Текст книги "От неолита до Главлита"

Автор книги: Арлен Блюм

Мне, профессиональному писателю, кровь бросилась в лицо от стыда и негодования, когда я увидел нумер «Полтавского Дня» с белыми полосами, в которых так ясно почувствовалась властная «рука-владыка», считающая себя вправе стать между гласностью и населением нашего края.

Я спрашиваю: по какому праву это сделано и в чьих интересах? Ответ ясен: без всякого права и в интересах узкопартийных и односторонних. В Полтаве истинно неисповедимыми путями водворилась худшая и самая унизительная из цензур, потому что эта цензура партийная, во-первых, и самозваная, во-вторых. Это – не прежний гнёт, полный и бессмысленный, ложившийся равномерно на весь народ и на все партии, как стихия. Это – просто попытка одной партии наложить печать молчания на остальные, инако мыслящие и не разделяющие её ожиданий.

В последнее время я по личным обстоятельствам держусь в стороне от местной политики. Но в такие дни, как нынешние, нельзя молчать. А постыдное зрелище газетного листа, изуродованного послереволюционными цензурными пробелами, наложенными неизвестно в каких видах и целях, меня, старого писателя, всю жизнь отстаивавшего свободу слова, побуждает к горячему протесту.

И я спрашиваю опять: кто и по какому праву лишил меня, как читателя и члена местного общества, возможности знать, что происходит в столице в эти трагические минуты? И кто заявляет притязание закрыть мне, как писателю, возможность свободно высказывать согражданам свои мысли об этих событиях без цензорской указки? И во имя каких государственных или общественных интересов я обязан этому подчиниться?

У меня нет к этому желания, у гг. цензоров права. Но если речь идёт не о праве, а только о фактической возможности принудить меня подчиниться предварительной цензуре, то я жду от неё по меньшей мере того приёма, который практиковала хотя бы позорной памяти цензура губернаторских чиновников: вычёркивая «преступное» содержание, она не посягала на заглавие и подпись. Пусть будет ясна причина молчания. Явление дикое, странное, парадоксальное, но… водворившееся в Полтаве как торжествующий факт.

Владимира Галактионовича Короленко (1853–1921) современники называли «нравственным гением». Всегда выступая против произвола и подавления мысли, писатель после октябрьского переворота остался верен своим гуманистическим убеждениям. Характерно, что первый его отклик на это событие – заметка «Опять цензура» (Вестник Полтавского губернского общественного комитета. 1917. 1 ноября) с протестом против введения предварительной цензуры. Второй – статья «Торжество победителей» (Русские ведомости. 1917. 3 декабря), направленная против подавления свободной мысли и слова. Живя в годы гражданской войны в Полтаве, Короленко неоднократно выступал с резкой критикой большевистской власти. После встречи с народным комиссаром просвещения А. В. Луначарским написал, по просьбе последнего, шесть писем, которые Луначарский обещал опубликовать. Обещание выполнено не было. Впервые «полтавские письма», в которых Короленко опять-таки не раз касается бессудного и бесправного положения печатного слова, были опубликованы в парижских «Современных записках» (1922, т. 9). «Правительства погибают от лжи, – писал он в них. – Может быть, есть ещё время вернуться к правде». В России «Письма Луначарскому» смогли впервые появиться только в 1988 году.

 
В дни постыдного насилья,
В дни гоненья мысли, слова —
Палачам свободы юной
Шлю проклятья я сурово.
Но гоненья произвола
Пламя мысли, пламя слова
Погасить не смогут так же,
Как огни светил небесных
Погасить вовек не могут
Ядовитые туманы.
В храме мысли, в храме слова
Свет горит неугасимый,
Озаряя жизни путь.
 

Мария Валентиновна Ватсон (1848–1932) – поэтесса, переводчица. С молодости была близка народническим и либеральным кругам, что и чувствуется в этом стихотворении, исполненном «гражданских» чувств.

Так легко перестать верить в силу слова.

