, как его сильная решительная фигура удаляется по улице, и тяжело вздохнула.

   «Интересно, будет ли Том казаться мне таким сдержанным и холодным после того, как мы поженимся?» – подумала она.

II

   В своем большинстве люди полагали, что Том Клеймор по природе холоден и сдержан, поскольку манеры его поведения были именно такими. Возможно, он был сдержанным, но холодный сдержанный человек, как правило, чудовище, – а Том вовсе не был неприятным. У него был застенчивый темперамент художника, а обстоятельства его довольно уединенной жизни способствовали привычке говорить мало; и поскольку он воспринимал жизнь очень серьезно, то редко бывал готов открыть свое сердце в обычной беседе.

   Даже после помолвки он почти не изменился, и Селия не избежала общей ошибки, предполагая, что, поскольку он не мог выражать свои чувства, следовательно, ему не хватает их силы. Она была его ученицей в Бостоне, и именно ради того, чтобы находиться к ней поближе, он обосновался в Салеме на лето, под предлогом того, что обещал нарисовать портрет ее кузена, Ральфа Тэтчера.

   Том Клеймор не мог сказать, на каком этапе работы над портретом им овладела идея, по причине которой он стал рисовать скорее возможное, а не реальное лицо своего натурщика. Сначала он улыбался этой мысли, как какой-то причудливой прихоти; затем противился ей; но, в конце концов, дал своему вдохновению (или прихоти) полную свободу действий и намеренно попытался изобразить благороднейшее мужское достоинство, которым, как ему казалось, обладал Ральф Тэтчер. Он испытывал тайное раздражение по отношению к молодому человеку, который, имея богатство, здоровье и возможности, казался все еще слишком мальчиком, поскольку не мог правильно оценить и использовать их; и по мере того, как работа продвигалась, у Клеймора росла вера в то, что когда портрет будет закончен, он поможет Тэтчеру повзрослеть, наглядно продемонстрировав те возможности, которые он до настоящего момента тратил впустую. Художник поначалу не придавал своей прихоти большого значения, но, однажды отдавшись ей, по крайней мере, находил в себе стремление к продолжению своего начинания. Идея влияния портрета на натурщика отнюдь не нова среди художников, и Клеймор приложил все усилия к тому, чтобы Тэтчер увидел его, как только миновала начальная стадия. Он хотел ускорить возможное влияние, и ему не терпелось узнать, как скоро его отход от точного подобия станет очевидным для оригинала.

   Вскоре возникла любопытная ситуация. Тому стало казаться, что Ральф приближается к идеалу, изображенному на портрете. Поначалу он отверг это наблюдение как совершенно фантастическое. А затем вспомнил случай с его собратом по кисти, в Париже, когда девушка, изображенная в одеянии монахини, увидела картину, восприняла ее как свое призвание, и дело кончилось тем, что она ушла в монастырь. Случаи были не совсем схожими, но Клеймор видел определенное сходство в том, что они оба, казалось, демонстрировали, как возможность, изображенная на холсте, может стать важным фактором, влияющим на действительность. Эта проблема сильно заинтересовала его. Он говорил Селии, что Ральфу необходимо всего лишь «пробуждение», чтобы развиться в благородного человека, и он начал размышлять, в его ли силах дать тому необходимый импульс, создать нить, вокруг которой будет происходить процесс кристаллизации. Он работал медленно, с особой тщательностью, стараясь, чтобы Тэтчер присутствовал в мастерской как можно чаще, даже когда он не рисовал, чтобы картина постоянно находилась перед его глазами; и теперь был уверен в одном: вне всякого сомнения, Ральф развивался.

   «Post hoc sed non ergo propter hoc. После этого, но не вследствие этого», – сказал он себе на латыни своих школьных дней; но втайне полагал, что в данном случае, «после» является именно «вследствие».

   На следующий день после разговора Селии со своим женихом о портрете, художника навестил Ральф. Молодой человек, казалось, был так чем-то поглощен, что Том попытался немного расшевелить его, осведомившись, не думает ли Тэтчер, что его портрет несколько не совпадает с оригиналом.