Какие тут слова, какие речи, когда ежеминутно подносят к вашему лицу кулак. Всё чаще слышишь от писателей:

Мы их статьями, а они нас штыками…

Детская игра…

Мелькали и у меня порой эти малодушные мысли. Но спасибо большевикам: они поддержали во мне писательское упрямство.

Ярость их борьбы с печатью лучше всего показывает, какая страшная сила – сила мысли, сила слова.

Физически Смольный и его руководители – не называю их по имени, потому что точный список подлинных руководителей мне неизвестен, завоевали Петроград. Что хотят, то и творят, не только здесь, но и на фронте.

Казалось бы, что такое газетные обличения и проклятия для победителей, да ещё опирающихся на «весь народ». Кричите сколько хотите. От слова не станется…

Но есть у человеческой мысли своя, тайная мощь. Есть у слова острота раскалённого железа, и присвоение его приводит врагов свободы в бессильную ярость, оставляет на их лицах следы нестираемые и беспощадные.

Никакими декретами-запретами не зальёшь пламя правдивого слова. Печатается оно обыкновенной типографской краской, на плохой газетной бумаге, а всё-таки, как в библейские времена, выводит на стенах дворцов своё вещее:

Мане… фэкел… фарес…[53]53
  Исчислено, взвешено, разделено. – Слова, появившиеся на стене дворца во время пиршества царя Валтасара (Даниил, V, 25–28).


[Закрыть]

Хотя дворец этот не вавилонский, а Смольный, то древние слова переводятся на газетный русский язык. Но смысл остаётся тот же… И такую же смертельную, злую тревогу поднимают они среди больших и малых Валтасаров наших дней.

Значит, даже и они верят в вечную и непобедимую силу слова.

Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс (1869–1962) – публицист, общественный деятель, прозаик, литературовед. До революции – член ЦК кадетской партии. В ноябре 1917 года вместе с А. С. Изгоевым редактировала и издавала антибольшевистскую газету «Борьба». В марте 1918 года уехала в Англию, приняв там активное участие в лондонском Комитете освобождения России. В 1919 году вернулась в Россию, возглавила Отдел пропаганды при правительстве Деникина. С 1920 года жила во Франции, Англии и США.

В своих поздних мемуарах А. В. Тыркова-Вильямс, переосмысляя своё революционное прошлое, напишет: «Мы уверяли себя и других, что мы задыхаемся в тисках самодержавия. На самом деле в нас играла вольность, мы были свободны телом и духом. Многого нам не позволяли говорить вслух. Но никто не заставлял нас говорить то, что мы не думали. Мы не знали страха, этой унизительной, разрушительной, повальной болезни XX в., посеянной коммунистами. Нашу свободу мы оценили только тогда, когда большевики закрепостили всю Россию. В царские времена мы её не сознавали»[54]54
  Тыркова А. В. То, чего больше не будет. На путях к свободе. М., 1998. С. 288.


[Закрыть].

Речь, произнесённая на митинге Союза писателей 26 ноября 1917 г.

В приказе об удушении печати Ленин признаётся с удивительной наивностью, что свобода слова для него опаснее, чем террористические бомбы, яд и кинжал… Ленин прав: свободное слово для него опаснее, чем бомба, яд и кинжал.

Не раздумывайте, не разглядывайте, а закройте глаза и понюхайте, чем это пахнет. Неужели не узнаёте? Ну, конечно, Николаем Вторым, Романовым.

Николай Второй Романов и второй Николай Ленин[55]55
  Один из псевдонимов В. И. Ульянова в дореволюционное время был Николай (или Н.) Ленин.


[Закрыть], и у обоих один и то же запах. Узнаю зверя по запаху.

Перед свободным словом, безоружным и беззащитным, он сам, со своими миллионами штыков, безоружен и беззащитен. Пока оно живо, он мёртв. Или он, или оно – им вместе быть нельзя.

Так было для Николая Второго, так и сейчас – для второго Николая Ленина; так для всех тиранов.