   – Я думал вовсе не о нем, – с улыбкой ответил молодой человек. – Я просто... не знаю даже, как объяснить. Вы когда-нибудь чувствовали, чтобы какая-то ваша часть, какая бы то ни было, удалилась во внутрь с неведомой целью, закрыв за собой дверь?

   – Случалось, – ответил Том. – Но я всегда утешаю себя тем, что эта цель очень и очень важная, если я не могу принять участие в ее рассмотрении, в противном случае дверь не стоило бы запирать так тщательно.

   – Вот как? – заметил натурщик. – У меня был веселый старый дядя-священник, который запирал двери своего кабинета и притворялся, будто пишет самые убедительные проповеди, в то время как сам попросту сладко спал. Боюсь, – продолжал он, тяжело вздохнув, – что в моей голове никогда не происходит ничего важного. Знаете, я склонен почти ненавидеть вас.

   Художник удивленно взглянул на него.

   – Ненавидеть меня? – повторил он. – За что же вы склонны меня ненавидеть?

   – Потому что вы – воплощение того, чем я не являюсь; потому что вы преуспеваете во всем, в то время как я ничего в жизни не добился; потому что за покерным столом жизни вы постоянно в выигрыше, а я – в проигрыше.

   Странный оттенок горечи, прозвучавший в голосе Ральфа, озадачил Клеймора. Это совсем не было похоже на Тэтчера: смотреть в прошлое или оплакивать упущенные возможности. Художник задумчиво потер кисть о палитру.

   – Даже если бы это было так, – сказал он, – я не понимаю, почему вы должны вымещать свое разочарование на мне. Ведь не я же в этом виноват, не так ли? То, что вы говорите, это, конечно же, ерунда.

   – Ерунда? Ничего подобного. Я ничего не совершил. Я ничего не знаю. Я ни на что не годен, и хуже всего то, что девушка, о которой я мечтал всю жизнь, понимает это так же хорошо, как и я. Она не дура; и, разумеется, мои проблемы ее нисколько не интересуют.

   Признание выглядело настолько мальчишеским, что Клеймору захотелось улыбнуться, но высказанные чувства были совершенно искренними, и он не мог себе этого позволить. Но, по крайней мере, одно было очевидно: Ральфа, наконец, более не удовлетворяла его праздная, бесцельная жизнь. Он осознал это, взглянув на себя глазами женщины, чье мнение было ему небезразлично. Клеймору пришло в голову, что именно это и могло привести к тем изменениям, которые он заметил в своем натурщике, а вовсе не влияние портрета. Эта мысль поразила его; он почувствовал себя так, словно был обманут. Словно великолепный дворец, выстроенный его фантазией, обрушился руинами вокруг него. Он сделал неопределенный жест и отложил палитру.

   – Свет ушел, – сказал он. – Сегодня я больше не могу рисовать.

III

   Клеймор был чрезвычайно впечатлителен, и обладал художественным темпераментом, позволявшим ему предаваться мечте с такой силой, что та становилась реальностью. Все, что без малейшего колебания можно было назвать пустой фантазией, становилось на время почти непреложным фактом; часто жизнь человека творческого определяется тем, что холодному рассудку является всего лишь несостоятельной гипотезой. Художник ни в малейшей степени не сознавал, насколько сильна в нем идея пробуждения Ральфа Тэтчера, пока не возникло сомнение в том, что портрет и в самом деле имеет какое-то влияние на его натурщика. Том не был лишен чувства юмора, и внутренне посмеивался над той серьезностью, с которой отнесся к своей идее. Он обсуждал ее сам с собой, наполовину с раздражением, наполовину с юмором; иногда делая упор на то, что его теория – всего лишь фантастический абсурд, при этом упорно держась за веру в то, что она основана на каком-то фрагменте, по меньшей мере, некой жизненно важно истины. Ему смутно припоминались обрывки разговоров, отражающих современную веру в силу внушения; а потом он возвращался к мысли о том, что если Ральф влюблен, то никакого внушения не требовалось, чтобы произвести в нем наблюдаемые изменения.

   Однако полностью не верить в свое собственное вдохновение вряд ли под силу подлинно творческой натуре. Каким бы ни было его понимание, Том, в конце концов, не был бы верен своему темпераменту, если бы не был убежден, что он прав, полагая, что в какой-то степени, по крайней мере, картина, которую он писал, повлияла на его натурщика. Без какого-либо сознательно определенного плана он достал свежий холст и, оставшись один в студии, занялся рисованием портрета Ральфа, отличного от первого. На первом портрете он постарался отразить все благороднейшие задатки молодого человека; на втором – потенциально низменные, какие только можно было в нем отыскать. Каждый человек, склонный к самонаблюдению, испытывал ощущение, что действия определяются каким-нибудь внутренним направлением, без какого-либо ясного осознания причины; и сколько бы ни были причиной намерения или мотивы другого человека, Том полагал, что пишет этот второй портрет, поскольку его отличие от первого сможет показать ему, на каких основаниях покоится его причудливая теория. Ему хотелось, по крайней мере, – так говорил он сам себе, – увидеть, сможет ли он изобразить другую личность, столько же возможную, сколько и первая.

   Тем не менее, это последнее объяснение не казалось ему вполне удовлетворительным. Но он был бы шокирован, если бы у него возникла даже тень мысли о том, что тщеславие творчества, которому брошен вызов сомнением в его возможности определить судьбу Ральфа, демонстративно направило свое влияние на то, чтобы доказать реальность своего воздействия. Если бы малейшее осознание этого возникло у Клеймора, он пришел бы в ужас от того возможного зла, которое способен причинить; тем не менее, его взгляд внутрь самого себя не был настолько глубок, чтобы привести его к пониманию реальных мотивов его поступка.

   Художник работал, «не покладая кисти», с лихорадочной быстротой, и до конца недели смог заменить первый портрет вторым, когда Ральф, несколько дней отсутствовавший в городе, приехал к нему на очередной сеанс. Том одновременно беспокоился и испытывал любопытство в отношении влияния на Тэтчера нового портрета. Переделка оказалась слишком велика, а разница настолько заметна, что у него не хватило смелости показать его Селии, что он поначалу намеревался сделать. Он извинился за то, что не решился показать ей портрет, под тем причудливым предлогом, что джентльмен не должен выставлять напоказ «неблагородные» черты характера, которые, по его мнению, он обнаружил среди возможной истинной натуры ее кузена. То, что скажет Ральф, художник ожидал с беспокойным нетерпением, а когда последний, после обычного приветствия, подошел к мольберту и стал рассматривать свой второй портрет, Том занервничал больше, чем мог ожидать.

   Ральф с минуту молча изучал картину.

   – Какого черта, – выпалил он, наконец, – вы сделали с моим портретом?

   – А что с ним случилось? – спросил художник, встав рядом с ним и, в свою очередь, устремив взгляд на портрет.

   – Я, конечно, не могу сказать точно, – ответил Ральф с озадаченным видом, – но мне кажется, физиономия, изображенная на нем, превратилась из вполне порядочной в какую-то... низменную. Разве я так выгляжу?

   – Полагаю, зеркало может дать более точный ответ, чем я.

   Произнеся это, Клеймор скосил глаза и с трудом удержал возглас удивления. Выражение лица Ральфа изменилось в соответствии с изображением на портрете. Вряд ли кто замечал, что, когда он смотрит на портрет, производящий сильное впечатление, его лицо бессознательно меняет свое выражение в соответствии с изображением; шансы, что это произойдет, тем более велики, если на портрете изображен он сам.