Тираны знают, что свободное слово есть первое и последнее дыхание самой Свободы; с ним она рождается и с ним умирает. Вот почему они так боятся его. Водобоязнь – у собак, словобоязнь – у тиранов.

Да, свободное слово для них страшнее кинжала. Стальной кинжал тираноубийцы может промахнуться, но кинжал слова неотразим.

 
Лемносский бог тебя сковал
Для рук бессмертной Немезиды,
Свободы тайный страж, карающий кинжал,
Последний судия позора и обиды!
Как адский луч, как молния богов,
Немое лезвие злодею в очи блещет, —
И, озираясь, он трепещет[56]56
  Первая и третья строфы стихотворения Пушкина «Кинжал».


[Закрыть].
 

Трепетал Романов – трепещет и Ленин. Карающий кинжал уже занесён над головой тирана; слово уже сказано – не социалистическое, не буржуазное, а всенародное свободное слово:

«Ленин – самодержец».

Слово прямо в лицо ему сказано, а он молчит, и молча душит, убивает слово. Но берегись, тиран: прежде чем ты – его, оно тебя убьёт.

Да, это не пустое слово, а неотразимый кинжал в сердце тирана, неотразимая истина, что самодержавие Ленина, в своей глубочайшей сущности, тождественно с самодержавием Романовским. Сущность обоих – равенство без свободы – социальное равенство без политической свободы (…)

Речь, произнесённую им на митинге Союза писателей 26 ноября 1917 года, Д. С. Мережковский по неизвестным причинам не поместил в однодневной газете «В защиту свободы слова» (туда вошёл только его афоризм: «Водобоязнь – у собак, словобоязнь – у тиранов»), а предпочёл опубликовать через два дня в другой газете (Новая речь. 1917. 28 ноября). Эта газета выходила с 1906 года под названием «Наш век». После октября 1917 года, периодически закрываемая, она вынуждена была неоднократно менять название: «Век», «Свободная речь», «Новая речь» и т. д. В это время – с 16 по 30 ноября 1917 года – редактором-издателем резко оппозиционной газеты, публиковавшей массу статей и материалов о подавлении свободы слова и печати в Петрограде и провинции, был также принимавший участие в митинге В. Д. Набоков (1869–1922), отец будущего писателя Владимира Набокова. Окончательно газета была закрыта в начале 1918 года.

Номер вышел с лозунгом «Да здравствует Учредительное Собрание!». Заканчивается речь Мережковского такими словами: «Учредительное собрание – солнце Русской земли. Когда оно взойдёт, – исчезнут все призраки. Или, может быть, упырь захочет потушить солнце? Ну, что ж, пусть попробует.

Не надо быть пророком, чтобы предсказать, что на Учредительном собрании Ленин сломает себе голову».

Излишне говорить, что Мережковский оказался плохим пророком: Учредительное собрание, на выборах в которое большевики потерпели поражение, в январе 1918 года ими же было разогнано.

Эта шутка была весьма популярна в журналистских кругах. Доведённая до абсурда маниакальная бдительность цензоров порождала массу анекдотов. Начало им было положено действиями «Военно-революционной цензуры», созданной в конце 1918 года. Без её грифа не могло появиться ни одно печатное произведение. Военные цензоры под флагом секретности вычёркивали всё, что могло «подорвать революционный дух народа» и «веру в светлое будущее», неизменно подавая события гражданской войны как триумфальное шествие не знающей поражений Красной Армии. Порой, даже с точки зрения официальной власти, они перегибали палку, что и вызвало появление такого уникального документа:

«О военной цензуре. Приказ председателя Реввоенсовета Республики по Красной Армии и Флоту. 9 января 1919 г. Мне донесено, что военная цензура воспрепятствовала печати сообщить в своё время о том, что нами сдана белогвардейским шайкам Пермь.

При проверке этого донесения, показавшегося мне невероятным, считаю необходимым поставить военной цензуре на вид её непозволительный и грубый промах. Военная цензура существует для того, чтобы препятствовать проникновению в печать таких сведений, которые, будучи по своему существу военной тайной, могли бы послужить орудием в руках врагов против нас. Падение Перми не может составлять тайны для наших врагов. Взяв Пермь, они прокричали об этом на весь мир (…). Стало быть, цензура попыталась закрыть от русского народа то, что знают его враги. Это приём старого режима; нам незачем скрывать наши отдельные неудачи. Думать, что весть о них может сломить дух рабочего класса, – значит не понимать смысла и характера нашей войны и настроения революционных масс.

Председатель Реввоенсовета, Народный Комиссар по военным делам – Л. Троцкий».

Этот приказ, помимо напыщенно-декламационой лексики, замечателен тем, что это был первый (и последний!) случай в советской цензурной практике, когда контролёры печати получили от официальных властей выговор за превышение порога бдительности. В дальнейшем, руководствуясь безошибочным принципом: «Лучше перебдеть, чем недобдеть», они, должно быть, получали одни лишь благодарности…

Так называла двадцатые годы Анна Ахматова. Впрочем, всё зависит от точки отсчёта: они кажутся таковыми в сравнении с пришедшими им на смену годами небывалого тотального террора. В годы нэпа допущены были частные и кооперативные издательства, началось некоторое оживление в книжном деле. И как ответ на него – создание универсального механизма предварительной и карательной цензуры, дабы не упускать идеологических рычагов воздействия на умы и сердца строителей нового мира. 6 июня 1922 года было создано Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит РСФСР), которому суждено было просуществовать семьдесят лет.

Из «Постановления о создании Главлита»:

«В целях объединения всех видов цензуры печатных произведений учреждается Главное управление по делам литературы и издательств при Наркомпросе и его местные органы при губернских отделах народного образования. На Главлит и его местные органы возлагается: а) предварительный просмотр всех предназначенных к опубликованию произведений, нот, карт и т. д.; б) составление списков произведений, запрещённых к опубликованию.

Главлит воспрещает издание и распространение произведений: а) содержащих агитацию против Советской Власти; б) разглашающих военные тайны Республики; в) возбуждающих общественное мнение; г) возбуждающих национальный и религиозный фанатизм; д) носящих порнографический характер.

Надзор за типографиями, борьба с подпольными изданиями и их распространением, борьба с привозом из-за границы не разрешённой к обращению литературы.

Заведующие типографиями под страхом судебной ответственности обязаны неуклонно следить за тем, чтобы печатаемые в их типографиях произведения имели разрешительную визу Главлита»[57]57
  ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Д. 2. Л. 17–18.


[Закрыть].

Это положение было опубликовано в открытой печати, но гораздо большее значение имели многочисленные секретные циркуляры, расшифровывающие и уточняющие смысл его статей. Агитпропом ЦК была разработана, в частности, секретная инструкция «О мерах воздействия на книжный рынок», которая легла в основу деятельности Главлита:

«А) Главлит в области художественной литературы, по вопросам искусства, театра и музыки ликвидирует литературу, направленную против советского строительства; б) литературу по вопросам философии и социологии ярко идеалистического направления не разрешать; в) литературу по естествознанию явно не материалистического направления не разрешать; г) из детской и юношеской литературы разрешать к изданию лишь литературу, способствующую коммунистическому воспитанию; д) из религиозной литературы разрешать к печати лишь литературу богослужебного характера»[58]58
  АРАН.Ф.597. Оп.3 Д.10 Л.16


[Закрыть].

Крайне интересен § 4 приложения к протоколу заседания Политбюро ЦК от 6 мая 1923 года, в котором отмечалось, что «цензура наша должна иметь педагогический уклон», нужно «работать с авторами», особенно с теми, которые «явно развиваются в революционном направлении»; рекомендовалось не запрещать произведения таких авторов безоговорочно, а «предварительно свести автора с товарищем, который действительно сможет разъяснить ему реакционные элементы его произведения»[59]59
  ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 3. Д. 1. Л. 17.