   Портрет так глубоко взывает к личности изображенного, человеческое тщеславие и индивидуальность так сильно призывают рассматривать его как часть самого себя, что он находится в более близком отношении к внутреннему "я", чем любая другая внешняя вещь. Он, в некотором смысле, часть оригинала, и, возможно, восточное предубеждение против изображения людей, чтобы в процессе рисования художник не обрел зловещей власти над изображаемым, имеет под собой какую-то основу.

   Вряд ли возможно, чтобы каждый человек испытывал сильные чувства по отношению к своему портрету, зависел в большей или меньшей степени от представлений о нем художника, от того, какое впечатление произвел на него; но каждая картина, вне всякого сомнения, содержит в себе нечто от личности художника, следовательно, посредством портрета художник в некоторой степени может влиять на характер своего натурщика. Редко случается, чтобы это влияние было намеренным или ощутимым, но разве можно на этой основе утверждать его полное отсутствие?

   Клеймор постоял немного, глядя в лицо Ральфу, затем отошел и вернулся с маленьким зеркалом, которое вложил в руку своего натурщика. Тэтчер взглянул на свое отражение и громко рассмеялся.

   – О Господи! – воскликнул он. – Он и в самом деле похож на меня. Никогда прежде не думал, что могу выглядеть подобным образом.

   – Чепуха! – Клеймор забрал у него зеркало. – Не говорите глупостей. Садитесь на свое место, и приступим к работе.

IV

   Во второй половине того же дня в мастерскую вошла Селия, с помрачневшим лицом. Она рассеянно приветствовала своего возлюбленного, и, едва замер последний звук цитры, висевшей на дверях, резко спросила:

   – О Господи, что ты сделал с Ральфом?

   – Я? Ничего, я просто рисую его портрет. А что случилось?

   – Он пришел сегодня утром в самом распрекрасном расположении духа. Он был в городе, чтобы посмотреть, как идут ремонтные работы в его многоквартирных домах в Норд Энде, о которых я критически высказалась, побывав там прошлой зимой; сегодня утром он пришел сказать мне: он думает, что я права, и собирается впредь прислушиваться к моим советам.

   – А дальше? – спросил Том, когда она неожиданно замолчала.

   – Он отправился сюда, вернулся странный, какой-то озлобленный, заявил, что передумал и не понимает, зачем ему беспокоиться о никчемных негодяях и трущобах. Не понимаю, что могло на него найти.

   – Но почему ты считаешь меня ответственным за причуды своего кузена?

   – Конечно, ты не виноват, – ответила Селия с легкой обидой в голосе, – просто я ужасно разочарована. Мне показалось, что Ральф начал меняться в лучшую сторону.

   – Возможно, – предположил Клеймор, – это просто какой-то новый этап его неудачного романа?

   Мисс Сатмен покраснела до ушей.

   – Не знаю, почему ты так решил, – сухо ответила она. – Он ничего мне об этом не говорил. Он – джентльмен.

   – Как? – изумление Тома было искренним. – Боже правый! Так это была не ты?

   Селия смотрела на него в явном недоумении.

   – Разве ты ничего не знал? – спросила она. – Ральф влюблен в меня с того времени, когда мы были еще детьми. Я не говорила об этом, поскольку это было бы нечестно по отношению к нему; но я, разумеется, полагала, что ты об этом догадываешься. И даже думала, что можешь немножко ревновать.

   Клеймор отвернулся и прошел по студии, поправить занавески. Ему показалось, будто он ударил соперника ножом в спину. Независимо от того, своей ли кистью влиял он на Тэтчера, или изменения в его натурщике были простым совпадением, он, по крайней мере, пытался повлиять на молодого человека, а поскольку знал теперь, что Ральф влюблен в Селию, его действия приняли иной характер; второй портрет показался ему скрытым нападением.

   – Ральф настолько откровенен, – продолжала Селия, подходя к мольберту и кладя руку на покрывало, скрывавшее портрет ее кузена, – что я удивлена, почему он тебе ничего не сказал. Он очень тебя любит, хотя, как утверждает, – совершенно наивно, – не должен бы.