[Закрыть].

Джордж Оруэлл в речи «Литература и тоталитаризм», произнесённой в 1941 году, не зная, естественно, этого документа, очень точно и выразительно сформулировал суть нового подхода к литературе: «Тоталитаризм посягнул на свободу мысли так, как никогда прежде не могли и вообразить. Важно отдавать себе отчёт в том, что контроль над мыслью преследует цели не только запретительные, но и конструктивные. Не просто возбраняется выражать – даже допускать определённые мысли, но диктуется, что именно надлежит думать. (…) Тоталитарное государство старается контролировать мысли и чувства своих подданных, по меньшей мере, столь же действенно, как контролирует их поступки»[60]60
  Оруэлл Д. Эссе. Статьи. Рецензии. Пермь, 1992. С. 151.


[Закрыть].

Во главе Главлита был поставлен заслуженный старый большевик, ортодоксальный марксистский критик П. И. Лебедев-Полянский, который руководил им первые десять лет (до 1932 года). Он ревностно исполнял свой долг; затем перешёл на спокойную «академическую» работу, был даже директором Института русской литературы, а за два года до смерти (в 1946 году) – очевидно, по совокупности заслуг перед отечественной словесностью – был сделан полным академиком от литературы.

Такие бюллетени, содержавшие важнейшие решения цензурного ведомства, ежемесячно рассылались «для сведения» членам Политбюро и органам тайной политической полиции. Такой порядок был заведён с самого начала. Приведём некоторые выдержки из первого из них – за март 1923 года[61]61
  ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Д. 13.


[Закрыть]. Напечатан он на машинке в двенадцати экземплярах и имеет гриф «Совершенно секретно» с такой пометой; «Настоящий бюллетень разослан следующим товарищам: 1. Тов. Ленину. 2. Тов. Троцкому. 3. Тов. Сталину…» и т. д. Наибольшее внимание отведено в нём литературе и печати русской эмиграции, тогда ещё проникавшей в Россию (с 1927 года доступ каких бы то ни было русских зарубежных изданий был прекращён). Вот некоторые образцы отзывов о книгах:

«Бунин И. А. Крик. Сб. рассказов. Берлин, изд-во „Слово“, 1921.

Претенциозный сборник натуралистических рассказов, пытающийся в природной жестокости русского народа найти обоснование революционной катастрофе.

Карсавин Л. П. Диалоги. Берлин, „Обелиск“, 1923.

Метафизическая эквилибристика понятиями на темы „об основных свойствах русского народа“, „царственном единстве добродетелей“, „невежественности социализма“ и „готтентотском мышлении членов РКП“».

Интересно, что в раздел «Сведения о виднейших русских литераторах, эмигрировавших за границу» попал юный В. В. Набоков: «Сирин (Владимир Владимирович Набоков). Поэт. До революции жил на средства отца, кадета Вл. Набокова. После революции эмигрировал за границу, где сотрудничал в „Руле“. Выпустил две книги стихов в Берлине: „Горный путь“ и „Гроздь“, представляющих собой лирику незначительной художественной ценности с большим элементом мистики. К Соввласти относится враждебно. Политически разделяет платформу правых к.-д.».

Совместно с Политконтролем ГПУ Главлит с первых же своих шагов создал надёжный фильтр на пути проникновения в РСФСР (затем – СССР) литературы Русского зарубежья. В первой инструкции Главлита специально отмечалось: «Цензура печатных произведений заключается (…) в запрещении и разрешении ввоза из-за границы и вывоза за границу литературы, картин и т. п.». 12 июля 1923 года вышел особый циркуляр: «К ввозу в СССР не допускаются: 1. Все произведения, носящие определённо враждебный характер по отношению к соввласти и коммунизму. 2. Книги идеалистического направления. 3. Литература, враждебная марксизму. 4. Детская литература, содержащая элементы буржуазной морали с восхвалением старых бытовых условий (!).

5. Произведения авторов-контрреволюционеров. 6. Произведения писателей, погибших в борьбе с советской властью. 7. Русская литература, выпущенная религиозными обществами, независимо от содержания»[62]62
  Там же. Д.9.Л.9.


[Закрыть].

История всемирной литературы знает немало пылких и остроумных выступлений в защиту свободы слова. В конце восемнадцатого века Бомарше устами своего героя Фигаро говорил так: «Ум невозможно унизить, так ему отмщают тем, что гонят его. (…) Тут начались споры о происхождении богатств, а так как для того, чтобы рассуждать о предмете, вовсе не обязательно быть его обладателем, то я, без гроша в кармане, стал писать о ценности денег и о том, какой доход они приносят. Вскоре после этого, сидя в повозке, я увидел, как за мной опускается подъёмный мост тюремного замка, а затем, у входа в этот замок, меня оставили надежда и свобода. Как бы мне хотелось, чтобы когда-нибудь в моих руках очутился один из этих временщиков, которые так легко подписывают самые беспощадные приговоры, – очутился тогда, когда грозная опала поубавит в нём спеси! Я бы ему сказал, (…) что глупости, проникающие в печать, приобретают силу лишь там, где их распространение затруднено, что где нет свободы критики, там никакая похвала не может быть приятна и что только мелкие людишки боятся мелких статеек. (…) Пока я пребывал на казённых хлебах, в Мадриде была введена свободная продажа любых изделий, вплоть до изделий печатных; я только не имею права касаться в моих статьях власти, религии, политики, нравственности, должностных лиц, благонадёжных корпораций, Оперного театра, равно как и других театров, а также всех лиц, имеющих к чему-либо отношение, – обо всём остальном я имею право писать свободно под надзором двух-трёх цензоров»[63]63
  Бомарше. Драматические произведения. Мемуары. М., 1971. (БВЛ). С. 239. Перевод Н. Любимова.


[Закрыть].

Любопытно, что этот монолог Фигаро из пятого действия комедии «Безумный день, или Женитьба Фигаро» был произнесён со сцены при первой постановке пьесы в Париже в 1784 году, однако был изъят в 1802 году, в период Консульства, и в 1871 году, после подавления Парижской коммуны.

И всё же обличителям цензурного произвола даже в дурном сне не мог бы присниться тот тотальный контроль, который был установлен реальным, а не вымышленным «Министерством правды» сразу же после его учреждения. Самым распространённым и эффективным средством контроля над печатью и зрелищами стала рассылка по цензурным ведомствам особых циркуляров Главлита, снабжённых такими грифами и такой «шапкой» (в дальнейшем мы их опускаем)[64]64
  Документы цитируются по: ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Д. 13,41,40.


[Закрыть]:

«РСФСР.

Народный комиссариат просвещения.

Главное управление по делам литературы и издательств

(„Главлит“).

Дата.

Срочно. Секретно (или „Сов. секретно“)

Всем политредакторам».

Прежде всего Главлит позаботился о самом себе, окружив свою деятельность покровом глубочайшей тайны. В двадцатые годы писатели и журналисты ещё не были окончательно запуганы и порой пытались приоткрыть эту завесу. Это сразу же вызвало поток циркуляров такого рода: «Запрещается печатание всякого рода статей, заметок и объявлений, обращающих внимание на работу органов предварительного и последующего контроля печатного материала» (1925 год). Через два года вышел ещё более грозный циркуляр:

«О материале, дискредитирующем работу цензурных органов: всякого рода сведения (статьи, заметки и т. д.), дискредитирующие работу предварительного и последующего контроля, а также материал, раскрывающий существующие формы и методы цензурной работы, (…) к печати не допускаются».

Время от времени цензурные циркуляры сводились в особые «Перечни сведений, составляющих тайну и не подлежащих распространению в целях охранения политико-экономических интересов СССР». Они регулярно обновлялись и переиздавались под грифом «Сов. секретно»; последний такой перечень появился в годы «гласности и перестройки» – в 1987 году. Вот некоторые параграфы первого «Перечня…», изданного в 1925 году:

«Запрещается публиковать:

Статистические данные о беспризорных и безработных элементах.