   Говоря, она приподняла покрывало, скрывавшее второй портрет Ральфа. Она вскрикнула; Клеймор, стоявший к ней спиной, поспешил к мольберту, чтобы помешать ей увидеть картину, но было слишком поздно.

   – Том, – воскликнула она, – что ты сделал с Ральфом?

   Этот тон поразил Клеймора. Слова были теми же, которые Селия говорила раньше, но теперь упрек, горе и глубина чувства, – которые, как ему подумалось, должны были быть продиктованы совсем иным отношением, – придавали им особый смысл. На глазах мисс Сатмен показались слезы, когда она смотрела на холст.

   – О, Том, – сказала она, – как мог ты изменить его? Ральф так не выглядит.

   – Нет, – ответил Клеймор, от смущения постаравшись придать голосу некоторую строгость. – Это противоположность первого портрета. Здесь он написан таким, каким стал бы, дав волю всему дурному в себе.

   К нему вернулось самообладание. Несмотря на холодный тон, в нем чувствовалась ревность к тому, как его невеста говорила о своем кузене. Он не раз говорил себе, что, несмотря на открытость Селии, его любовь к ней может быть гораздо сильнее, чем ее – к нему. К нему пришло убеждение, вопреки разуму, что она, возможно, не осознает этого, но ее любовь на самом деле отдана Ральфу Тэтчеру.

   – Зачем ты нарисовал его, Том? – продолжала Селия. – Это безнравственно. На самом деле, это ни в малейшей степени не похоже на Ральфа. Полагаю, ты мог взять любое другое лицо и исказить его подобным образом. Где первый портрет?

   Не произнеся ни слова, Том принес первый портрет и поставил рядом со вторым. Селия с минуту молча рассматривала оба холста. Затем повернулась к Клеймору со сверкающими, несмотря на выступившие слезы, глазами.

   – Ты злой и жестокий! – с горечью произнесла она. – Я ненавижу тебя за это!

   Том побледнел, потом невесело рассмеялся.

   – Ты принимаешь это слишком близко к сердцу, – заметил он.

   У нее из глаз хлынули слезы. Она тщетно пыталась их остановить, а потом, всхлипывая, развернулась и быстро вышла из мастерской, зазвенев цитрой, когда дверь за ней закрылась; и этот веселый звук больно ударил по нервам Тома Клеймора.

V

   Прошло почти две недели, прежде чем Том снова увидел Селию. День или два он держался от нее подальше, ожидая признаков того, что ее настроение изменилось, она смягчилась и пожалела о своих словах. Но долее не смог выдержать неизвестности, и зашел к ней, только для того, чтобы узнать: она ненадолго отправилась в горы. Он вспомнил, что она говорила ему об этом путешествии, и подумал: Селия могла ожидать, что он придет проводить ее. Он ощущал себя так, словно между ними случилась самая настоящая ссора, но теперь говорил себе, что в их последнем разговоре не было сказано ничего, способное оправдать это ощущение. Он поочередно упрекал себя и обвинял ее; состояние вещей становилось для него все более невыносимым.

   Настроение его не улучшилось, когда Ральф, во время одного из сеансов, продолжавшихся по-прежнему, сказал тоном, показавшимся ревнивой фантазии художника хвастливым, что он получил письмо от своей кузины. Том нахмурился, но продолжал работу, не произнеся ни слова.

   Клеймор упорно работал над вторым портретом, быстро приближавшемся к завершению. Он сказал себе, что если его теория верна, и отображение худших черт, видимых человеческим глазом, способно подтолкнуть оригинал портрета к злу, он отомстит Ральфу за то, что тот забрал у него Селию, так как именно этот портрет должен был висеть в доме молодого человека. Он также размышлял о том, что это будет лучшим способом вернуть любовь Селии, – выявив худшую сторону Ральфа. Он презирал себя за то, что делал, но, поскольку люди склонны поддаваться искушению, даже если против него восстают все их лучшие качества, продолжал свою работу.