Контрреволюционных налётах на правительственные учреждения.

О столкновениях органов власти с крестьянами при проведении налоговых и фискальных мероприятий, а также столкновениях по поводу принуждения граждан к выполнению трудповинности.

Сведения о санитарном состоянии мест заключения.

Сведения о количестве преступлений, о партийном составе обвиняемых и о количестве решений суда с применением высшей меры наказания.

Запрещается печатать сообщения о самоубийствах и случаях умопомешательства на почве безработицы и голода.

Сведения о помощи в районах, охваченных неурожаем.

Сведения о наличии медикаментов в аптеках.

О волнениях, забастовках, беспорядках, манифестациях и т. п.; о политических настроениях в рабоче-крестьянских массах».

К последнему параграфу сделано крайне любопытно примечание: «Сведения о забастовках на частных предприятиях печатать можно»; ясно, что их нужно было скомпрометировать в связи с принятым тогда решением Политбюро о постепенном свёртывании нэпа.

А вот «Перечень…» 1927 года. Примета времени – в тех его пунктах, которые как бы заранее готовят цензоров к начавшимся вскоре, в конце двадцатых – начале тридцатых годов, политическим процессам («Шахтинское дело», «Дело Академического центра», процессы Промпартии и Трудовой крестьянской партии):

«Запрещается публиковать материалы:

О количестве политических преступлений.

О роспуске буржуазных и кулацких Советов и репрессиях, предпринимаемых по отношению к ним.

Об административных высылках социально-опасного элемента, как массовых, так и единоличных».

Бдительно оберегалась тайна концлагерей (они уже тогда так официально назывались) ОГПУ:

«„Секретно“. Циркулярно.

За последнее время в периодической печати появился целый ряд статей и заметок о деятельности Соловецких концлагерей ОГПУ, о жизни заключённых в них, причём материалы эти поступают из разных источников. Главлит предлагает не допускать без разрешения спецотдела ОГПУ помещения в прессе подобных статей, заметок и т. п. Зав. Главлитом Лебедев-Полянский».

Множество циркуляров посвящено обережению «тайн Кремля» и его вождей. Начиная с 1924 года под грифом «Сов. секретно» предписано изымать из местной прессы сведения «о маршрутах из центра, остановках, местах выступления членов Правительства СССР и членов ЦК РКП»; запрещалось «посылать без ведома ОГПУ репортёров и фотографов». Материалы о вождях могли помещаться в газетах лишь в тех случаях, «когда в них не указываются время и место пребывания данного лица» (интересно, как на практике можно было это осуществить?).

Полнейшей тайной должны были быть окружены здания и сооружения, которые могут посещать партийные вожди. «Запрещается публикация сведений о Кремле, кремлёвских стенах, выходах и входах и т. п. как современного, так и исторического характера». Большой театр, который всегда считался «придворным», также вошёл в специальный циркуляр: «Главлит предлагает до полного окончания ремонта в Государственном Большом театре – не допускать в печати заметок, освещающих ход ремонта. По окончании же ремонта допускать в печать подобные заметки лишь по согласовании таковых с комендантом Кремля тов. Петерсом» (1926 год).

Как мы видим, «касаться Оперного театра» в статьях нельзя было не только в «Испании» восемнадцатого века, о чём писал Бомарше, имея в виду, конечно, предреволюционную Францию, но и в России двадцатого.

С середины двадцатых годов начинается пора тотального засекречивания всего и вся, доведённая до полнейшего абсурда. Речь идёт не о «военных секретах», хотя и здесь можно найти массу анекдотов. В разряд так называемых «экономических секретов» попадали самые неожиданные вещи. Запрещалось, например, публиковать сведения о «видах на урожай», «ходе сельскохозяйственных работ», особенно – экспорте пшеницы. Цензор газеты «Псковский набат» в 1928 году получил даже выговор за пропуск в ней заметки «Богатые перспективы», в которой был указан план экспорта груздей из Псковской области, а также сообщения о ходе льнозаготовок, заготовок кожсырья и пушнины. Запрещалась также публикация сведений о крушениях поездов, эпидемиях и даже стихийных бедствиях (ураганах, наводнениях и прочем), каковым при социализме быть не полагалось.

В августе 1930 года по всем «районным органам ЛИТа» была разослана «Краткая инструкция. Перечень по охране государственных тайн в печати»:

«1. Политические вопросы. Не разрешается оглашать в печати сведения:

1) О борьбе с преступностью, о секретных методах борьбы с преступным элементом и налётах. Сообщения о бандитских и контрреволюционных налётах на правительственные учреждения и нападениях на должностных лиц можно опубликовать в печати лишь с разрешения органов ОГПУ.

2. Освещая в печати отдельные факты кулацких выступлений, нельзя давать следующих сведений:

1) Данные о кулацких выступлениях против Советской Власти и Партии, если таковые где-либо имели место.

2) Сводные данные о террористических актах кулачества (число убийств, поджогов и т. д.). Отдельные факты публиковать можно.

3) Опубликовывая те или иные отдельные акты кулачества, нужно одновременно с этим тут же указывать на те мероприятия по советской и общественной линии, которые проводятся одновременно с кулацкими выступлениями (арест кулаков-террористов, предание суду и т. п.).

4) Отдельные сведения об убийстве кулаками общественных работников, крестьян-колхозников должны сопровождаться классовым разъяснением убийства (убийство произведено в разгар классовой борьбы с кулаками, подкулачниками и т. п.).

5) Все данные об убийствах кулаками партийных и советских работников, мобилизованных на работу в деревню из центра, нужно согласовывать с вышестоящими органами ЛИТа (Обл., Крайлит).

В печать пропускать можно: все рисунки и фотоснимки, изображающие использование колхозом бывших кулацких средств производства для целей колхозного строительства (например: бывший дом кулака, в котором открыта школа, или бывший кулацкий инвентарь, ныне используемый колхозом, и т. д.).

В печать пропускать нельзя: рисунки и фотографии, изображающие самый процесс раскулачивания (например: кулак с детьми выходит из отобранного дома, или кулака под конвоем отправляют из села, и т. п.).

Не разрешается оглашать в печати сведения и сообщения, касающиеся вредительства в той или иной области. Необходимо в каждом отдельном случае согласовывать вопрос с органами ОГПУ, дабы ни в коем случае не помешать оперативной работе последнего.

Нельзя печатать сведения об административных высылках социально-опасного элемента, как массовых, так и единичных, а также о порядке конвоирования заключённых, охране мест заключения и государственного имущества, отрицательные сведения о состоянии мест заключения, сведения о деятельности концлагерей ОГПУ и о жизни заключённых в них можно опубликовывать только с разрешения ОГПУ.

Не помещать никаких сведений, касающихся структуры и деятельности органов ОГПУ без согласования с последним.

Не разрешать к печати сведений, заранее указывающих маршруты, остановки, места выступлений (съезды, конференции, митинги), места лечения, пути обратного следования и т. д. в отношении членов Правительства СССР и членов ЦК и ЦКК ВКП(б).

Не разрешать опубликования в печати сведений о случаях самоубийства и умопомешательства на почве безработицы и голода, а также о случаях самоубийства партийных и советских работников без согласования с партийными комитетами.

В газетах нельзя опубликовывать данные, которые были почерпнуты из документов (книг, брошюр, докладов и т. п.), на которых имеются надписи: „Секретно“, „Только для членов партии“».

Постепенно охрана военных, экономических и прочих секретов (очень часто – секретов Полишинеля) стала доминирующей в практике Главлита, оттесняя на второй план политическую и идеологическую цензуру, тем более что исполнение её всё больше и больше брали на себя редакторы и сами авторы.